(Продолжение. Начало в №№ 889–895)

Молитва на холме

Из записок Михаила Сизова:

Игорь с церковным старостой уже поднялись на холм и, не доходя до часовни, остановились – ждут меня. А я не могу оторваться от низенького забора, на который облокотился, чтобы перекинуться несколькими словами с женщиной, сидевшей во дворе с инвалидными ходунками. Уж очень интересно рассказывает старая учительница Эльвира Александровна Попова:

– В один год, когда я ещё на ногах была, стояло очень засушливое лето. Гремели сухие грозы, дождя ни капли. Вот видите, наше село Буткан окружает этот холм полукругом, и он не даёт пройти туче – испускает тепло в небо и разгоняет облачные наволоки в разные стороны. А у нас был большой колхозный огород, там и капуста, и картошка, и свёкла и так далее. Гибнет урожай-то. Старушки собрались и сказали: «Давайте пойдёмте помолимся». Куда идти? Конечно, в Петропавловскую нашу часовню, которая на холме стоит. Была она тогда заброшенной, в ней рамы старые лежали и всякий хлам, оставшийся от склада. Мы всё оттуда вынесли, внутри вымыли, и каждый помолился как умел. И что вы думаете? Через два дня дождь пошёл. Прошло четыре года – опять сушь наступила. Говорим: «Ну, давайте попробуем ещё раз». Снова часовню внутри вымыли, поставили иконы, кто какую принёс. Я тоже молилась, просила. И опять ровно через два дня дождь пошёл.

– Два дня молитва ваша до Бога доходила?

– Да уж какие мы молитвенники, не знали ничего. После второго случая Юлия Васильевна Пувкоева и взяла в свои руки бразды правления, говорит: «Надо там постоянно молиться, а не когда жареный петух клюнет». И ремонтом часовни занялась. Это в 2011 году было. Мы ей, конечно, помогали, но сама она много туда вложила, стройматериал на свои деньги покупала… Вон рукой вам машет, заждалась.

Простившись с учительницей, догоняю Юлию Васильевну и Игоря. Вблизи часовня не такая игрушечная, каковой показалась издали. Имеется обширный притвор, само помещение в три окна – приделать алтарь, так и церковь будет. Староста достаёт припрятанные («от мышей») свечи, зажигает, и мы, путешествующие, молимся перед образом Святителя Николая.

– А вот большая икона Александра Свирского, северного святого, – показывает староста. – Ездили мы с дочкой в Лодейное Поле, к брату моего мужа, и он отвёз нас в Александро-Свирский монастырь. И так повезло, что мощи преподобного открыты были. Говорю дочке: «Люда, давай скорее, пока открыто». Она: «Не могу подойти, боюсь». Я приложилась и потрогала мощи. Рука-то как живая, сухая только. Потом дочка решилась, тоже потрогала – и тут их стеклом накрыли. Дочка болеет у меня, и вот облегчение получила… А вот эту икону я из дома принесла – перед ней всю жизнь молилась свекровь моя, она почти в 90 лет умерла. А вот здесь, у окна, я повесила Смоленскую Божию Матерь, очень сильная икона.

– А почему Смоленская-то сильная? – с некоторой подковыркой спрашивает Игорь.

– Божья Матерь у нас одна. А Смоленская она, потому что Смоленская.

– Защитную плёнку с неё не сняли, – замечаю. – Как купили в целлофане, так и стоит?

– Сохранней будет… Стригун, ты что там делаешь, я сейчас прыгну тебе! – староста смахивает с подоконника чёрного жучка. И мне вспомнилось, как мы в детстве баловались – бросали таких стригунов друг на дружку. Они совсем не кусались, но так сильно цеплялись за волосы, что не оторвёшь. Спрашиваю:

– А ещё какая живность к вам помолиться захаживает?

– Мыши полевые забегают.

– Ну, наверное, им можно. Некоторые батюшки разрешают кошек в храме держать, почему же мышам нельзя? Есть даже детское стихотворение поэтессы Татьяны Дашкевич, которое я наизусть запомнил, потому что сынишка мой постоянно просил читать:

Жила-была в церкви хорошая мышка –

Не грызла просфор и алтарных свечей,

Любила послушать молитвы малышка,

Мечтала о крошечках от куличей.

Ей сторож церковный клал сыра кусочек,

Он бедную мышку жалел прогонять…

– Так это стишки. А они тут грызут всё. Вот у меня сетки в углах, чтобы совсем не прогрызли. Отраву в дырки бросила, хотя жалко их. Но вот посмотрите, угол ковра сгрызли. И что им ковёр? Новый надо стелить.

– А цветы в горшках не трогают, – отмечает Игорь. – Красиво вы храм украсили. Но это же надо каждый день поливать.

– Так я каждый день и прихожу. А вы как думали? И зимой тоже. У нас тут молитва не перестаёт. У меня правило такое: и утром помолиться, и вечером. А когда время имеется, то ещё и другие молитвы, как душа запросит – в книгах у нас ведь всякие есть. Ещё за упокой сельчан молюсь. Вот позавчера похоронили Николая Андреевича Пережогина, в 72 года умер, очень хороший, добрый человек.

– Вы, наверное, здесь главный отпевальщик.

– Я на себя эту ответственность взяла, надо же кому-то…

– А есть обычай в гроб денежку класть? – Игорь продолжает о языческих пережитках расспрашивать.

– Да, и денежку кладут, и продукты, у кого денег нет.

– Продукты в гроб, что ли?

– Нет, родственникам, помогают так. Есть у нас такие, у кого и куска хлеба дома нету. Молодые – безработные и без родителей. Иду в магазин, приношу им, чтобы хоть что-то на столе было.

– Пьют?

– Не без этого. Но что ж поделаешь, не бросишь ведь умирать. Деньги-то им не даю, чтобы не пропили, а продукты – другое дело.

– Благодарят?

– А зачем благодарить? Кто спасибо скажет, и слава Богу.

Экскурсия по часовне продолжается. Внимание моё привлекает икона царственного страстотерпца Николая II, особого письма. Староста подтверждает догадку:

– Её заключённые писали на зоне в посёлке Вожском. Там они и храм большой выстроили. Когда зону закрыли, храм пустой остался. И оттуда иконы в разные стороны разошлись. Вон та, украшенная разноцветными камешками, тоже оттуда.

– Мы там будем и в брошенном храме обязательно помолимся, – обещаем. Забегая вперёд, скажу, что так мы и поступили.

Пора прощаться. Игорь выкладывает наши газеты на столик с литературой. Там уже лежат несколько номеров «Веры» – 2005 года выпуска.

– У меня дома их много, на почте заказывала, народ наш пыталась просвещать. Да не читает народ-то, особенно молодые. Даже молитвы запомнить не могут. Говорю им: «Вы же Пушкина в школе наизусть учили, чего ж молитву не выучить?» Отвечают: «Так ведь в школе заставляли». Но всё равно приходят, и без меня тоже. Вон у меня сколько молитвословов – по ним и читают. Приходят даже некрещёные. Говорю им: «У некрещёных молитва слабо идёт». Моя бабушка Мария в Буткане крестила в советское время, а я-то не могу, всех к отцу Игорю в Усогорск отправляю.

– Ваша бабушка держала в селе веру, теперь вы. А после вас кто? Дочка?

– Она, конечно, молится. Но болеет. Здесь, в деревне, чёрная лошадь на дыбы встала над ней, и от испуга ли, ещё от чего, слабеть стала. Долго лежала, кушать отказывалась, и малокровие появилось. Лечение не помогло, только на Бога и надежда. Я-то уже старая, может, она и заменит меня. Ну, прощаемся, что ли? Давайте я вас обниму.

– Давайте! И чтобы мы не слышали про старость…

Обнялись.

– Стараюсь. И вам здоровья доброго. Ну, давайте ещё обнимемся.

От души обнялись ещё раз с сестрой во Христе. Господи, спаси и сохрани рабу Свою Иулию!

Музейная жизнь

Из записок Игоря Иванова:

Да, вот так – дважды – обнялись от избытка чувств! Ведь нечасто встречаешь родного по духу человека, правда? Перед прощанием я всё пытался как-то коряво утешить Юлию: дескать, эпилепсия её дочери – это не психическая болезнь, а нервная, сейчас это лечат (на самом деле только купируют), бормотал, что врачи помогут и всё будет хорошо (это в деревне-то?)… Ну как обычно в таких случаях. А она мне: будем жить, бороться, ведь это мой крест такой. Вот такое воистину христианское восприятие, и как же легковесны после эти мои слова. Вряд ли мы увидимся ещё когда-то, но – Божье благословение – прикоснулся я к настоящей праведности, да простят меня читатели за пафос. Долго иду молча и всё думаю: вот она, настоящая русская женщина (в данном случае – коми, но какая разница!): одна и хозяйство содержит, и с болезнью дочери борется, и нищих да беспутных подкармливает, и за святыней присматривает, ежедневно молится о живых и усопших… Ещё ведь не весь «список». От одного перечисления вроде памятник надо ставить, а пообщаешься – простая деревенская баба, жизнерадостная, деятельная.

Идём с Михаилом в местный дом культуры. Здесь в марте решили устроить небольшой музей крестьянского быта, и что удивительно – на третьем десятке лет века XXI смогли собрать немало старинных вещей. Это при том, что охотники за стариной чёс по Буткану не раз совершали: скупали за деньги всё, с чем местные жители готовы были расстаться. Но, видимо, много осталось такого, что в чужие руки отдавать не захотели. Подспорьем было ещё и то, что село это даже по меркам российской глубинки глушь. Хотя до железнодорожной станции каких-то 25 километров, весной дети две недели в школу не ездили, потому что лесовозы дорогу вдребезги разбили.

Александра Пувкоева – девушка, работающая организатором, – начало коллекции музейного уголка положила с того, что принесла инструменты, прялки и прочие старинные вещи от своих бабушки и дедушки.

– Вот это одежда охотника наподобие жилета, сюда за спиной засовывался топор, – поясняет нам Арина Пигузова, ещё одна юная сотрудница. – А вот старинная прялка с мезенской росписью.

– Надо же, в мезенском стиле изображён колёсный пароход с человечками на палубе! – удивляюсь.

– А вот детская прялочка с традиционными лошадками. Долго думали про предназначение этой коробки на каркасе. Оказалось, это ранец. Вот колотушка. Мерная чашка. Утка охотничья деревянная с грузилом. Инструменты с вырезанными на них пасами. Вот моего дедушки пас…

В Буткане родовые пасы хозяева ставили только на свои инструменты и утварь. Но в 2000-х традицию распространили на старинные избы: пасы поместили вместо номеров домов их хозяев на специальных табличках. Мы уже видели их – интересная идея.

– А что вот это за предмет, мы так понять и не можем…

Смотрю: да это же прихлопка для льна! Вот что значит много ездить по Северу – в каком-то из сельских музеев я подобную уже видел.

После экскурсии вышли на улицу, расположились на поэтической скамейке под соснами, сидим, беседуем о деревенской жизни. Удивляюсь, что весь коллектив дома культуры – настоящий девичий цветник.

– Для того чтоб здесь жить, нужно здесь родиться, – говорят девушки. – Приезжала из города после окончания медколледжа девушка, но не смогла удержаться, уехала. Уезжают, как и повсюду на селе, оттого, что негде работать. Хотя вокруг лесозаготовители рубят лучшие в мире северные леса. Но им нужна древесина, местные люди не нужны… Недавно к нам из Москвы вернулся уроженец села. Говорит, потому что роднее места нет. Но он пенсионер, ему работу искать не надо.

Рассказали девчата о пожарах, которые до 2010 года выжигали окрестности. Дышать было невозможно, и домов из-за дыма не было видно. Обсуждали даже планы полностью эвакуировать и ликвидировать село. С водой между тем в селе непросто. Она здесь на 14-метровой глубине. Добрались до неё только в начале 80-х.

В общем, о том о сём мы покалякали, пока дожидались Анастасию Балабан – она здешний библиотекарь, тоже совсем молодая. Училась, как оказалось, на продавца – традиционный путь сельской девчонки (ну, в самом деле, куда ещё на селе податься?), а теперь вот случилась перемена участи – водит экскурсии по расположенному в модельной библиотеке мемориальному уголку народного поэта республики Альберта Ванеева, здешнего уроженца. Человек он для меня не совсем чужой: я редактировал его последнюю прижизненную книгу в 2001-м.

Анастасия немного тушуется. Мы предлагаем ей представить, что пришли обычные туристы и им надо провести рядовую экскурсию. Хозяйка библиотеки приободрилась и начала пояснять, показывая на фотографии:

– Ванеев здесь жил в детстве, а в трёхлетнем возрасте сам себя сдал в косланский детский сад, заявив с порога: «Я – Ванеев Альберт Егорович, мне три года, папа в райисполкоме, мама дома. Я хочу в детский сад». А мама его, Анастасия Марковна, умерла от болезни в 37 лет, оставив сиротами пятерых детей… У поэта были дорогие сердцу места в окрестностях Буткана, и каждому из них он посвятил стихотворение. Дом, часовня, сенокосы, озеро Бутканты. Только на фотографию не смотрите, это не наше озеро. По ошибке из Интернета скачали фотографию озера в Башкирии с таким же названием и повесили – всё никак не можем заменить. Наше-то озеро почти заросло и высохло. Недавно с ребятами ходили туда убираться – бутылки, мусор…

– Замечательная у вас часовня, уютная, заслуживает стихотворного воспевания. Часто там бываете?

– Молодые туда не ходят…

Охо-хо, как же я забыл, что на селе совсем не то, что в городе: юных в храме совсем нет. Не преодолена ещё неловкость: вроде как вера – это дело старушек. Да и интереса нет, по правде сказать…

«Рядовой экскурсии» не получается, потому что мы то и дело прерываем Анастасию. На горке – книги из библиотеки Ванеева, и я не без удовольствия беру в руки знакомые по родительской библиотеке книги советских лет: Фирсов, Твардовский, Симонов, Ваншенкин. Всё это и именно в таких переплётах я помню с детства. Коми поэт и литературовед Альберт Ванеев родился в 1933 году, а скончался в 2001-м – так что на его глазах, можно сказать, прошла вся история советской страны. Да и сам он был советским человеком до мозга костей. Об этом лучше автобиографии говорит список его государственных наград и поощрений: «За активное участие в радиовещании» (1961), «За активное участие в хозяйственном и культурном строительстве республики и в связи с 50-летием ВЛКСМ», медаль «За доблестный труд» (1970), Почётная грамота ЦК ВЛКСМ (1971), грамота «За большую работу по составлению школьных учебников и активное участие в качестве лектора и в связи с 250-летием Академии наук СССР» (1974), Государственная премия Коми АССР (1980), нагрудный знак «Вечная дружба» от Комитета советско-болгарской дружбы (1974), звание «Заслуженный работник культуры республики», присвоенное за заслуги в развитии и пропаганде Коми советской литературы (1988), знак «Ветеран спорта России» от Совета ветеранов по физической культуре и спорту (1994)… Ну и многие другие. История страны Советов в наградах.

А по книгам из его библиотеки можно изучать историю советской литературы. Спрашиваю Анастасию, что для неё СССР.

– Для нас то время уже сказка, – отвечает.

– Подруги в доме культуры собирают прялки и прочие вещи из века девятнадцатого, а вы собирайте антураж века двадцатого, – на правах пожившего человека начинаю советовать юной (в 2014 году школу закончила) хозяйке библиотеки. – Какую-нибудь советскую радиолу с полированной крышкой поставьте тут, журнальный столик с закруглёнными углами на тонких ножках, часы из 60-х с палочками вместо цифр. Это тоже пора начать музеефицировать, а то уйдёт безвозвратно! – завершаю я свой спич, ещё не зная, что вскоре мы увидим эту идею уже воплощённой… Но не буду забегать вперёд.

– А вообще это очень важно, – делюсь с Михаилом, – чтобы у каждого села, каждого городка была такая фигура, вокруг которой можно строить мифологию этой частички России. И именно личность нужна, она должна стать той реперной точкой, по которой будут узнавать это место другие…

Анастасия слушает, и я замечаю: некоторые слова слышит впервые. Перехожу на более близкую ей тему – о библиотеке, о том, что народ читает.

– Бабушки любят детективы. Но такие, чтоб не было драк и чтоб после чтения спокойно спать можно было.

– А любовные романы?

– Как-то не очень. Говорят, много похабщины в них.

– А что читают дети? Небось сказки?

– Дети читают по программе, что в школе задают…

Я хожу между полок, изучаю книжный фонд. Много замечательно интересных ярких детских книг – ни разу не открывавшихся. В моём детстве их бы до дыр зачитали. Но теперь иные времена.

– Спрашиваю у детей, какие у них любимые сказочные герои, – рассказывает Анастасия, – и они называют человека-паука, Тома и Джерри и тому подобное. Все – из кино или мультиков.

– И это в селе, где до 2014 года не было Интернета! – восклицаю я.

– А про литературных персонажей, например про Бабу-Ягу или Кощея Бессмертного, они даже не слыхали. Мы пытаемся детей как-то заинтересовать, ставим для них совместно с домом культуры спектакли… Но вообще-то родители должны к книге приучать.

– Родители! Да они с детьми-то не умеют разговаривать, ни одной книжки в доме частенько не сыщешь. Какое уж тут воспитание любви к книге! Откуда эти Том и Джерри взялись? Родители в 90-е были заняты собой или вообще непонятно чем и сажали ребёнка к телевизору. Сейчас покупают смартфон, а цель та же – чтоб он «не приставал».

Меня вдруг с горечью пронзает мысль о том, что вот эта наша экспедиция словно путешествие между островами, от одного к другому, возвышающимися над холодной пустыней воды. Такой вот превращённый бунинский образ. «Здесь жизнь до весны умерла…» Материк русской жизни погружается в мёртвые воды, остаются острова… Но ведь рождались же здесь Ванеевы!

– Скажите, Анастасия, а почему Альберт Ванеев начал писать стихи?

– Благодаря Владилену Крюкову, учителю, который организовал литкружок в школе.

– Получается, ему посчастливилось попасть к увлечённому человеку? А был бы кружок авиамоделирования, может, стал бы авиаконструктором. Всё дело в человеке, наставнике… Вот у вас был такой наставник?

– У нас был кружок рисования, и я тогда увлеклась этим.

– И что потом?

– Потом учительница уехала…

Река и жизнь

От Буткана до следующего пункта нашего маршрута, районного центра села Кослан, по реке около двадцати километров. Торопиться некуда. Такие вот «перегоны» между станциями – возможность обдумать увиденное и услышанное, переключиться на «вечное».

Гребём. Руки хоть и привыкли к веслу, но быстро вспоминают об усталости и начинают ныть. Мы кладём вёсла и уже только стараемся попасть на стрежу, чтоб река несла нас побыстрее. В такие минуты завязываются беседы, и необязательно о текущем. Помню, как-то раз заговорили о смысле Святой Троицы. Эх, жаль, не смог записать – на воде это неудобно. Я попытался объяснить Святославу: Отец даёт распоряжение, Дух его доводит до Сына и уже Тот доводит до людей… Может, и примитивно, но ведь мы не богословы, главное – донести до молодого человека тайну «Троицы в Единице». Михаил тоже пояснял. И усталость тут не была помехой. Мне почему-то тогда вспомнилась давно прочитанная книга про Византию эпохи расцвета, когда в домах простолюдинов и на базарных площадях жарко обсуждали догматы веры, спорили о Пресуществлении Даров и Лицах Троицы… Наверно, нужно сначала хорошо потрудиться (не обязательно вёслами), чтоб вести такие разговоры.

После активного спора замолкаем и впитываем тишину. Она здесь густая. Вот стрекоза, перелетая через реку, использовала мою голову как аэродром подскока. Лодку выносит на перекат, и, опустив голову, можно наблюдать, как в глубине прозрачных вод, у самого дна, точно в замедленной съёмке, качаются водоросли, как перекатывается струями песок на дне. А поднимешь взгляд: над рекой повис хищник – кажется, ястреб. Он тоже прощупывает острым взглядом толщу воды в поисках рыбьей спины, но ничего не находит и улетает. Декорация меняется – появляется чайка, которая хочет быть похожей на ястреба, тоже зависает, высматривая рыбу, но летит низко, зрение-то у неё послабее, да и тулово тяжелит, отчего приходится время от времени взмахивать крыльями и тем отпугивать опасливого хариуса. Гикнув, она исчезает. Далее сцена третья: вслед за чайкой откуда-то появляется ворона; тяжело и беспрерывно взмахивая крыльями, она и не надеется поймать рыбу – просто перелетает с берега на берег, по-стариковски разговаривая сама с собой скрипучим картавым баритоном.

Иногда и мы, когда не работаем вёслами, видим застывшего в струях воды хариуса. Провожаю его взглядом, точно глажу по серой спине с каким-то странным чувством – не хищным: нечем мне его ловить, да и не хочу я его поймать, а только любуюсь красотой и гармонией его упругого тела.

Ближе к Кослану начинают попадаться рыбаки на моторных лодках. Они с недоумением смотрят на нашу вёсельную посудину, интересуются: «Как оно?» «Самое то!» – так же отвлечённо откликаемся мы. И обязательно: «Много наловили?» «Ого-го!» – отвечаем.

Наконец из-за поворота показываются первые домики села. Напротив плёс, на нём отдыхают по-городскому неодетые пляжники. Тянет костерком и шашлыком. Святослав предлагает уже пристать к берегу – дома же! А мы продолжаем грести, до центра села ещё не близко – Кослан растянулся вдоль Мезени почти на три километра. Нам хочется доплыть до понтонного моста через реку, который некогда попал в знаменитый фильм «Овсянки» Алексея Федорченко. Снимали фильм давно, 12 лет назад. Актриса Юлия Ауг – та самая, которую в фильме хоронят, – писала о здешних местах с традиционным столичным снобизмом: «Была в краю, где нет связи. Места, в которых почти нет церквей, в домах нет икон, Бог живёт под полом, бабы ловят рыбу, а мужики пьют до смерти. И нет солнца. Я не могла понять, зачем снимать провинциальную историю так далеко, а когда приехала – поняла. В 9 утра восходит солнце и наступают сумерки, которые длятся до 16.00, потом резко темнеет. Семь часов режима. Неслыханная щедрость природы. Там нет XXI века… Это девять часов на поезде от Сыктывкара, дорог нет, одни направления. Дальше двадцати километров от Кослана на машине не отъедешь. Я доехала до села, где жили одни старики. Деньги для них неактуальны. Идёт обмен натуральным хозяйством. В деревне Ёлькиб, в 25 километрах от Кослана, нет электричества с 1968 года. Там люди живут как в шестнадцатом веке».

Снимали картину в октябре – погода тут осенью, конечно, суровая. Не то что во время нашей солнечной экспедиции. Но я порой думаю, что не человеку даётся погода, но он приносит её с собой. Дороги в районе, конечно, есть, хоть и не такие ровные, как в Подмосковье. Связь сотовая тоже есть. Насчет «нет церквей, в домах нет икон» – ну, что тут говорить… Столичному жителю сложно представить, что на Севере в большинстве дальних деревень нет сетевого электричества – подают ток от дизелей по расписанию. В Ёлькибе, одной из таких деревушек, многие годы жители боролись «за свет», за 4-километровую ветку до деревни от линии электропередач. Но и спустя десять лет после съёмок фильма стабильного электричества в деревне не было. В конце концов, делом пришлось заняться прокуратуре… И всё же мне кажется, судя по фильму, его труппа, по крайней мере режиссёр увидел и понял нечто большее, чем вот эта печальная социология.

Мы снова сушим вёсла, вглядываемся, ищем глазами тот самый понтонный мост, что появляется в начале фильма. Но моста нет. Уже несколько лет его не ставят, после того как в какой-то год по весне его сорвало. В посёлок с непонятным названием Ыджыдъяг жители перебираются на лодках. Пристаём в том самом месте, откуда этот пешеходный мост начинался, теперь здесь только небольшие мостки. Прежде чем затащить лодку на берег, собираем с земли битое стекло. На пригорке стоят ребятишки и смотрят на нас. Машу им рукой. Смеются и убегают.

Крестьянин-монах

Из записок Михаила Сизова:

По прибытии в Кослан первым делом решили мы навестить Надежду Дмитриевну Митину, о которой нам рассказали в Глотово, что собирается она установить Поклонный крест у стен глотовского храма – в память о расстрелянном прадедушке, исповеднике веры. Живёт на окраине райцентра, в деревне Нижний Удор. Дом её нашли без труда, следуя описанию: «На самом берегу реки, а под ним на склоне родник оборудованный, все идут туда за водой».

– Дом этот отцовский. Он отсюда родом, а мама глотовская, – пояснила хозяйка. – И когда в 1964 году мы вернулись из Сибири, мама хотела в Глотово строиться, но папа настоял на Нижнем Удоре – и чтобы прямо над рекой дом был, у родника.

– Хорошее место, – отвечаем, – и огород на склоне, к восходу солнца обращён.

– Ой, побило его. Вчера из Усогорска с внуками вернулись, а тут всё повалено – ботва у картошки лежит, цветники помяты. Был шквальный дождь с грозой.

– А мы плыли на лодке и не заметили, – удивляемся. – В экспедициях у нас так постоянно, кто-то сверху зонтик держит. Вы про Сибирь сказали. Как ваша семья там оказалась?

– Первыми туда уехали сыновья моего прадедушки. Он сказал им: «Езжайте в Сибирь, вам здесь житья не будет». Предчувствовал, что его арестуют… Но это долгая история. Вот на веранде устраивайтесь, самое прохладное у нас место, а я чай приготовлю.

За чаем, как водится в деревне, разговор начали с общих знакомых, которых оказалось множество. И газету нашу Надежда Дмитриевна хорошо знает – мама её много лет выписывала, подшивки делала. И даже, к моему изумлению, хозяйка знакома с моим сыном, в том числе через внука, которого мой Ваня в Сыктывкаре агитирует вступить в свой клуб исторической реконструкции.

– Да вы пейте чай-то, он на дурзянской воде. Так наш родник у дома называется – Дурзян. С коми «дур» переводится как «бешеный, ненормальный», но источник наш просто шустрый, бурным водопадом из земли изливается. И вода бодрящая. Когда я студенткой была, здесь в 74-м году работали ленинградские геологи и определили в этой воде много полезных минералов.

Теперь о прадедушке… Родился Михаил Яковлевич в Глотово в 1863 году в Михайлов день, 21 ноября, в крестьянской семье Коноваловых. Фамилия соответствовала роду занятий – все были замечательными коновалами и шорниками. В 25 лет он женился, взяв в жёны девушку Пелагею из соседнего Кучмозерья. У них родились четверо сыновей и дочка. Все они окончили церковно-приходскую школу, семья была очень читающая. Примечательный факт: когда в 1911 году была ревизия в глотовской библиотеке, то не досчитались семи книг – выяснилось, что все они находились в семье Михаила Яковлевича. Как видно, книги сгорели в пожаре, который случился в том же году. Лишившись дома, семья временно переехала на противоположный берег Мезени, где у Михаила Яковлевича была большая заимка с пахотными землями и сенокосным полем. Мама рассказывала, что и прежде Коноваловы там по полгода жили, выращивая рожь, ячмень и лён. И там же Христа ради давали кров политзаключённым. Правда, прохлаждаться им Михаил Яковлевич не позволял: «Мы в поле, и вы идите работать».

 

В 1916 году умерла жена, Пелагея Егоровна. Пятеро детей уже повзрослели, и Михаил Яковлевич, распределив между ними крестьянское имущество, ушёл в монастырь. Судя по документам, это был Новоспасский монастырь в Чердынском уезде Пермской губернии. Там же указано, что его рукоположили в иеромонахи, но подтверждений этому я не нашла. После революции монастырь закрыли, и в 1920 году прадед вернулся в Глотово. У детей жить не стал, чтобы не подставлять их, а вырыл землянку на бывшей своей заимке, оборудовал в ней домашнюю церковь и там молился. В 1925 году его настойчиво приглашали в Глотово в храме служить – он согласился, но официально оформился там не священником, а сторожем. Пел на клиросе – у него был очень красивый бархатистый баритон, прислуживал, а может, временами и сам служил, когда не было священника.

При этом большую часть времени он по-прежнему жил за рекой, в своей земляной келье. Мамин отец рассказывал, что к нему, как к святому, ездил народ – летом на лодках, зимой на санях. Говорят, он пророчествовал и предсказал новую большую войну. А людей успокаивал, что Бог не оставит, и уезжали они от него утешенными и просветлёнными. Вскоре стали поступать доносы, мол, монах занимается антисоветской пропагандой. Вот тогда старец и сказал сыновьям, чтобы они уезжали в Сибирь. Согласились только трое: Федот, Афанасий и Андрей. Отправились они в Сталинск, нынешний Новокузнецк. Ни шахтёрами, ни сталеварами там не стали, а как умелые шорники взялись шить обувь и одежду – пальто, костюмы. Четвёртый сын, Иван, будучи женатым, уезжать отказался и всю жизнь прожил в Глотово, его большой дом с семью окнами по фасаду до сих пор там стоит. Он пытался встроиться в новую жизнь, одним из первых вступил в колхоз. Жена его, моя бабушка Анна, уговаривала: «Ваня, чего ж ты лучшее для колхоза выбираешь, отдай поплоше». А он отвёл туда и дойную корову, и телёнка, и лошадь с жеребёнком, и новенькие сани с телегой. В первую же зиму вся скотина в колхозе подохла, потому что сена вдосталь не заготовили и фермы тёплой не было, в сараюшках животных держали.

– Вы сказали, у вашего прадеда была ещё дочь. Она тоже осталась?

– Да, поскольку замуж вышла и родила много детей.

– И тоже в новую жизнь встраивалась? – предположил Игорь. – Тогда ей за коммуниста надо было выходить.

– Наоборот. Доронин, муж Евстолии Михайловны, агитировал против вступления в колхоз. Его арестовали, но не за это, а за драку. Антисоветскую же пропаганду приписали свёкру, отшельнику Михаилу Яковлевичу. На допросах, как понимаю, прадед ничего не сказал о своём зяте. И про своих сыновей, которых в Сибирь отослал, ни словом не упомянул, скрыл их существование. Суд был скоротечный – от ареста до расстрела прошло всего 66 дней. Тройка при ГПУ глубоко не копала, так что его дети остались в безопасности.

Арестовали прадедушку в марте 1931 года. Пришли ночью. Маме моей было тогда восемь лет. Она проснулась, а деда – нет. Отец сказал, что он вернётся, мол, дедушка просил передать: «Не беспокойтесь, меня допросят и отпустят». Мама моя всю жизнь печалилась о дедушке. Она была старшей в семье, но умерла последней, в 86 лет – и так ведь не узнала ничего о судьбе деда.

Подарки от Бога

– Вы про Сибирь-то недосказали, – напоминаю Надежде Дмитриевне. – Получается, вы тоже туда отправились?

– В 50-е годы молодёжь призывали ехать на сибирские стройки, а папа у нас был горячий человек – мы быстро собрались и с фанерными чемоданчиками поехали в Новокузнецк к родственникам. Старшей сестре было чуть больше двух годиков, а мне – пять месяцев. Обратно вернулись в 65-м – вняли просьбам родителей, которые стали болеть и требовали ухода. Помню их посылки и письма с вырезками из районной газеты «Выль туйöд», мол, здесь жизнь наладилась и даже железную дорогу до Кослана построили, так что на поезде сможете приехать. Мама-то очень хотела вернуться, скучала по родине. И когда мы до Княжпогоста доехали, то она не вытерпела: косланского поезда ждать не стали и полетели в Глотово на самолёте Ан-2. Мне уже 12 лет было. В Новокузнецке мы росли без бабушки-дедушки, а тут сразу их обрели. И дед Иван так нас, внучек, радостно принял! Потом, когда на каникулы в Глотово ездили, он всё нас в магазины водил, покупал обновки. Первый раз мы весной прилетели, и местные дети нас позвали: «Побежали на поля рвать урбеш!» Бабушка Анна благословила: «Соберите, я вам пироги испеку». Что за урбеш такой? А с полей снег только сошёл, и вылезли ростки хвоща полевого, очень вкусные. Урбеш переводится как «заячий хвост», и вот этих хвостиков мы бабушке натаскали – и пироги такие получились, объедение! Глотово той поры вспоминается как сказка. И помню, как бабушка Анна молилась перед сном, а эти её интонации, слова молитвенные на всю жизнь в меня вошли.

– О прадеде Михаиле вам рассказывали?

– Мама говорила, что был он высокий и красивый, с бородой и очень добрый: «Всегда брал нас на колени, и мы его бороду всё теребили». И в доме его всегда была молитва, утром и вечером, иконы на стенах, книги на церковнославянском языке. К Пасхе детям шили светлые праздничные одежды, и Михаил Яковлевич вёл их в храм, где всё сияло, аж слепило глаза. О его аресте мама почти не рассказывала: «Зачем тебе это надо? Нас всегда преследовали, и я не хочу, чтобы вы страдали». А семью Ивана Михайловича и вправду всячески задевали. На Пасху в дом приходила комиссия из сельсовета – проверяла, нет ли крашеных яиц, нет ли качелей в сарае. По традиции-то раньше на Светлую седмицу у храма качели ставили, а потом это дело прятать стали. Однажды маму и на школьном совете разбирали за её принадлежность к религиозной семье… Но всё это смиренно принималось. Мама всю жизнь повторяла слова деда Михаила: «Что бы ни было, это подарки от Бога, не забывайте благодарить Его». При нас, детях, она веру свою не скрывала, провожая, всегда осеняла широким крестом и говорила по-коми: «Бласлö Кристос». Но молилась всегда тихонько, и опять же по-коми. Спрашивала её: «Мама, почему не по-церковнославянски?» Отвечала: «Чтобы другие не поняли».

Умерла моя мама, Александра Ивановна, в день рождества Иоанна Предтечи в 2009 году. Очень я жалею, что при её жизни не догадалась заняться поисками в архиве ФСБ, чтобы выяснить судьбу её любимого деда. Во всём опаздывала и к вере-то всерьёз пришла только в 90-е годы. Так-то я по образованию педагог, двадцать лет работала в школе в Благоево. Но к маме ездить было далеко, и мы решили переехать в Кослан. Здесь меня взяли работать в администрацию района – специалистом по учёту распределения жилья. Как раз в это время болгары, которые Усогорск отстроили, уехали на родину и дома свои оставили без какой-либо документации, не было даже схем подземных коммуникаций. Ох и намучилась тогда! Время вообще тяжёлое было, даже в администрации зарплату временами не платили. И вот вдруг слышу, что у нас на Разгортской дороге за 6-м магазином молельный дом появился. Зову свою сотрудницу: «Ирина, давай сходим туда в обеденный перерыв». Заходим, а там молитва читается. Я встала как вкопанная – ни назад ни вперёд. Тут батюшка вдруг обернулся ко мне: «Проходите». И после этих слов отца Владимира в церковь я и вошла. Стояла, не хотела уходить, а Ирина меня теребила: «Обеденный перерыв заканчивается!..»

Первое здание молельного дома было очень ветхое, можно было сквозь половицы провалиться, и спустя год его перенесли в другое место. Отец Владимир уехал в Айкино, и мы к нему ездили с детьми, по нескольку дней ночевали, долгие службы отстаивали. И маму туда возила, и сёстры из Сыктывкара приезжали – было такое паломничество. Потом в Кослане храм открыли, в котором в советское время находилась типография. И теперь временами я дежурю в нём, помогаю. Словно что-то соединилось в моей жизни, пришло в норму.

Образ святости

– В архив ФСБ вы пошли уже после ухода мамы?

– Да, начала свои поиски в 2012 году. Помогли мне журналист Анна Сивкова и краевед Анна Малыхина. Первым делом посоветовали заглянуть в многотомный мартиролог «Покаяние». И в первом же томе обнаружила запись о своём прадеде, что он был расстрелян в 1931 году и реабилитирован в 1989-м. Затем узнала, что в 2001 году – ещё при жизни мамы! – он был включён в список из восемнадцати имён к прославлению в сонме коми святых. А мы и не знали, даже не интересовались – такой запретной нам эта тема казалась. Прадедушку, впрочем, тогда не канонизировали за отсутствием сведений о нём. Ведь только за то, что расстреляли, не объявляют святым? А я могла бы рассказать, и мама ещё была при памяти… Затем пошла я в архив.

И вот у меня в руках дело № 204. Под первым протоколом допроса подпись прадедушки твёрдая, чёткая, а под другими уже «поплыла», неразборчивая – видно, что его пытали. Но ни на кого он не показал и свою вину не признал. Что ему вменили? «Эксплуататорски награбивший значительные суммы денег, давал их населению за большие проценты. Непримиримо настроенный к Соввласти, с целью срыва с/х-политических кампаний вёл агитацию против коллективизации». Про «проценты» – это полный абсурд. Был факт, что на свои деньги он заказал в «Госшвеймашине» шесть швейных машинок и передал в нуждающиеся семьи, чтобы они портняжным делом зарабатывали. И люди это подтвердили. Ещё во время крестных ходов он принимал пожертвования. Но какой в этом криминал? Сам ведь жил аскетически, будучи монахом, а деньги шли на храм. Ещё из обвинительного заключения: «Поселился в землянке и там “спасался”, желая казаться святым и пророком». Тут без комментариев. В итоге: «Осуждён 27.05.1931 г. тройкой при ПП ОГПУ Северного края по ст. ст. 58-10 УК РСФСР, 58-13 УК РСФСР к высшей мере наказания».

Нынче было 90 лет его памяти. К этой годовщине и пришла идея установить у храма, где он служил, Поклонный крест. Мы, сёстры и другие родственники, собрали деньги, и крест уже готов, и мраморная плита с надписью: «Глотовский крестьянин. Монах Чердынского монастыря, основатель скита на левобережье р. Мезень. Служитель Христорождественской церкви с. Глотово, принявший мученическую смерть в годы репрессий и в вере за Христа почивший. Помяни, Господи, православного христианина».

– Лаконично и достойно, – поддерживаю. – Получается, рядом с обелиском красным партизанам будет и крест, который напомнит людям о корнях, о православной святости?

– Нет, не рядом – установим ближе к храму. С того места хорошо виден берег Мезени, где была его церковь-землянка. Я всё переживала, как народ крест воспримет. Раньше его святым почитали, а сейчас-то никто и не помнит. Но поговорила с людьми – хорошо приняли, даже сказали: «Может, в Глотово и жить станет светлее». Глава администрации, молодая женщина, тоже поддержала и всё согласовала с архитекторами в райцентре. Я попросила её, чтобы организовала школьников, и те собрали осколки красного кирпича – вложим их в Голгофу под крестом. Они будут как капли крови… Тут ведь ещё какое совпадение: прадедушка родился в 1863 году и в том же году был издан указ о строительстве каменной церкви в Глотово. Строили вплоть до 1884 года, глотовцы сами кирпичи делали, и прадедушка тоже своими руками их лепил, обжигал. Вся его жизнь с этим храмом связана. Жаль, не упокоился рядом, но теперь можно будет молиться у креста о его душе.

* * *

Перед тем как проститься, сходили мы с Надеждой Дмитриевной к роднику Дурзян. Там местный мужик, назвавшийся Валерой, набирал воду в канистру. Философски он заметил:

– По хорошему-то надо её черпать на восходе солнца, так старики говорили. И ещё обычай: если кто идёт с водой с источника, то никто с ним не заговаривает, молчит.

– Почему?

– Потому что словами можно благодать разрушить. Вода-то благодатная. И набирать её надо с молитвой. И ещё медную монету в источник бросить.

– У нас есть ещё два родника, освящённых в честь Ильи Пророка и Смоленской иконы Божией Матери, – замечает Надежда Дмитриевна. – Так приходишь, и там целая гора медяков, а другой раз – ни одной монетки.

– Если жертва принята, – Валера продолжает гнуть «языческую» линию, – то без разницы, кто потом её забрал.

Мы стоим на берегу реки. Кричат чайки, устроив птичий базар на широком песчаном плёсе. Зарастает река… Говорю:

– Везде реки мелеют. Были мы на Пинеге – та же картина, хотя в былые времена Иоанн Кронштадтский на пароходе поднимался аж до Суры, своей родины.

– А у нас ходил пароход «Сурянин», – вспомнила вдруг Надежда Дмитриевна. – Старенький такой, 1913 года постройки, а пропыхтел до 1960-го. Таскал стотонные баржи. А ещё был «Комсомолец» – очень красивый, с белоснежной высокой палубой. Когда он первый раз в Макарыб приплыл, народ на берег высыпал: «Конец света пришёл, из Глотово церковь по воде идёт!» А потом читают на борту: «Комсомолец».

Мы смеёмся, а Надежда Дмитриевна продолжает:

– Помню, в нашей школе объявили, что пионерский отряд, победивший по всем показателям, будет награждён поездкой по Ленинским местам, в том числе в Ленинград. Наш отряд и золы больше всех собрал, и металлолома натаскал, и по учёбе лучшие. Победили мы, и 19 мая, в День пионерии, оглашают, что наш отряд имени Зои Космодемьянской награждён путёвкой… на теплоходе до Пыссы. Это полторы сотни километров вниз по Мезени.

– А обратно пешком, – шутит Игорь. – Сэкономили…

Надежда Дмитриевна улыбается:

– Но нам ведь всё равно понравилось: бегали по этому теплоходу вверх-вниз – такая радость! А по сторонам берега красивые проплывают. Бог с ним, с Ленинградом, на родине милей.

Вернулись обратно к дому Митиных. Хозяйка показала вырезанный на стене родовой пас – вроде буквы М с чёрточкой слева и двумя хвостиками справа. «У Коноваловых тоже свой пас был, похожий на букву Т или на крест».

Под родовым знаком на крепком ещё, задубевшем от времени бревне мы и простились тепло.

* * *

Крест в Глотово установили уже после нашего отъезда с Удоры, 6 августа. На следующий день был крестный ход от глотовского молитвенного дома ко кресту, и отец Михаил совершил молебен новомученикам.

 

Приезжали родственники убиенного исповедника веры Христовой. Надежда Дмитриевна выступила со своим словом, а поэт Нина Обрезкова прочитала стихи о глотовском храме. День был солнечный. 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий, из Кослана приезжали ко кресту почтить страдальцев, пропели тропарь новомученикам в присутствии множества глотовских детей – и это, видимо, станет традицией. Зимой школьники чистили от снега дорожку ко кресту. Наверное, они чувствуют, что изменилось что-то в их селе, которое, как известно, не стоит без праведника.

 

Продолжение в следующем выпуске – ПЕРЕЙТИ

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска