(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–879)

Из записок Игоря Иванова:

Из Феодоритова монастыря в центр города едем вдоль залива по Подгорной улице. По правую руку Петушиная гора, по левую – район Петушинка возле Кольского залива, где своё детство близ мыса Халдеев провела моя мама Валентина Андреевна. Слава Богу, я успел записать её воспоминания о юных годах. Запрыгнул, можно сказать, в последний вагон – последнюю запись сделал на диктофон за два месяца до неожиданной её кончины. Хотя смерть после восьмидесятилетнего рубежа может ли считаться неожиданной? Конечно, пришлось преодолеть все эти «ничего не помню», «зачем это?» и пр. Зато теперь историю города я могу воспринимать не по книжкам – судьба Мурманска вплетена в мою память, проходит и через судьбу моего рода… Рассказанное мамой – это история простой русской девочки из заполярного города, под бомбёжками пережившей войну, выучившей­ся и «вышедшей в люди».

Но без небольшой предыстории не обойтись. Дело в том, что Мурманск стал убежищем, где от репрессий спаслась её мама – моя бабушка Фёкла Ивановна. История эта не уникальна. Жила-была себе крестьянская семья Селивановых на Северной Двине, в деревне близ Усть-Ваеньги. Село древнее – прежде тут чудь да саамы обитали, и название реки – Ваеньга – в переводе с их древнего языка значит «волшебная река». И род наш был старинным. Имелся у семьи хороший дом, жили безбедно, глава семейства Иван разводил лошадей. В семье росла дочка Фёкла, моя, значит, бабушка, 1909 года рождения. Ей исполнилось уже лет 17 или 18, как однажды вечером к Селивановым зашёл сосед, сказал Ивану: «Уезжай немедленно, ночью за тобой придут». А тот не захотел, мол, наёмных рабочих у меня нет, две лошади да скотина – за что меня кулачить? Ночью пришли. Забрали всё – дом был небедный: вычистили буфет с серебряной посудой, забрали два медных самовара… Пока производили реквизицию, мама сунула Фёкле какой-то свёрток и отправила в другую деревню: «Сейчас нас заберут, а ты беги к тёте Нюре, скажи, что к нам пришли, мы уже ничего сделать не можем. Беги не через деревню, а огородами и не возвращайся. Скажи, что нас увозят. Место не называют».

Но Феклуша не побежала сразу, а спряталась за баню и стала смотреть. Видела, как с отца сняли валенки (дело зимой было), овчинную белую шубу, что-то кричали, грубо выталкивали малых детей на мороз. Мать ревела в голос, потом увидела за баней притаившуюся дочку, махнула рукой, мол, уходи скорее. Девчушка так испугалась, что даже дар речи потеряла на какое-то время. Побежала к тётке, а утром вместе с ней вернулась в свой дом. В нём уже никого не было, всех увезли, остались только следы на снегу. И дом был почти пустой – не осталось ничего, кроме самодельной отцовской мебели. Так Фёкла в одночасье стала круглой сиротой – родителей она больше никогда не видела и не знала, живы ли они. А кроме того, стала беспаспортным классовым изгоем. Куда податься? Девкой она была видной, трудолюбивой, и решила тётка выдать её поскорее замуж. Андрей Волков жил в другой деревне, был из семьи бедняков-активистов, помогавших раскулачивать. Фёкла его знать не знала. Но их по-быстрому сосватали, свадьбы не стали играть, и зажила бесприданница-сирота незаметно в многочисленном семействе мужа. Но ей, беглянке от «законного» раскулачивания, спокойной жизни в селе ждать не приходилось, нужно было уезжать. По весне к Усть-Ваеньге пристал пароход – вербовали в Заполярье, где требовались молодые  здоровые рабочие руки. Не раздумывая долго, молодожёны отправились в Мурманск.

…Мы сидим у мамы в комнате, вернее это я сижу с диктофоном в руках, а мама полулежит в постели:

– Мама Фёкла эту историю страшно не любила рассказывать. Говорила мне: «Ты не вздумай кому-нибудь рассказывать, потому что и тебя заберут, учиться не дадут, безграмотной, как и я, останешься!»

Приехали они в Мурманск, и нашлась им там работа на китобойном судне. Дали каюту на двоих – она и стала их первым жильём. Китов разделывали прямо там, в море, там же упаковывали, а судно причаливало в Мурманске уже с готовой продукцией, разгружались – и снова в море. Прошло несколько лет вот такой жизни на волнах, пока наконец судно не списали. Волковым дали комнату в бараке. Работать отец и мама устроились на судоверфи. В 1938 году родилась первая дочка Тамара, но она мало прожила, ещё до года умерла. На следующий год родилась я.

Жизнь в Заполярье

– Отец пошёл на работу дизелистом, – продолжает свой рассказ мама. – Он был уже неплохим специалистом, потому что освоил это дело ещё на китобойном судне. По этой же причине его не взяли на войну. Большие суда ремонтировать ставили в судоверфи, подымали дизель и разбирали в цеху. А маленькие исковерканные кораблики и катера ремонтировали прямо на воде, у пирса. Причалы были заставлены этими судёнышками. Их отец и до войны ремонтировал, и в годы войны, и после. В трюмах, среди сырости и металла, зимой и летом, по суткам оттуда не выпускали дизелистов – прямо внутри их там поили-кормили. Снабжали рабочих утеплённой ватной одеждой. Чтобы дизелисты не замёрзли, им всё время давали спирт, а потому домой он никогда трезвый не приходил. Но всё равно отец простывал. Рассказывал: иногда такая температура, что с пальцев кожа слезает, а заденешь случайно металл – и до крови. Домой приходил и падал. Как-то, я помню, зимой пришёл он домой, на нём были двухслойные штаны: ватные, а поверху брезентовые, – мама стянула их и поставила торчком на пол. В таких насквозь промокших и заледеневших штанах он работал целый день. Другой одежды не было. Штаны высушивали, и на следующую смену он снова в них шёл. Все жалели отца, но ведь не уволишься – никто не разрешит. Пока мог держать инструмент в руках, до тех пор его держали там. А потом он стал болеть и его перевели в судоремонтный цех, где он проработал почти до самой смерти.

– Теперь про свою маму, Фёклу Ивановну, расскажи, какой она была?

– Она была очень добрая, приятная в общении, честная в обращении с людьми, никогда не соврёт. Самое главное – она была работящая. Всю жизнь, сколько помню, она работала. Я постоянно была одна дома, потому что оба родителя всё время были на работе, а мама после основной работы на судоверфи ещё прирабатывала, приходила поздно, конечно, уставшая, печку сразу затапливала. Моя задача была – принести воды и дров… Даже в свободные часы она вязала, шила, вышивала. У меня лежит одна простыня – узор на ней сантиметров 40 шириной на всю длину. К школе она мне каждый год шила коричневое платье, чёрный и белый фартуки. На Пасху новое платье, на Новый год платье, в пионерский лагерь тоже… Я всегда ходила в обновках. Ещё она любила петь. Собирались с подругами на Пасху, человек десять попарно, напекут пирогов с рыбой и поют народные песни. Вот помню: «Ой, при лужку, при лужке, при широком поле, при знакомом табуне конь гулял на воле». А если ещё баян или гармошка тут – вообще весело было. Но ни на танцы, ни на концерты она не ходила. Работает целую неделю, у отца наберётся грязной рабочей одежды, и в воскресенье, единственный тогда выходной, стирала как не знаю кто. Скамеечку в комнате выставит, оцинкованные тазы, стиральную доску – и трёт на ней. Знаешь, что такое стиральная доска?

Фёкла Ивановна Волкова в последние годы жизни

– Знаю. А полоскала где?

– Тут же в тазике, но если была нормальная погода, ходили на залив. Особенно когда прилив. Иногда и отец помогал. У нас дом стоял близко к воде, немного пройдёшь – и уже берег за забором. В заборе всегда были дырки.

– А залив-то зачем отгородили?

– Не знаю. Может, потому, что, когда прилив, приплывал лес…

– А в Пасху в храм она ходила?

– Храм был далеко за городом, в Коле. Мы жили на судоверфи, автобусного движения не было. Церковь была одна на все пригороды, там и стоять-то негде было в праздники. У мамы была одна-единственная привезённая из деревни иконка, наклеенная на картонку, она её прятала в сундучке небольшом, боялась, чтоб не увидели.

Война

– Что ты помнишь из военного времени в Мурманске?

– Город Мурманск весь был деревянным. Самолёты немцев прилетали и бросали бомбы, которые назывались зажигалками. Попадёт бомба – и барак сразу вспыхивает, как свечка. А это 20-30 семей без крова. Ещё и на соседний дом огонь может перекинуться, если ветер. И как тут защитишь? Весь жилой фонд сгорел. Мы жили тогда на Жилстрое, такой район Мурманска. Стали часто объявлять тревогу: нужно было бежать в бомбоубежище. В большинстве домов даже и подвалов-то не было, а убежища были только в двух-трёх домах. Моё первое детское впечатление: мы сидим кушаем и вдруг объявляют воздушную тревогу. А когда возвращаемся из бомбоубежища, наш двухэтажный дом догорает. Мама ревёт, взрослые рядом кричат… Имущества ведь не осталось никакого, пальто зимнее, валенки – всё сгорело. Где добывать одежду к зиме? Но помощь нам всё-таки давали. Мама принесла комплект постельного белья с работы, матрасы, одеяло тёплое. И на меня иногда вещи давали. Да и люди помогали друг другу. Временно погорельцев переселяли в такое жильё, чтобы только крыша была над головой. Нас поселили в домик на воде, на сваях над заливом. Как на плоту оказались. И когда прилив, вода прямо под полом бултыхалась, волны били в стену, и я очень боялась…

Мурманск беспрерывно бомбили с марта 1942-го до июля 1943 года. На город было сброшено около 207 тысяч бомб, 792 раза налетала фашистская авиация (это 8 244 самолёто-вылетов). Много это или мало? Больше за всю войну плотность бомбардировок была только в Сталинграде. В ту бомбардировку Жилстроя 30 июня 1942 года, о которой вспоминала мама, фугасными зажигательными бомбами было уничтожено 40 домов, убито 24 человека. А всего в столице Заполярья было уничтожено свыше 2 000 строений, то есть почти всё – до конца войны в городе дожили только три здания. Уполномоченный Государственного комитета обороны в Мурманске Иван Папанин (тот самый, знаменитый полярник) вспоминал: «Когда поезд подошёл к вокзалу, я не узнал города. От залива и железной дороги до самого центра простиралось выжженное пространство – пепелища, закопчённые печные трубы…»

Мурманск после бомбардировок

Нужно ещё сказать, о каких таких «зажигалках» упоминала мама. Это были такие небольшие 30-сантиметровые бомбы, начинённые термитом и воском. Термит – смесь алюминиевого порошка с добавками, горящего при трёх тысячах градусов, при этом тушить его можно только песком, поскольку от воды при такой температуре образуется опасный гремучий газ. «Зажигалки» сбрасывали контейнерами по 184 бомбы – в полёте на километровой высоте они разлетались и вспыхивали уже при трении о воздух. Потушить деревянное строение при таком огне было невозможно.

Мне вспомнился наш разговор накануне с Натальей Чариковой, директором Музея истории Колы. Мы говорили о присвоении местному аэропорту наименования в честь Николая Второго. Выбрали это имя из разных кандидатур.

«В действительности большинство было за Папанина, – сказала Наталья, – и поэтому народ во множестве был недоволен итогами голосования. У нас в музее ящик стоял, на сайте музея голосовали, и практически не было голосов за Николая Второго. У меня нет антимонархических чувств, но думаю, что тут было вмешательство откуда-то из Центра. У нас есть улица Папанина, небольшой памятник ему стоит. Во время войны он руководил поставкой грузов по ленд-лизу. Заботился о людях и о городе, выбивал повышенные пайки. Благодаря ему настолько хорошо была обеспечена противовоздушная оборона, что до осени 1944 года лишь чуть более 500 человек погибло от бомбёжек. А население города перед войной было 147 тысяч!»

Добавлю, что было эвакуировано 115 тысяч человек (а всего в области проживало ок. 290 тыс.).

После войны

Но вернусь к рассказу мамы – на сей раз уже о послевоенном Мурманске.

Мурманск. Маме 6 лет. Она сидит с соседским мальчиком на крыльце барака по ул. Нагорной

– Жить нам довелось в разных помещениях, жильё давали в основном в бараках: коридор, а по обеим сторонам люди живут в комнатках: двери, печка, одно окно. У нас стояли две кровати напротив друг друга, посередине стол. С одного боку фанерой отгорожена кухня, с другого – скамейка для чистой воды и рукомойник. Вот и всё богатство. По статусу это жильё бедняков. Но всё равно жили мы очень весело. Все в одинаковом материальном положении. И никто ни на что не жаловался: всегда были сыты, в тепле – для того времени это значило немало. А мы, дети, все были октябрятами и пионерами, верили в светлое будущее, в хоры ходили – тогда были очень популярны школьные хоры, – пели про советскую страну…

– В общем, счастье советской жизни…

– Да, какой-то минимум все имели. И были довольны. Самое главное – не было ни к кому зависти.

– Что же, все были бедные?

– Богатые в таких бараках, как у нас, не жили. Начальство жило в других домах – в «сталинках», с толстыми стенами и всякой лепниной. У мамы была землячка тётя Нюра. Её дочь вышла за какого-то крупного морского офицера. Им дали на улице Ленина отдельную трёхкомнатную квартиру. Им прислуживали два молодых морячка – готовили и подавали на подносе. Я в гостях там несколько раз была.

– Вкусно кормили?

– Ну, с едой тогда в Мурманске не было проблем. По России пошёл голод после войны, а у нас  его не было. Китайская тушёнка – её и нам давали, и морякам. Помню такие большие бидоны со сгущёнкой – густой, сладкой и очень вкусной: мэйд ин юэсэй. Я утром съем пару ложек и весь день потом есть не хочу. Головы сыра запомнились. Как-то отец принёс их несколько штук – ему выдали вместо зарплаты. В дефиците были лишь фрукты и овощи. Выборы мне запомнились тем, что в этот день продавали апельсины. На Новый год в подарках в городском доме культуры лакомились не столько конфетами, сколько мандаринкой или маленьким яблочком. Я всегда мало ела, поэтому была худой. Окончив школу, весила 38 кг. Мама, уходя на смену, оставляла соседям Сидоровым еду – суп какой-нибудь, большой кусок варёной трески или палтус: «Будете обедать, пригласите Валю, одна она ничего не ест». А в этой многодетной семье за обедом только ложки стучали. Мне подсунут мою тарелку – и я со всеми заодно съем.

Детей в Мурманске было немного, и нас берегли. Садик, школа… Каждый год я ездила в Кандалакшу, в детский лагерь. Посадят на грузовик, на скамеечки, с боков сядут взрослые – и поехали. Там ели сколько влезет, ещё и оставалось. Например, ставили большую тарелку сливочного масла – бери сколько хочешь. Проблема была только с фруктами и ягодами. Но иногда ягоды нам разрешали собирать, а так боялись, чтобы мы не потерялись в лесу.

– А в Мурманске ты ходила с родителями за ягодами-грибами?

– Мы, девчонки, сами ездили за ягодами на катере на другую сторону залива. И не боялись. Утром пойдём, а к тому времени, когда родители придут с работы, мы должны домой приехать. Там воинская часть была, моряки и солдаты. Мы считали их защитниками. Иногда им ягод предлагали, но они отказывались. Дежурят, ягода под ногами растёт, а не собирают.

– В сопках ведь можно потеряться…

– Как потеряться? С сопок залив внизу виден всегда. Деревьев настоящих там нет, только тощие северные берёзки. Набирали по ведру черники или брусники. Ещё была ягода вероника, чёрненькая такая, сладкая. Но её мы не брали. Грибов почти не было на сопках. Они любят, чтобы была почва, земля, а там в основном камни. Клюквы не было. За ней мы ездили на электричке с отцом. Там страшно было, потому что мох проваливался. Отец ходил крупным шагом, а я боялась, потому что на болоте качало. Нога застрянет – ору на весь лес. Вернётся, вытащит меня, и идём дальше. Замачивали клюкву с сахаром чуть-чуть, и у нас всегда была она зимой.

– А на рыбалку ходили?

– Отец не был рыбаком. Он знал места, где была озёрная сёмга, и они там с мужиками ловили, бочки сами делали и в них рыбу солили. Но вообще сёмгу можно было купить очень дёшево. Какая рыбалка? Магазины завалены рыбой. Рыба, рыба, кругом рыба… По 50 копеек килограмм. Такие палтусы были, ерши широкие! Треску за рыбу не считали. Мать делала такие круглые, как вареники, с луком, как они назывались… внутрь клали палтус. Вкуснота невообразимая!

Денег тогда не хватало, родителям часто платили или продуктами, или промтоварами. Женщинам давали плюшевый отрез на жилетки, шерсть на юбки, мужчинам – английские костюмы. Но беда была в том, что по домам всё время ходили воры. Помню, мама пришла за мной в садик и рыдает: «Нас опять обокрали!» Нас раз пять обкрадывали, наверное, если не больше. Работают родители, работают, потом – бац! – всё украдут, ничего нету. Так что у нас накоплений никаких не было, негде хранить-то. Одно время у нас дома стояла сёмга в небольших бочонках – как-то об этом узнали и украли. Сидит ребёнок в доме или нет, неважно – двери с петель срывали и уносили всё подчистую. Помню один случай. Появились в городе так называемые чёрные кошки. Сидит ребёнок дома, слышит, за дверью кот мяукает, скребётся. Открывает дверь – а там вор. Вот и я открыла дверь – а там какой-то страшный мужик. Я испугалась, забилась в угол, а он зашёл и стал себе в мешок складывать все наши запасы еды. А потом стал забирать хозяйственное мыло – я возьми да и скажи: «А его зачем берёте?!» Думала, они от голода воруют, а мыло-то ведь не едят. Он вытащил нож, кинул его в мою сторону, он воткнулся в стену над моей головой и долго дрожал. Забрал всё, что представляло хоть какую-то ценность. А я потом так и просидела, дрожа от страха, пока родители не пришли… А рассказать я ничего не могла, потому что потеряла дар речи. И вот меня неделю водили к бабке, та снимала испуг. А вора-то этого, как оказалось, отец за неделю до того встретил на улице и разрешил у нас переночевать – и вот тот таким образом вернулся…

– В школу ты пошла – уже читала?

– Читала. «Муху-Цокотуху» Корнея Чуковского, «Дядю Стёпу» Михалкова. Тогда продавалось много детских книг с крупным шрифтом.

– Была в школе отстающей или отличницей?

– Середнячком. Мне очень хорошо давались математика, физика. А с чтением у меня возникли проблемы. После того как переболела скарлатиной, где-то через год я почувствовала, что у меня ухудшилось зрение, стало трудно читать. Никто не посоветовал очки выписать. Ночи светлые, сяду у окна в изголовье кровати, щурюсь и читаю. У нас рядом семья Поляковых жила, у них четверо детей. Они пойдут, наберут книг, мне дают, а я им – свои. Потом, когда уже все книжки прочитаны, вдвоём-втроём идём в библиотеку сдавать. Читала я много. Поступила учиться в Ленинград, и там у нас была еврейка, спрашивает: «Чего ты щуришься?» Повела меня в оптику, где мне выписали очки.

– Ты упомянула, что болела…

– У нас была в детстве забава – прыгать по брёвнам, сплавляемым по заливу, по бонам, и нередко мы проваливались в холодную воду. В тот год мне было семь лет, меня уже зачислили в школу, мама форму сшила. Мы пошли скакать по брёвнам, и я провалилась в воду во всей своей тёплой одежде. Идти домой в мокром пальто побоялась и целый день так проходила. Застудилась и подцепила скарлатину: шелушилась и слезала кожа с головы до пяток. Очень долго болела. Вылечилась – подцепила в больнице корь. Перевели в другую палату. Вся-вся была в прыщиках. Пройдёт прыщик – появляется пятно. Мазали зелёнкой, йодом, кололи под лопатку. А потом – дизентерия… Запомнилась большая палата с тёмными стенами, единственная лампочка без абажура, полумрак. Кроватей штук сорок и около каждой – горшок. И всё. Единственным другом у меня там был любимый плюшевый заяц, набитый опилками. Чтоб помыться – поставят в тазик возле кровати, на голову польют… Весь учебный год я проболела. В начале марта меня выписали. Пришёл за мной отец с санками, мама в это время дома ждала, пирогов напекла. Я до того в больнице обессилела, что не могла идти самостоятельно. Везёт меня отец из больничного городка, а навстречу идут девочки-соседки, кричат: «Вальку везут! Такая большая!» – санки сделались для меня малы, ноги торчали. Стыдно. Потом вышла я на крыльцо и – бух! – провалилась в снег по шею, вылезти не могу. Соседи меня откопали.

Ещё помню, когда у нас в школе давали обязательный рыбий жир, который я не могла переносить, и делали медицинские процедуры, во время которых меня всегда ругали за крестик, который мне надевала мама. Говорили, что пионерский галстук и крестик несовместимы. Однажды учительница спросила на уроке: «Скоро Пасха, что у вас дома будут делать?» Ну и я рассказала, что у нас будут красить яйца, печь куличи. Мне вынесли порицание от имени пионерской организации. Я пришла домой и рассказала об этом маме: «Оказывается, куличи печь нельзя!» А вообще у нас были очень сильные учителя – жёны морских офицеров из Ленинграда, с дворянским ещё образованием, они не только давали знания, но и учили нас манерам. В старших классах у нас была учительница литературы, тоже жена офицера, – она рассказывала не по учебнику, но так, что мы просили её остаться на перемене и продолжить урок…

Мне уже было 13 лет, когда родился брат Серёжка. Отпуска по родам тогда почти не было, через неделю-две нужно было на работу. Пришлось мне с ним водиться. Один раз у меня Серёжка выпал из люльки. В это время зашла мама. Она говорит: «Вот как ты водишься! Ребёнок ревёт, а ты ничего». Я говорю: «Так он ревёт с утра и до ночи, не перестаёт». Мама: «Буду искать няньку». Ну и нашла няньку, к моей радости, бабушку. Помню, как его крестили. Был солнечный летний день, около дома откуда-то появился поп с купелью, говорит: «Выходите, буду вас крестить!» И мы – девчонки и ребята из бараков – вынесли крестить своих младших братьев и сестёр. Потом родители пришли с работы и я им рассказала об этом… В старших классах я на танцы стала ходить. Брала брата с собой. Я танцевала, а он у кавалеров на шее сидел. Тогда включали патефон из окна и танцевали прямо во дворах на траве. У отца был патефон, и танцевали под песни Шульженко и Утёсова у нас под окном девчонки вдвоём или же просто слушали песни. Весело жили.

…Я вспомнил, что возле морского собора в Мурманске есть мраморная плита, на которой перечислены аварии подвод­ных лодок: 1952 год, 56-й, 57-й… В январе 1961 года в Баренцевом море в двух авариях утонуло 63 и 122 моряка. Спрашиваю маму:

– Ты как-то рассказывала про похороны моряков…

Памятная доска с перечислением всей аварий подвозных лодок возле рубки подводной лодки на мемориале

– Это было самое тяжёлое событие для города. Почти в каждой семье был моряк. Хотя редко когда был один ребёнок в семье, но всё равно жалели молодых. Тогда не особенно объявляли, что кто-то погиб. Родственники шли хоронить, а хоронить-то было некого. И мы, девчонки, ходили туда, к дому культуры моряков. На погибшего давали новую бескозырку, их клали на закрытые пустые гробы, выставленные на площади в ряд. Играл духовой оркестр. Подходишь к площади – слышен вой: бабки и матери ревут. Кто-нибудь приносил одежду погибшего, просил, чтобы её в гроб положили. Потом строились, честь отдавали, стреляли в воздух. Всё это создавало, с одной стороны, траурную обстановку, с другой – торжественность. И появлялся страх в душе. У многих моих подружек то брат погибнет, то отца не дождутся, то ещё какого-нибудь родственника. На кладбище детям уже не разрешали ехать. Хоронить было трудно – кругом одни скалы, а в камень ты лопату не засунешь. Привезут 20 человек моряков – могилы им приходилось взрывами делать. Потом могилы убирали и снова туда хоронили.

– …Ну всё, я устала, – говорит мама, видно не желая продолжать ворошить печальные воспоминания. Никогда она не жаловалась на свою жизнь, на обстоятельства, на болезни. Радостным была человеком, всегда говорила, что прожила счастливую жизнь. Но вспоминать былое не очень-то любила. Может, потому и была таким оптимистом, что любила день сегодняшний, им жила.

Мир тебе и Царство Небесное, дорогая моя мамочка.

Образ служения

Из записок Михаила Сизова:

Епархиальное управление на улице Зелёной, что располагается на бывшей городской окраине, – это целый комплекс зданий с Никольским собором, церковью Трифона Печенгского и часовней Иконы Божией Матери «Спорительница хлебов». Митрополит Митрофан выделил время для встречи с нами перед собранием глав епархиальных отделов, но разговор затянулся, отцы успели уже прибыть, рассесться за длинным столом в кабинете владыки и принять участие в беседе. Наверное, так митрополит и задумал, чтобы всё происходило соборно.

Встретил он нас радушно:

– Иногда смотрю вашу газету, интернет-ресурс хороший у вас, полностью выкладываете в текстовом виде, а не фотографии страниц. А я ведь помню, как сотрудничал с «Верой», когда был иеромонахом. Вы звонили, а я надиктовывал новости, что происходит у нас на Терском берегу Белого моря. И было это достаточно оперативно.

– Да, приходилось по телефону общаться, – отвечает Игорь, – и сейчас вот приехали сюда с большой командировкой впервые за тридцать лет. Во многих местах уже побывали, в том числе в Варзуге, где вы прежде служили.

– С отцом Варлаамом встречались?

– Не застали его. В основном общались с местным жителем…

– С Петром Прокопьевичем, наверное? Он там самый активный.

– Да, и странно, что коммунист всем заправляет, – замечаю.

– Пётр Прокопьевич хоть и коммунист, но радеет за старину, за традицию. Понятно, что с возрастом лучше прошлое понимаешь, ещё и ностальгия – и трава была зеленее, и вода мокрее.

– Прошлое своё служение в Варзуге вы тоже, наверное, добром вспоминаете?

– В Варзуге я провёл тринадцать лет, и там для монаха были идеальные условия. Уединённое место, дороги туда не было хорошей, телевизоры считались редкостью. А в дальнейшем, уже при мне, место стало таким брендом, паломническим центром, и стало посуетнее. Но иначе и никак, ведь чтобы содержать варзужские храмы, эти уникальные объекты деревянного зодчества, требовались средства, хотя бы от паломников. У сельчан-то возможности нет. Хотя удивительно – до революции были способны содержать, а сейчас не могут.

– Если бы там образовался монастырь, то проблема бы решилась?

– Собственно, я там и строил монастырский комплекс. Был заложен уже и келейный корпус. Фундамент бетонный видели? Скважины на воду проделали, много чего сделали, но Господь это дело пока не принял. Сейчас там Североморская епархия, а я занимаюсь другими обителями. В монастыре Феодорита Кольского вы ведь уже побывали? Он восстановлен по образцу острогов времён Иоанна Грозного, такая внешняя стилистика – крепость и стены зданий из брёвен. Но, надеюсь, мы сможем приблизить и внутреннюю жизнь обители к тем временам подлинного монашества, когда у подвижников наших был порыв просветить эти полночные земли. Который, собственно, и привёл к тому, что сейчас мы имеем здесь самостоятельную епархию. Об этом мечтал Феодорит Кольский, а произошло это лишь спустя четыре столетия.

– В наше время возможно хоть как-то приблизиться к тому монашескому деланию? – спрашивает Игорь.

– Есть цель, и надо к ней стремиться. Вот мы здесь собрались и молимся по мере сил своих. В Кольском Феодоритовском монастыре пытаемся вести такую духовную работу, какая уже есть в Трифоно-Печенгском.

– Образ служения преподобного Феодорита актуален для нашего времени?

– Он актуален во все времена и сейчас тоже, поскольку христианская миссия в нашей стране не завершена, что усугубляется наследием советских атеистических времён. В следующем году мы будем отмечать 450-летие памяти Феодорита. Сейчас вот стараюсь договориться с архиереями тех епархий, где Феодорит значится в Соборах местночтимых святых. Это Соборы Новгородских, Вологодских, Карельских святых, а также Соловецких и Кольских. Если мы дружно обратимся в комиссию по канонизации, что хотим прославить Феодорита общецерковно, установить ему общий день памяти – 30 августа, то в таком случае в его 450-летие он обретёт полноценное общецерковное прославление. Пока что в Соборах он именуется как «архимандрит», но достоин же быть преподобным.

Арктическое направление

Далее митрополит Митрофан подробно рассказал о значении подвигов Феодорита Кольского, Трифона Печенгского и Варлаама Керетского – и эту часть интервью мы опубликуем в завершение нашего путевого очерка, ко дню 450-летия памяти преподобного Феодорита. Но говорили мы не только об этом…

– Владыка, вы прежде служили офицером на Северном флоте, на Русском Севере, который изначально был связан с мореплаванием. Ведь многие века здесь, на Севере, у Руси был единственный доступ к морским торговым путям. И сейчас здесь самый мощный у нас военный флот. Насколько он важен для нашей страны?

– У руководства страны, безусловно, есть понимание того, насколько велика роль флота в современном мире, в геополитике. В советские времена такое понимание было у Сталина, затем утратилось при Хрущёве, и, слава Богу, благодаря личной дружбе нашего главкома Горшкова с Брежневым это потом вернулось обратно. Мне довелось говорить об этом с нынешним главкомом ВМФ России Николаем Анатольевичем Евменовым, с которым давно знаком: удастся ли вернуть те прежние, горшковские, времена? Вопрос сложный, поскольку страна уже другая. В Советском Союзе в оборону вкладывалось очень много средств, вся экономика была этому подчинена, и это, наверное, была не совсем правильная модель, хотя она и давала удивительные плоды. Сейчас такое невозможно, но есть понимание, что присутствие флота в различных участках мирового океана, так называемая демонстрация флага, – это очень мощный инструмент. Появляется эскадра – и многие вопросы решаются сами собой.

– С нынешнего года Северный флот получил новый статус, фактически его приравняли к военному округу…

– Если быть точным, указом Путина Северный флот преобразован в межвидовое стратегическое территориальное объединение Вооружённых Сил, выполняющее задачи военного округа. Это мудрое решение. Арктика имеет стратегическое значение для нашей страны. Поэтому наш флот не такой, как другие. Там флот – это флот. А здесь командующий флотом является, по сути, командующим армии, ему подчинена вся территория, в том числе сухопутная, откуда идёт поддержка флоту. Также ему подчинён весь Северный морской путь. Представляете, что это такое? Одиннадцать аэродромов, пятнадцать баз развёрнуты по всему маршруту. Это колоссальная мощь и ответственность.

– Следует ли из этого, что понимание важности Русского Севера увеличивается? Раньше ведь Север недооценивали.

– Север для России – это наша свобода, здесь мы хозяева. В своё время это вполне понимал Иоанн Грозный, при нём развилась морская торговля, он лично контролировал строительство укреплённых острогов, церквей. Затем правители наши забросили Север. Если посмотреть на государственную карту допетровской поры, это же позор какой-то. Позже Севером в полной мере занимался Александр III. Это ведь его тщанием основан Александровск-на-Мурмане – нынешний Полярный, город воинской славы. Создавался он и как коммерческий порт, и как передовой пункт базирования военного флота. Город появился в рекордный срок – за три года вырос на берегу затерянной среди скал и тундры Екатерининской гавани. В 1898 году его сделали столицей края, из Колы уездное правление перенесли туда. А затем при Николае II появился Романов-на-Мурмане – нынешний Мурманск. Это был огромный прорыв, когда железную дорогу сюда провели. И эти заполярные города спасали нашу страну во время Великой Отечественной войны. Фактически у нас один флот и воевал реально – Северный. Вообще без Севера нашей России сложно устоять. Так что царя Николая II мы должны вспоминать с благодарностью. К сожалению, город при нём достроить не успели, а ведь был замечательный архитектурный план – этакий заполярный Петербург. Потом уже было не до планов, там и сям появлялись бараки, на их месте строили многоэтажки – и город получился разбросанный по сторонам, без центральной идеи.

– Международному аэропорту в Мурманске дали имя Николая II, – вспоминаю наш разговор с директором музея в Коле, – и горожане, по-моему, в целом не очень это восприняли.

– Можно также вспомнить, что после буржуазной революции в 1917 году Романов-на-Мурмане был первым городом в России, который переименовали. А почему? Город новый, молодой, без укоренённости в истории, в русской традиции, в том числе церковной. Позже Мурманск был единственным среди городов областного значения, который вообще не имел церквей. Вообще. Это считалось победой разума большевистского, этим даже гордились. Так что откуда здесь возьмётся укоренённость у людей? Город формировался как место временного пребывания – сюда можно было приехать, походить в море, срубить деньжат и вернуться куда-нибудь в среднюю полосу, в построенную кооперативную квартиру или в деревенский дом. Где временщичество, там не требуется церкви. Церковь – это родина, это могилы, где будешь отпевать своих родителей, это такая духовная инфраструктура. А здесь она как бы не нужна: приехали военные, отслужили, звания получили, карьеру сделали – и всё, на пенсию. У нас с Северного флота все в Севастополь уезжали умирать, там квартиры получали. И вот представьте: мужик отдал сорок лет жизни Крайнему Северу, затем получил квартиру на Юге и… там умер через год-другой, из-за перемены климата. Такая вот награда – чтобы помер в чужом городе.

То наследие временщичества переломить очень трудно. Храмы в городе появились, а кафедрального собора до сих пор нет. Нынешний наш Никольский собор, где мы сейчас находимся, сами видите, был построен на отшибе – спрятали его дальше некуда. До сих пор не можем провести сюда автобусный маршрут, словно место заколдованное, чтобы никто не ездил на богослужения, даже на праздники.

– В Мурманске два праздника – День моряка и День города, – вступает в разговор секретарь епархии отец Игорь Зуев. – Этим город пока что и живёт.

– Нужна миссионерская работа, чтобы переломить эту ситуацию, – продолжает владыка, – и ещё требуется полное взаимопонимание с властями. Многие уже понимают, что город без церквей – он как без души. Взять, скажем, руководство «Фос­Агро». В местах работы комбината построено пять храмов. Спрашивается, зачем они? – ну, поработали, помылись в душе и ушли. А нет, глава этого огромного предприятия Андрей Гурьев сам говорит, что наличие храма наводит порядок на производстве. Он задался вопросом: почему на территориях всё разбросано, какие-то чушки валяются, почему вообще здесь так уныло? Потому что у людей отношение как к территории, а не как к дому, где живёшь. Нет притягивающего центра. Появился храм – появились дорожки, газоны, и это расходится во все стороны, территория становится благообразной. И настрой людей меняется. Когда человек видит перед собой высокую идею, уходящую в вечность, это дисциплинирует. А не просто, как говорится, бабла срубить и свалить.

Митрополит Мурманский Митрофан (Баданин)

Незримая война

– В городах обстановка всё же лучше, чем в деревнях? – продолжаем расспрашивать владыку.

– Когда я приехал в Варзугу, то понял, какое в русской деревне глубокое духовное неблагополучие. Такое внутреннее ощущение было неотступное. Это катастрофа людей, которым сказали, что вы дураки, вы всю жизнь светлое коммунистическое будущее строили – пупок надрывали, в ватнике и кирзе ходили, а вас надули. Ничего этого нету, прожили жизнь зря. В городах люди сразу перестроились-перекрасились, а в деревне такое невозможно, потому что там очень цельный человек, он доверчив и чист душой. В деревне я увидел совсем других людей: они живут бесхитростно, говорят правду прямо в лицо, не лукавят, всё друг о друге знают, многие родственники. И вот представьте: сначала у них отняли православную веру, заменив её верой в лучшее для детей и внуков здесь, на этой земле, а потом и это отняли. Осталась пустота. И народ стал пить. В чёрную. И вот я приехал в эту деревню. Зомбированные мужики, никогда не трезвеющие, и женщины, страдающие от того, что детей кормить нечем. Колхоз-миллионер развалился. Хорошо, что появился Святослав Михайлович Калюжный, который начал какой-то туризм организовывать, из кармана что-то платить, поддерживать. Царствие ему Небесное, мы с ним очень дружно работали тогда. Но в целом это была катастрофа нашей страны, которую я узнал изнутри. В городе этого не увидишь.

– Иногда читатели спрашивают: зачем священники освящают оружие, военные корабли? Мол, христианство – религия мира.

– Какого мира? Что же мы будем повторять эти толстовские мантры о непротивлении злу насилием? Мы это уже проходили. Русские – народ-воин. И слава его именно в том, что он народ-защитник. Об этом, кстати, я перед вашим приходом писал в приветствии нашим нахимовцам. Самому прий­ти к ним не получилось, там ограничения из-за пандемии.

– Петербургским нахимовцам?

– Нет, нашим, в Мурманске есть большой филиал Нахимовского училища. И я им говорю, что вы – наследники того важного служения, о котором сказано в Евангелии, что ты проявишь высшую любовь, когда отдашь свою жизнь за други своя. Нету выше той любви. И если человек становится военным, профессионально готовится выполнить эту заповедь, он ради этого живёт, ради этого погоны надел. Он пребывает в состоянии готовности умереть. Это как Варлаам Керетский, о котором мы говорили, что ему ничего не было страшно, он даже против беса открыто выступил. Был готов умереть, поэтому стал непобедим – такого человека уже ничем не напугаешь. Так и в армии.

Особенно это относится к нашей военной элите, которой традиционно считается Военно-морской флот. Внутреннее состояние русского офицера немыслимо без идеи защиты ближнего, своей территории, православной веры. Мы же видим, насколько агрессивно сейчас атакуют традиционные ценности, то, что нам дорого. Кто это защитит? Мы можем сопротивляться этому постольку, поскольку наша держава независима и может вести свою политику как внутри, так и вовне. И эту независимость надо уметь защитить.

Сейчас я заканчиваю книгу, которая называется «Тайны великой вой­ны», и как раз пишу о духовных смыслах той войны. О том, что всячески замалчивалось. И там удивительные факты открываются. Почему Серафим Вырицкий говорил, что война принесёт возрождение подлинного духа веры? Потому что без него русскому человеку невозможно существовать, особенно в тяжких жизненных обстоятельствах. И война сняла ту шелуху коммунистической псевдорелигии, за которой упрятали истинное – то, ради чего человек живёт, ради чего готов умереть. Без христианской жертвенности мы бы тогда не победили.

– В наше время у офицерства это есть?

– А вы знаете, что писали подводники «Курска» в своих записках перед смертью? У нас опубликована только записка Дмитрия Колесникова, поскольку он писал своему командиру, а другие не стали публиковать из-за их сугубо личного характера. Но если их прочитать, то будет видно, о чём думает русский моряк за минуты до смерти. Писали своим детям, как надо жить: «Ты остаёшься за старшего. Помни…» И такое спокойствие у них, потому что они военные и выполнили свой долг до конца. Это было в августе 2000 года. Но и сейчас так же. Посмотрите на наших ребят в Сирии, на их реальные подвиги.

– У вас вышла книга о пагубе нецензурной брани. А ведь это сейчас в армии распространено…

– Это было сознательно внедрено и вбито в головы офицерам в советское время. Таким образом создавали как бы антитезу «господам офицерам», мол, вы не такие, вы рабоче-крестьянские. «Надо выращивать офицера из народной массы» – так говорили в Военно-морском училище имени Фрунзе, которое я оканчивал. Политработники пытались обращаться к нам «товарищи матросы», а наши восстали: какие ещё матросы, мы будущие офицеры! И тогда отступились, стали называть «товарищи курсанты». А что касается матерных выражений, то на них очень легко подсесть, потому что они как наркотик. В них однозначно есть чёрная энергия, которая реально заряжает, накручивает человека. Но потом же за это надо отвечать, расплачиваться – как за любой наркотик или допинг. Откат наступает. Человек быстро стареет, даже теряет свои мужские способности. Это же очевидные вещи, их наблюдать можно, когда матерщинники не только нравственно, но и физически деградируют. Мат, собственно, и является реакцией на свою неспособность что-то сделать, когда человек пытается компенсировать свои слабости. Надо понимать, что это зараза, наследие мрачных времён.

– У нас есть воинская часть, где мат отменён приказом командира, – вступает в беседу отец Андрей Амелин, руководитель епархиального отдела по взаимодействию с Вооружёнными Силами. – Там прочитали книгу владыки про нецензурную брань, посовещались и решили под корень этот самый мат извести. Если кто хочет материться – выходи за КПП и сам с собой это проделывай, а если в расположении части – то наряды и выговоры.

– Зерно брошено, опыт такой уже есть, – подтверждает владыка. – В этой части, кстати, военные сами возвели храм в честь Александра Невского. Изменения к лучшему налицо, и надеюсь, всё это мы преодолеем, если Господь даст нам время.

– А даст? Такое чувство, – говорю, – что тьма вокруг нашей страны сгущается. Как думаете, владыка, война будет?

– Это может произойти легко и незаметно, не сразу и поймём. Любой конфликт могут обернуть в такое непримиримое противостояние, что начнут стрелять. Всё на живой нитке держится. Надеюсь, наш Президент действительно уникальный человек и сможет отвратить это.

– Войны будут небольшие, так называемые прокси-войны, – не согласился отец Андрей, – потому что напрямую между ядерными державами война невозможна. А вообще, я бы не нагнетал эту тему, люди и так замучены. Все умрём, как сказал Путин, и попадём в рай.

– По абортам мы первые в мире или уже третьи, что без разницы, – добавляет отец Игорь. – Детей убиваем и при этом возглашаем: мы русские, с нами Бог. Чтобы Он с нами был, для этого надо много трудиться. Вот вам война реальная, и она пострашнее – трупики нерождённых детей. В фармацевтике их используют, позорище. А суррогатное материнство? На Западе оно запрещено, а у нас узаконено – идёт торговля детьми. Для кого-то это хороший бизнес, а на самом деле это духовная война, и она страшная. И что, мы в ней побеждаем? Так что чего нам бояться «горячей» войны? Такие уже были, мы смогли выстоять. А здесь устоим?

– Тела наши в любом случае в землю уйдут. Куда важнее, что будет с душами, – продолжил митрополит Митрофан. – Война-то духовная уже идёт. Мы вот переживаем, что на Западе детям навязывают гомосексуализм, а что у нас под носом творится, не знаем. Дети живут в мире размытых понятий о семье, пола. Поинтересуйтесь, какие песни слушают наши подростки. Враг бьёт в фундаментальные основы бытия, глубоко работает, и такого не было никогда, чтобы пачкалось самое глубинное.

Каждый должен быть на своём месте. Об этом надо помнить. Когда мы были Советским Союзом, то думали за весь мир. И что же, снова будем переживать о происходящем в Перу, в Сомали, а что делается в своей собственной семье, у детей беспокоиться не будем? Ты хотя бы ближних своих сохрани, а дальше уж Господь управит.

На прощание владыка сказал нам:

– Ну, давайте тяните свою лямку.

– Спаси Господи, владыко, – ответил Игорь и пожаловался: – Мы уже на четвёртый десяток заходим, время идёт, а смену себе в газете найти не можем.

– Нету, кем заменить, – односложно ответил митрополит. – Это так везде.

И благословил.

Когда мы вышли, вдруг раздался колокольный звон от Никольского собора. Такой победный у него звук! Понимаю, совпадение. Но будто… на праздник сходили.

(Продолжение следует)

Кольский залив. Вид из мурманского района Роста

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска