Печорский водораздел. 9.
(Продолжение. Начало: часть 1, часть 2, часть 3, часть 4, часть 5, часть 6, часть 7, часть 8)
Из записок Михаила Сизова:
Дома и дороги
Что такое дождь? Он всегда разный. Русский крестьянин отличал бусенец и ситник от густой мжицы и подстёги – сильного ливня с ветром, а также летнюю додолу от осенней мокропогодицы дряпни. Сколько слов и смыслов… А для нас дождь – это просто форма существования. Уже который день мы живём в дожде. Он везде – в воздухе, на воде, на земле, в нашей мокрой до нитки одежде и, кажется, уже внутри нас. И когда мы, оставив лодку на берегу, брели к деревне, я удивлялся себе: вот иду впереди и сбиваю прутиком дождевые капли с высокой травы – «чтобы не замочиться». Абсурд… Входим в брошенную деревню Тулпан. Слева и справа дома с исправными крышами и застеклёнными окнами. Но идём дальше… Почему мы выбрали именно этот дом? Из-за железной крыши? Как потом выяснилось, он здесь единственный условно жилой. Тем же прутом секу высокую, по грудь, крапиву, чтобы пробиться к крыльцу. Входим в горницу и встаём как вкопанные… От сапожищ растекаются лужицы по чисто выметенному полу. Домотканые коврики. Белёная русская печка, к которой прислонены поленья на растопку. В центре горницы застеленный скатертью стол. На нём – фотография девушки. Она бежит по лугу, волосы развеваются. Фото чёрно-белое, старое, из 70-х годов прошлого века.
В доме по-мужски прибрано – чистенько, хотя хозяин давно здесь не был. И эта фотография… словно чья-то душа оставлена дожидаться возвращения людей.
Игорь со Святославом потрошат рюкзаки, доставая съестные припасы, а я, как штатный в наших походах разжигальщик костров, берусь за печку. Вскоре в ней весело затрещали дрова, стало тепло и сухо. Из людей дождя мы превратились снова в горожан. Святослав сетует, что в доме нет матрацев. Приходится стелить походные коврики на голые сетки кроватей. Но всё равно – «белые люди»!
Утром за окном всё так же шуршал дождь, вставать не хотелось… Возвращаться в сырость, в лодку? И сколько нам ещё грести сквозь хляби? До Ныроба, откуда начинаются нормальные дороги, ещё 180 километров по извилистой реке. Если верить карте, есть селения и ближе: в 28 километрах Петрецово и Русиново в 32 километрах. Но живут ли там люди? Село Верхняя Колва, что на полпути до Ныроба, точно обитаемо, но ведь там тоже сухопутных дорог нет. Надо грести…
Вновь справа и слева в дождевом мареве проплывают лесистые берега, а мы словно стоим на месте, без толку махая вёслами. То, что ты реально движешься, вдруг понимаешь, когда вспученная река начинает крутить лодку на повороте – тут уж налегай на вёсла, чтобы не закружило и не выбросило со стремнины в тихую заводь излучины. Долго ли, коротко ли, за одним из таких поворотов узрели мы признаки цивилизации – ржавый понтон и ещё какие-то железяки, торчащие из воды. Явно здесь была переправа. А раз переправа – то и сухопутная дорога. Святослав достаёт GPS-навигатор: здесь посёлок Петрецово. Может, от него до Верхней Колвы получится добраться на машине?
Пережидаем ливень в прибрежной будке, пропахшей солидолом, и отправляемся в деревню. На её краю дождь снова припустил, и мы прячемся в каком-то одноэтажном здании. Это бывший медпункт. Окна выбиты, на полу шприцы, документы, обломки мебели. Этакая зона из фильма «Сталкер». А есть ли вообще люди в Петрецово? Есть! Находим обитаемый дом. Парень советует обратиться к Сергею Мисюрёву, который живёт на другой стороне реки, за переправой, – у того, мол, есть «уазик», и он иногда ездит в Верхнюю Колву. А ведёт туда «дорога местного значения» – считай, лесной большак. Чтобы подплыть к ней, пришлось грести против течения. Пересекая стремнину, едва не перевернулись. Дальше уже пешком двинулись по дороге и встретили старушку с лукошком. В дождь грибы собирает. Спрашивает, куда мы путь держим. Отвечаем. «А, ну тогда передайте привет моему сыну». Оказалось, на лесной дороге встретили мы маму Мисюрёва, и, как в сказке, её благословение выручило в трудную минуту. Жена Сергея встретила нас в штыки: «Мужик мой в кои веки хозяйством занялся… Когда он из Колвы-то потом вернётся?» Сергей тоже не горел желанием везти нас. Но разговорились по душам, сердца оттеплели – и хорошим поводом для разговора было упоминание о встрече с мамой. Живут они раздельно. Сами Мисюрёвы подумывают уезжать из этих краёв по программе переселения, а вот мама ни в какую: пусть магазины закрывают, электричество отключают, а с места не тронусь. Родина…
В «уазике» Сергея одна из дверей не закрывалась, а цеплялась за проволочный крючок. Но куда раздолбаннее оказалось то, по чему мы поехали. Не дорога, а какая-то просека в лесу. Сергей предупредил: «В середине пути будет ручей. Не знаю, как он разлился из-за дождей. Готовьтесь к тому, что дальше пойдёте пешком». Этот ручей Серёга перемахнул с разгона, рискуя утопить машину. Пожалел нас… И жену свою тоже пожалел, не стал задерживаться в посёлке: высадив нас, собрался сразу ехать обратно. Спросили его, есть ли здесь гостиница. «Вы что, какая гостиница!» Минут двадцать возил пассажиров по посёлку, пока не договорился с Эвальдом Якубовичем Эйнгорном, из семьи ссыльных поволжских немцев. Тот отвёл в дом местной учительницы. После закрытия школы она с мужем уехала в город, а в доме осталось всё как было, даже посуду из кухни не забрали. «Так что поживите с комфортом денёк-другой, пока кто-нибудь не поедет на моторке в Ныроб. Уж не откажут, возьмут с собой».
Что ж, подождём. На вёслах-то неделю до Ныроба шлёпать.
«Конец света»
Спрашиваю Эвальда, от каких слов его фамилия произошла. Он пожимает плечами: вроде от слов «гора» и «труба». Позже в справочнике фамилий я уточнил: Эйнгорн происходит от немецкого Einhorn, что в переводе означает «единорог». Сказки об этом грациозном коне с торчащим из лба рогом были популярны в средневековой рыцарской Германии. И вот ведь забросила судьба в пермскую тайгу, и забылась прекрасная легенда.
Хотя чем местный лось хуже единорога? Могучий, красивый зверь… Вечером за чаем разговорились об охоте, которой здесь каждый мужик живёт. Зашедший на огонёк Геннадий Афанасьевич Собянин заметил, что предки его, старообрядцы-бегуны, наоборот, охоту не привечали, но куда деваться – кушать-то надо.
И ведь точно… У пермского краеведа Белдыцкого, который исследовал эти места в конце XIX века, проводником по скитам был старообрядец Максим Собянин. И случился у них такой диалог:
«– И много здесь спасается народу?
– Дивно. И здися и по Унье. Есть старцы, есть старицы, девки; все по избушечкам, по келейкам живут.
– Чем же они кормятся?
– А которы лешнёй живут…»
Лешнёй старообрядцы называли охоту. К лешему это никак не относится, но всё равно звучит некоторое пренебрежение – мол, то дела лесные. Дремучая парма не была для них райским местом, как бы мы ни романтизировали её. Люди в бескрайнем лесу терялись не только физически, но и, в конце концов, заблуждались религиозно. Вот такая мысль пришла мне – человеку леса, любящему его с детства.
Чем дальше бегуны уходили в глубь тайги, тем больше дробилась их вера: «На Колве в деревне Дий помнили Антонову и Наумкову веру, на Унье в деревне Усть-Бердыш – Изосимову веру, на Печоре в деревне Курья – Глебову и Софронову веру». И так далее. В чём тут причина? Дремучесть тайги так на человека действует? Или специфика лесного образа жизни? Тайга большая, но в одном месте прокормить может ограниченное число людей, поэтому селились малыми деревнями, вдали друг от друга, и такая изоляция порождала сектантство. Ведь до чего дошло: уже упоминавшийся Игорем старовер Костя Суслов, живший в лачуге в самых верховьях Колвы и весьма почитавшийся, до того опростился, что иконы отверг, а молился на восход солнца, крестясь всеми пятью пальцами. Безграмотным он не был, вероучение знал, поскольку сам переписывал Писание на бересту и распространял берестяные книжки по деревням. Но посчитал, что «в последние времена» христианину надо быть проще… Вот и доопростились.
Пытаю Собянина насчёт его старообрядческих предков, откуда они на Колву пришли – не через Бердыш ли? Ведь там, в Бердыше, его однофамилец рассказывал нам, что как раз через эту деревеньку Собянины за Урал двигались. Гена, как и немец Эвальд, пожимает плечами:
– Не в курсе. Только про дедушку рассказать могу, который в Черепаново жил и в Тиминской. А про прадеда, где он жил и откуда пришёл, уже не знаю. Тут все селились семьями. В Гадье были Чагины, в Нюзиме – Пашины, в Черепаново – Мисюрёвы. А Собянины – в Тименской. Хорошо жили, старые наряды берегли. Ещё при мне женщины на праздник надевали красивые сарафаны, а парни – красные рубахи с поясом.
Тименская – она по Колве выше Петрецово. Мимо неё мы проплывали, да не заметили человеческого присутствия.
– Там только Пашка остался, – поясняет Геннадий. – А в Нюзиме – Вовка-пожарник со своей живёт, больше никого. Вот сейчас вниз поедете, то же самое в Урцева, в Корепино…
– У вас конец света какой-то, – говорю. – Уже и отсюда, из административного центра, уезжают?
– За последний год из посёлка уехало семей двадцать. Исправительную колонию закрыли, и всё. Совхоз ещё раньше закрылся.
– А вы куда?
– За Пермь поеду, в Нытвинский район, в деревню Шумиха. Свой дом там уже есть.
– А почему не в город?
– Так я всю жизнь на земле работал. Уж что-то там посажу, не пропадём. И рыбалка там есть – рядом Нытва впадает в Каму. С охотой хуже. Поэтому осенью, как своих перевезу, обратно сюда вернусь, на зиму. Всю жизнь я здесь охотился, путиков много в лесу. А весной – снова в Шумиху.
– Так и будете курсировать между старым и новым?
– Само собой. Дороги от Ныроба фактически уже нет, так я сюда на своём снегоходе. Зимой-то милое дело.
– Желания уезжать нету?
– Конечно, – смеётся, мол, что за вопрос дурацкий. – Была бы здесь дорога, то кто бы уехал?! Школу тоже закрыли, деваться некуда.
– Что от Верхней Колвы останется через год?
– Сейчас-то здесь из последних могикан, наверное, человек тридцать. Дай Бог, пятнадцать останется. В сентябре закроют магазин и почту. Администрация будет действовать, наверное, до конца года. А потом всё, конец.
– Как думаете, когда-нибудь эти края снова заселять будут?
– Кхе… Кто его знает. Линию электропередач вон рубят в сторону Коми. Знать, какие-то планы строят.
Геннадий сказал, что те, кто ещё остался, – все местные, коренные. А кто первым уехал – те приезжие, нанявшиеся работать в совхоз и в исправительные лагеря. Но было и исключение. Также к нам на огонёк зашёл Александр Фёдорович Пугачёв. Сам он с Брянщины, работал в колонии. Недавно умерла жена Раиса, остался один. Дети зовут в город, да отказывается – не хочет быть обузой. Да и без охоты жить не может, хотя, как сам признался, ноги уже не ходят, болят.
Александр предложил поделиться продуктами, и я сходил с ним в его дом.
– Вообще-то это не мой дом, – объяснил он. – Мы с Раисой жили на улице Лесной. Крыша стала течь, взялся я за ремонт, да сказали мне: «Чего ты понапрасну материал изводишь? Вон сколько хороших домов стоит, хозяева уехали». И я сюда заселился… Живу вот один с кошкой. Когда электричество отключат, буду при керосинке. Знаешь… иногда сижу и плачу. Куда всё подевалось?
Когда вернулся обратно, вечеря наша ещё продолжалась. Святослав расспрашивал Эвальда о таёжных историях. Он тоже оказался заядлым охотником.
Из записок Святослава Иванова:
Охотничьи рассказы
Добравшись, наконец, до тёплого дома, мы расставили сушить свои вещи и затопили печь, дабы чуть отогреться. Расселись пить чай, и в это же время вернулся к нам наш спаситель. «Сегодня уже не приедут, видимо. Дорога больно размыта в этом году», – поделился информацией о транспорте Сергей Мизирёв. Он имел в виду машину, выехавшую в такую-то погоду из Ныроба в Верхнюю Колву. Она должна была быть уже здесь, но, по-видимому, застряла или поломалась где-то в пути.
Забегая вперёд, скажу, что на следующий день я увидел-таки эту «шишигу» – полноприводный Газ-66. Машина стояла в посёлке, и в неё грузили уже приготовленный металлолом. Из кунга вышли размяться пассажиры, которым предстояло вместе с этими железяками ехать обратно. Приехали они сюда аж откуда-то из Ростовской области, навестить могилы родных: с утра побывали на кладбище. Теперь им предстоял обратный путь на «большую землю». Про дорогу сюда – 120 км, которые пришлось преодолевать почти сутки, – рассказывали они, сделав страшные глаза и показывая руками, как машина едва не черпала грязь в колее окном кунга. Им стали объяснять, что на Севере бывает и хуже, но они, кажется, не поверили.
Выслушав их, я только порадовался, что мы уже приняли решение плыть на лодке, отказавшись «добраться побыстрее» по дороге. «Не на шестах или вёслах – на моторе поедете, с ветерком…» – обнадёжил нас Эвальд Якубович. Я посмотрел на небо: ветерок обещал быть холодным, может быть, даже с ледяным дождиком. «Ничего страшного, – заметив взгляд, сказал он, – укроетесь накидками, не промокнете».
Вспомнился каюк, который я видел накануне: он тащился под дождём вверх по течению за счёт толкания длинным деревянным шестом. Спросил, часто ли тут так передвигаются.
– Да все на шестах против течения подымаемся, – пояснил Эвальд Якубович. – На вёслах не доедешь, а с шестом выбираешь место около берега, где течение послабее, и толкаешься себе… В былые годы было так: два часа – и ты в Перми. В километре от посёлка был аэродром. Взлётная полоса и сейчас есть. Летал самолёт и в Соликамск, и в Чусовое. А в прошлом году телевизионщики явились. Думали дальше проехать, в Черепаново, – показать хотели, как отшельники там живут. Программа «Прямой эфир» вроде называлась. Не получилось эфира – ни прямого, ни кривого. Хорошо хоть, досюда добрались. Эта дорога только до осени – потом завалит снегом и проезд только на «буранах».
– А на зиму тут разве кто-то остаётся? – удивился я.
Пришло время удивиться и Эвальду Якубовичу:
– А как же? Здесь же для многих жителей дом родной. Сейчас хоть и существует кампания по переселению – взамен домов в деревнях дают сертификаты на их покупку в Соликамске, Перми, – большинство отъезду вовсе не рады. Лучше бы на эти сертификаты дорогу нормальную дали нам построить. В советское время здесь каждый колхозник обязан был на поддержание дороги отсыпать 16 телег – хошь не хошь…
Я представил такое количество телег. «Теперь и лошадей-то не найдёшь столько, – подумалось. – А грузовики… Их же заправлять надо, грузить – где соляру взять?»
– Ну построят, допустим, дорогу, – продолжил я тему. – А чем тут заниматься? Со скуки в город не потянет?
– Правда, работы мало. Если раньше тут за счёт обслуживания колоний народ крутился, то после закрытия тяжко стало. Только рыбачить да охотиться нам остаётся. Да и то, кому нужна сегодня эта куница или соболь? Хотя соболи здесь красивые водятся. Тяжёлая работа, да и лицензия нужна теперь. Дорого всё это. Я вот пообещал своему приятелю шкурок на шубу. Сорок одна штука понадобилась…
Об охоте с Эвальдом Якубовичем мы разговаривали за чашкой чая, сидя возле печки.
– …Оно, конечно, если этим заразишься, то на всю жизнь. Однажды, ещё в советское время, отправились мы с товарищами охотиться в верховья Колвы. Нас на вертолёте закинули туда и через две недели должны были забрать. Но прошла неделя, вторая, третья… А вертолёта всё нет. В итоге еда закончилась. Что делать? Собрали вещи и пошли пешком. Идём, слышим: стук… Напарник ружьё хватает, спрашиваю: «Ты чего?» Отвечает: «Смотри – олень!» Вглядываюсь, а олень-то в упряжке. Подошли к нартам, объясняемся с мужиком, мол, изголодались, так и так. Он нас отвёз к своему чуму. Оказывается, он с женой там живёт, держит стадо из ста оленей. Они даже музыку специально гоняют на патефонах, чтобы волков отпугивать.
Мы посмеялись, представив какие-нибудь «миллионы алых роз», оглашающие глухую тайгу.
– Был ещё случай, в ноябре 82-го года. Тоже закинули нас с Лёней Собяниным на север, в предгорья, и будто забыли. Есть нечего. Как позже выяснилось, за нами экспедиция ушла, а у вертолёта сломался винтовой механизм. Выпал снег, мы соорудили лыжи да и пошли. Ближайшая деревня была Бердыш…
– Мы только что оттуда, дикие вокруг места.
– Да. Идти нам предстояло несколько дней. В первый день повезло – наткнулись на охотничий домик у реки Кисуньи. В нём, как всегда, охотники заготовили припасы на зиму: сухари, овсяное печенье. Я как печенье увидел, тут же всё по карманам распихал – в памяти оно до сих пор перед глазами. Следующую ночь провели уже под навесами у костра. Хоть на улице и был мороз, спать у костра было даже жарко: в одних носках засыпали, и то Лёня говорил, что их снять надо было, «чтобы ноги отдыхали». На четвёртую ночь я так замёрз, что ноги в снег опустил согреть – казалось, теплее будет. Только ночлег обустроили, как послышался лай деревенских собак. Оказалось, мы где-то пять километров до Бердыша не дошли. Собрались и на радостях не заметили, как оставшееся расстояние в темноте отмахали.
«Да, вот когда действительно был нужен GPS-навигатор, – подумал я и пощупал его в кармане: на месте! – Не то что у нас – всю дорогу как игрушка».
– Когда вернулись, встретили нас знакомые мужики, – продолжил Эвальд Якубович. – Сходили в баню. Принялись обедать рыбными охотничьими пирогами. Обычно от них остаётся нижняя часть, из теста, которую отдают собакам. Но только не у меня! Наверно, после ещё месяц отходил, спокойно на еду не мог смотреть.
Слушаю охотника, и прожитое в нашей экспедиции уже и не кажется таким серьёзным: что я ещё утром считал тяжёлым испытанием, для местных жителей, оказывается, обыденность. Ещё и поэтому тот вечер в Верхней Колве, впервые после недельного похода проведённый в уюте и комфорте, так врезался мне в память. Во время этих охотничьих рассказов не раз вспоминались образы охотников и искателей приключений из историй Джека Лондона, Джеймса Оливера Кервуда, Олега Куваева, которые в своё время произвели на меня большое впечатление. Подумал: мы ведь и сами за прошедшие дни увидели и услышали столько, что хватило бы для написания небольшого томика. Поэтому и захотелось мне вписать эту небольшую главку в долгое повествование двух журналистов-путешественников – моего отца и дяди Миши…
Хоть и было очень интересно слушать рассказы об охоте и деревенской жизни, но всё же присутствовало чувство усталости с дороги. Попив горячего чаю, Эвальд Якубович нас покинул. Меня стало клонить ко сну. Я было устроился с книгой, но не успел прочитать и трёх страниц – заснул мёртвым сном.
Теперь, когда я сижу в своём студенческом общежитии, вспоминая экспедицию, передо мной – фотографии, отснятые папой в то время, пока мы разговаривали. Он ходил по посёлку, и особенно его привлекла школа – самое большое здание посёлка. Увидев её издалека, может показаться, что на ней трудятся рабочие, утепляя стены и готовя здание к новому учебному году. Но, приблизившись, обнаруживаешь: весь металлический сайдинг со здания сорван, скорей всего на металлолом. А заглянешь в окна: там покосившиеся портреты деятелей науки на стенах, раскуроченное пианино, чёрная плесень по углам, классные журналы на полу. Засохли цветы, забытые на полках. Брошены компьютерные мониторы. На двери надпись: «Добро пожаловать», на стене картина местного художника «Отлёт лебедей» (похоже, заключённого). Да уж. Признаться, сам я не особо любил свою школу. Думаю, многим современным школьникам, как и мне ещё пару лет назад, не хотелось просыпаться каждое утро и идти на занятия, особенно если ты к ним накануне не подготовился. Но такой участи я не то что своей школе, никакой бы не пожелал.
Мысленно переходя из одного заваленного бумагами кабинета в другой, по мокрым от дождя коридорам, мне даже вдруг захотелось вернуться вновь в свою школу, встретиться с одноклассниками на перемене, убедиться, что там – не так.
Эта школа уже не услышит звонков, выученных стихотворений и фамилий учеников. Этот посёлок не услышит весёлого крика толпы на Новый год, не услышит визга лесопилки или звука садящегося Ан-2. Всегда сначала умирает школа, а потом посёлок…
Но это уже сейчас я так вижу. А тогда, после «охотничьих рассказов», мне было просто жаль расставаться с такими людьми, с натопленной печкой. Но надо было продолжать путь.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Мне пришлось жить в этих краях и это хорошо, что люди уезжают из катаржанских мест.