Хождение за край

(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–872)

 

Часовня Безымянного инока

Из записок Игоря Иванова:

Если залезть на колокольню храма в Кашкаранцах да посмотреть на восток, желательно в бинокль, а у кого зрение поострее, и так можно, то в восьми километрах можно разглядеть одиноко стоящую на берегу моря часовню. О ней нам рассказывали ещё в Кандалакше, мол, это такой замечательный «коммерческий ход» бывшего игумена Митрофана (Баданина) по привлечению туристов: едет путник вдоль побережья, а тут указатель к часовне «неизвестного монаха» – романтично! – глядишь, и рублик кто пожертвует; а так-то, конечно, про монаха это всё легенда.

Ну вот и мы едем по красной грунтовой дороге, точно посыпанной кирпичной крошкой, а за нами клубится красная пыль. Возле отворотки к часовне грейдер ровняет щебень – дорожники окультуривают съезд для машин. Я всегда с какой-то насторожённостью приближаюсь к достопримечательностям, когда их начинают активно обустраивать. Как правило, это сулит встречу с шумными толпами зевак, горами мусора, какими-нибудь «художествами» вандалов – увидишь такое и потом не «развидишь», впечатление будет навсегда испачкано.

Поэтому для себя я установил обычай в таких случаях делать что-то навыворотку, своё. Например, если оказываюсь возле святыни в гогочущей толпе – отхожу в сторонку, достаю Евангелие и читаю несколько стихов наугад (сейчас ведь и в смартфоне можно Библию с собой носить). И то, что вот так, втихую, сделал, – оно как бы «очищает» святое место до первоначальной его красоты, и такой осветлённый образ и запечатлеется в душе, а не эти ухмыляющиеся физиономии. Во всяком случае, у меня это работает.

Вот и в случае с часовней я предпринял такие превентивные меры: решил идти к ней не по наезженной дороге, а пешком, по кромке Белого моря, километр с небольшим – не очень-то и много. Такие одинокие прогулки сродни молитве. Своей дорогой пошёл и Михаил.

Часовня Безымянного инока

Возле часовни мы встретились. Слава Богу, никого! Замечательно красивая, ухоженная часовня из бруса, рядом – столик со скамейками. И что удивительно, нет обычного в таких местах мусора из битых бутылок и пластиковой посуды. Конечно же, дело не в том, что не мусорят, – видно, что здесь убирают. Вообще это только кажется, что поставил часовню – и стоит себе. Нет, нужен постоянный присмотр: то крыша потечёт, то дверь перекосит, то нагадит кто-нибудь. Да и само дерево – материал невечный, вот и у часовни уже нижние венцы подгнивать начинают… Внутри тоже порядок нужно поддерживать. Но в часовне этого неведомого инока он идеальный, и это так трогательно! Входишь – и прямо на тебя смотрит резной объёмный образ Спасителя, на левой стене – такая же объёмная икона Богоматери, а напротив неё – образ преподобного Безымянного инока Терского (тут иконописец, конечно, дал волю фантазии: написано «инок», а изображён схимонах в кукуле).

В часовне уют и идеальный порядок

Раньше были писаные иконы, но климат тут суровый, влажный – они облупились. Теперь в обрамлении рушников здесь прекрасные резные образы – они прослужат дольше. На деревянном гробе-кенотафе вышитое покрывальце, иконки северных святых стоят, молитвослов, лампадки, воском накапано – видно, что живая каплица, приходят люди и молятся. В углу веник и платочек женский висит, чтоб голову на время молитвы покрыть. В таком уюте даже разложенные там и тут конфетки-печенюшки и монетки «на счастье» не смущают. Раньше на стене, вероятно, висел ящик для пожертвований, теперь на его месте надпись: «В часовне денег не оставлять – воруют. Везите в село в храм».

Под стеклом в раме помещена и короткая история Безымянного инока Терского:

«История эта случилась где-то в конце XVII века, “в давних летах”, когда ещё не было нынешнего поморского села Кашкаранцы, а в этих краях жили на тонях, на “рыбных ловлях”, соловецкие монахи, а иной люд приходил сюда на промысел лишь “на сезон”. Как-то одному рыбаку, промышлявшему на тоне Точильной, явился во сне некий монах и повелел похоронить его, указав место на берегу, где покоится его тело. Рыбак пошёл и на указанном месте обрёл вынесенное морем тело усопшего в монашеском одеянии и “без признаков тления, ничем не повреждённое”. Это было весьма удивительно. Море, как известно, отдаёт тела утопших лишь спустя определённое время, когда признаки тления плоти очевидны. Местные монахи не опознали своего собрата. Расспросы монастырских людей иных монастырей также не открыли имени странного инока. Тело пора было погребать. На могильном кресте написали: “Неизвестный инок”, – полагая, что со временем имя монаха откроется.

Время шло, но так ни один из монастырей и не признал своего пропавшего собрата. Ближайшие потопления в море были три месяца назад, а позже никто не пропадал. Либо Господь прославил кого-то из монастырских подвижников таким нетлением, либо это вообще был какой-то неведомый угодник Божий чудесного образа. И неизвестного инока отпели как Безымянного».

О том, что история эта о местночтимом угоднике не голая легенда, меня больше всего убеждают мелкие детали, которые трудно придумать и о которых, как правило, в таких житийных выжимках не упоминают. Например, одна из версий рассказа о Безымянном иноке сообщает о том, что рыбаки, ловившие рыбу вблизи тони Точильной, вытащили невод с телом утонувшего, который руками держался за снасть, – утопший был в монашеском облачении, с клобуком на голове. Вот это – «руками державшийся за снасть» – трудно придумать. Сомнительно, конечно, что в клобуке монах пошёл в море рыбу ловить – это всё-таки более богослужебный головной убор. Да и как он не слетел, пока тело в воде находилось? Тем не менее это как минимум значит, что в православном народе ходили разные толки на сей счёт, как это случается с тем, что имело место быть, а не было выдумано благочестивым дьячком в келии от ветра главы своея.

Дальнейшая история могилы на берегу такова. Какое-то время крест на ней служил хорошим ориентиром при рыбной ловле. Стали рыбаки замечать, что напротив креста всегда «чудесный улов рыбы». Особенно удачлив при этом был рыбак, хлопотавший о захоронении безвестного инока и с тех пор приходивший на его могилу. Однажды Безымянный инок вновь явился рыбаку во сне и повелел над своей могилой поставить часовню. Поморы Терского берега, к тому времени и сами уже перед уходом в море заходившие на могилу к иноку помолиться, охотно поучаствовали в возведении часовни. Так промысловики обрели себе «пособника в рыбной ловитве» и «заступника от водного потопления».


Тропарь преподобному Безымянному иноку Терскому

Глас 8-й

В море Ледоватом успение обрел еси, Безымянне,

в телеси нетление стяжал еси, преподобне,

неведомый миру иноче земли Терския,

но Богови ведомый и чудесами явленный.

В ловитве рыбней помощниче скорый

и целителю усердный в немощах и болезнях,

преподобне Безымянне иноче,

моли Христа Бога спастися душам нашим.


Старая часовня просуществовала на могиле Безымянного инока до середины ХХ века, а затем была разрушена. Оставался лишь крест. С 2001 года благочинный Терского округа отец Митрофан возобновил молебны на могиле терского инока, а в июле 2003 года здесь, на берегу, была поставлена новая часовня в честь преподобного.

Помолились иноку и мы. Посидели на скамейке – и пошли обратно.

Глядя на закат

«В лесу густо – в море пусто» – такую примету сообщила мне украдкой одна старушка с Терского берега. То есть если большой урожай грибов и ягод – рыбы не видать. Вот и нынче так. Проехав несколько километров, мы пробираемся к берегу через лес, красный от брусники. По обе стороны просёлка «танцуют» в шаманском брейк-дансе коротконогие сосны, но внезапно замирают, недоумённо «разведя руки» в стороны: их ветки, растущие вверх, словно упираются в невидимую преграду. А вокруг, опустив плечи, на всё это безвольно взирают ёлки.

Вдруг лесок расступается, и мы выезжаем на каменистую поляну – вся она уставлена пирамидками из красного песчаника. От неожиданного зрелища – их десятки тут, сотни пирамидок – я даже останавливаю машину и выхожу. Нечто подобное, но в куда меньшем количестве, мы видели на Воттовааре. На этой безжизненной поляне так уговаривают судьбу туристы: между камушками в эти пирамидки они затолкали записки с желаниями. Некоторое время с удивлением прохаживаюсь среди этого диковинного мира желаний современных людей… Они уже наполовину переселились в виртуальный мир, путешествуют по всему миру, думают на разных языках, успешны, благополучны, эффективны, а в таких вот местах, где их никто не видит, потихоньку «троллей кормят» и сочиняют что-то вроде желаний, как дети Деду Морозу, выходят из машин, собирают по округе камни и аккуратно складывают их… Такова жизнь, в которой демонстрируемые сила и благополучие – это орёл, а тайные слёзы и слабости – решка. И потому нет во мне «праведного гнева» христанина-единобожника, когда я гляжу на эти языческие старания соотечественников. Жалость на сердце и только.

Эта дорожка ведёт к мысу Корабль, аметистовому прибрежью. В Кашкаранцах, когда мы общались с компанией весёлой молодёжи, самая серьёзная из девушек настоятельно и доверительно – как очкарик очкарику – посоветовала мне обязательно заехать на Корабль и «найти свой апостольский камень» – ну как от такого откажешься! Ведь, как говорили поморы, «аметист лихие думы отгоняет». А апостольским или архиерейским камнем аметист нарекли ещё в средние века. Аметист, или, как его ещё на Руси называли, вареник, и в самом деле был популярен в церковной среде и стоил больших денег. Здесь с XVI века находились единственные на Руси копи аметиста – пока месторождения этого минерала не нашли в конце XVIII века на Урале.

Мы снова выезжаем на берег моря. Здесь он неровно обрывается в море – видно, что люди тут основательно порылись. Крестьяне зимой в старину на этих вотчинных землях Соловецкого монастыря добывали аметиста много, вручную, но извели здесь запасы гораздо позднее, методами индустриальными. Ещё в начале 1990-х на Корабле взрывали и ковыряли жилу, выходящую из моря. Взгорки и траншеи как раз с тех пор. И кругом камни, таинственно поблёскивающие на фоне заходящего солнца. Нет, это не самоцветы, это кварцевые щётки, пронзающие и покрывающие породу. Аметист я поискал, но попадались лишь крохотные, так что скоро оставил это занятие, забрался на скалу и стал смотреть на закат.

Берег вдалеке закладывал пологий вираж, у горизонта истончался до ниточки и таял. Невдалеке, прямо на фоне заходящего солнца, из воды возвышалась Чаячья скала – она выглядела в этот час как голова водолаза. У кромки воды были разбросаны резиновые ленты водорослей – морской капусты, – выброшенные сюда волнами в шторм. Но сейчас плеск волн и убаюкивал, и в то же время тревожил: морской покой всегда немного обманчив. Я всё всматривался вдаль: но ни одного кораблика на горизонте, хотя бы даже самого неказистого судёнышка – только чистый простор. Лишь исторгнутые из глубин Белого моря на берег кольца поплавков и клочья сетей напоминали, что где-то там, где нет берегов, рыбаки охотятся за рыбой. Слезящийся от усталости глаз солнца медленно опустился за горизонт, и умиротворённое море слилось наконец в нежных объятиях с воздухом ночи. Ничего более прекрасного я давно не чувствовал и не видел.

На мысе Корабль

Здесь же, неподалёку, уже в темноте мы поставили палатку, чтобы провести ночь над морем, слушая его глубокое ровное дыхание. Так же, наверно, как когда-то слушал его поэт Николай Гумилёв:

Океан косматый и сонный,

Отыскав надёжный упор,

Тупо тёрся губой зеленой

О подножие Лунных Гор.

И над ним

стеною отвесной

Разбежалась и замерла,

Упираясь в купол небесный,

Аметистовая скала.

На Никольской стороне

Из записок Михаила Сизова:

Однажды в юности записал я себе в дневник: «И купола ленинградских храмов пузырятся над крышами, как башенки Пулковской обсерватории». Упивался я тогда холодным космизмом Северной столицы, поэтому и метафоры вылуплялись какие-то сухие, недоживые, как личинки насекомых, – в духе салонного поэта Игоря Северянина. Но то дела минувшие. А сейчас почему я гляжу на храм и вижу… космический корабль? Мы въезжаем в старинное село Варзуга, и он виден издалека – Успенский собор, который вот-вот оторвётся от стартового стола и устремится в небо. Стройный, вытянутый ввысь и сверхмощный, как трёхступенчатый «Протон-М».

Успенская церковь в Варзуге. Автор фото Евгений Рубашенков

Дежавю. Ведь то же самое увиделось ровно год назад, когда мы уезжали ранним утром из Ворзогор, и я записал: «Никольская церковь словно бы зависла в воздухе над стелющимся по земле туманом – “водрузивая на ничесомже”, как поётся в ирмосе» («Ветер с моря», № 851, май 2020 г.). Год провернулся колодезным колесом, и с самой глубинки русского бытия поднялось то, что было и в прошлой нашей экспедиции! Деревянный храм, от которого глаз не отвести. Поморские дома-корабли. Даже названия сёл, глядящих друг на друга с противоположных берегов Белого моря, созвучны – Ворзогоры и Варзуга. И судьбы двух людей словно отражаются друг в друге. В Ворзогорах Александр Порфирьевич Слепинин был председателем колхоза и спасал храмы, собственноручно их ремонтировал. И в Варзуге Пётр Прокопьевич Заборщиков, к которому мы едем, был колхозным председателем и тоже храмы спасал, ремонтировал своими руками. Наверное, разница лишь в том, что Пётр Прокопьевич, в отличие от Александра Порфирьевича, человек совершенно не церковный, о чём нас ещё в Умбе предупредили: «Он бывший секретарь парткома и до сих пор идейный коммунист. Но вы на это не смотрите, человек он очень хороший, настоящий помор».

Мне даже странным показалось такое предуведание. Коммунисты в деревнях не русские люди, что ли? Вон в Кашкаранцах упоминалась при нас местная знаменитость – Платонида Ивановна Дворникова. Знатная колхозница, ударник труда, бессменный депутат сельсовета и жена председателя колхоза, с которым, как говорили, «рука об руку строила новую советскую жизнь в селе». Но она и есть народ. Из города специально приезжали послушать протяжные песни этой женщины о поморской судьбе, звучавшие через неё из самой глубины времён, из самой души народной. Мурманский поэт Владимир Смирнов просил поморку:

Спой, Платонида Ивановна, песню,

Какую я слышал давным-давно.

Такую песню,

Чтоб в горнице стало тесно,

Чтоб само по себе распахнулось окно,

Чтоб у изб, рассыпанных на угоре,

Дым над трубами замер,

Да так и стоял,

Чтобы чёрное-чёрное Белое море

Вдруг сделалось светлым,

Как песня твоя.

И разве было важно, состоит она в партии или нет? В деревне всё на виду, за партбилетом себя не спрячешь – человек ты или кто.

Этак настраивался я на встречу с Петром Прокопьевичем, пока мы ждали парома через реку Варзуга. С правого высокого берега заречная половина села хорошо видна, и мне показалось, что среди домишек угадывается контур церквушки. По идее, село-то богатое было, могли себе позволить не две и не три церкви.

Сойдя с парома, идём по селу. Припекает солнышко, слышен звук бензопилы. В одном из дворов вижу игрушечную машину: к мотоциклетной коляске приделаны четыре колеса, установлены руль и рычаг тормоза. Вот ведь повезло чьему-то пацанёнку – батя его с руками. Есть такая порода мужиков, для которых, как говорится, ремесло не коромысло, плеч не оттянет.

«В одном из дворов вижу игрушечную машину»

Звоним Петру Прокопьевичу и ждём его на крылечке Центра по сохранению поморского культурного наследия. Это обычный деревенский дом, превращённый в музей.

Центр по сохранению поморского культурного наследия – деревенский дом, превращённый в музей

Под окнами его в землю врыты огромные каменные блины с табличкой: «Жернова с водяной мельницы (Мельничный ручей), которая была построена в XVII веке вотчиной Антониево-Сийского монастыря». Чуть дальше на берегу стоит резной столб с иконкой Николы Чудотворца – напротив храма, посвящённого «рыбацкому святому». При советской власти в нём был магазин, и до сих пор стоит церковь без куполов, только крестик прибит к фронтону. Рядом другой храм, Петра и Павла, с главкой над алтарём и пятью неувенчанными барабанами. Видно, что начата его реставрация.

Резной столб с иконкой Николы Чудотворца. Семиглавый Никольский храм сейчас стоит без куполов. С 1930-х годов он использовался как магазин

К крылечку бодрым шагом подходит мужик в спортивной куртке и с бейсболкой на седой макушке. Это Пётр Прокопьевич. Пожав руки, он ведёт нас в другой конец села, спрашивает, где мы остановились. Отвечаем, что ночевали в палатке, а следующую ночь надеемся встретить в пути, не будем в Варзуге задерживаться.

– Ладно, всё равно избу нашу поморскую покажу. Так-то вы в ней и переночевать могли бы, там и печку затопить можно, – говорит он на ходу. – Ну что вам рассказать про наше село? Река делит его на две половины: Никольскую, где мы сейчас, и на Пречистенскую.

– А какая главнее?

– Да обе равные. Там два храма, Успенский и Афанасьевский, и здесь тоже два. Когда появилась сухопутная дорога, связывающая с большим миром, на той стороне жить стало удобнее, поскольку дорога там начинается. Но никогда село не делилось – летом сообщались на лодках, зимой по льду в гости ходили. Священник, кстати, был один на все четыре храма… А вот та самая поморская изба. Я в ней думаю устроить реставрационную мастерскую.

– А кто в ней работать будет? – интересуется Игорь.

– Ну, всё это делается на добровольных началах.

– Начало – это вы? – спрашиваю. Игорь же, не дожидаясь ответа, шутливо заключает: «Начало и конец». Прозвучало уважительно к пожилому человеку, мол, только вашими трудами всё и делается. Но Пётр Прокопьевич, кажется, иронии не понял, ответил:

– Начало – это, знаете, здесь, в музее… с чего начинается Родина.

Пётр Прокопьевич Заборщиков

На слове «Родина» голос его дрогнул. Искренне сказал. Прямой человек. Как-то вдруг почувствовалось, что мы из разных поколений. Вообще я давно заметил: те советские люди, кто застал войну, серьёзнее нас, нет у них манеры общаться скептически-иронично в стиле Жванецкого. Эта манера появилась позже, уже на закате советской власти.

– Смотрите, как ладно срублено, в чашку! – продолжает Пётр Прокопьевич. – Строил местный крестьянин Емельян Филиппович Стройков сто лет назад. Конечно, пришлось нам ремонт сделать, кой-какие брёвна в подклети заменить. Видите, какая она высокая, там можно ходить, почти не сгибаясь.

– На Мезени и Вашке, я видел, в подклети скот держали, чтобы снизу тепло шло, – говорю. – У вас так же?

– Нет, для скота у нас отдельный хлев. А под полом просто склад. Дрова хранили, ягель для оленей. Впрочем, коров ягелем тоже кормили, когда сено заканчивалось.

– Сушили ягель?

– Нет, сухой – он колкий и рассыпается. И собирали его поутру, когда от тумана он мягкий. Помню, мать будит нас в четыре утра, обычно в августе: «Ребятки, поднимайтесь, поехали». И вот в лесу в сумраке тягаем руками этот белый мокрый лишайник, а с первым лучом солнца конец работе. Одну часть мы увозили домой, а другую оставляли в лесу, в кучах. Зимой приезжаешь на оленях, разгребаешь снег – и ягель там мягкий, но достаточно затвердевший, чтобы можно было разрезать косой-горбушей на куски, на глызы. И грузить на сани легко, и кормить этими глызами удобно. А ездить в лес приходилось далеко, потому что возле деревни ягель весь собрали, а растёт он лет пятьсот. Но оленям много и не требовалось, неприхотливы они. Им даже хлев не нужен был, всю зиму просто во дворе стояли. А если непогода сильная, то в лес отводили и привязывали хигной – ремнём из оленьей кожи – к разлапистому дереву, чтобы можно было пастись в радиусе четырёх метров. И все соседние деревья требовалось срубить. Почему? Однажды мой брат срубил не все сосенки и хигна обмоталась вокруг дерева, задушила важенку.

Оленей старались тогда не терять, потому что без них не прожить, это единственный транспорт. Дорог-то с машинами не было. Опять же дрова – на чём из леса их везти? А топить печку надо каждый день, в том числе и летом, чтобы пищу сварить и углей для самовара наморить. Без самовара-то какая жизнь?

– У вас в семье сколько оленей было?

– Всю войну мама держала три-четыре олешка, а также корову с овцами, этим и спасались. Ещё мы, дети, ставили силки на куропаток. Во время войны дичи здесь было видимо-невидимо, словно сама природа нам помогала. Но давайте в избу-то зайдём.

«Здесь всё моё»

В горнице просторно, из мебели только скамейки да стол с иконкой Божией Матери. Посередине монументальная печь, воздвигнутая на отдельном фундаменте, поскольку от её тяжести весь дом может покривиться. Печь, в отличие от среднерусских, горбатая – с «бочкой», сводчатым навершием. «Бочка» эта нужна, чтобы тепло не в трубу улетало, а сохранялось на всю ночь. Понятно, что спать на такой печи невозможно, скатишься вниз. Поэтому над ней ставили деревянные полати.

– Обратите внимание, два окна устроены с восточной стороны – это чтобы солнце взошло и сразу в доме появилось. А на запад только одно смотрит. Утро весь день кормит.

– Раньше стекла не было, и откуда здесь слюду брали? – интересуется Игорь.

– Думаю, лопари привозили. Они по всему полуострову кочевали и знали, где что лежит. В 80 километрах отсюда есть место, которое так и называется – Слюдянка. Когда я Афанасьевскую церковь ремонтировал, то начал с исследования её старого фундамента. И нашёл там кусочки слюды. То есть после 1597 года, когда старая церковь была построена, слюду в Варзуге ещё использовали.

– Говорят, Успенскую церковь вы тоже защищали, перед трактором даже встали…

– Это кто говорит? Разное тут бают: вот коммунист, а за церковь радеет. Так что же, что коммунист? Расскажу коротко о себе.

По профессии я строитель-реставратор местного значения. Эту профессию получил в молодости. С самой древности здесь были великие мастера топора, сумевшие ещё в 1674 году одним топором и долотом построить Успенскую церковь, шедевр Русского Севера. А по образованию я тренер по лыжному спорту, заканчивал Центральную школу тренеров в посёлке Малаховка Московской области. После этого двенадцать лет работал школьным физруком в Умбе и организовывал там спортивно-юношескую школу, которая действует поныне. В 1975 году я вернулся обратно в Варзугу. Здесь меня избрали секретарём партийной организации двух сёл, Варзуги и Кузомени. Потом выбрали председателем колхоза «Всходы коммунизма», был им до 1987 года. Выйдя на пенсию, задумался: а чем заняться? У меня всегда стоял вопрос в голове; для меня Варзуга – это не просто отчий дом, а это история. Начал я изучать её.

Тогда ещё были живы старожилы, которые многое помнили. Надо было хоть что-то сохранить, и я взялся реставрировать церкви. Многие тогда стали смеяться: «Бывший секретарь парторганизации в церковность ударился!» Девять лет я восстанавливал Афанасьевскую церковь, спасибо помощникам и колхозу, который помогал материалами. В 1999 году 18 декабря прибил на куполе последнюю дощечку. И счастливее человека, наверное, на свете не было. Из наших, местных, никто руки даже не пожал, но слава мне и не нужна, главное – мечту свою осуществил. В храме уже двадцать лет идёт служба, всё сделано. Приезжала сюда исполняющая обязанности министра культуры Мурманской области, спросила: «Что вас, коммуниста, к этому делу привлекло?» Ответил я: «Это моя Родина. Это моя любовь, здесь всё моё».

А что касается истории, что я «под трактор лёг»… Как думаете, что оставалось делать Петру Прокопьевичу Заборщикову, когда в тридцати метрах от Успенского храма, шедевра деревянного зодчества, начали строить ресторан? Уже котлован был вырыт, бетонные чушки вбили. «Да вы что, с ума посходили? Это же святое место!» – говорю им. Меня и газета в Умбе поддержала, подняла этот вопрос. Жаль, что многие, и некоторые коммунисты тоже, заняли непонятную позицию, мол, храм какой-то…

– А коммунисты должны быть за храм?

– Почему же нет? Когда владыка Симон предложил мне стать старостой Афанасьевского прихода, я так и сказал ему: «Я же коммунист». Никогда я своих взглядов не скрывал. И он ответил: «Ну и что?» Я всё же отказался, потому что надо менять себя, становиться церковным человеком.

По справедливости-то, не все коммунисты храмы ломали. У нас как было? В 36-м закрыли все четыре церкви. В храме Петра и Павла складское помещение сделали, в Никольском – магазин, в Афанасьевской прошла моя молодость, клуб там был. А вот Успенская церковь – и об этом забывают – была хранительницей иконостасов всех этих закрытых церквей. И все 70 лет был там смотритель на зарплате. Каждый год приезжала комиссия из комитета культуры и делала ревизию, все ли на месте предметы церковные. В итоге все иконы в иконостасе Успенской церкви сохранились, все пять рядов. Также почти полностью сохранился иконостас храма Петра и Павла – его уже, кстати, отреставрировали, он готов к установке на прежнее место.

– Близ музея на этой стороне мы видели два храма. Их восстановлением вы занимаетесь?

– Я сейчас своим домом занимаюсь, веранду ремонтирую, – смеётся Пётр Прокопьевич. – Из Мурманска приезжала целая комиссия, судила-рядила, что делать с церквами на нашей Никольской стороне. Решили гнилую часть Никольского храма разобрать, а что останется – восстановить. Говорю: «Да вы что, это же чучело огородное получится! Надо срочно консервацию сделать, хотя бы крышу закрыть». Комиссия согласилась со мной. Выделили деньги, в сентябре должны материалы подвезти на крышу. А в Петропавловском храме после того, как брёвна заменили, уже третий год отделочные работы идут. Нужен там настоящий пол, не на гвоздях, а нагелями скреплённый – такими деревянными шипами. Зачем это? Вот про Успенскую церковь все говорят: «Сделано без единого гвоздя!» Так это неправда. Гвозди есть, без них никак, только они деревянные – в полах, в стенах. Даже окна там зафиксированы деревянными паклинками. Делалось так не потому, что железа не хватало, а чтобы вся конструкция живая была, не перекашивалась из-за деформаций.

– И кто же теперь храм Петра и Павла восстанавливает?

– Администрация и батюшка наш. А я теперь больше музеем занят, пойдёмте, покажу его.

Вверх по течению

Идём обратно к Центру по сохранению поморского культурного наследия. Пётр Прокопьевич рассказывает:

– Жена моя однажды говорит: «Петя, бывшую школу ломают». Её закрыли, когда на Пречистенской стороне новую построили и дом стоял пустой. Он один из старейших в Варзуге, построен местным купцом Иваном Кагачёвым. Хотя какой он купец, из простых крестьян. В 13 лет лишился отца и стал кормильцем своей престарелой матери и брата с сестрой. Работал много, выбился в люди. В 1917 году Иван Евдокимович переехал жить в Кузомень, а дом свой варзужский передал под начальную школу, где стал учительствовать его сын Порфирий Иванович. И вот после закрытия школы этот дом стали курочить. Там хорошая половая доска, четыре кирпичных печки, стёкла в окнах. Взломщиков удалось остановить, и позже оказалось, что ломать никто не имел права, поскольку здание стоит на балансе Терского роно. Собрал я подписи сельчан, чтобы в нём открыть музей поморского быта. Колхоз меня тоже поддержал, но и не только он. В Варзугу вдруг приехала большая группа норвежцев, которые интересовались бытом первого русского поселения на Кольском полуострове, познакомились они со мной и предложили свою помощь.

– Давно это было?

– В самом начале 2000-х. Тогда проводился культурный обмен между Россией и Норвегией – вспомнили давние связи, заложенные ещё при древнем Новгороде Великом. Я составил смету на стройматериалы, они оплачивали счета и каждый год приезжали с проверкой. Однажды даже их министр культуры приезжала, в каждую деталь вникала. В 2009-м мы музей открыли, норвежцы приезжали на торжества, а через два года меня к себе пригласили. За пять дней в Норвегии много чего я увидел, в том числе их памятники деревянного зодчества. Домики там крепкие, но ничего, что могло бы сравниться с нашей Успенской церковью, не встретилось. А предметы быта и промысла такие же. Например, их кибасы – поплавки и грузила для сетей, оплетённые берестой или корешками, – ничем не отличаются от наших. Что больше всего поразило – в домах печей нет, вместо них большие камины с открытым огнём. На мой взгляд, у нас лучше придумано. С той поры норвежцы к нам часто стали приезжать, нынче, правда, коронавирус помешал.

Подходим к музею, на его стене замечаю табличку с белой полоской на уровне окон: «Отметка верхнего уровня воды при наводнении 1924 г.».

– Большие наводнения у нас редки, – замечает Пётр Прокопьевич, – и люди начинают о них забывать. И когда в 1996 году потоп повторился, то всех застал врасплох. Многие амбары тогда унесло вниз по реке. Что интересно, в одном из амбаров даже молоко в кринках не расплескалось, хотя уволочило его за много километров.

– Наводнения из-за чего бывают? – интересуюсь.

– О, это целая история. Вот спрашивают, почему Варзуга, первое русское поселение на Мурмане, так далеко от моря. Отсюда ведь до устья реки аж целых 25 километров. Пишут, что это из-за того, что поселенцы ушли подальше от шведских и норвежских набегов. Но у меня другое объяснение, которое кроется в одной уникальной особенности нашей реки.

Вижу я такую картину. В давние времена, когда монголо-татары напали на Русь, русские люди стали искать вольных земель. И вот новгородцы через Ладожское и Онежские озёра, через Свирь-реку и Карелию пришли на южный берег Белого моря. Кто-то остался там, а другие поплыли по морю дальше на север. Вошли в устье Варзуги, увидели временные становища лопарей и избушки рыбаков-карелов, но пожалеть о том, что место занято, даже не успели – их подхватило и понесло вверх по реке аж двадцать километров, до первого порога, который назвали Морским. Новгородцы высадились на берег и прошли пешком ещё вверх, миновав другие пороги. И увидели, что здесь самый лучший промысел сёмги, а ещё чуток выше – шесть островов, покрытых зелёным ковром, прекрасные пастбища. Это то, что и надо было крестьянам-земледельцам. Это я говорю как бывший председатель колхоза. На островах в радиусе полутора-двух километров мы заготавливали более ста тонн сена. Да какого! Там уникальные, сочные травы, самое что ни на есть коровье лакомство.

Вот так образовалась первая Варзуга. Позже варзужане переселились от порогов к самим этим островам, где мы сейчас и находимся. У лопарей выменяли оленей, стали путешествовать и образовывать другие селения. А что касается наводнений, так это всё из-за порогов и прилива-отлива в нижнем течении. Осенью 1995 года была большая вода, и так совпало, что, когда прилив с моря её остановил, ударил мороз. В районе порогов образовались высокие торосы. И когда весной пошла шуга, то эту ледяную стену она пробить не смогла, вот всё и затопило. Наши-то видели всё это заранее, но думали, что пронесёт. Такая уж человеческая натура.

Что интересно, прежнее место поселения варзужане как бы и не бросили – устроили кладбище. Однажды копал я там могилу и под лопату попались обгоревшие камни от очага и черепки керамической посуды.

– Наводнение могилы-то не унесло?

– В 96-м некоторые кресты утащило, потом их на берегу моря нашли, я снова их устанавливал. По четырём порогам их протащило – Собачьему, Койтургову, Клетному и Морскому, но ничего крестам не сделалось, лишь поцарапало.

– …Извините, это вы Пётр Прокопьевич? – наш разговор прервал бородатый парень, вывернувший из-за угла музея. Оказалось, что там, у крылечка, собралась большая группа туристов с рюкзаками. Пётр Прокопьевич разводит руками: надо принимать гостей. Договариваемся, что, пока он проводит обзорную экскурсию по селу, мы сбегаем к Золотому кресту.

К Золотому кресту

Из записок Игоря Иванова:

Варзуга – это, можно сказать, сердце Терского берега. Ну а средоточие – Золотой крест неподалёку от села, на одном из двух древних городищ. К нему-то мы и отправились.

По дощатому настилу идём мимо восстанавливающихся Петропавловской и Никольской церквей – работников на них пока не видно. Мемориал землякам, погибшим в Великую Отечественную войну, – Заборщиков и к его восстановлению руки приложил. Идём по берегу – здесь баньки в ряд, заросшие крапивой; сушатся, двери открыты, из их тёмного влажного нутра тянет кисловатым запахом топившейся накануне печи. Возле одного из домов на толстом сухом дереве оборудован «штаб» – мечта детства. Возле магазина щит с объявлениями. Сообщается, что с 30 июня открылась библиотека: вход в маске, а «книги, которые будут сдаваться, будут находиться 5 дней на карантине». Объявление: «Администрация МО СП “Варзуга” приглашает на работу по договору 2-х человек для покоса травы на ул. Никольская и Успенская. З/плата 30 тыс. руб. в месяц». Ещё – о предстоящем празднике «Весёлые старты». Здесь к нам прибивается белый пёс, явно имеющий среди предков самоедскую лайку. Обнюхав нас, он соглашается стать нашим проводником.

Золотой крест и наш четвероногий проводник

Минуем символические ворота с маленькой луковкой и крестом – и далее по тропинке через болотце и всё вверх и вверх, к городищу. Здесь находилось некогда самое северное в России средневековое укрепление. Обнаружили его обгорелые остатки археологи в 2009 году, когда отмечали 590-летие Варзуги. Тогда же здесь поставили и Золотой крест в срубе. Он, конечно, не золотой, но когда мы подошли к нему, сверкал чисто как золотой (хотя, признаться, блеск настоящего золота я никогда и не видал). Табличка на срубе гласила: «В память о первопроходцах Кольского Севера, монахах и мирянах Варзужского городища, отдавших свои жизни за веру Православную и державу Российскую в 1419 году от Р.Х.». Дата считается годом основания Варзуги, хотя на самом деле в тот год сюда прибыли полтысячи норвегов на «бусах и шняках» и разорили село. Так что само поселение как минимум на полвека старше.

Самое сложное, как ни странно, – вложить себе в голову, что прежде здесь всё было иначе. Это городище с одной стороны защищала река, от которой теперь только узкая курья, с другой – полноводный Родников ручей. За семь веков сам этот берег поднялся метров на пять – из-за этого тектонического подъёма ручей обмелел, а река так вообще другим руслом потекла. Теперь бы поморам было куда труднее обороняться.

Пока мы молились, наш пёс-проводник молча, с пониманием сидел и ждал в тени креста возле сруба, а потом мы сидели вместе, глядя с горы вдаль, на деревню, и наслаждаясь покоем. Ну а потом отправились обратно. На острове, что прямо под городищем, закончили свою дневную смену коровы и всем колхозом вброд через Майкову курью переправлялись в деревню на дойку. Я смотрел и вспоминал, как Заборщиков, смеясь, рассказал нам случай – он тогда пожалел, что с ним не оказалось фотоаппарата. В то лето к коровам, пасущимся на Тонком острове, присоединилось стадо оленей: «Коровы пловцы хорошие, и олени тоже туда пригребли – так вместе и паслись».

Пока мы с Михаилом стояли и смотрели на эпическую картину переправы стада, совершавшейся словно в замедленной съёмке, наш убежавший вперёд белый пёс вернулся и ткнулся в ноги носом: дескать, чего ждём? пора идти!

Первое воспоминание

Из записок Михаила Сизова:

Обратно мы вернулись, когда обзорная экскурсия по селу закончилась и туристы вереницей через крылечко поднимались в музей. В основном это были молодые семьи с детьми. В просторном зале, где прежде располагался школьный класс, все расселись по скамейкам, и Пётр Прокопьевич вышел на середину:

– Ну что ж, наверное, пришло время сказать, кто перед вами тут стоит. Зовут меня…

После лекции дети задавали вопросы: зачем одному селу четыре церкви, что означает слово «Варзуга» и так далее.

Я тем временем прошёлся по музейным комнатам с выставленными предметами быта, которые Пётр Прокопьевич так рекомендовал: «О назначении многих из них даже взрослые сельчане сейчас не знают, а я с этим ещё работал… Словно в другой жизни было». Трогаю сетчатую кишку с деревянными кольцами, которую, видно, к корме лодки привязывали. Это «тюрбень – приспособление для перевозки сёмги в живом виде по порогам реки, вместимость 5 шт.». А вот тот самый русско-норвежский кибас – камень, оплетённый корешками деревьев, грузило для сетей. Рядом кубас – это уже поплавок. Он у норвежцев тоже был. А вот кебрик – поплавок, свёрнутый в трубочку из бересты, похоже, свой, оригинальный, если верить табличке: «Вероятно, изобретение варзужан». Некоторые предметы так и остались для меня загадкой. Например, для чего использовался балбер – железная чушка, привезённая в музей с тони Крестовой. Или вот подпундок. Написано, что его «дополнительно привязывали к пунде, если в реке было быстрое течение». А пунда – это что?

Из зала доносятся заключительные слова Петра Прокопьевича: «Что же, доброго вам пути. Расскажите своим близким, друзьям и подругам, а также на работе о том, что здесь видели. Если вам понравится, приезжайте ещё – уже со своими детьми. Я всегда радуюсь молодым лицам и тому, что люди ищут чего-то, хотят видеть, как жила наша страна в глубинке. Вы узнаёте свою страну. Это самое главное».

Когда туристы разошлись по музейным комнатам, Пётр Прокопьевич, улыбаясь, обратился к нам: «Ну как я выступал, получилось?» Говорим, что все слушали с интересом, но хорошо бы историю села на личных примерах рассказывать.

– Вот вас Петром назвали, – говорю, – это как-то связано с вашим храмом Петра и Павла?

– Да, я как раз к престольному празднику родился, а тогда ведь имена давали по святцам. У моей бабушки Анфимии родилось одиннадцать детей, так что у них в доме весь церковный календарь собрался: Демьян, Косма и так далее.

– Ваша мама тоже была верующей?

Продолжаем беседовать с Петром Прокопьевичем в музее

– Иконы в доме висели, и мама всегда нас крестила на ночь. Но бабушка куда церковнее была. Она рядом с нами жила. В войну мы к ней часто ходили, потому что у неё сахар имелся. Кусочки маленькие, колотые. Приходим, за стол садимся, помалкиваем. Самовар вскипает, бабушка по чашке нальёт, показывает, как на блюдца разлить надо и как на трёх пальцах блюдце держать. Выпьем по чашке, дальше сидим, помалкиваем – нас из-за стола еле видно. Дедушка тогда болел, в глубине комнаты лежал, в 44-м он ушёл из жизни. «По второй чашке будете пить?» Качнём головой. Ещё по кусочку сахара даст.

Конечно, вспоминать это нужно. Чтобы рассудок-то люди не потеряли совсем. Надо помнить, что в самые тяжелейшие времена государства Российского люди оставались людьми, помогали друг другу. А горя-то сколько было! Из 162 ушедших на фронт 75 не вернулись, в двух семьях по три сына погибло. Приносят похоронные в дом – одну, вторую, третью. Как это пережить? Мы, дети, видели, как слёзы ручьями лились. Но поплакала мать или жена погибшего – и назавтра шла на работу.

– А самое первое воспоминание у вас какое?

– Самое первое – это рыболовецкая тоня у моря. На берегу стоит бревенчатый дом, при нём хлев для скотины. Сени. Русская печка посередине, нары. И всё это я вижу. Баня, амбар. Колхозные орудия лова в амбаре. Они там всё время лежали, даже когда люди уходили, потому что приезжих не было, все свои, никто не украдёт. На тонях подолгу жили, почему и детей с собой брали, и скот держали. Помню, вышел я до ветру, и баран меня так долбанул что я, как говорится, шаровар надеть не успел. Четыре года мне тогда было.

Зимой, когда олени уже пойманы на летних пастбищах, все возвращались с тоней. И вот отец везёт нас домой. Заезжаем в Кузомень. Тьма на улице, сижу я в санях весь закутанный. Отец говорит: «Ты тут посиди, а я схожу в магазин и куплю сахару». На всю жизнь запомнились его голос и эти вот слова. Как ехали и приехали – не помню, а про сахар осталось. Ещё тиканье часов в память врезалось. Наверное, у нас в доме печка была не топлена или ещё почему, но отправили меня к бабушке. Сижу на печке, а настенные часы с гирями в виде еловых шишек: тик-так, тик-так.

– Как война началась, помните?

– А как же! Мне уже шесть лет было. В ту пору перевоз, где вы через реку переправлялись, чуть ниже был. Жители высыпали туда провожать на войну отцов и сыновей. Сколько слёз было, трудно передать. У меня, наверное, душа не выдержала: прибежал домой и на печку забрался – в такое место, где никто не найдёт меня. Не помню, чтобы плакал. Просто детская душа не справилась с увиденным на переправе. Не помню даже, в тот день мой отец уходил или с другой партией. Вот голос его слышу, как он в Кузомени про сахар говорил. А тут ни лица его, ни голоса – слёзы людей всё смыли из памяти.

На фронт отец ушёл, не достроив наш дом, только крышей успел закрыть. Жили мы в маленькой комнате с печкой. Радиоточка имелась, поэтому знали новости с фронтов. Запомнилось, как по радио передали частушку: «Потеряла я колечко, а в колечке двадцать две дивизии». Это про окружение немцев под Сталинградом. Более 90 тысяч одних только пленных! Уже тогда было чувство, что впереди победа. Мы, дети, играли в войну, но как-то очень серьёзно, словно это и не игра была. Из медных трубок делали поджиги, добывали у взрослых порох и упражнялись в меткости. Понимали, что отцы бьют фашистов и мы тоже должны быть при деле, должны быть готовы драться. Но для игр времени мало было – надо было помогать матерям на огородах. А они – весь день в колхозе. В 43-м и 44-м годах картофеля из Варзуги было вывезено более 200 тонн. Его доставляли в Умбу, а оттуда пароходами в Мурманск. Ещё в наших северных условиях вырастили более 30 тонн белокочанной капусты. Почему знаю эти цифры? В этом году исполнилось 90 лет нашему колхозу «Всходы коммунизма», и я сейчас заканчиваю оборудовать колхозный музей. Одна из главных ценностей в нём – переходящее красное знамя, которое колхоз получал за время войны несколько раз, поскольку ходил в передовиках. В перестройку это знамя потерялось, а три года назад его нашли и мне принесли. Потрёпанное очень, но мы его отреставрировали.

– Варзужане не боялись, что сюда немцы придут? Они же давили с севера, и подводные их лодки у вашего берега появлялись.

– Наверное, боялись. Знали, что враг бомбит Кировск, Апатиты, и в Мурманске после бомбёжек одни трубы домов торчат. В первые же месяцы войны у нас построили четыре бомбоубежища. Зимой начали запасной аэродром строить – я школьникам показываю ямы, откуда песок брали и на оленях к аэродрому возили. Но он не понадобился. Как и эвакуационные лагеря, которых было три на нашей стороне и два на Пречистенской. Простые такие земляные жилища, покрытые брёвнами. Это говорит о том, что командование было готово к любому развитию событий: что города на севере займут и оттуда забирать людей придётся. Эвакуацию даже начали – привозили морем людей к нам и в другие сёла Терского берега. В основном это были беженцы из Кандалакши.

– Если бы Кандалакшу немцы захватили, то случилась бы катастрофа, – предполагает Игорь. – Мурманскую дорогу бы перерезали.

– Даже если бы взяли, наши всё равно назад бы отвоевали, – философски замечает Пётр Прокопьевич.

– День Победы тоже помните?

– Было морозное утро, народ собрался у сельского совета. Такое ликование! Наша семья радовалась вдвойне – скоро отец вернётся домой! Ведь письма от него приходили до последнего. Но вскоре после 9 мая нам принесли похоронную. Погиб он в Югославии 11 апреля 1945 года.

…Да, очень хорошо этот день помню. Ещё лёд на реке стоял и на оленях ездили. А вскорости весна резко наступила и оленей к морю отпустили, где им на ветерке привольней пастись, от гнуса прятаться. Они сами туда отправлялись – варзужское, кузоменское, тетринское стада. И каждое стадо не разбредалось, а держалось своих. Олени ведь, как и люди, знают друг друга. Свободу им давали полную, приходили только, чтобы родившихся оленят пометить. К зиме олени слегка дичали, поэтому некоторых, отбившихся от стада, приходилось верёвками ловить. Словят и сообщают хозяину: «Приходите, ваш олень пойман». Держали мы олешек до той поры, пока не появилась автомобильная дорога. Дело-то было не в самой дороге, а в том, что чужие люди стали наезжать и на оленей охотиться. Только это не охота была, а фактически мясозаготовка. Охранять от браконьеров было бесполезно, и так мы лишились верных помощников, с которыми варзужане четыреста лет жили бок о бок.

– После войны тяжело было?

– Как и всем, у кого отцы не вернулись. В колхоз тогда принимали с шестнадцати лет, но меня взяли раньше: «Чего тебе болтаться, Петька, езжай-ка да за оленями присмотри». Мать рада была, одной-то четверых детей трудно кормить. Хотя мы и так работали. Помню, мне ещё двенадцати не исполнилось, когда мать направила на озеро Ильма, что в 90 километрах от Варзуги. Надо было на оленях довезти туда дедушку Коровина и подростка Гену, который ещё младше меня. Они должны были на Ильме рыбы наловить, заготовить сухих брёвен для дров, составить из них плот и на нём спуститься по реке к селу. Поскольку я доставлял их до места, то часть дров предназначалась нашей семье. И вот это путешествие чуть ли не стоило мне жизни.

Дорога домой

– 3 апреля 1947 года мороз стоял ещё сильный, так что отправились мы без какой-либо опаски, – продолжает рассказ Пётр Прокопьевич. – У меня было четыре оленя, в том числе одна важенка. Проехали пять километров, и важенка вдруг заупиралась. Весенний олень, особенно самка, быстро устаёт, тем более она с плодом была, родить собиралась. Снял я хомут: «Иди, голубушка, домой». На два воза осталось у меня три оленя. Ладно, едем дальше по льду Варзуги, в верховьях которой и находится озеро Ильма. А Коровин Николай Григорьевич – он плохо видел. Добравшись до притока Серга, переехали на правый берег, пересекли излучину – и тут дедушка потерялся. Снег ещё пошёл густой, ничего не видно. Что делать? Если он обратно в село пошёл, то зачем нам на озеро ехать? Видим с Геной саамскую вежу на берегу, забираемся туда, костёр разжигаем. Я оленей отвёл в местечко, где ягель растёт, и легли мы спать. Наутро снег снова пошёл, но я всё же отправился искать дедушку, а Гена стал греть чай. Километра не прошёл, Григорий Николаевич навстречу: «Что вы, ребята, меня бросили?» И тут пошёл дождь.

Три дня мы жили в этой веже, потому что от дождя снег совсем раскис. Олени – они животные небольшие и по такой каше не могут сани волочить. На четвёртый день двинулись мы, пару километров проехали, и олешки встали. Ещё три дня жили на одном месте, но уже в своём шатре-палатке. Спасало то, что спали мы в ровах – спальных мешках из оленьей шкуры. Что делать? Ночью стало немножко застывать, и решили двигаться по ночам. В итоге на Ильму мы приехали на одиннадцатый день. А мама дала мне хлеба только на десять дней.

Вот доставил лесорубов, значит. А дождик моросит. А ехать назад надо, потому что скоро река вскроется и никакой дороги не будет. Радовало, что со мной олени – им-то хлеба не требуется, под ногами корм есть. Отправляюсь в путь. Первый день нормально проехал. На второй – к порогу Йовас выбрался. Смотрю: во льду множество дырок. Не понимаю, как я тогда не провалился! Олени дальше не идут, мордами тыкаются: «Ты не ходи туда, порог очень опасный – и себя не спасёшь, и нас погубишь». Вернулся я на берег. У меня кусок налима оставался, сварил его и съел. Пересчитал сухари. Я когда с Ильмы-то уезжал, дедушка Коровин сказал: «Ты, Петька, до дому быстро доедешь, сухарей тебе хватит». А вона не хватило: осталось всего три овертеня – ломтя с корочкой. И тут встала дилемма.

Один из моих оленей, Мишка Стрелок, имел привередливый характер. Не давал он себя запрячь, если хлебом не угостишь. Возьмёт он хлебушек своими толстыми мокрыми губами, тут его и лови за кейкало – это вроде ошейника. И ведь не обманешь его, на пустую протянутую руку он никак не реагирует. И как думаете, что я выбрал: оленя запрячь или самому сухарь съесть?

Правильно – съесть самому. Иначе всему конец, сил-то не хватит на дорогу. Запряг я оставшихся двух оленей, а Мишку Стрелка оставил у порога. Шёл я и шёл, ставил шатёр под ёлками, варил голый чай, чтобы согреться. Другой еды уже не было. Дождь сверху крапает, сани едва волочатся. Добрался до порога Шатёрный, а там вода везде. Сани плывут, и я на лыжах тоже плыву. Но чувствую, что под водой лёд ещё крепкий. Добрался до Серги, а там близ впадения её в Варзугу избушка стоит, в которой летом косцы ночуют. Всего-то семь километров осталось до села! Но чувствую, что сил уже нет. Отвёл я оленей в лес, где ягель – пусть хотя бы они выживут, сам лёг в избушке на полати. Думаю: «Нет, умирать мне нельзя, пойду пешком». На оленях-то уже невозможно.

Сейчас вот вспоминаю и удивляюсь. В село я побрёл не просто так, а ещё сена для нашей коровы прихватил. Мама дала мне с собой сокимы – сетчатые мешки, в которые сено запихивают при его заготовке. Там около избушки лоси стог сена раскидали, я собрал это с земли и пошёл. Еле-еле в последнюю горку поднялся. Дошёл до дома, в нём никого. Опрокинул в себя кринку молока и спать завалился. Мама хоть и переживала за меня, но в это время была на празднике, на дне рождения дяди Никиты. Когда увидела меня, обратно к гостям побежала, новостью поделиться: «Петька мой вернулся!»

Наутро мороз такой ударил, что сани, которые я бросил в воде, напрочь вмёрзли. Ходили мы туда с сестрой, вырубали их топором. А Мишку Стрелка осенью поймали вместе с варзужским стадом. Я-то боялся, что он в реке утонул… Этот случай забыть не могу. Почему я тогда не погиб?

– Может, мама и бабушка молились, поэтому Господь сохранил? – говорю.

– Ну, конечно, помогали эти…

Пётр Прокопьевич: «Для меня Варзуга – это не просто отчий дом, а это история»

– А что, по-вашему, спасло? – спрашивает Игорь.

– Уверенность. Что дойдёшь. И позже эта уверенность всю жизнь со мной была. В армии увлёкся я лыжами, а в 1958-м в Мурманске на Празднике Севера увидел великих мастеров – 14-кратного чемпиона СССР Павла Колчина и великого нашего земляка, помора с Мезени Владимира Кузина. Он первый в истории «король лыж» – это неофициальное звание учредил шведский король, когда Кузин в Швеции на чемпионате мира выиграл гонки сразу на дистанциях в 50 и 30 километров. На Празднике Севера от Варзуги выступали я и ещё один лыжник, пробежали мы достойно, но радости не было. Решил я тогда стать мастером спорта. И был уверен, что своего достигну. Оставил выпивку – мы, молодёжь, тогда ведь бражку варили и употребляли для куража перед танцами. Стал тренироваться. И в 63-м году в Свердловске на первенстве сильнейших сельских лыжников, где среди 90 участников было более десятка мастеров спорта, на дистанции в 30 километров я пришёл первым. Так завоевал звание мастера.

– Это уже после армии было, а служили где? – спрашиваю, но Игорь, глянув на часы, перебил:

– Смотрите, 16 часов 53 минуты… Мы успеваем на переправу?

– Ну так ещё семь минут, успеете.

Этот перевоз был последний, опаздывать нельзя, но всё же Игорь задержался у карты района, что висела на стене:

– Пётр Прокопьевич, мы напрямки до Кузомени доедем?

– Там, как лес закончится, будет пять километров песчаной пустыни. Если машина слабенькая, то лучше не соваться, песок зыбучий, засасывает. Обычно машины в лесу оставляют и в село пешком идут. Или по берегу моря едут – оттуда пешком ближе идти, всего полкилометра.

– Спасибо вам и дай Бог здоровья.

Дарим нашу газету – Пётр Прокопьевич человек интересующийся, неравнодушный, может, что и почерпнёт для себя – и бежим на переправу. Паромщик Андрей будто ждал нас – тут же отчалил. И сразу мы поехали в Кузомень. Советом оставить машину в лесу пренебрегли, ринулись прямо по пескам.

(Продолжение следует)

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий