(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–871)

Умба

Из записок Игоря Иванова:

Наше направление на север в Кандалакше изменилось – теперь едем на восток, в сторону Терского берега Белого моря, а посему нам предстоит пересечь реку Ниву, протекающую через город. Оказалось, что это типичная горная речка, летом скорее даже похожая на ручей. Я-то думал, что река большая. А почему? Не сразу и сообразил. А всё дело в старинной легенде о затонувшем колоколе – ну где он тут мог затонуть?..

А легенда такова. Однажды английский флот явился в Белое море и встал напротив Кандалакши: вознамерились джентльмены вволю пограбить Кандалакшу да жителей поубивать. Было это 21 июля 1854 года. На монастырской колокольне в ту пору висел дивного звона серебряный колокол. «Как про агличанку монахи прослышали, затревожились, – пересказывала быль в 1933-м жительница деревни Мария Кяльмина. – Нать было колокол спасать. А куды спасёшь? Ухоронить-то некуды. Думали, думали, однако надумали. Сговорились и ночью колокол с колокольни сняли да с пеньем, со свечами и с крестным ходом к реке его отнесли. Да промежду порогов в воду-то и спустили. Пущай, думают, пока под водой полежит, а пройдёт беда – снова его на колокольню вздымем. А река Нива у нас буйна, порожиста, камениста. Над колоколом сейчас же большущий камень сам собой навалился, и вода округ его ровно котёл кипящий завилась… Пришла агличанка, пошишевала, поразбойничала и ушла, однако. Пошли монахи к реке колокол здымать. Как ни пытались – ничё не поделать: вода бурлит, крутится, а колокол всё глубже под пороги на дно уходит… И пошёл с той поры у стариков завет – беспременно колокол вытащить. Как его опять на колокольню здынут да звоном своим серебряным он зазвенит, тут всё снова по-старому и пойдёт… Чугунка лесом зарастёт, и пойдут по прежним лесным варакам девки во снарядных сарафанах собирать княженику-ягоду да малину… Тольки вот беда: слабы стали, остарели, а молодёжь нонь к святыне-то не больно прилежает: знай хохочут. Так и место-то, где колокол спущен был, скоро совсем забудется».

Вспомнишь легенду – и первая-то мысль: может, оттого и не даётся нам колокол, что «по-старому» хотим? Много в старом доброго, да ведь и дряни всякой тоже немало. И в церковной жизни, и в государственной. А вот если бы не «по-старому» да не «по-новому», а по-божески? Так ведь это трудно-то как! – пойми, как именно надо по-божески-то.

Вторая-то мысль у меня соединилась с историческим событием – с Декларацией Сергия (Страгородского). Вот было у русских драгоценное богатство – Церковь. Но коль явились пираты-большевики, то не лучше ли на время это богатство запрятать? Чтоб спасти. А потом вытащить и миру предъявить? Сказано – сделано. И вот вроде бы пошишевали коммунисты 70 лет, но ушли, однако. Пора вытаскивать сокровище. А что-то не получается…

А третья мысль: где ныне людей столько набрать, чтоб колокол из-под воды вытянуть? Стариков-то православных, положим, ещё много, да сил-то у них достанет ли? А молодёжь эти старики такую воспитали, что знай себе только «хохочет». Может, гастарбайтеров набрать, подсобят? А что? Храмы-то по всей Руси строят, и ничего!

А четвёртая-то мысль…

Но хватит уже, а то легенда такая философическая, что незнамо, сколько ещё всяких мыслей навеет. Уж дальше пора ехать.

От Кандалакши до Умбы замечательно красивая трасса. Справа над заливом – гора Крестовая, на которой искони стоял крест. В последний раз он был снесён оттуда бурей в 1915 году, лишь в 2006-м крест – пятиметровый, стальной – вновь был установлен на ней. Эх, подняться бы туда, глянуть на мир вокруг! Но на это дело уйдёт полдня, а то и более – такая роскошь не для этой экспедиции. Далее дорога отдаляется от залива в сопки, тянется вдоль обширного Колвицкого озера, входящего, между прочим, в сотню крупнейших озёр России, – дорога проложена по самому берегу, так что хорошо видны на глади воды островки там и тут, на которых так и хочется уединиться в шалаше с удочкой… Не в этой жизни. Справа от дороги – заброшенный военный аэродром. Разогнаться на машине по трёхкилометровой взлётной полосе – знатное искушение… А за ним, в 15 километрах в сторону залива, хорошо бы поискать в устье реки Порья древние следы Кукуева монастыря, предшественника Кандалакшского. Но туда проезжей дороги нет… Вот так мы в экспедициях и едем, «облизываясь» на разного рода досточтимые и малодоступные места по пути, ибо невозможно объять необъятное. Думаешь: ничего, в следующий раз… Однако «следующий раз» случается очень редко.

Но вот, любуясь суровыми красотами, мы уже преодолели от Кандалакши 110 км и вновь подъезжаем к заливу. Городок Умба. Панельные пятиэтажки с плоскими крышами, какие-то гаражи, бараки, улицы Дзержинского, Советская… – типичный райцентр. До 1967 года он и назывался так же безлико – посёлок Лесной. Но когда выезжаешь к кромке воды, окоём раздвигается – и дышишь уже совсем по-другому. На противоположной стороне губы, за рекой – старинное село Умба, которое вместе с Варзугой упоминается в летописях 1466 года.

Через полчаса мы должны встретиться с коллегой, журналистом местной газеты «Терский берег» Ольгой Биттенбиндер, а пока я листаю последний номер с её публикацией. Это очерк к юбилею Победы об уроженце деревни Кузомень Алексее Заборщикове. Текст разворачивается неспешно: сначала про деда Заборщикова, до Октябрьского переворота «слывшего едва ли не самым богатым крестьянином на Терском берегу», затем про отца, воевавшего в Первую мировую, наконец, про боевой путь и гибель самого лейтенанта Алексея Заборщикова в 1942-м под Ленинградом… Их судьбы – история России ХХ века. На ежемесячной «Странице духовного чтения» объявление: «По благословению правящего архиерея Североморской епархии епископа Тарасия (Перова) 22 и 23 августа в строящемся кафедральном соборе Всех Кольских святых п. Умба будет работать выставка “Россия накануне великих потрясений”, посвящённая политической и духовной жизни Российской империи до 1914 года». На последней странице – житейские объявления. Администрация желает выкупить благоустроенные квартиры для расселения из аварийного жилья: за однокомнатную предлагает 550 тысяч, за двушку – 800. Необычно много сообщений о похоронах и соответствующих услугах: «Достойные похороны от 20 тыс. руб. Заказы принимаются круглосуточно…» Из экзотики – объявление о «времени и высоте полных и малых вод в губе Малая Пирья».

Культурный уголок

– Умбу основали поморы, – начинает рассказ наша собеседница. – Считается, что уже в XII веке сюда новгородцы стали приходить – шли за богатствами, а кто-то от опалы прятался. Потом здешние земли стали церковными, перейдя к Соловецкому и Кирилло-Белозерскому монастырям. Жили поморы рыбой – ловили её и в озёрах, и в море. По осени били тюленей и нерпу, выпаривали соль. В 1898 году у нас был основан Беляевский лесопильный завод. Вы ж из Беломорска едете? Там тоже есть лесопилка Беляева – так это он же…Ольга Биттенбиндер, несмотря на такую строгую фамилию (переводится с немецкого как «начальник»), оказалась человеком очень приветливым, со словами «мы же русские люди!» налила чай, достала варенье. Знакомимся. Ольга Рудольфовна рассказывает, что журналист она лишь в силу обстоятельств, сейчас замещает главного редактора на время декретного отпуска. Окончила в своё время филфак ЛГУ, работала сначала в школе, потом в библиотеке, да и в редакции-то поначалу работала корректором. А своим интересом она называет краеведение.

В Беломорске нам, признаться, некогда было интересоваться делами Товарищества «Петра Беляева наследники» – компании, основанной ещё в начале XIX века коммерции советником и купцом первой гильдии Петром Беляевым. Ко времени революционных событий 1917 года товарищество владело 825 предприятиями по всей России. А вообще это интереснейшая тема – как строили свой бизнес русские богобоязненные промышленники в сравнении с тем, как вели свой бизнес и обходились с русскими рабочими всякие зарубежные концессионеры. Встречались, конечно, и среди русских деловых людей негодяи, но всё же не было такого, что творилось, например, на золотых приисках барона Гинцбурга, прославившегося знаменитым Ленским расстрелом в 1912 году. Несколько тысяч рабочих содержали там в чудовищных условиях. А вот когда рядом со старинным селом Умба начали строить лесозавод и привезли сюда завербованных крестьян из Архангельской и Вологодской губерний (около 500 человек), первым делом занялись «соцкультбытом». Инженер-механик Дмитрий Любавин, прибывший в Умбу летом 1916 года на пароходе «Ольга», называет раскинувшийся в глубине бухты лесопильный завод и посёлок «культурным уголком». Как в городе: крепкая пристань для морских судов, таможня, электрические фонари, телефоны, водопровод, больница, храм, жилые дома, школа.

Храм Воскресения Христова построен в Умбе в начале 1890-х. Фото нач. XX в.

«Управляющий любезно показал помещение клуба… большой театральный зал на 250 человек, с хорошей сценой, большой танцевальный зал, гостиная с портретами основателей завода Беляевых, две биллиардные комнаты, библиотека…» В июне 1914-го лесозавод сгорел от удара молнии, но уже в октябре был восстановлен, причём значительно усовершенствован, и получил имя «Феникс». Кстати, поставлял завод на экспорт и в столицу не кругляк, а пиломатериалы. На Севере древесина плотная, очень востребована, например, для изготовления музыкальных инструментов.

Пока есть время, решил узнать, как память о том благоприятном для Умбы времени, об основателях завода, увековечена здесь. Может быть, хотя бы памятной доской Якову Беляеву, при котором завод достиг своего наивысшего развития? Но… нет. На улице Дзержинского есть лишь установленный в 1986 году памятный знак «Первой организованной стачке – забастовке 14 июня 1906 года». Обелиск необычный. На нём изображена рука человека в белой рубашке, как бы торчащая из-под земли, а из свирепо сжатого красного кулака вырывается огонь. Сильно! Но лозунги той забастовки кровожадными не были – на красных полотнищах написали типичные для того времени лозунги: «8-часовой рабочий день!», «Долой подрядчиков!», «Да здравствует Рабочая социал-демократическая партия!». Как в ту пору поступали хозяева предприятий, лишившихся рынков сбыта древесины из-за начавшегося экономического кризиса, да и сейчас как бы поступили? Просто закрыть завод – и всем до свиданья. Напомню: в это время ещё и война с Японией шла… Но Беляевы рабочий день сократили до 9 часов, неугодных управляющих отстранили, зарплату подняли на 8-10 рублей. Кстати, зарплата рабочих на заводе Беляевых была выше, чем в столице.

Учителем заводской воскресной школы в 1905 году был некто Постников, «демократ с революционными идеями». На следующий год заводское начальство избавилось от него, но взамен прислали учителем ссыльного революционера, социалиста Иойлева – он-то и возглавил забастовку. Что интересно: рабочие из заводского посёлка пошли митинговать в село Умба, крестьяне же, как признавались потом участники стачки, «увидев нас, завешивали окна и говорили: “Бунтовщики идут”». Остаётся только ещё раз удивиться социальному чутью крестьян, которые коротко свою позицию озвучивали как «с жиру бесятся» – у самих-то крестьян жизнь за Полярным кругом была ох какая нелёгкая. Неизменен общественный закон, согласно которому на «борьбу с режимом» выходят не действительно обездоленные, а те, кто сравнительно прилично зарабатывает (к ним как раз относились беляевские рабочие), «дрожжами» же для этой недовольной массы у нас традиционно являются недоучки из числа интеллигенции. И приводит всё это… Ну, мы знаем к чему.

В 1918 году завод был национализирован и… закрыт. Лишь в 1926-м он стал производить продукцию, но во много раз меньше, чем в начале века. А история завода недавних лет и вовсе типична: в начале 1990-х он был реконструирован по шведской технологии, а в 1995-м приватизирован. В 90-е годы, немного не дожив до столетия, Беляевский завод сгорел, но на сей раз его уже никто не пытался восстановить… Ну и всё. Да, кстати. Советская власть смогла построить новый клуб в Умбе только к 1980 году.

Рокона и вагана

– Я здесь родилась, – рассказывает она, – но мои родители приехали сюда из Ленинграда по распределению. Так что поморов среди предков нет. Но мне было интересно здесь, потому что традиционная культура на Терском берегу тогда ещё сохранялась. Я и в Варзугу-то работать в школу поехала, чтоб эту культуру изнутри узнать. Тут замечательные люди. Конечно, эти бабушки и дедушки – изумительной культуры люди – почти все сейчас уже ушли. Самостоятельные. Ответственные. Они всю жизнь в своих деревнях жили. До 70-х годов вообще никуда не ездили, в жёны брали из соседнего села. У нас Терский берег как одна улица большая. Все родственники. Поэтому друг о друге знают досконально: от того, кто за кем замужем и кому кем приходится, до уличных имён, прозвищ. На Терском берегу у жителей есть общий диалект интересный, «поморьска говоря». Но при этом по говору можно понять, из какой деревни человек. А словечки! Вот слово «имение». Вроде бы понятно – в русском это хозяйство какого-то господина. А здесь это слово обозначало «имущество».Однако вернёмся к нашей беседе с коллегой Ольгой Рудольфовной.

Тут мне почему-то вспомнилось (наверно, потому, что самому перекусить захотелось, время-то обеденное уже давно прошло) из детства поморское слово «исть», которое в своей речи использовала моя бабушка Лиза, в значении «кушать, есть». «Айда исть!» – бывало, кричит мне, заигравшемуся во дворе. Но вот в чём дело: жила она на самом юге Вятской губернии, в Елабужском уезде. Места те по берегам Камы много веков назад обживали новгородцы. И вот подумалось: поморами что, до самой Волги русских людей можно считать? Доводилось мне слышать в Архангельской области споры о принадлежности к «сословию» поморов: дескать, до Холмогор, в крайнем случае до Емецка, вверх по Двине поморы живут, а выше – уже нет, потому что на море они не ходят. А вот два весьма уважаемых знатока Севера, профессоры Поморского университета Владимир Булатов и Николай Теребихин, так написали в предисловии к словарю поморского языка: «В XV–XVII веках Поморьем назывался обширный экономический и административный район по берегам Белого моря, Онежского озера и по pекам Онега, Северная Двина, Мезень, Пинега, Печора, Кама и Вятка, вплоть до Урала… В XIX веке Поморье стали также называть Русским Севером. Впоследствии термин “Поморье” стал размываться, этноним “поморы” начал вытесняться обезличенным термином “северяне”…» Кажется, самое простое – спросить самих людей, считают ли они себя поморами. Но так вопрос не решается: где-то бесспорные поморы назовут себя мезенцами, а где-то и москвичи объявят себя поморами. Я для себя такой выход нашёл: существуют поморы в узком смысле – это те, кто действительно живёт и трудится «по морю» Гандвику, а есть и в широком смысле – те, кто живёт на Русском Севере…. Словно в ответ на мои размышления Ольга Рудольфовна говорит:

– Но местные жители между собой различаются. Здесь издавна живут поморы. Они роконами называются. По названию прорезиненной норвежской верхней одежды рыбака. Вы видели, наверное, она коричнево-оранжевого цвета. Её поморы носили, когда ходили на промысел на Баренцево море за треской, за моржами. Артельщиков этих котлянами называли.

– От слова «котёл»? – уточняет Михаил.

– Наверно, так, из общего котла ели, – смеётся Ольга. – Слово «зуёк» тоже оттуда пришло – брали в услужение ребят маленьких, которые там варили, сети отрясали. И носили они тоже рокона. А те, кто уже приехал сюда сто лет назад на лесозаготовки, они уже назывались вагана. Потому что они были в основном с реки Ваги, что в Вологодской и Архангельской губерниях.

– Насколько я знаю, вы увлекаетесь изучением местного традиционного костюма? – уточняю.

– …И даже ездила в Каргополь, чтоб посмотреть там кокошники. У нас в мастерских делали повойники. Но в технологии жемчужного шитья много общего…

– Да и традиционный кокошник у них там не в виде полумесяца, как в книжках царевен рисуют, а в виде шапочки, он очень похож на здешний северный повойник, – радуюсь я сделанному только что для себя открытию: ещё один штрих общности поморского мира!

– А культура старинной традиционной одежды долго сохранялась в деревнях? – уточняет Михаил. – Вы в детстве не застали?

– Нет, конечно. В 30-е годы люди совершенно обнищали, и такая одежда оставалась только в сундуках у бабушек. А потом это потихоньку было вытащено всякими людьми, хорошо хоть, что-то в музеи попало. Благодаря Людмиле Валентиновне Пановой, организовавшей у нас музей, что-то сохранилось и в Умбе… Вам надо обязательно туда сходить…

Смотрим на часы:

– Успеваем, сходим.

– А когда закончились все эти сарафаны и женщины брюки надели? – спрашиваю.

– Не брюки, а городскую одежду, – уточняет Михаил. – Тоже в 30-е?

– Нет, гораздо позже. Мы тут на отшибе жили, поэтому позже, чем в других местах. Я в 1975 году оканчивала школу, а тогда, чтобы в Ленинград выбраться, например, нужно было лететь сначала в Кировск, а потом по Мурманской железной дороге ехать. А в Кандалакшу мы могли попасть только летом на катере – восемь часов по морю. Там не было аэропорта. Так что в 50-е годы ещё историк Дмитрий Балашов обнаружил здесь традиционную культуру, которую он постарался запечатлеть.

– Ещё я занималась местными родословиями, даже книжку выпустила… – продолжает наша собеседница. – Был такой Алексей Петрович Заборщиков. Он лавки держал по всему берегу, благотворитель, храмостроитель – на лопарских погостах ставил церкви, давал деньги на обновление Успенской церкви в Варгузе. Фамилия Заборщиков варзугская, происходит от способа ловли сёмги на реке – забор строила большая артель работников во главе с заборщиком. Но сам он был из Кузомени, выселка на берегу моря. Вам туда не попасть, деревня окружена песками, но там очень интересное место.

– Отчего ж не попасть? – бурчу я так, чтоб не сбить собеседника с мысли. – Ещё как попадём, если цель поставим…

– Песок там ходит, его ветром нагоняет. Таких мест, где эти ветродуи, на Терском берегу несколько. Люди тоже помогали запустыниванию: например, вырубили вокруг лес. Потом олени пришли и копытами почву взрыли. А уже образовавшаяся пустыня не зарастает… У них на деревенском кладбище кресты огромные. Потому что могилы песком засыпает. И вот мы искали там одну могилу.

Дело в том, что Алексей Петрович ходил в Норвегию на своей ладье и оттуда привёз жену – норвежку Эмилию Гегбом. Красавица, душа-человек, настоящий друг. Но через три года во время родов она умерла. В 1861-м он похоронил её там, на кладбище, поставил надгробие с навершием в виде женской фигурки. Но прошло несколько десятков лет, и от надписи на надгробии ничего не осталось. Льдом всё стёрло, да и песок «съел» камень. Откопал эту плиту праправнук Алексея Петровича, Олег Абросимов, правда, восстанавливая, он немножко напутал в буквочках. А женская фигурка исчезла. И торчит вверху шпиль у этого надгробия, а навершия нет. Приезжали потомки из Норвегии и увезли часть скульптурки – так люди говорят…

– Постойте, это тот самый Заборщиков, о котором я читал у вас только что в газетной статье, – его внук-лейтенант погиб в 1942-м под Ленинградом?..

– Он самый.

Далее разговор начинает скакать с одного на другое: хочется узнать о многом, а время поджимает, надо и в музей попасть.

– Здесь после Второй мировой сильно сёла обезлюдели? – спрашиваю.

– Ой, сильно очень. Как везде. Почти все ушли. Каждая семья пострадала. Как-то мы с мурманчанином Михаилом Григорьевичем Орешетой, историком, – знаете его? – он останки бойцов перезахоранивает с 70-х годов – по Терскому берегу с ребятами поход организовали, было около ста человек. Неделю шли из Умбы до Варзуги, с привалами. А в Варзуге у нас была встреча с Петром Прокопьевичем. У вас есть его телефон? Я вам дам. Уникальный человек, восстанавливает там церковь Петра и Павла, обязательно с ним встретьтесь.

– А как его фамилия?

– Заборщиков тоже…

Выходим из редакции, которая располагается в пятиэтажке на самом берегу залива. У кромки воды – гаражи для лодок в ряд (вообще-то они называются эллингами, но уж очень не по-русски звучит), у деревянного пирса болтается привязанный катерок, над водой галдят чайки, нежный ветерок с залива, простор…

«Пейзаж точно и не на Севере, – написал в 1916-м инженер Любавин. – Вероятно, в жаркие летние дни хорошо бывает в этом местечке». Действительно, хорошо! Только почему «не на Севере»? Именно и хорошо-то потому, что на Севере, самом что ни на есть настоящем, заполярном…

Птица нетления

В музей мы успели к самому закрытию. «Только бегом», – согласилась провести экскурсию строгая сотрудница и повела к стендам с древнейшей историей:Из записок Михаила Сизова:

– Умба находится в южной части Кольского полуострова, где ледников было меньше, чем в северной и центральной. Между тем движение их сотворило нынешний наш ландшафт со множеством озёр и рек. Когда ледники сошли, здесь установился тропический климат, и древние люди жили неплохо, в принципе.

Гид показала на фото женщины с толстыми губами:

– Скелет этой женщины был найден в наших местах, и знаменитый антрополог Михаил Герасимов составил по черепу скульптурный её портрет. Как видите, антропологически те люди мало чем отличались от нас. Долгое время считалось, что эта женщина – одна из прародительниц нынешних саамов, но недавний анализ ДНК показал принадлежность к другой народности. Это подтверждают и оставленные её современниками солярные лабиринты, которых нет у саамов – те для поклонения богам строили только сейды.

Смотрим с Игорем на фото концентрических кругов, выложенных из камней, и переглядываемся: о лабиринтах нам уже рассказывал знаток языческих причуд финн Тойво. Один такой вавилон, что у Крестовой горы близ Кандалакши, мы пропустили, решив не заезжать. Может, этот посетить? Спрашиваю, далеко ли он находится.

– Да рядышком, но туда, на мыс Аннин Крест, надо или на катере плыть, или по лесу пешком идти с десяток километров. Этот Умбский лабиринт – один из трёх, сохранившихся на Кольском полуострове. Учёные до сих пор гадают, для чего его построили. По одной из гипотез, лабиринты строились в местах погребения мёртвых, чтобы души покойников, блуждая по спирали, заблудились и не беспокоили живых. Также, если у вас будет время, можете посетить наш природно-археологический памятник на островах Канозера. Там 1200 наскальных рисунков 4–5-го тысячелетия до нашей эры. Их открыли на острове Каменном сравнительно недавно, в 1997 году, во время туристического сплава по реке Умба.

«Вот уж невидаль», – взыграл во мне местечковый патриотизм, когда рассматривал я канозерские петроглифы. У нас в Беломорском районе по берегам Выга рисунков и того больше, более 2000 отдельных фигур. И выглядят похудожественнее. Разве это лось? Наш-то с точёными ногами и добродушно мордатый, а этот – скелет на палочках. А «мужской бог»? Наш с огромной ступнёй и мужским достоинством, а тут… Но, всматриваясь в рисунки, с удивлением обнаруживаю множество схожих деталей, даже рыбацкие многовёсельные лодьи точно такие же – с лосиными головами на носах. Похоже, у этих племён один и тот же тотем – лось. Что же получается, по берегу Белого моря в древности жил один и тот же народ? Или здесь были одиночные переселенцы из устья Выга? И тысячи лет назад люди уже шли на север, пытаясь освоить Кольский полуостров? Но ничего у них в итоге не получилось.

Как же всё-таки стара наша земля! Сколько народов, сколько развитых цивилизаций наводняло её, а потом схлынывали как морской отлив. И какие бы лабиринты из камней ни строили, не могли они зацепиться за этот краешек земли. Как сказано в Евангелии, иное семя «упало при дороге и было потоптано, и птицы небесные поклевали его; а иное упало на камень и, взойдя, засохло» (Лк. 8, 5). Господь в этой притче говорил о слове Божием, которое должно быть услышано людьми. Но, наверное, это можно отнести и к народам. Без Бога истинное существование племён обессмысливается, и они сами собой стираются из скрижали жизни.

Тем временем наш гид перешла уже к стенду с фотографией низкой, в десять брёвен, избушки с плоской крышей:

– Это тупа, зимний бревенчатый дом саамов. Но чаще они жили в вежах и куваксах. Вежа была более стационарна, это такое насыпное жилище. А кувакса наподобие палатки. Жерди для неё добывали на месте, с собой везли только укрывной материал – парусину или просмоленную ткань. Оленьими шкурами никогда не укрывали, потому что это не чум. У нас иные погодные условия, чем, например, у ненцев в тундре, и шкуры от дождей здесь попросту гниют и расползаются. Ещё сшивали бересту и тоже клали сверху, чтобы не промокало. Что интересно, куваксы строили только женщины.

– А в этих куваксах было разделение на мужскую и женскую половины? – со знанием дела спрашивает Игорь.

– Вы угадали, за камелёк, который топила женщина, ей запрещалось заходить, женское обиталище было только у выхода из жилища. Но при этом в быту саамы довольно равноправны, работают наравне – женщины могут и оленей пасти, и рыбу ловить. И шаманят тоже. Даже больше, чем мужчины. Хотя после принятия православия это не очень распространено.

Но перейдём к русским поморам. Первыми сюда добрались новгородские ушкуйники, это вроде пиратов-торговцев. У лопарей они обменивали товар задёшево, а возможно, и отнимали. Когда же образовались постоянные русские селения, то отношения стали добрососедскими – делить-то нечего. Русские жили на побережье, и саамы приходили сюда из глубины полуострова лишь раз в году, летом, вслед за оленьими стадами, которые искали спасения от гнуса на морском ветерке. Дальше на полуостров поморы двинулись намного позже, когда власти стали облагать налогом их промыслы. А промыслы были богатыми. В районе Умбы мужики добывали сельдь, сёмгу и розовую кумжу. На озёрах, куда на ловлю посылали только подростков, водился сиг и хариус. Зимой ходили «на тороса» – бить тюленей в горловине Кандалакшского залива. Промысел начинался по весне, когда уже подтаивало, и довольно часто охотников уносило в море на оторвавшихся льдинах.

Ялик беломорского рыбака

– Тюлени-то у вас не перевелись?

– Имеются. Нынче один усач всё лето пролежал у нас в посёлке на площади на Дальнем, загорал.

Гид посмотрела на часы:

– Давайте предметы быта покажу, и пора закругляться. Вот смотрите, кофемолка. Люди спрашивают: «А это поморское?» Самое что ни на есть! Поморы одни из первых привезли кофе в Россию, и, что интересно, они пили его вместе с солью. А вот здесь у нас реконструкция поморской горницы-светлицы.

Музей поморского быта в Умбе. Интерьер поморской избы

Заметьте, все домашние предметы лежат на открытых полках, а не убраны в чулан. На всеобщее обозрение выставлялось самое ценное, металлические предметы. Сами поморы железо не производили, поэтому всё железное очень ценилось.

– А это повойник? – Игорь, вспомнив рассказ Ольги Рудольфовны, указал на женскую шапочку, украшенную жемчужным бисером.

– Повойник – от слова «выть», – объяснила гид. – Перед замужеством девушке расплетали одну косу и заплетали две – в знак того, что она теперь не одна. А потом покрывали голову этой шапочкой. Для приличия в этот момент невесте надо было хоть немного поголосить о том, что лишается отчего дома, то есть повыть, отсюда и название. С этого момента она не имела права опростоволоситься, то есть выйти на люди с непокрытой головой. По орнаменту на её повойнике можно было определить, из какой женщина семьи, сколько у неё детей и так далее. Вообще повыть у нас любили. У поморов даже колыбельные и свадебные песни могут быть грустными, мол, пойдёт твой суженый на промысел и загибнет, или ребёночек заболеет. Это не потому, что мы такие скептики, а чтобы беду отманить – проговорить её, тогда она не случится.

Игорь расспрашивает об узорах, символах и птице Паве, которую вышивали на свадебных полотенцах. Дуб – символ мужчины, лилия – женщины, ромб – плодородия. Свастики, солярные знаки, вышивали рядышком – на одном и том же полотенце они «вращались» в разные стороны, как бы от жизни к смерти и от смерти к жизни. Этакое вечное перерождение.

Поморская вышивка

Что примечательно, цветовая гамма здешней вышивки весьма контрастная – красно-чёрная на белом фоне. Ещё любопытная деталь: оленей в старину не вышивали, хотя ими пользовались в быту, и только в наше время их стали изображать. Почему? Потому что такой зверь в мифологическом сознании русского народа не водился, а вот птица Пава, как пишут учёные, прописалась там с XI века. У византийцев она олицетворяла бессмертие нетленной души.

Не дождавшись окончания экскурсии, бегу галопом по музею, в его конец, где имеется церковный уголок – похоже, туда с нашим гидом мы уже не доберёмся. По пути останавливаюсь перед амбарной тетрадью, исписанной мелким аккуратным почерком: «Саамско-русский словарик, составленный жителем села Варзуга в конце XIX века Дмитрием Афанасьевичем Заборщиковым для общения с саамами. В словарике 1400 слов». Вот каковы крестьяне здесь были! А вот под стеклом книга «Трифоно-Печенгский монастырь», вручённая в 1914 году «Павлу Егоровичу Елохину за усердные годичные труды и благонравное поведение» с подписью настоятеля Трифоно-Печенгского монастыря архимандрита Ионафана. Школьник Павел Егорович, поди, тогда под стол пешком ходил, а батюшка его по имени-отчеству… Рядом на стенде – нательный крестик со сломанным кончиком и старинная монета, «находки на месте церкви в селе Умба». Это ж какой церкви?

Первую, Воскресенскую, здесь поставили ещё при Великом князе Иване III. Затем, в середине XVIII века, построили новый храм. При советской власти его закрыли, превратив в клуб, а в 1984 году райисполком решил продать её на дрова. Общественность Умбы встала тогда на защиту, пожелав отреставрировать храм. Продать его не продали, но и восстановить духу не хватило. Был бы священник тогда…

Смотрю на список священнослужителей. Перед революцией служили здесь иерей Иоанн Тимофеевич Окулов и псаломщик Николай Авдиесович Беспутин, двадцати двух лет, уволенный из 3-го класса духовной семинарии. Помимо Умбы, в их ведении были приходы в деревнях Порьегубская и Кузрека, а также в Вялозерском лопарском погосте, что в 40 верстах вверх по реке Умбе, в глубь Кольского полуострова. После революции, в 20-е годы, здесь уже был отец Николай (Гусев), которому пришлось окормлять приходы вплоть до Тетрино. Интересно, как сложилась его судьба? Ищу на стенде фотографию и вижу старый, чёрно-белый снимок молодого батюшки с прямым открытым взором. Читаю подпись: «Отец Никанор, настоятель прихода Воскресения Христова в Умбе… 1995–1998».

Об этом иеромонахе, трагически погибшем в 1998 году, известно немного. Прислали его сюда, когда ветеран Великой Отечественной войны Клавдия Степановна Талых выступила с инициативой создать православную общину. Под храм выделили пустующий дом. Батюшка сходил с прихожанами, осмотрел: годится! А на другой день обнаружили разобранные печи, также исчезла половина полов – за одну ночь кто-то успел «потрудиться». Тогда общине дали здание бывшего садика, со сломанным отоплением. Всю зиму отец Никанор там служил – пар изо рта шёл. Только к Пасхе удалось отопление поставить. Помогали ему и простые сельчане, и ра-ботники дома культуры…

Слышу, как уже у выхода наш экскурсовод что-то говорит про этот самый дом культуры и литературный музей Дмитрия Балашова при библиотеке. Мол, уже не первый год там проходит конкурс «Терский родословец»:

– И знаете, в нём активно участвуют и взрослые, и дети! Составляют родословия, пишут стихи и рассказы о своих предках. В одно генеалогическое древо, Рогозиных, наша землячка, представляете, сумела вписать 267 имён!

На этой оптимистической ноте и прощаемся.

Кузрека

Здесь просторно, виден чистый морской горизонт. И небо над деревней тоже чистое. Идём по улочке вдоль берега, и я наконец понимаю, почему здесь такое небо: над головой нет электрических проводов. Вот ведь, а я не поверил словам священника Игоря, что за Умбой некоторые селения до сих пор не электрифицированы.За Умбой асфальт продолжается, и до деревни Кузрека, что стоит в устье одноимённой реки, мы доехали довольно быстро. На стене автобусной остановки красуется надпись, оставленная каким-то горожанином совсем недавно: «Кузрека, морошка. Лето 2020. Мы тут – а корона там».

По всему видно, что в Кузреке живут дачники – кругом праздничная такая, досуговая атмосфера. На берегу стоят цветасто расписанные качели. Неподалёку отдыхает на песочке прогулочный шлюп с парусной мачтой и звериной головой на носу. За ним стоят три человечка, собранных из пустых полиэтиленовых бутылок, – и днём и ночью ждут они на кромке залива тех, кто ушёл в море.

Кузрека: «Неподалёку отдыхает на песочке прогулочный шлюп с парусной мачтой…»

Идём на звук работающего мотора. Это электрогенератор, установленный рядом со строящейся церковью. Знакомимся с двумя парнями, строителями, зовут их Юра и Эрик. Оба приехали из Апатитов, и главный спонсор строительства Елена Ивановна Ефименко тоже оттуда. Она купила в Кузреке дом себе под дачу, а потом приобрела ещё один участок – под храм.

– Красивый получился, – говорю Юре. – Архитектор тоже ваш, из Апатитов?

– Нет, что вы! Это копия соловецкого скита на Заяцком острове.

Строящийся храм в Кузреке смотрит на залив

– Почему вдруг?

– В Кузреке раньше соловецкая солеварня была, монахи здесь жили. А образец из того скита взяли, потому что он носил имя Андрея Первозванного и в нём при Петре I освятили первый Андреевский флаг. И вот решили: раз здесь епархия Северного флота, то и храм пусть будет такой. Только он будет не Андреевский, а Сретенский, какой и стоял здесь раньше. В принципе, здесь всё закончено, но вологодская бригада, строившая храм, оставила много косяков, и мы с Эриком всё тут переделываем.

– Со своим электричеством приехали? – киваю на работающий генератор.

– Я вот тоже удивился! Даже при советской власти сюда линия электропередач не дотянулась, хотя вплоть до 60-х годов в Кузреке действовали рыболовецкий колхоз и лесопилка. Посчитали неэкономичным. Одно дело – линию вести в населённый район, где деревни кустами расположены, а тут деревни в цепочку вдоль залива вытянулись, расстояния между ними большие. Проще было дизель-генераторы ставить.

Рядом с храмом работает электрогенератор: даже при советской власти линия электропередач до Кузреки не дотянулась

– Как думаете, деревня возродится? Если раньше было неэкономично, то теперь уж подавно…

– Место здесь хорошее. Елена Ивановна говорит, что будет храм – будет и жизнь. В планах поселить здесь священника и монахиню с медицинским образованием, чтобы при храме действовал фельдшерский пункт. Но как всё это получится, не знаю. Как минимум с появлением Сретенского храма в деревне станут дорогу зимой чистить, а иначе как на престольный праздник приезжать, он же в феврале.

Поднимаемся на высокий берег, где старинное кладбище и крест под сенью в виде часовенки. Отсюда взору человеческому не во что упереться: только небо и море. Космос! Ребята рассказывали, что год назад здесь был молебен, на который все жители Кузреки собрались, и в небе вдруг проявился крест. То ли облака так расплылись, то ли самолёты оставили инверсионный след. «Вы в Яндексе забейте “крест над Кузрекой” и сами увидите на фото», – предложил нам Юра. А сегодня на небе ни облачка, только слепящий солнечный диск над нами.

Крест под сенью в виде часовенки на высоком берегу

– Дождя не будет, это хорошо, – констатирует Игорь. Понятно, что до Варзуги мы сегодня доехать не успеем и придётся ночевать в лесу. Дай Бог хотя бы в Кашкаранцы успеть.

Кашкаранские чудотворцы

За Оленицей асфальт закончился, но дорога продолжилась ровная. Уже издали село Кашкаранцы показалось мне необычным: какие-то мачты торчат, полосатая башня маяка. Не деревня, а какая-то научная станция.В следующее селение, что в стороне от дороги, мы даже заглядывать не стали – спешим. Смотрю в Интернете. Село Оленица, население – 27 жителей. Известно с XVI века как «живущая тоня» (летнее поселение ловцов сёмги). И поныне здесь ловят рыбу. Это единственное место в России, где «водится» беломорская рогулька. Но нет, это не рыба. Это минерал, похожий на морскую звезду – в разные стороны торчат рога. В 2015 году в Оленице восстановлен храм Рождества Иоанна Предтечи, сгоревший в 1940 году. На храме установлена мемориальная табличка с именем последнего его священника, преподобномученика Моисея Оленицкого, арестованного вместе с православными сельчанами, его сподвижниками, в 1931 году и умершего на ленинградской пересылке.

Вдали на мысу видны кашкаранцевские доминанты: маяк, сотовая вышка и храм.

Едем прямо на маяк, что стоит на самой оконечности мыса, далеко выступающего в море. Такое чувство, что поселение находится на острове, который оторвался от берега и безмятежно плывёт по морю-окияну как дрейфующая льдина. И люди, должно быть, здесь безмятежные – питаются себе от моря да бескрайние просторы озирают. Одиноко ли им? Но, как и положено на дрейфующей льдине, есть у них прямая связь с «центром», с непосредственным начальством – вон «радиобудка» стоит с двумя высокими «антеннами», то бишь с крестами на церковных маковках.

Деревня Кашкаранцы точно вымерла: храм заперт, русские качели пусты…

Этот храм, под которым похоронены три монаха, мы решили посетить обязательно, прочитав перед экспедицией книгу игумена Митрофана (Баданина) «Кашкаранские святыни Терского берега». В ней рассказана удивительная история.

Первые поселенцы появились на Кашкаранском мысу ещё в XIV веке. Это были монахи, построившие здесь небольшой скит. Игумен Митрофан (ныне митрополит Мурманский) предположил, что монахи приплыли сюда из устья Двины, где в ту пору образовался Николо-Корельский монастырь – «морские ворота Русского государства». Известно, что его насельники были прекрасными мореходами и ходили на своих «малых кораблецах» в том числе вокруг Кольского полуострова. Нельзя сказать, что Терский берег был тогда безлюдным – уже существовала Варзуга, становище лопарей, да и новгородцы здесь появлялись в сезон добычи морзверя. И, как гласит предание, добытчики часто посещали скит на Кашкаранском наволоке, прося благословения у монаха Астерия, которого все называли Аксием. В один из годов новгородцы, задержавшись на налёдном промысле, заболели цингой, некоторые умерли. Обратились они за помощью к старцу Аксию, и тот молитвой отвёл «циготную болезнь», которая уже никогда не повторялась на Терском берегу – со времени установления местного почитания этого угодника Божия.

Когда старец умер, артельщики повезли его тело на карбасе в Соловецкий монастырь, чтобы там похоронить. Моряки-поморы шли под парусом всю ночь, ветер был попутный, но когда рассвело, они обнаружили, что по-прежнему находятся близ кашкаранского берега. Как сказывает предание, у опытных мореходов этот факт вызвал настоящее потрясение. Тело погребли в Кашкаранцах. Впоследствии рядом упокоились ещё два монаха, Авксентий и Тарасий, которые подвизались в скиту после Астерия и через которых также являлись чудеса Божии.

«Главной заслугой Кашкаранских святых, – писал о. Митрофан, – всегда считалась их особая власть над “нечистыми духами” этих мест и прекращение по их молитвам жутких ночных видений, или, как их тут называли, “ночных страшилищ”. Именно кашкаранские тони в этом смысле всегда считались особенно неблагополучными. Здесь, более чем в иных местах, трудно было христианам останавливаться на ловлю рыбы, ибо наводили великий ужас на рыбаков ночные явления древних покойников и прочие привидения… Вскоре на этом святом месте, могильном пригорке трёх чтимых монахов, была поставлена первая часовня».

Она была названа в честь Тихвинской иконы Божьей Матери – Небесной Заступницы Русского Севера. Что связано, возможно, с «чудом Пресвятой Богородицы о 23 мужах, мучимых голодом на море-океане». Об этом чуде известно из летописи Тихвинского монастыря. Туда 9 декабря 1595 года пришли с «земель полночных двадцать три мужа» и «с великой верой и большим усердием» совершили благодарственный молебен пред чудотворным образом Божьей Матери, и со слезами благодарили Царицу Небесную за своё чудесное спасение. Двое из них, старшие в артели, один по фамилии Сигов, другой Михаил по прозванию Шея, рассказали монахам историю, которая приключилась с ними осенью. На промысле морского зверя застала их затянувшаяся надолго штормовая погода, обратно они вернуться не могли, продукты закончились и начался голод. Стали молиться Тихвинской иконе. И ночью явилась во сне Богородица и указала на траву, растущую на берегу, которой можно питаться. И, что удивительно, эта трава оказалась вкусна и питательна, как хлеб. Двадцать дней ею питались рыбаки – и выжили.

Часовня появилась как минимум в XVI веке и была весьма почитаема. Внутри неё хранился «образ Тихвинской Богоматери на камени» – изображение на красной плите терского песчаника. Известно, что в 1684 году при часовне имелся монастырский двор, в котором жил дворник (монастырский крестьянин) с двумя сыновьями. Он дал начало фамилии Дворников, известной и поныне в Кашкаранцах. В 2004 году во время раскопок были откопаны останки этого первого дворника, а также его жены и сыновей, похороненных у восточной стены часовни. Нательный его крестик, найденный в могиле, стал одной из святынь кашкаранской Тихвинской церкви.

Ледяной наступ

Спустя недолгое время Тихвинская икона, чудом не сгоревшая в пожаре, спасёт и само село. Случилось это в Крещенский сочельник 1888 года. Как сообщили потом «Архангельские губернские ведомости» в статье «Катастрофа в селе Кашкаранцах Кольского уезда», около трёх часов ночи сельчане были разбужены странным и пугающим гулом, надвигавшимся со стороны моря, сила которого угрожающе нарастала. Когда же гул перерос в страшный грохот, похожий на пушечную канонаду, и жители села с факелами высыпали из домов, то им открылась ужасающая картина: со стороны моря на кашкаранский берег надвигались горы льда небывалого размера. Ледяные массы «возвышались горными уступами на 5 и даже 8 сажен высоты», то есть до 17 метров, что выше нынешнего пятиэтажного дома. Впоследствии научные исследователи так и не нашли сколько-нибудь вразумительного объяснения причин этого небывалого явления. Стояла зимняя погода при тихом ветре, ничто, казалось, не могло двинуть льды, да ещё подняв их до такой высоты.В церковь часовня была преобразована в 1866 году – для этого понадобилось лишь пристроить алтарь, поскольку изначально её срубили огромной, так что в ней для молитвы могла поместиться вся ватага морепромышленников. К тому времени в Кашкаранцах уже было постоянное рыбацкое поселение. В 1884 году церковь сгорела, из её убранства уцелели только иконы Тихвинской Божией Матери и Святителя Николая. Вновь отстроили храм в небывало короткий срок, за два месяца, на деньги католика Конрада Галтера, польского купца из города Бендзина. Так Господь судил, что осенью 1884 года этот купец потерпел кораблекрушение в море близ Кашкаранцев и был спасён сельчанами, «пребывавшими в скорби по поводу сгоревшей накануне Тихвинской церкви».

«В эту ночь, накануне великого церковного праздника Крещения Господня, вся древняя нечисть этих берегов, колдовское воинство лопарской богини Лоухи решили дать бой Кашкаранским святыням. Смести с лица земли ненавистное селение, основавшееся вокруг мощей трёх преподобных иноков. Как только жители села осмыслили весь ужас происходящего, было решено срочно послать в Варзугу за священником…» Торосы уже нависали над домами, готовые их раздавить, но поморы не сдавались – подпирали ледяную стену брёвнами. Впрочем, те ломались как спички. «К моменту прибытия в Кашкаранцы отца Михаила Истомина жители села пребывали в состоянии полного смятения и ужаса. Ледяные горы успели поглотить 27 амбаров со всеми съестными припасами и рыболовными снастями, 11 бань и 6 дворов с хлевами». Ледяные громады уже нависали над церковью.

Далее корреспондент сообщает: «Священник обратился к народу, призвав всех собраться в церкви и всем миром вознести молитву ко Господу. Всё село устремилось в храм, где начался небывалый молебен. Люди молились так, как никогда в жизни ещё не молились – всем сердцем и со слезами. Из Тихвинской церкви жители вышли крестным ходом с иконами, крестами и хоругвями. Впереди несли главную надежду и святыню села – Тихвинскую икону Божьей Матери. И вот люди встали перед ледяными громадами. Икону впереди держали два помора – староста села и дьячок церкви. Священник запел, и люди горячо подхватили: “Царица моя Преблагая, надежда моя Богородице…”

Рокочущая, страшная и неумолимая ледяная стихия приблизилась вплотную к стоящим насмерть в своей вере людям. Кто-то стал отодвигать назад детишек, пряча их поглубже в толпу. Люди смыкали ряды и пели. Казалось, ещё мгновение – и ледяные глыбы обрушатся со страшной высоты и раздавят наивных смельчаков… И тут вдруг что-то произошло, что-то изменилось. Люди не сразу даже поняли что. А это просто наступила тишина – лёд встал».

…А потом наступила пора, когда пришлось спасать саму икону. С приходом советской власти храм превратили в клуб, и местные комсомольцы, особо рьяные, решили устроить костёр из икон, которые предварительно свалили в кучу в ленинской комнате. Но тут обнаружилось, что Тихвинский образ исчез. Незаметно вынести его из клуба никто не мог, поскольку икона имела весьма внушительные размеры. Обследовали все чердаки и подвалы, но икона «как сквозь землю провалилась». Было это в 1932 году. Прошли годы, наступил 1964-й. «Четырёхлетний Андрюша Дворников, играя со своими друзьями, забежал в сельский клуб. Там внимание мальчика привлекла доска-стенд с фотографиями передовиков колхоза. Он стоял, задрав голову, когда неожиданно доска с фотографиями стала отделяться от стены и рухнула прямо на него. Угол доски разбил ему губу, пошла кровь, и Андрюша заревел на весь клуб. Когда на этот плач сбежались дети и взрослые, то их взорам предстала удивительная картина. Посреди клуба стоял плачущий мальчик, а перед ним во всей своей красоте и величии лежала икона Божьей Матери Тихвинской». Оказалось, что икону никто из кашкаранской церкви не выносил. Её кто-то прибил ликом к стене, а тыльную сторону покрасил зелёной краской, и все думали, что это стенд для вывешивания объявлений.

Обнаруженную икону переправили в Варзугу и упрятали на чердаке Успенской церкви, которая охранялась государством как памятник архитектуры. Вспомнили о ней, когда варзужанин Пётр Прокопьевич Заборщиков восстановил тамошнюю Афанасьевскую церковь и в ней начались службы. Спустя время храм открылся и в Кашкаранцах – и святыню вернули сюда, где в 1888 году она явила чудо спасения от ледяного наступа.

На дверях Тихвинской церкви висит замок. И людей на улице – никого. Вечер. Местный магазинчик уже закрывали, когда мы подъехали к нему.

– Так у нас храм, почитай, всегда закрыт, – объясняет продавщица. – Только раз в году народ съезжается, на престольный праздник. А если вы хотите увидеть Тихвинскую икону, то поезжайте в Варзугу, там в Афанасьевском храме есть её копия. Её по всей Мурманской области возят, народ перед ней молится.

Что ж, нам как раз туда.

Из записок Игоря Иванова:

Дорога в этих местах ведёт по самому берегу, и кромку вод от трассы отделяют только дощатые снегозащитные щиты, как видно, с зимы оставшиеся тут, – они выглядят жалкими, и совсем не верится, что смогут защитить, если по-настоящему задует моряна. Кашкаранцы – единственное на Терском берегу село, стоящее на мысу, вдающемся в море, и, наверно, оттого здесь я так неуютно чувствовал себя, как будто перед лицом морской стихии мне не хватало за спиной защиты от материкового лесного воинства. Эта жутковатая история с ледовым наломом на деревеньку в 1888-м могла, как кажется, случиться только здесь.

Возле сельского храма – воинский мемориал в виде стелы из старинного глинобитного кирпича, с якорем у основания. Из трёх десятков выбитых на камне имён погибших в Великую Отечественную девятнадцать Дворниковых. Удержали предки нагон гигантских ропаков на свою землю в XIX веке, не устрашились спустя полвека и вала нацистской нечисти. Вечная им память.

Памятник погибшим воинам в Кашкаранцах был открыт в 1974 году, а спустя три десятилетия по инициативе писателя и краеведа М.Г. Орешеты его реконструировали

Без особой цели мы с Михаилом бродим по деревне: над нами пронзительная авиационная лазурь неба, под ногами у воды обсосанные и выплюнутые морем кости брёвен и суставы коряг. Их, между прочим, местные жители собирают на растопку – возле сараюшек я обнаружил несколько штабелей. И бутылочное стекло тоже собирают – полная бочка битых бутылок стоит возле сараев, зато на берегу их нет.

Вдоль кромки моря по красным обточенным камням песчаника подходим к полосатому красно-белому, точно труба ТЭЦ, маяку. Но он огорожен – территория военного объекта. Вышка МТС выкрашена в красное и белое, тоже огорожена. Три доминанты Кашкаранцев знаменуют три эпохи: старинный храм, маяк советских времён, вышка сотовой связи – хорошо, когда между ними не надо делать выбор… Солнце медленно сближается с морем – пора ехать дальше, искать место для ночёвки.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска