(Продолжение, начало в №№ 913–915)

Марк Шагал Над городом. 1918 год

Лицо города

Из заметок Игоря Иванова:

Когда отправляешься в экспедицию, каждый город, в который ты приезжаешь, открывается какой-то своей стороной. Всё ведь не осмотреть за короткое время, со всеми замечательными людьми не поговорить. И вот гадаешь, подъезжая: как именно он раскроется тебе? Про Витебск я предполагал, что предстанет он мне своей военной стороной. И в самом деле – тут много мемориалов. Я уже упоминал про «Три штыка». Этот высоченный памятник находится на здешней самой большой площади в республике (7,2 га) – площади Победы. В начале июля 1941-го под Витебском произошло одно из крупнейших танковых сражений Второй мировой, где сошлось более двух тысяч танков – вдвое больше, чем на Курской дуге. Но если сражение под Курском известно и школьнику (надеюсь, что так), то сражение под Витебском, где, кстати, принимал участие сын Иосифа Сталина Яков, известно мало. Это и понятно – наши потерпели в нём поражение.

Но всё же более, чем эти грандиозные события Великой Отечественной, Витебск значил для меня как важнейшее историческое место на карте войны 1812 года. Через этот город Наполеон шёл на Москву, здесь он хотел осуществить свою мечту – дать генеральное сражение русским. И через Витебск же гнали его обратно с побитой «великой армией». Но главное – именно здесь Наполеон совершил решающую ошибку своего русского похода…

Утро. Просыпаемся в полупустой витебской гостинице «Витрязь», куда накануне вечером заселились с Михаилом. Густой туман за окном. Судя по всему, в Белоруссии ночью завершилось бабье лето и наступила настоящая осень. Стихийным образом выбрали мы вчера это пристанище – и оказались именно в том месте, где располагался некогда лагерь вступившей в город армии Наполеона. Здесь он намеревался дать бой русскому воинству, численность которого была вдвое меньше, – и понятен был исход сражения. Но войско Барклая де Толли ускользнуло в сторону Смоленска. Бонапарт был зол. Заняв дворец местного губернатора, он бросил шпагу на стол и заявил: «Здесь я остановлюсь! Здесь я должен осмотреться, дать отдых армии и организовать Польшу. Кампания 1812 года закончена, кампания 1813 года завершит остальное».

Губернаторский дворец находится в сквере героев 1812 года, туда мы и отправились. Тихий уголок Витебска – таких, впрочем, в городе немало. Оставив машину, выходим к 26-метровой гранитной стеле в честь героев Отечественной войны. Её установили тут на добровольные пожертвования к столетию победы над «двунадесятыми языками». Между прочим, вклад сделал и Пётр Столыпин. Навершие её – российский орёл с расправленными крыльями. Подобных мы видели много на Бородинском поле. Гранит монумента кое-где выщерблен осколками снарядов – памятник немного пострадал во время наступления наших в 1944-м. Но что интересно: немцы во время трёхгодичной оккупации Витебска не тронули стелу – есть даже фотоснимки, где солдаты вермахта фотографируются на её фоне. Видимо, не испытывали тёплых чувств к французам.

Стела героям 1812 года

Зябкий ветерок рассеивает утренний туман – клёны роняют листья на пушки-мортиры у основания обелиска, на остриженную под бобрик травку, на мокрые от ночного дождя дорожки. По дорожкам бродит с метлой дворник, сметает в кучи листья, а они снова ложатся и ложатся. За деревьями виден дворец, где в 1812-м две недели жил Наполеон. Поселившись во дворце, он приказал вырубить здесь все деревья, разрушить каменную Спасо-Преображенскую церковь напротив и оборудовать плац. Надо заметить, что с православными храмами Наполеон не церемонился: закрыл в городе все, в некоторых устроил казармы, в других – склады. В Воскресенской церкви обустроили сеновал, в Успенском соборе – лазарет.

16 дней Наполеон обретался в Витебске. Он рассылал отсюда до 100 распоряжений и писем в день, точно из столицы империи, а в день своего 43-летия решил устроить пир для военачальников и представителей местной шляхты, охотно носившей банты в цветах французского флага на рукаве в знак преданности Бонапарту.

Надо заметить, что Наполеона поддержала практически вся здешняя католическо-униатская шляхта. Местный епископ-иезуит Якуб Дадерко торжественно встретил корсиканца, призвал с амвона громить русских, захватил в Минске дом православного архиерея, перестроил его, стал издавать распоряжения в отношении русских монахов и т.д. В общем, разошёлся не на шутку. Между прочим, за несколько лет до этого за свою благотворительную деятельность он был особо отмечен Александром Первым, получил орден Святого князя Владимира 2-й степени и святой Анны 1-й степени… Закончил свои дни в ссылке в монастыре.

Отчего эта ситуация нисколько меня не удивляет? Оттого, что ничего и по сей день не изменилось. Сколько современных российских орденоносцев, обласканных властью, при первой же угрозе нашему государству ныне переметнулись в стан врага, осыпая проклятьями и народ, и Отечество. А главный местный олигарх тех времён, Доминик Радзивилл, одно время бывший даже камергером Русского Императорского двора, стал личным адъютантом Наполеона, за свои деньги обмундировал вражеских рекрутов – на территории Белоруссии тогда Наполеон набрал себе в войско 25 тысяч солдат. Тоже невольные параллели…

«Чепчики в небо», по-видимому, и оказали на корсиканца опьяняющее действие – иначе не объяснить внезапную перемену решения. А вот и тот самый балкон, с которого выступал корсиканец, призывая свою армию и всех примкнувших «патриотов» не медля идти на Москву. Это для меня самая таинственная страница в биографии завоевателя Европы – кто нашептал ему на ухо это роковое решение? Ведь ещё в начале кампании он не собирался переходить Двину, справедливо считая, что «двигаться в этом году дальше за эту реку означает идти навстречу собственной гибели». Что было дальше – мы знаем.

Воистину дьявол – лукавый «кидала». Посодействовав на первом этапе своим верным слугам вроде Гитлера или Наполеона, поманив их, оставляет в конце концов в дураках, подсказав в решающий момент из множества верных и ошибочных решений одно – катастрофическое… В двадцати верстах от Витебска есть озеро Лосвидо. Местные жители рассказывают о «тропе Наполеона»: будто бы, отступая, он с обозом упёрся в озеро и, чтобы преодолеть преграду, вступил в сговор с самой нечистой силой и чёрт за ночь насыпал ему дорогу через озеро. Действительно, через озеро по узкой дороге можно перейти по колено в воде, хотя по сторонам её глубина до 12 метров. Это, конечно, легенда, но чьим посланцем был Наполеон, простой народ, в отличие от знати, понимал ясно.

Постояв, глядя на «наполеоновский» балкон, я направился в сторону реки. Рядом со сквером обнаружил ещё мемориал – захоронение воинов Великой Отечественной. Место видное, ряд плит с фамилиями воинов и скульптура солдата на гранитном основании впечатляют не меньше, чем обелиск героям 1812-го. Главное – живые цветы во множестве – а ведь никаких особых «дат памяти» в последние месяц-два не было. Перекличка между веками – о многовековой участи русского человека отбиваться от набегов с запада.

Иду вдоль мемориала – и вдруг перед глазами одиноко стоящее здание красного кирпича, вырезанное из городской застройки словно кусок торта. Постой, Михаил, постой… Что же он мне напоминает? Ах, вспомнил! Да ведь это красный дом с самой знаменитой картины Марка Шагала «Над городом»! Думаю, нет таких любителей живописи, которых бы не поразило и не очаровало это полотно с летящей над городом влюблённой парой. Потом, когда Михаил купил в качестве сувенира магнитик с репродукцией этой картины, я ещё раз удостоверился: оно!

Подхожу поближе: Арт-центр Марка Шагала. Рядом установлена абстрактная композиция из металла на тему ужасно грустной картины Шагала «Часы с синим крылом»: огромные часы с маятником на фоне старого Витебска. Написал полотно художник уже после войны: за маятником – целующиеся влюблённые, как напоминание о бренности всего земного. В это время самому Марку Захаровичу шестьдесят два, он одиноко живёт в Париже, а та самая возлюбленная и жена Бэлла, с которой они летели на картине «Над городом», уже пять лет как в земле сырой. «О Париж! Ты – мой второй Витебск!» – воскликнул однажды художник. «О наша молодость, где ты?!» – откликаемся мы эхом. Глядя на этот метроном времени возле Арт-центра, рука невольно тянется взглянуть на часы: это у Шагала на всех его картинах на циферблатах время одно и то же – десять часов десять минут, а наше время течёт неудержимо. Надо поспешать далее.

Арт-центр Марка Шагала

Успенская горка

Если б мы оказались здесь четверть века назад, то застали бы пустырь. Здания бывшего Базилианского униатского монастыря советская власть приспособила под техникум, а Успенский собор взорвали ещё в 1936-м. Восстановили его с нуля лишь в 2011-м. Смотрю на него и думаю: а стоило ли его в таком барочном виде возрождать тут? Тем более что похожий, только поменьше, бывший униатский храм, есть неподалёку. В предыдущем номере я писал о намерении возродить в Витебске общебелорусскую святыню – храм Софии, тут бы ему самое место. Но кто ж тогда, в 90-х, когда принимали решение о восстановлении униатского собора, думал о смыслах и значениях? Задним-то умом мы все крепкие…

У Успенского храма трудная судьба. Первоначально, ещё в начале XV века, церковь была построена как православная. В XVII веке её забрали униаты. Обозлённые местные жители разрушили храм и заодно убили епископа, но униаты восстановили и устроили здесь свой монастырь. Потом он несколько раз горел, но всякий раз был восстановлен – уж очень эта горка в Витебске лакомое место, в самом центре, и что построишь, то будет господствовать над городом. В том виде, как храм выглядит сейчас, он был устроен в XVIII веке польским архитектором по римскому образцу. То было время господства здесь латинян, так что это неудивительно. И вообще старый Витебск напоминал обычный польский городок: замок на соседнем с собором холме, рядом иезуитский монастырь, католический костёл… В советское время не стало ни костёла, ни замка, ни даже самой Замковой горы, которую срыли.

Успенский храм

26 сентября 1998 года освятил камень в основание храма Патриарх Алексий II. Теперь он неотступно взирает на собор – бронзовый памятник Патриарху Алексию был установлен в 2013 году прямо перед входом.

Верхний храм в этот час пуст, расстеленные на мраморе многочисленные ковры скрадывают эхо голосов. Глянули, перекрестились и вот спускаемся в нижний стилобатный Преображенский храм. Интерьер почему-то напоминает фойе театра: полы из разных сортов гранита, низкие потолки со множеством люстр в розетках, пилястры, чисто, пустынно.

Михаил интересуется, всегда ли здесь так.

– Зависит от того, какие экскурсоводы, – поясняет Светлана, служка в церковной лавке. – Иногда группы заходят, люди молятся, свечи ставят, но чаще туристов только в верхний храм заводят.

Прямо в притворе развёрнута выставка: копии старинных русских фресок из разных мест. Узнаю Архангела Гавриила из Мирожского монастыря на Псковщине. Спрашиваю у рабы Божией Светланы: «Кто автор сих полотен, можно с ним встретиться?» Она пожимает плечами: «Известно только, что он из Могилёва, а кто, как зовут?..» Приглашает чтеца, но он тоже не в курсе: «Нам автор предложил эту выставку, больше месяца назад привёз картины, установил их, обещал приехать на презентацию, а потом… исчез. И больше от него ни слуху ни духу. И контакты свои не оставил».

Да уж, странная история. Впрочем, для нашего постковидного времени не такая уж удивительная – пропадают люди.

Есть легенда о существовании подземного туннеля под Западной Двиной, уводящего на противоположный берег: будто бы взрослый человек может по нему пройти не нагибаясь. Таинственные подземные ходы – во все времена любимый повод, чтобы посудачить о спрятанных там сокровищах. Археологи не отрицают наличие подземелий, но утверждают, что это обычные водостоки с холма в реку.

С Успенской горы спускаемся по лестнице к Пушкинскому мостику со львами. Сразу вспоминаешь Фонтанку и Санкт-Петербург. Вот это эклектическое смешение стилей, времён, сюжетов – может, в этом и заключена душа города?

Неожиданная встреча

Воскресенский храм. Над алтарной частью – тот самый щит: на нём решили изобразить икону Воскресения

Воскресенский храм – следующий на нашем пути. История его схожа: сначала на этом месте стоял православный храм, был порушен и в 70-х годах XVIII века построили каменный униатский. Причём если прежде православный храм был ориентирован на восток, то этот почему-то возвели алтарём на север. Через полвека, когда Россия разобралась с поляками, храм стал православным. На крыше установили небольшой купол, как этого требует православная традиция, а алтарный щит – стену над алтарём, характерный признак папского барокко – убрали. Восстанавливали храм при Лукашенко, одновременно с Успенским – и все католические прибамбасы (да простят мне читатели сие брюзжание) восстановили тоже, включая нелепый алтарный щит.

Внутри Воскресенского храма иконостас из мрамора. Справа замечаю икону преподобного Леонида Усть-Недумского. Неожиданно! Я-то всегда считал, что этот наш северный святой не слишком известен, а тут – ростовая икона. В 1995 году во время одной из самых первых наших экспедиций мы приехали к преподобному, в деревню Озерцы на севере Кировской области, на велосипедах из Великого Устюга. Искупались в болотистой речке Недуме, которую он некогда собственноручно выкопал, вняли его духовному совету не думать о постороннем, будь то ругань или похвала, кои равно суть искушения лукавого, но делать только своё дело – издавать «Веру». И с тех пор это стало нашим правилом на многие годы, и в трудные годы неизменно выручало.

Икона прп. Леонида в Воскресенском храме

– Откуда у вас икона преподобного Леонида, да ещё в первом алтарном ряду? – спрашиваю у служки Елены. – О нём даже не все вятские жители знают, хотя преподобный и присутствует во всероссийских святцах. А у вас перед ним даже лампада постоянно горит…

Елена, видно, неправильно меня поняла, потому что вдруг начала оправдываться за малоизвестность особливо почитаемого здесь Леонида:

– У нас вон ещё есть икона Антония Римлянина, тоже большая!

Поясняю, почему я заинтересовался, но Елена честно признаётся, что подробностей того, как тут появился этот образ, не знает. «Сейчас попробую узнать». Набирает телефонный номер. Через несколько минут сообщает: дело в том, что преподобный Леонид – тезоименный святой того человека, который полностью оплатил 13 лет назад создание этого иконостаса.

Говорим об истории храма, некогда принадлежавшего униатам, – каково чувствовать себя в «чужой» церкви.

– При освящении места под храм Господь даёт ангела-хранителя, и пусть храм деревянный и простоит недолго, ангел навсегда хранит место таким, каким оно было изначально, – говорит наша собеседница, – то есть освящённым в православие. И ангел помогает, когда на месте разрушенного храма восстанавливается православная святыня.

Сама Елена уже 20 лет при церкви. В молодости была типичной комсомолкой, единственный только раз на Пасху зашла в храм полюбопытствовать, хотя жила возле монастыря: «В советские времена у нас тут был такой коммунистический город, что даже мысли такой не возникало».

– После революции в Витебске рушили все храмы без разбору, католические и православные. Из действующих после войны оставался только один – Казанский. А когда храмы стали восстанавливать, город сразу ожил – благодаря и колокольному звону, да и сам облик города поменялся. Словно жизнь в него вдохнули. Ведь и прежде люди в нём жили, что-то делали, а были как неживые – и город мёртвый был… Видно, за свой образ жизни мы были так наказаны.

Так выглядел Витебск в конце 14 века (реконструкция) В центре – Успенский храм, каким он был

Мы порадовались трудовому характеру Витебска, где, кажется, все предприятия дымят и шумят, что-то производят, но Елена, сама когда-то работавшая на заводе, не столь оптимистична:

– Промышленность у нас прежде была не в пример теперешней. Радиозавод «Монолит» и сейчас на космос работает, но разве сравнишь с былыми временами. И когда-то модные телевизоры «Витязь» уже в таком количестве, как раньше, людям не нужны, и от часового завода, наверно, пара цехов осталось, потому что люди нынче часов уже не носят… По сей день предприятия продолжают ещё разоряться. Слава Богу, Александр Григорьевич держит ситуацию, если б не он, давно бы всё растащили по углам. Нынче знаете ведь предприниматели какие – как волки.

– Вы про олигархов? – уточняем. – Вроде у вас в Белоруссии их не наблюдается…

– Я про них не знаю, да меня и мало интересует это. Храмы есть, и слава Богу. А если будет угодно Богу, и олигархи появятся, – смеётся Елена.

В том же ключе наша собеседница мыслит и о войне:

– Будет она, не будет – это как Богу угодно. Если люди не хотят с Богом быть, к хорошему это никогда не приводит. На Украине люди стали отступать от своей веры, уходить в секты, Православную Церковь стали попирать, храмы отбирать – вот и попустил Господь войну. А вы думаете, это просто так?..

Выходим на улицу. Рядом с храмом – камень в память советских патриотов, погибших от фашистов. Виселица для казни партизан и подпольщиков находилась в нескольких метрах правее. Я опять возвращаюсь к своей мысли: так всё же какое у города лицо – военное?

Через дорогу – скульптурная группа «Слияние трёх рек», очень советская по своему облику: это фонтан, в котором мокнут три бронзовые девушки-русалки, символизирующие реки Западную Двину, Витьбу и Лучосу. Неподалёку высится скульптура витязя на коне – такие монументы, «под старину», во множестве ставили уже в постсоветский период. Это Великий князь Ольгерд, местное написание имени которого Альгерд. Воевал и с крестоносцами, и с Ордой, и на Москву трижды ходил. В Вильнюсе (отсюда всего 300 км) его считают своим государственным деятелем, здесь – своим. По личному приказу Ольгерда были убиты Виленские мученики: Антоний удавлен, а Иоанн и Евстафий повешены. За что? Ведь они же были его приближёнными! За то, что отказались есть мясо в постный день, то есть послушание Богу поставили выше приказа князя… Между прочим, Сергий Радонежский благословлял воинов на Куликово поле крестом, в котором были частицы мощей этих трёх мучеников, к тому времени уже прославленных Константинополем. Ныне Виленские мученики – в соборе Белорусских святых.

Памятник великому князю Ольгерду

Вид  сверху

Обозрев все эти достопримечательности, поднимаемся на городскую ратушу. В проводники директор музея даёт нам юную Лизавету Заблоцкую, сотрудницу музея.

Елизавета рассказывает про Витебск на ратуше

Первым делом она сообщает правила техники безопасности при подъёме по узким и крутым лестницам: соблюдаем дистанцию в метр, чтоб не получить пяткой по лбу, и очень аккуратно с потолками – опять же бережём головы. Наверху задувает ветер. Город как на ладони, река Двина вьётся скромной ленточкой. Видно, эта несолидность смущает и Елизавету: «Это сейчас река маленькая, а сто лет назад была судоходной!» На самом деле я тоже привык так думать: и рыбы в былые времена было неводом не вычерпать, и три слона друг на дружке можно было в реках запросто утопить, и пять пароходов свободно расходились… Если бы не видел столетней давности фотографии Прокудина-Горского, на которых Витебск и река даже мелководнее, чем теперь.

Сверху вид на город – как на картинах Шагала: разноцветные крыши и заборы, только не в таком количестве и лишь в небольшой центральной части города, дальше во все стороны – новостройки. Наш экскурсовод рассказывает:

– Во время Великой Отечественной 93 процента жилого фонда было уничтожено, и Витебск восстанавливали фактически с нуля. Напротив был католический костёл Святого Антония Падуанского – башни рухнули, остались развалины. Правда, там ещё до войны был Музей атеизма. У этой ратуши срезало купол. Приезжала американская комиссия Красного Креста после войны, сказала, что наш город не подлежит восстановлению.

– Если такую комиссию запустить сейчас в Мариуполь, тоже скажут – восстановить невозможно. Но свойство русских такое: они всё равно восстановят.

– Да? А что там, в Мариуполе? – переспрашивает меня Елизавета.

Я машу рукой: проехали! По-особому завидую живущей в каком-то своём мире девушке.

– Вон здание на Крылова, 7, – показывает Елизавета.

– Мы проходили мимо, – замечаю, – там духовная семинария.

– В подвале там сейчас филиал нашего музея, а во время войны располагалась тюрьма службы безопасности СС, через неё прошли больше 10 тысяч наших людей. Подвалы низкие, сырые, мне там в полный рост можно только в паре мест встать – страшное место. Там держали наших подпольщиков, из них известная – Вера Хоружая, которой потом было присвоено звание Героя Советского Союза. Её пытали там каждый день, пока не убили…

Витебск. Вид с ратуши

В советское время имя Веры Хоружей было на слуху: стальная русская женщина! Как только ни ломала её судьба! Отсидела в польской тюрьме, а перед войной её снова арестовали по доносу мужа. Потом ссылка и уже советская тюрьма. Смерть второго мужа. Во время войны её, беременную, эвакуировали из немецкого тыла в Пермь. Но она постоянно просила о мобилизации. Наконец получила разрешение. Её сестра Надежда потом вспоминала: «Когда она сообщила мне о своём решении ехать, я была ошеломлена и сказала ей: “Вера, ты прежде всего мать, как же ты можешь оставить детей?! Серёже только 4 месяца, Анечке – 5 лет”. А она мне в ответ: “Нет, я прежде всего член партии, и партии я сейчас нужна там. Ты пойми, не могу я сидеть здесь со своими двумя детьми, в то время когда там гибнут каждый день сотни, тысячи таких же детей! Здесь вы справитесь и без меня, вам помогут, о вас позаботятся. Вот кончится война, я приеду, и тогда заживём!”».

– Ещё в тюрьме СС сидела подпольщица Лидия Берёзкина, распространявшая листовки, – с чувством продолжает рассказ Елизавета, и видно, что чем-то эта история её особенно трогает. – В группу Лидии вошёл молодой человек, который говорил, что ненавидит оккупантов. Она ему доверилась, а он её сдал. После пыток Лидию повесили – вот прямо тут, внизу, под ратушей, стояла виселица. Немцы ради устрашения сгоняли жителей города смотреть на казнь. Её последние слова были: «Это не он!» – то есть она до последнего мгновения не верила, что молодой человек, которого она полюбила, её предал. Хотя это было именно так: во время наступления немцев этот человек сдался, прошёл школу шпионов и заслан был раскрывать подпольщиков.

Соглашаюсь с Елизаветой: да, большинство партизан и подпольщиков во время войны сдавали «свои». Но что значит «свои»? «Они вышли от нас, но не были наши… они вышли, и через то открылось, что не все наши» (Ин., 2, 19). Вместе росли, может быть, являлись даже родственниками, в одних и тех же школах учились, комсомольский значок носили… А в решительный момент развела по разные стороны судьба: одни стали героями, другие – предателями. Но только ли судьба?..

История делает ещё более сложные кривулины. После войны 1812 года в Белоруссии осело немало отставших от «великой армии» французов. Они переженились, впоследствии стали советскими гражданами, а в войну наравне со всеми участвовали в партизанском движении. В свою очередь уже летом 1941 года во Франции был сформирован «Легион французских добровольцев», мечтавших отомстить русским за наполеоновский позор. Были, кстати, в его составе и несколько десятков русских. Этот полк был разбит под Москвой в 40-градусную стужу декабря 1941-го (ха, опять привет от «генерала Мороза»!), остатки же легиона немцы переформировали и бросили на борьбу с партизанами в Белоруссию. Так «наши» французы дрались с французами-нацистами…

Спускаемся с ратуши, и в музее нас снова встречает Татьяна Старинская, директор музея, депутат Национального собрания Белоруссии, вообще эффектная и очень приветливая женщина. «Как вам?» – спрашивает она нас. И после наших благодарностей настоятельно рекомендует посетить художественную галерею: «О войне вы ещё много услышите во время путешествия по республике, а такая уникальная галерея есть только у нас». Мы, конечно же, согласны, и она любезно договаривается по телефону, чтоб руководитель встретил нас и показал нам художественные сокровища.

Универсальный мир

Из заметок Михаила Сизова:

Витебск для меня – тот городок, в котором до революции бок о бок жили ортодоксальные евреи (их было более половины от всего населения), православные, католики, униаты. И воплощалось для меня это разнообразие в двух картинах: «Над городом» Марка Шагала и в «Комиссаре» – кинофильме Александра Аскольдова, в котором, как я почему-то думал, действие происходит именно в Витебске. Хотя это мог быть и Бердичев, и другой многоконфессиональный город.

Вот сквер на исторической Остро-Спасской горе, где выразился этот дух Витебска – калейдоскопичного смешения времён и народов. У края сквера – воинские захоронения 1944-45 годов. Но хоронили здесь героев и после войны. Стою перед могилой «Батьки Миная» – такой позывной был у Героя Советского Союза Миная Филипповича Шмырёва, многим известного по фильму «Батька» 1971 года. Его, выходца из белорусской крестьянской семьи, война застала в должности директора картонной фабрики. Из своих рабочих он сформировал партизанскую бригаду, отвоевавшую так называемые Суражские ворота – 40-километровый участок вдоль Западной Двины, по которому в течение полугода с оккупированной территории свободно эвакуировали жителей, перегоняли скот. В отместку фашисты расстреляли четверых его несовершеннолетних детей, а также сестру и тёщу.

Возле сквера – губернаторский дворец, с балкона которого ежедневно принимал парады Наполеон Бонапарт. И вот представляется мне: стоит призрак этого французского императора на балконе и смотрит на могилу партизана. И страшно захватчику Европы. Это же без разницы, из какого времени эти Батьки Минаи – из ХХ или XIX века. Они на Руси всегда были и будут, поэтому русский народ невозможно покорить. И вливает силы в эту непокорность не только любовь к родине, патриотизм, но и нечто большее…

Надгробье погибшим в Великую Отечественную на фоне обелиска воинам Отечественной 1812-го

Отметилась на этом пятачке земли и еврейская община – она арендовала эту землю с 1595 года. А в новейшие времена здесь открыли Арт-центр Марка Шагала, место для выставок его графических работ (полотен Шагала в Витебске нет).

И вот тут хотелось бы сказать об уже упомянутом фильме «Комиссар». По сюжету во время Гражданской войны комиссарша Красной Армии – русская бой-баба, которую играла Нонна Мордюкова, – случайно забеременела и сняла угол в доме кузнеца-еврея, чтобы родить. Там она видит семейную идиллию: как любит детишек еврей (в роли – Ролан Быков), умилительно целует в попку очередного своего младенца. И, родив, она также оттаивает – черты сглаживаются, появляется в ней женское. Но тут на городок наступают белогвардейцы – и перед русской женщиной встаёт дилемма: остаться с ребёнком или идти на смертный бой ради счастья всех угнетённых народов. Городок небольшой (я увидел в нём Витебск), но в нём много храмов разных конфессий. Комиссарша идёт в русский православный храм за советом, но ответ батюшки ей не нравится. Затем идёт в польский католический костёл, в синагогу… С напряжением я ждал: ну вот сейчас прозвучит ответ на вопрос, где же грань между личным и общественным в любви к семье, детям! Но что говорили ей священник, ксёндз и раввин, так и не прозвучало – и русская женщина, взяв маузер, ушла на фронт, бросив своего младенца в еврейской семье.

Помню, из кинотеатра я вышел заведённый: «Опять русофобия на марше!» И лишь спустя годы узнал, что режиссёр – выходец из киевской еврейской семьи – рано лишился родителей, вырос в Москве у бабушки, под стенами Новодевичьего монастыря, в русской культуре, и по праву его можно назвать русским евреем. Видно, он сам мучился этим вопросом и в своём фильме показал коллизию в «пограничной ситуации».

Однажды спросил я знакомого поляка об этом фильме – «Комиссаре». Мол, на Западе пишут о «пролетарской Богородице» и христианском творчестве Аскольдова. А он мне: «Дура баба» – и вообще это чисто еврейские дела. «Ну и что? – начал спорить я. – У нас многие евреи становились русскими: Левитан, Пастернак, Бродский… Такова сила нашего универсализма!» Но собеседник меня так и не понял.

Тем временем мы уже проезжаем по мосту через Двину – едем на улицу Покровскую, где находится дом-музей Шагала.

Во дворике дома-музея Шагала. Слева – памятник ему

– Мы находимся с вами в первом зале, где была бакалейная лавка, – ведёт нас по комнатам Полина Ростиславовна Смулькевич, научный сотрудник дома-музея. – В лавке торговала мама, она воспитывала детей и руководила отцом. Такой Марк Шагал и изобразил её: она стоит такая большая, а муж её, Хацкель, маленький, в уголочке со стульчиком в руках. Он работал грузчиком на складе и привозил жене селёдку, а она продавала в лавке. Вот видим эту селёдку, сахар, связку баранок на картине Шагала «Лавка в Витебске», оригинал которой находится в Русском музее.

– А здесь всё сохранилось, как при Шагале? – спрашиваю.

– Во время Великой Отечественной три деревянных дома Шагалов сгорели, а этот сохранился. Те дома были развалюшками, в таких жила еврейская беднота, из которой благодаря предприимчивости хозяйки семья Шагалов выбилась в середнячки и купила вот этот каменный дом. В Париже хранится картина Шагала с видом на него – и по той картине мы многое восстановили, в частности ворота в заборе, брусчатку на улочке.

На картине «Скрипач», которая молодому Марку Шагалу принесла первый успех, старик играет на скрипке, стоя на крыше, а внизу – домишки, купола храмов. Это его дядя, который любил сидеть на крыше, грызть там морковку и любоваться хорошей погодой. Марк, точнее Моисей, поскольку псевдоним Марк он возьмёт себе уже в Париже, в юности любил гулять по витебским улочкам. Сначала один, а потом с невестой Бэллой Розенфельд. Шептал ей: «Не хожу с тобой, а летаю». И на знаменитой картине изобразил, как они летят над старым Витебском. Любовь окрыляла его… А сейчас мы входим в спальню мальчиков – Моисея и Давида. Они спали на одной кровати валетом в свете керосиновой лампы, потому что боялись темноты. По воспоминаниям, Моисей долго засыпал, в тенях на обоях представляя разных животных. Цвет обоев мы восстановили по его же картинам… А вот гостиная, шабатные свечи на столике, шкатулка с белым покрывалом, которое мужчины накидывали на плечи во время молитвы. На восточной стене – панно, которое указывало, в какую сторону молиться. Это у них общее с мусульманами. На панно на идише написано «мизрах», что означает «восток», оно украшено растительным орнаментом и фигурами животных – и никаких изображений людей. Это у иудеев под строгим запретом.

«Выходит, – думаю, – если ортодоксальным иудеям запрещено изображать людей, Шагал со своими картинами должен был выйти за пределы своего еврейского мирка и стать русским творцом или, что то же, всечеловеческим?»

– А вот ещё красивая традиция, – гид показывает на восьмисвечник на стене. – В продолжение хануки, «праздника света», который длился восемь дней, добавлялось по одной зажжённой свече. Когда загорались все восемь свечей, то это означало, что свет победил тьму…

– Самовар здесь и тогда стоял? – неожиданно задаёт вопрос Игорь.

– Самовары-то у всех были, – коротко отвлекается от темы экскурсии Полина Ростиславовна и продолжает о еврейском быте: – На дверном косяке вы видите небольшую коробочку, внутри лежит листок с молитвой. Когда евреи входили в дом, то дотрагивались до коробочки, прикладывали потом руку к губам, так весь негатив оставляли за порогом… Перейдём в зал – спальню родителей. Из-за тесноты в доме здесь, а также на кухне у печи спали и дочки. Их было семь, а всего детей, вместе с мальчиками, девятеро. Старшие девочки ночевали в прежних, деревянных, домах. А вон там, в кухне, стояла большая русская печь…

– Скажите, а как сложилось у Марка Шагала с его Бэллой? – спрашиваю. – У них получилась патриархальная еврейская семья?

– Родители Бэллы, владельцы двух ювелирных лавок в Витебске, категорически были против их брака. И не только потому, что Шагал происходил из небогатой семьи, а из-за его взглядов. Моисей, конечно, окончил хедер – иудейскую начальную школу, даже пел в синагоге, но ортодоксальностью не отличался. Тем более что вместо солидной стези бухгалтера или торгового агента, к чему его подталкивала мать, выбрал художество. Сначала постигал азы живописи у витебского художника Юрия Моисеевича Пэна, а в 19 лет уехал в Петербург. В 1909 году он приехал домой на каникулы и познакомился с Бэллой Розенфельд, о которой сказал: «Это мои глаза, моя душа и моя будущая жена». В 1914-м, вернувшись из «творческой командировки» в Париж (Бэлла все четыре года ждала его), женился на ней. Та своих родителей уломала угрозой, что если они отвергнут её жениха, то вообще не выйдет замуж. Впоследствии он скажет о ней: «Ни одной картины, ни одной гравюры я не заканчиваю, пока не услышу её “да” или “нет”».

А потом Первая мировая, революция. Нарком просвещения Луначарский попросил Шагала поработать в Витебске в должности уполномоченного по делам искусств губернии. Тот горячо взялся за работу. Организовал народную школу, пригласил туда преподавать признанных художников, в том числе Пуни, Фалька и Малевича, – в 1918 году было голодно, а в этой школе кормили. Но случилось так, что ученики сгруппировались вокруг Казимира Малевича, который был уже весьма известен, ведь свой «Чёрный квадрат» он написал ещё в 15-м году. Шагал посчитал, что его предали, и в 1920 году с разрешения Луначарского вместе с женой и дочкой Идой он уехал сначала в Москву, а потом в Париж. Там иллюстрирует офортами поэму Гоголя «Мёртвые души» (впоследствии 96 офортов он подарит Третьяковке), Ветхий Завет и другие книги.

В мае 1941 года семья Шагалов отплывает на пароходе в Нью-Йорк, но там художника постигла самая тяжёлая потеря жизни – в 44-м году от воспаления лёгких умерла его Бэлла. «Всё покрылось тьмой» для Шагала. От отчаяния спасла его дочь: она тормошила отца, организовывала выставки, встречи с почитателями его гения. Они вернулись в Париж, где дочка привела в дом Валентину Бродскую, чтобы та вывела его из депрессии и окружила заботой. Сыграли свадьбу, и Валентина Георгиевна, дама разворотливая, дочь киевского фабриканта из евреев, Иду отставила от дел и сама стала организовывать выставки, составлять списки посетителей, даже проверяла телефонную книгу Марка Захаровича, вычищая оттуда сомнительных знакомых. Убеждала его: «Не рисуй столько распятий, а побольше цветов, они лучше продаются – о Христе тебе, еврею, много вопросов будут задавать».

Кстати сказать, эти изображения Христа Марк Шагал передал в «Национальный музей “Библейское послание Марка Шагала”», который открылся в Ницце в 1971 году. Там же выставлены его семнадцать полотен на библейские темы, которые он подарил правительству Франции. Умер художник там же, в Ницце, в 1985 году, когда ему было 98 лет.

– В Витебске он так и не побывал? – спрашиваю научную сотрудницу.

– К нам в музей приезжали его внучки из США и Швейцарии, последний раз в 2012 году. Марк Захарович тоже хотел побывать на родине. В 1973 году он с женой приезжал в Ленинград, сама министр Фурцева их встречала и водила по Эрмитажу. А в Витебск не поехал – город совершенно изменился, ведь в войну он был разрушен. Это сейчас восстановили некоторые храмы, а тогда всё было безлико. И прежних знакомых уже не найти. Когда наша армия освободила Витебск, в нём оказалось всего 118 жителей…

Впоследствии много писали, что художник простыл, что его не пустили в Витебск и т.д. Но в единственном интервью, данном по приезде в СССР, Шагал сам объяснил: «Я безгранично люблю свой родной Витебск не просто потому, что там я на всю жизнь обрёл краску своего искусства… После долгих колебаний я отказался сейчас ехать в Витебск, хотя вспоминаю о нём всю жизнь. Поэтому и отказался, что вспоминаю. Ведь там, наверное, я увидел бы иную обстановку, чем та, которую я помню, иную жизнь. Это было бы для меня тяжёлым ударом. Как тяжко навсегда расставаться со своим прошлым!»

А мы благодарим Полину Ростиславовну за рассказ и едем в художественный музей, где нас уже ждут. Там русско-еврейская тема получила неожиданное продолжение.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска