Ветер с моря
(Окончание. Начало в №№ 838–842, 844–850)
Шиес: интервенция
Из записок Игоря Иванова:
Если не с Еленой Шамильевной попытаться осмыслить проблему Шиеса, то с кем ещё? Вообще этим коротким словом-ключом из четырёх букв открылась нам дверь в затхлую, тёмную кладовку русской жизни, откуда гниение распространяется по Руси уже не одно столетие.
Среди противников строительства могильника в Шиесе – а в 2019-м это было уже большинство населения Поморья – репутация губернатора Орлова была никакой. А ведь в 2012-м его приход в регион был воспринят с надеждой. Это немудрено было на фоне прежнего губернатора Ильи Михальчука, явившегося из Якутии на «кормление» в Архангельск и утвердившегося во мнении местных жителей как отъявленный хищник. И вот через шесть лет губернаторства Орлова – такой же провал. Деньги глаза застили? Обманули или сам был обманываться рад? Понадеялся на высокого столичного покровителя?
– Вообще говоря, жалко его, – говорит Елена Шамильевна. – Надо-то было по-другому делать: всё взвесить, посоветоваться с людьми. А он: «Я что, дурак от таких денег отказываться?!»
– Выходит, что…
– Он это не понял, конечно, бедолага. Просто за десять миллиардов продать область, уничтожить природу… Я в первый раз с ним столкнулась, когда его только-только назначили. Мы отправились к нему с нашей писательской братией по его приглашению. Я как раз руководила тогда Союзом, поэтому подготовилась, собрала информацию, как обстоят дела в других регионах, проанализировала наши дела, взаимоотношение писателей и властей, как они друг другу могут быть полезны. Стала ему рассказывать. А он мне: «Не рассказывайте про всякую там Вологду, мне это не надо. Не нравится – уезжайте». И я ошалела, честно говоря. Отвечаю, что, вообще-то, родилась в Архангельске и тут прожила свою жизнь, что-то полезное для нашего края сделала, и не только я, но и отец у меня всю жизнь трудился на благо края. «И вы мне такое говорите!» Когда мы уже уходили, подошёл, правда, и извинился, дескать, я погорячился. Но после такого хамства я, конечно, не хотела больше с ним дел иметь.
Здесь сделаю маленькую ремарку. Отец моей собеседницы, Шамиль Загирович Галимов, – профессор-филолог, лучший исследователь творчества Фёдора Абрамова. Родился в Свияжске, на Волге, а в 1937 году, когда ему было 12 лет, семья переехала на родину матери – в Архангельск. Воевал, был ранен. Вообще у архангельских татар было в городе что-то вроде диаспоры, свой квартал, магазины, мечеть, были среди них бедные и богатые. Елена Шамильевна вспоминала про своих предков с улыбкой: «Прадед в конце девятнадцатого века уехал из Казанской губернии на заработки в Архангельск. И там он завёл себе какую-то бабу – загулял. Прабабке об этом как-то стало известно, и она собралась к нему ехать. Но как из деревни уедешь? Нужно ведь, чтоб муж позвал! Она заплатила грамотному человеку в селе, тот написал письмо, якобы от мужа, она прошла по деревне, всем прочитала, что вот, дескать, муж зовёт. И, не зная ни слова по-русски, поехала с четырьмя детьми в Архангельск. Нашла его. Он вскоре помер, а она так и осталась, замуж больше не выходила. Прабабку я помню. Такая очень колоритная глава семейства была…»
И вот представьте: губернатор, сам родом из Калининграда, коренной архангелогородке рекомендует убираться. Ничего себе! А она его жалеет, причём вижу – искренне. Ну, ошибся, дескать, человек. Волнует же её другое.
– Боюсь очень, до крови может дело дойти. Потому что накал дикий. У меня ведь много выпускников и друзей на Шиесе побывало. Приезжают и рассказывают, уже полностью погружённые в это. Моя однокурсница, матушка, сидит у себя где-то в доме на Карельском перешейке, и хоть в возрасте, и больная – но вся в тематике Шиеса, рвётся туда ехать протестовать.
Мне один молодой священник рассказывал, что решил отслужить молебен с прошениями о сохранении мира и Севера на площади в Архангельске, где проходит так называемая бессрочка – протест против завоза в область московских отходов. Хотел, но «стукнули» в епархию. И прижали всё. Но есть несколько священников. Вот отец Димитрий Костюченко из Заостровья постоянно служит молебны.
– Да, помню, как ещё в самом начале меня неприятно поразило, когда активисты решили поставить в Шиесе памятный крест – обозначить место, где был посёлок, в котором жили и умирали люди. Но освятить его никто из священников так и не согласился. Не смогла Церковь возвысить свой голос в защиту родной земли. Ну, может, я неправильно выразился – не «священники не согласились», а «священников не благословили». Всё-таки надо понимать, что во многом они люди подневольные.
– Да ведь был же посёлок, были те же заключённые, как не освятить место хотя бы ради памяти?! Но вот священник в храме, куда я хожу в Архангельске, идейно не поддерживает ни капли это движение против столичных свалок. У него свои представления: сами виноваты, не убираем мусор, свинячим и вообще мир во зле лежит, конец света скоро. Позиция понятная. Я тоже так себя периодически утешаю.
– И как, получается? – подхватываю грустную шутку.
– Нам же Господь не говорил сидеть тихо и позволять издеваться над детьми, над природой. Нет? Но ведь, кроме Шиеса, другие могильники тоже запланированы. Железнодорожную ветку, проходящую мимо Онеги на Кемь, укрепляют теперь, РЖД вкладывает деньги. Раньше бы радовались, а теперь как-то подозрительно. Тут болото сплошное, речка и Белое море – всё сразу. Если сделают свалку – это всё, конец. А для этих людей вопрос только в деньгах: привезти и захоронить – дёшево, а налаживать систему переработки – дорого, хлопотно, невыгодно, неинтересно. Выделены огромные деньги, и устраивать свалки на отдалении – это самое простое.
«Больше всего меня поразило, что, оказывается, наши областные власти боролись за московский мусор и заполучили этот проект в конкурентной борьбе, – написала как-то в соцсети Елена Галимова. – Никакими деньгами, ни миллиардами, ни триллионами, нельзя оправдать эту мусорную интервенцию. Никаким посулам создать жителям области на эти мусорные деньги райскую жизнь нельзя верить. Если этот “приоритетный инвестиционный проект” будет осуществлён, Русский Север перестанет быть тем, чем он был столетия: заповедным краем, хранителем традиций, сокровищницей отечественной народной культуры, а станет поруганной и испоганенной землёй».
Вот из этих слов одно мне врезалось особо: «интервенция». Это то, о чём я думал во время нашей экспедиции: как смогли пришлые сто лет назад так легко разрушить уклад жизни русского человека на Севере?
И я вдруг понял, что та «горячая» гражданская война, которая была развязана большевиками, она не закончилась, а перешла в «холодную». Тогда на Севере они победили, сумев распропагандировать местных жителей – тех, кто, по идее, должен был отстаивать своё право на свою землю. Но страха ради иудейска крестьяне попрятались: вы там между собой разбирайтесь, нас не трогайте.
Настроение архангелогородцев в 1919 году описал Борис Соколов:
«Я застал архангелогородцев в состоянии совершеннейшего и глубочайшего безразличия к судьбам Северной области. Словно всё это – и защита области, и уход союзников, и возможный приход большевиков – меньше всего касалось именно их. Угрюмые по своей природе… архангелогородцы живут замкнуто, чуждаясь общения, не тяготея нисколько к общественности. “Чем они интересуются? Что их волнует?” – спрашивал я местных старожилов, из бывших ссыльных. “Бог их знает”.
Посланные на фронт ополченцы тотчас же утекали оттуда в тыл под самыми благовидными предлогами, заполняя санитарные поезда. Можно было прийти в отчаяние от такой пассивности тех, кто, казалось, должен был быть в центре борьбы, являться её стимулом. Меньше всего верили архангелогородцы в прочность Северного фронта и в возможность защиты Северной области собственными российскими силами. И купец, и мелкий мещанин говорили с одинаковой убеждённостью, что “большевик не может не прийти”. “Где уж нам?” Насколько сильна была эта вера, показывает тот факт, что ещё за четыре месяца до падения Северной области, в дни блестящих побед на Железнодорожном фронте, в Архангельске началась скупка советских денег».
Вот и ныне. Поморы не то чтобы поверили завравшимся областным властям, а решили: это меня не касается, мне семью кормить надо; да и что я могу сделать? Но откуда ни возьмись явились местные люди, из самой глуши, крохотных лесных посёлков и деревень, несогласные с пропагандой, которой попытались местные власти замазать своё грязное дело. Может быть, дело в том, что большевики агитировали в 1919 году лучше, да и были у них бойцы, искренне веровавшие в лозунги. А тут с самого начала – проплаченные циничные лжецы из местных и московских СМИ: трудно было не увидеть, что это просто надувательство и распил. Сначала жители Урдомы, затем области, наконец, со всей страны стали подтягиваться на Шиес. Как будто почувствовали, что, если не удержим «северный фронт» на сей раз, окончательно погибнем. Не столько даже от загрязнения, сколько от морального крушения – вины за предательство будущих поколений, которым жить здесь после нас.
– Что нравится мне вообще в этих протестах, – словно подхватывает мою мысль Елена Шамильевна, – что люди образовываются: все теперь знают про раздельный сбор, про переработку, вникли, что сжигать можно, что нельзя. Причём появились не какие-то фейковые общественные движения, созданные властями, а возникла инициатива снизу. Это настоящие волонтёры, без всяких денег. Это здорово! Нам всё время говорили: вы не готовы. Но оказалось, что мы готовы и землю свою защищать, и с мусором цивилизованно обращаться.
– Я думаю, что сила Севера в том, что мы здесь живём в единстве с природой. И в ландшафт научились встраиваться, оттого так гармонично смотрятся на берегах рек деревянные храмы. Все линии у них естественные, природные. Природа на Севере – за нас, а мы – за неё: не воюем с ней, не покоряем, а вживаемся, блюдём её правила, а она дарит нас своими богатствами, даёт силу, покой, смысл. Потому и защищаем её до последнего, потому против всех этих интервентов с привозным мусором будем всегда.
Своя земля
– Скоро вам предстоит кошачье прибавление? – замечаю.В комнате появляется кот. Нет, кошка.
– Не-ет! – смеётся хозяйка. – Это «он», а не «она» – толстый кастрированный кот, который в состоянии только есть. Сейчас он бастует – рыбы нет.
Александр уточняет:
– У нас был рыжий кот, но лиса утащила. Целая трагедия, и решили мы больше не брать. Но один местный здесь предложил нам кота, в противном случае грозился утопить. Взяли.
– И как это можно без рыбы сидеть у моря?
– Да запросто. Вот приезжали пограничники на быстроходных новейших катерах. Они тут выполняют функцию рыбнадзора. И у мужиков порезали рюжи. Это такие древние примитивные ловушки, тяжёлые, в них попадает навага, маленькая камбала – на уху, а сёмга – нет. Если человек ставит рюжу – значит, местный, а им это разрешено. Приезжие-то сетями балуются – их можно быстро убрать, а рюжи ставят на два-три дня, но надо привязать поплавок-бутылку со своей фамилией. А кто-то не привязал. Или оторвало волной. И их уничтожили. Бесчеловечно поступили.
– Это ж карательный молох, государственная машина, – говорю, вспоминая свои опыты столкновения с ней. – Она живых людей не замечает.
– Саша у меня всё на них обижается, а я говорю: «Ты даже не воспринимай их как людей. Это функции».
– А вы камбалу, кстати, любите?
– Да. Как-то зимой пошла я удить камбалу в лунке на удочку. Идёт соседка и задумчиво говорит: «Полвека живу, но первый раз вижу, чтоб в море на удочку рыбачили». А я просто детство вспомнила, как папа нас на Двину возил. Я рыбак. Меня папа, настоящий рыбак, приучил. Полвека назад он даже издал книгу про рыбалку…
– У вас из окон очень красивый вид, – говорит Михаил.
– Да, очень красиво. Ещё же постоянно разный он – от неба, от освещения. Трава разного цвета. Лес на закате один, утром – другой. А чуть дальше, видите, маленькое болотце?
Все мы поворачиваем головы и смотрим в деревенское окошко, разделённое буквой «Т». Территория. Отчина. Удел.
– У меня Саша ходил с собакой утром, возвращается: там медведь гуляет!.. Теперь медведи всюду. На квадратный километр по несколько – мы уж знаем, что один тут живёт, другой там, в конце деревни, на поле приходит каждый вечер. Очень я их боюсь. Медведи голодные – в прошлом году ведь не было ни клюквы, ни брусники. Я очень люблю лес, но сейчас мы туда не ходим, а выезжаем. И обязательно, чтобы и муж был, и пёс, и ещё кто-нибудь. Включаем музыку максимально громко, хоть этого я терпеть не могу. С собой ещё свисток судейский. В соседней деревне живёт Любовь Ивановна – еле ходит, у неё болезнь Паркинсона. Но ходит в лес, причём одна. Рассказывает: «Иду по тропиночке, тихо, ветра нет, но чувствую, что куст шевелится. И вдруг морда оттуда – красивая…» Я спрашиваю: «И что вы сделали?» Она: «Пошла дальше по тропинке, а он рядом. Потом ушёл, и я пошла дальше». Но призналась: «Всё-таки как-то неприятно было».
– Наверное, всё ж медведи чуют, как к ним относится человек: боится или нет…
– В прошлом году охотник очень неудачно выстрелил, ранил медведя. Несколько дней искали мужики его, так и не нашли. Где-то ходит. Вот это страшновато.
«Идите, не пожалеете»
Из записок Михаила Сизова:
По-доброму позавидовал я Елене Шамильевне: какой у неё в Ворзогорах писательский кабинет! Угловая комната с окнами на море, лес и болото. Три стихии перед глазами. И, слушая её рассказ, как на Русском Севере хотели всероссийскую помойку устроить, я смотрел в окно, за которым простирается огромное болото с чахлыми деревцами. А ведь у него тоже своя экосистема имеется. И можно всю жизнь на этой трясине прожить, довольно квакая и урча, даже не задумываясь, что есть иные миры.
Погостив у литератора, идём к художнице Татьяне Юшмановой, матушке священника Алексия, который возглавляет всероссийское движение «Общее Дело. Возрождение деревянных храмов Севера». Она сидит у крылечка старого деревянного дома и качает коляску с младенцем. Завидев нас, машет рукой, мол, заходите через калитку. Ага, попробуй зайди – вон какая псина стоит за палисадником и зубами прищёлкивает.
– Шкипер, ко мне! – командует матушка. – Да вы не бойтесь, он просто играется.
– Хорошо ему здесь, в Ворзогорах.
– Нам всем здесь хорошо, – смеётся матушка. – А ему, конечно, лучше всех. Научился охотиться, вчера вон белку притащил. Ездили недавно на далёкое озёро – он двадцать километров за машиной бежал. И всё равно хватило ему сил куда-то в сторону рвануть, эту белку поймать.
– Татьяна Сергеевна, – киваю на коляску, – у вас, наверное, всё по графику, поэтому не будем долго задерживать. Первое, что хотел спросить: «Общее дело» ведь в Ворзогорах зародилось?
– Это было в 2003 году, – начала рассказ матушка. – Закончив в Москве Российскую академию живописи, ваяния и зодчества, приехала я с подружкой на Белое море писать с натуры. Остановились мы на Кий-острове, но иногда выезжали оттуда в разные уголки. Тогда ещё рейсовая «Заря» по Онеге ходила, и забирались мы в места, куда сейчас добраться нереально. Например, в Мондино, где теперь никто не живёт. Кстати сказать, спустя годы наши волонтёры за два сезона подправили в Мондино церковь Троицы Живоначальной, теперь она точно сохранится. И вот посоветовали нам поехать ещё в Ворзогоры. В то время рейсовые «буханки» в эту деревню не ездили, но удалось пристроиться на почтовую машину.
Приехали. Что поразило тогда – простор. Во всех смыслах. И в природном, и в человеческом. Погода стояла солнечная, иногда были грозы, радуги – небо менялось волшебно. Удивительное сочетание обычной деревни – тогда ещё держали скотину, лошади, овцы по улицам бродили – и моря, стихии, неба. А главное – люди, внутренне свободные, ясные. Особенно запали в душу местные бабушки, которые, к сожалению, сейчас почти все ушли. Чем прекрасны Ворзогоры? На двух квадратных километрах ты можешь найти всё: и среднерусские мотивы – в полях с убегающими дорожками, и берёзовый лес, и тундру по берегам реки, и болота невероятные. Поднимешься на угор – и обдаст северной суровостью. Спускаешься с него к морю – и будто балтийское побережье перед тобой, песочек и сосенки, сбегающие к воде.
Ещё удивило в тот первый приезд: со стороны колокольни стучал топор, там что-то происходило. В те годы страну повсеместно грабили, хозяйства развалились, люди стремились выжить, а не строить. А тут что-то делается! Поднялись мы на колокольню. Там дед с двумя подростками ступеньки ремонтирует и перила приколачивает. Это был дядя Саша Слепинин. Говорит нам: «Здесь лестница недоделана. Лучше вниз спуститесь и к моей жене зайдите, чаю попейте». Отвечаем, мол, неудобно. Он: «Идите, не пожалеете».
Изабелла Ефимовна встретила нас, словно к ней родные внучки приехали. Я много ездила по Северу – везде люди добрые. Но хлебосольство у поморов реже встречается, у них свой характер. Вот в Вологодской области не скажешь, что нараспашку люди, но они помягче, а здесь суровые, и нужно время, пока к тебе приглядятся и примут. А эта семья совершенно открытая. Дяде Саше скоро 90, Изабелле Ефимовне тоже уже 84 – такой возраст, что тяжеловато людей принимать. Но кто бы к ним ни зашёл, на стол собирают всё, что есть.
Прошло полгода. Я вышла замуж за Алексея, он принял сан и начал служить. И всё время меня в Ворзогоры тянуло. Тут встал вопрос, куда мне на этюды поехать. Звоню старикам. И что удивительно, они сразу меня узнали: «О, Таня, приезжай, конечно!» Приехала, зашла к ним – и такое чувство, что я дома. Думала, меня в избушечку, что на огороде, определят, а разместили прямо в доме. И душа в душу два месяца мы прожили. Батюшка нас навещал, он их тоже полюбил. В ту осень решили мы с ним, что будем как-то помогать дяде Саше и этой деревне. А чем мы могли помочь? Молодая семья, всего год вместе. Батюшка тоже вчерашний студент, первый год священник, пятый по счёту в храме. Средств у нас мало, жили на съёмной квартире. Но стали откладывать по копеечке на стройматериалы. Знакомым рассказали. Дело пошло. А зимой сюда привезли своего прихожанина, который мог финансово поддержать. Ему тоже всё понравилось, и он выделил средства на реставрацию и новый купол.
– Слепинин рассказывал о миллиардере, – припоминаю, – но имени не назвал, мол, тот всё втайне делает.
– Его зовут Юрий Борисович. Помню, просыпаемся мы утром, а он уже во дворе снег чистит. Тихий, скромный человек, слова не вытянешь. Пришли мы к Зосимо-Савватиевскому храму, который на кладбище между деревнями. На колокольню поднимаемся, и он не просто видами любуется, а тут же на крышу лезет, чтобы её вычистить от наросших деревьев.
– Ох ты! – спохватывается Игорь. – Меня же Николай Гунин хотел к ней сводить, показать. Так что я должен вас покинуть… Но получается, что она в плачевном состоянии, коль деревья на крыше?
– Эта церковь прежде вообще не числилась среди сохранившихся памятников, официально считалась утраченной. Когда я в первую осень решила к ней сходить, дядя Саша сказал: «И не пытайся, дочка, ты её не найдёшь, там лес один. Заблудишься ещё». Алтарная часть и трапезная между алтарём и колокольней были провалены внутрь, всё заросло лесом – и внутри, и снаружи. Но при этом было ощущение, что храм живой. Зимой мы с мужем спросили дядю Сашу, можно ли что-то с храмом сделать. Сходили туда, и он, как хороший плотник, посмотрел, обнадёжил. Позвал мужиков, и они за малую зарплату – всего сто рублей в день – подняли храм в течение одной зимы 2007–2008 года. Вместе с материалами это стоило нам около 70 тысяч. Фактически копейки для таких строек. И тогда возникла дерзкая мысль…
Вот стоим мы с батюшкой на колокольне, смотрим на Божий мир, а он и говорит: «А почему бы нам не помочь всем храмам?» Эта мысль так безумно прозвучала! Это невозможно! Кто мы такие?! А с другой стороны, хотя бы консервацию церквушек сделать, сохранить… Вернувшись в Москву, стали думать, искать единомышленников, какие-то средства. В первый год у нас были экспедиции по 5 и 10 человек – просто ездили и смотрели, в каком состоянии объекты. Но постепенно, вопреки всему, творящемуся в стране, наш проект расширялся, всё больше добровольцев находилось.
– А теперь сюда должен прилететь на вертолёте Святейший Патриарх. Он давно знает об «Общем деле»?
– Два года назад он освящал наш новопостроенный Серафимовский храм, где отец Алексий настоятель. Там была выставка «Общего дела», и Патриарх обратил на неё внимание. Как понимаю, его зацепило то, что у нас не государственный проект, когда чиновники поддержали финансами и кто-то взялся исполнять, а движение снизу. Ведь сейчас время очень непростое – такое равнодушное, никому ничего не надо. А в прошлом году в Москве был большой форум волонтёров, на котором Святейший Патриарх председательствовал. Его спросили: «Если бы вы были сейчас молоды и могли поехать с волонтёрами, то какой бы маршрут выбрали?» Он ответил: «Я бы поехал с “Общим делом”». А в этом году он вызвал отца Алексия, и они конкретно общались по «Общему делу». И Святейший спросил: «Чем я, Патриарх, могу помочь?» Отец Алексий попросил его посетить удалённые деревни и освятить старые храмы. Это бы вдохновило участников нашего движения и оставшихся в деревнях жителей. Вот ждём… Главное, чтобы погода лётная была, а то вон ветер с моря какой сильный. А завтра обещают 24 метра в секунду.
Забегая вперёд, скажем, что погода благоволила Патриарху. С Соловков вертолёт благополучно добрался до Ворзогор, здесь Святейший встретился с местными жителями и освятил купол перед его установкой на храм. А затем полетел в Подпорожье.
Древнерусская фамилия
Игорь, в который уже раз посмотрев на часы, наконец, решился идти. Пока прощался, ребёнок заплакал в коляске, и матушка притормозила пытавшегося пронырнуть мимо мальчонку: «Николаш, покачай Машу». Сходила в дом за одеялом, укутала пятимесячную девочку.
Уже через несколько минут Татьяна смотрит на сына, качающего коляску, и рассказывает:
– У детей тут свой мир. Как приедем, оба сына сразу какие-то железки притаскивают в свой «гараж» – часть сарая мы им под мастерскую выделили. Сейчас одному сыну восемь лет, другому одиннадцать – и с самого младенчества они летом здесь. Для нас Москва – это тяжёлая, вынужденная зимовка! С нетерпением ждём, когда у них школьный год закончится. А потом уезжать не хотят. Бывает, их в город отправлю, а сама ещё на осень остаюсь. Слава Богу, бабушки есть, присматривают за ними. Нынче в сентябре останусь здесь и буду писать, хоть с младенчиком это и сложно. Но всё равно за счёт сна можно выкроить два-три часа.
– Постоянный недосып? – догадываюсь.
– Катастрофический! – матушка смеётся. – Как дочка родилась, сплю по три часа в сутки.
– Вашу картину «Гуси-лебеди» с храмом и летящим косяком птиц мы однажды на первой полосе газеты разместили, – перевожу разговор на другую тему. – В качестве иллюстрации Русского Севера. Расскажите, как её написали.
– О, это опять благодаря нашей колокольне! Оттуда такая ширь открывается – и в природе, и в размышлениях. Помню, в тот год удивительная осень была. Тёплая-тёплая, и вдруг в октябре ударили холода, тучи по небу пошли. И птицы словно опомнились, снялись разом и полетели на юг. Они летели беспрерывно двое суток, днём и ночью, косяк за косяком – всё небо было в них. Гуси и лебеди перепутывались между собой и так пронзительно кричали, душу бередя, что хотелось вслед за ними. Только они пролетели – выпал снег. Я сидела на колокольне, что-то писала, и там пришла идея картины. Потом в Москве долго эскизы к картине разбирала, и тут у меня родился Данил – на два года картину отложила. А когда вернулась, то всего за месяц её написала.
– А где она сейчас?
– В Подмосковье, в большом храмовом комплексе Святого благоверного Александра Невского – они картину купили. Но копия есть и в нашем храме.
– Из художников кто вам ближе? – интересуюсь.
– Очень близки мне Нестеров и Левитан, которые писали Север. Меня ведь Север с детства покорил, и не только в живописи, но и в литературе. Джек Лондон, былины старинные – всё, где есть что-то северное. Почему – сама не знаю. Мои родители до сих пор удивляются. Папа и мама – оба математики, вообще далеки от живописи. В роду были ещё физики и химики, но ни одного художника.
– Аномалия.
– Что интересно, наша древнерусская фамилия распространена только на Севере. Юшман – это особый кольчато-пластинчатый доспех, в котором броневые пластины – их было девяносто девять – держались на кольчуге. Такой, например, носил царь Алексей Михайлович. Фамилией Юшманов в Архангельской области никого не удивишь. Это пример того, что Север многое из старины сохранил.
– А вы коренная москвичка?
– Во многих поколениях. И деревенские корни нигде у меня не проглядывают. Но с детства тянуло на природу, на Север. Когда в семнадцать лет, поступив в академию, впервые поехала в Белозерск, было острое чувство дома – вот моё, знакомое, любимое, волнующее! И это не оставляет до сих пор.
Ещё академик Лихачёв писал, что Север пленяет тем, что он самый русский. А Писахов говорил, что Север своей красотой венчает земной шар. Интересно, да? И многие, кто бывал на Севере, говорят: здесь сохранилось что-то исконно русское, что утрачено в средней полосе и на Юге. Это, наверное, из-за удалённости от столиц. Те же деревянные храмы – удивительное отражение русской души, поэтичной и чувствующей красоту. Как они гармонично вписаны в природу!
Знаете, в 89-м году, когда мне было десять дет, родители купили дом на севере Ярославской области. Это был первый год, когда горожанам разрешили покупать дома, а не просто дачные участки. И они сами удивлялись: чего их в эти края потянуло, в какую-то деревню из семи домов?! Причём там самая глухомань – деревенька Белкино, в сторону Пошехонья. И вот приехала я туда, городской ребёнок, и сразу в ту жизнь включилась, словно там и родилась. В домах ещё старики жили, и я помогала им на сенокосах, с овечками возилась. А с местными ребятами, которых на каникулы привезли, почти не играла в индейцев – всё время с этими стариками. Вот почему так? По сей день мама выговаривает: «И чего вы купили дом на краю света, в Ворзогорах этих? Там и реки-то нормальной нет». Наверное, не будь этого Белкино – не было бы Севера для меня.
Думаю, я не одна такая, ведь многие горожане сейчас в сельскую местность тянутся. И был бы, думаю, большой отток из городов, если бы в деревнях не закрывали школы, медпункты и прочее, нужное для жизни. Был здесь, в Ворзогорах, водопровод из лесного озера, колонки стояли по деревне, так ведь разрушили зачем-то. Маслозавод был, рыбоприёмный пункт. На моих глазах закрыли школу, почту, клуб, скотину пустили под нож. Целая драма была: прямо у храма бойню устроили, которая два дня длилась, кровь рекой текла. От колхоза осталась большая ферма со стадом коров и конюшня с десятками лошадей. Куда их девать? Малую часть люди забрали, остальных…
Дыхание моря
Во время нашего разговора Шкипер не раз подходил ко мне, приезжему, и обнюхивал. А потом ухватил меня за куртку и потянул. «Это он поиграть приглашает, признал, значит», – смеётся матушка. Сын Николай занят коляской, компанию псу составить не может.
Прохладно и ветрено. Спешу задать все вопросы, которые приготовил.
– Море вы тоже пишете?
– Да, очень его люблю. Оно ведь всегда разное. Нежное-нежное, а потом страшное-страшное. Живое. Изабелла Ефимовна рассказывала, что в любую погоду бегала к морю, чтобы выплакаться, душой отойти. И когда радость – тоже туда, поделиться с морем. И оно так приподнимает, светло-светло становится. Море никогда поморы не ругают. Даже когда оно забирает близкого человека. Смиренно принимают, жизнь такая.
– У вас в доме печка-то есть, чтоб отогреться потом? – спрашиваю я, поёживаясь от ветра.
– Конечно. Большая, с лежанкой. Правда, на ней не спим, очень уж она старая. У меня в юности мечта была – иметь дом с видом на море и с русской печкой. И вот, представьте, сбылось! А дом этот интересный – в нём родился и вырос удивительный дедушка, Иван Алексеевич Захаров. В прошлом году он скончался в возрасте 96 лет. В детстве дружил с детьми здешнего священника Алексия и был свидетелем разорения храмов. Помнил, как всё было внутри, как ходили на службы. Но начну с маленькой предыстории.
Есть у нас друг Александр, полковник генштаба, который сюда уже двадцать пять лет ездит – к дяде Саше и Изабелле Ефимовне, помогает по хозяйству: что скажут, то и делает. Копать картошку? Копает. Или что-то починить. Через своего дядьку он познакомился с уроженцем Ворзогор лётчиком-испытателем Иваном Алексеевичем, полвека уже не бывавшим на родине. Последний раз вместе с семьёй он приезжал сюда сорокалетним. Дом-то отчий был уже продан, новые хозяева отсутствовали, а он походил вокруг дома да и уехал. И предложил Александр ему съездить в родную деревню, здесь справить 90-летие. Привезли его, в своём доме он неделю прожил, на праздник всю деревню собрал. Вышел к ним в военном кителе, который десять килограмм весил – столько на нём орденов и медалей…
В отчем доме Иван Алексеевич до 18 лет прожил. Мама его конюхом была, и он на конюшне пропадал. Когда храм решили разрушить, местные пацаны на крышах сидели и наблюдали, среди них и он был. А время для святотатства выбрали, когда вся деревня в полях работала. Подпиливать вызвался один местный предприниматель, как бы сейчас его назвали, – он держал лавку в своём доме. Наверное, хотел выслужиться перед новой властью. Начал пилить – и тут же его дом загорелся. Детям на крышах стали вёдра с водой подавать, потому что огонь мог на всю деревню перекинуться. Ну, вы, наверное, эту историю уже слышали. Нам же важно было узнать это от человека, который видел всё своими глазами.
Так получилось, что его дом приобрели мы, и он очень радовался…
Голос матушки дрогнул, видно, этот момент важен для неё:
– По телефону говорил моему мужу: «Батюшка, ура, дом в надёжных руках! Рад, что он вам достался». Последние годы Иван Алексеевич в Сергиевом Посаде жил. Мы его часто навещали, показывали фотографии, как храм восстанавливается. Картину «Гуси-лебеди» в уменьшенном варианте ему подарили – он её над кроватью повесил. Смотрел, как птицы летят, и грезил своей родиной. Побывав в родной деревне на своё 90-летие, он уже ни о чём другом думать не мог: его сердце было здесь. С радостью по родине и ушёл к Богу.
– Ой, матушка, заговорил я вас и совсем заморозил. Ох и холодное нынче лето!
– На Севере выбора нет, – смеётся она, – или совсем заболеешь, или совсем выздоровеешь.
* * *
Какая светлая встреча! Окрылённый, отправляюсь Игоря искать. Выхожу из деревни. Дорога вьётся по взгоркам, за которыми дышит море. И вдруг как будто гигантской ладонью провели по траве от берега прямо к моим ногам, дохнуло ледовитым океаном, словно позвав… Не разбирая дороги, напрямки иду к нему. Взбираюсь на угор… Слов нет, только крик радости исторгается из груди. Такой простор!
Из записок Игоря Иванова:
Николай уже собирался к себе домой, в Яковлевскую, запирал свою библиотеку-музей, когда я подошёл. К храму Зосимы и Савватия нам как раз по пути.
– Вы ведь, кажется, здесь за местного звонаря? – спрашиваю.
– Было дело, когда первую литургию в Никольском храме в 2013 году служили…
Ветер стал ещё крепче, а на поле, которое надо перейти, просто-таки сбивает с ног, поднимает с дороги мокрый песок и швыряет в лицо, хрустит на зубах. Заворачиваюсь в капюшон, щурю глаза. Разговаривать бесполезно. Иду и воображаю, как крутились на таком ветру ветряные мельницы, которые стояли здесь ещё полвека назад. Где они?.. Но слава Богу, не искалечен поморский берег Студёного моря исполинскими столбами современных ветряков, как ныне в Европе. Ни души вокруг, пустынный просёлок, заброшенные луга. Вспоминаю разговор девочек из нашей экспедиции, когда мы топали по болотам: их удивляло, почему вокруг столько никому не нужной земли. Нет, не только потому, что людей не стало, а ещё и потому, что земля здесь требует, чтоб её обильно поливали потом. А где таких людей по нынешним временам сыщешь? И опять мысль о далёком-близком. В былые времена ячменём, овсом и рожью в Ворзогорах себя обеспечивали, а картошку ещё и «на экспорт» вывозили в Сороку и Кемь. Эх, время, где эти люди?!. «Первый конь ступью идёт, – писали в старинных книгах о сроках нашей жизни, – второй конь – рысью, третий конь – на растяжку».
Кладбище, на которое мы входим и где за деревьями показались кресты храма Зосимы и Савватия Соловецких, представляет из себя настоящую чащу – не продерёшься. Да и что такое деревенское кладбище? Уже через два-три десятка лет могилу не отыщешь: крест завалится, холмик сровняется с землёй, утонет в траве. На входе стоит большой камень: «Всем Ксеновым-Аксеновым, уроженцам Ворзогор, от благодарных потомков». На камне – разветвлённое родословие некогда живших на этой земле. Вместо дат ухода из мира – в основном многоточия.
Тонко-тонко в кустах пищит какая-то птичка, и только такой вот голосок и способен преодолеть шум ветра в листве, в высокой траве.
Николай гремит засовами, открывает храм:
– В советское время здесь был кормовой склад. Иконы исчезли ещё в 30-е годы. В 98-м на нём повесили табличку, что это памятник регионального значения, охраняется государством. Если б не «Общее дело», охранять бы сегодня было уже нечего. А так в 2014-м один раз здесь даже соборная литургия проходила, служили трое священников.
По зданию и не скажешь, что совсем недавно оно было аварийным. И на следующий год «Общее дело» тут всякие работы наметило: балку потолка надо укрепить, подпорки под колокольню поставить, кровлю поправить.
– С восстановлением больше проблем бюрократических, нежели чтоб само восстановление провести, – поясняет мой спутник.
У дверей, в притворе, большой поминальный стол с углублением для песка, чтоб свечи в него ставить. Но песка нет, вместо него лежит текст последования панихиды. Но и он под слоем пыли. Ушли, не оглянувшись, те, кто поминал, с теми, кого поминали, а вместе с ними ушла эпоха.
Поднимаемся по лестнице на колокольню. Колоколов нет, зато здесь настоящая смотровая площадка – такой простор открывается! Кий-остров виден и даже храм на нём. 15 километров, а кажется – рядом. Бог даст, когда-нибудь побываем и там…
На берегу замечаю крошечную фигурку человека. Кто это? В объектив фотоаппарата пытаюсь разглядеть, как в подзорную трубу. Да это же Михаил! Стоит на берегу, раскинув руки, ловит ветер.
Спускаемся с колокольни, прощаюсь с Николаем. Вместо обещаний писать письма, как в былые времена, сообщаем друг другу, в каких соцсетях состоим, чтоб включить друг друга «в друзья».
Подойдя к берегу, смотрю с обрыва вниз: Михаил задумчиво ходит по самой кромке, у последнего предела нашей экспедиции, и словно чего-то ищет. Вдалеке неподвижной чайкой на волнах белеет одинокое судно. Сиверко, посланник морской стихии, чистейший, без запахов ламинарий или воды, словно тысячами невидимых упругих ладоней отжимает, толкает меня прочь, вглубь земли, выбивая слезу: «Возвращайся, теперь ты видел всё, что должен был увидеть. Все реки когда-то приходят ко мне, а значит, мы ещё встретимся. Всему свой срок». «А то!» – мысленно отвечаю я.
Окончание пути
Из записок Михаила Сизова:
Когда мы вернулись в гостевой дом, его хозяйка Валентина, дочь Александра Порфирьевича и Изабеллы Ефимовны, уже накрыла на стол. За обедом зашёл разговор о судьбе Ворзогор, сохранится ли деревня.
– Зимой эта часть деревни, Павловский Бор, вся снегом завалена, ни одной дорожки. Только мой брат Андрей из Онеги приезжает, – рассказывает Валентина. – Но брошенных домов в Ворзогорах нет, все летом наполняются. Ещё недавно на Горе, это другая часть деревни, жили старики в большом доме в пять окон. Умерли они. Глядь, а дом полон людей – их потомки приехали на лето. К старости, думаю, и насовсем сюда переберутся.
– А ваш род Слепининых останется здесь? – спрашиваю.
– У меня брат и две сестры – все мы получили педагогическое образование, как и мама. Лена сейчас на Горе живёт, там у неё свой дом, где, как и я, гостей принимает. Приехала на лето из Петербурга. А брат Андрей почти двадцать лет работал с туристами на Кий-острове, возил их туда на своём катере. С Белым морем он на ты, с ним не страшно даже при большой волне в море выходить. На Кий-острове у него был свой дом, а сейчас он построил дом здесь и перевозит сюда своё имущество. Дети его в Онеге живут, так что помогут строиться.
– А вы сами навсегда здесь?
– Я пятнадцать лет живу в Салехарде – туда моего мужа назначили окружным прокурором. Работала там в школе, а ближе к пенсии перешла работать в детсад. Но мне ведь намного интересней здесь гостевым домом заниматься. Столько приезжает разных людей, личностей, каких редко встретишь на Большой земле. Сюда ведь не приезжают жарить шашлыки. Лишь те, кто увлечён Русским Севером, кому хотелось бы увидеть наш уникальный храмовый тройник. В прошлом году приезжала съёмочная группа телеканала «Нэшнл джиографик». Ещё одну съёмочную группу привозил меценат Илья Зибарев, который вместе с актёром Хабенским занимаются проектом «Повседневная благотворительность». Они снимали здесь квадрокоптером. Они вечером приехали, и я Зибареву свои носки вязаные дала после бани, чтобы не замёрз. И что, если он, как мне сказали, «известный магнат»? Главное – человек хороший.
На глазах меняется наша деревня. Когда мы были маленькими, храмы стояли обезглавленные, шатёр был вырван на колокольне, и нам казалось, что так всегда будет. А теперь такое чувство, что всё на своих местах.
– То есть вам не хочется обратно в Салехард?
– Всю зиму мечтаю: скорей бы в деревню. В городе не только здоровье, а саму себя теряешь. А когда я возвращаюсь из деревни, на работе спрашивают: «На каком курорте ты была?» Смотрят на мою кожу гладкую, здоровый загар, видят радость и энергию. Отвечаю: «На море ездила. Белое». Здесь воздух постоянно свежий, живой: с одной стороны морской, ионизированный, с другой – смолистый, сосновый. Знаете, как здорово спуститься к морю – просто посидеть. Это настолько освобождает от негатива: море обмывает своим спокойствием и вдохновением, даёт радость, силу, тишину. Гости говорят, что такого побережья нигде нет по Русскому Северу. И природа здесь удивительная, летом практически нет комаров. Прошлое лето было очень жаркое, и все три месяца мы загорали и купались в море. Но, видите, всё меняется в этом мире – нынешнее лето проходили в фуфайках, холодно. Понимаете, наше море не курортное. Оно живое. Может и сердиться. Зимой встанешь на угоре – и с ног сбивает. Если заметили, многие дома у нас стоят к морю «спиной», закрывшись хозпостройками, высокими сараями. Потому что бывают такие ураганы, что волны закатываются аж на угор и смывают деревья. Тот угор, на котором вы были, – он каждое лето меняется: приезжаешь, а береговая линия уже другая – море сделало своё дело. А три дня назад такая жуткая штормина была, что камни из моря на берег выбрасывало.
– Мы видели их, – говорю, – и заметили, что они новички на берегу, не зализанные ещё приливом-отливом.
Ветер в лицо
Ровно в шесть утра, как мы и договаривались, «уазик» нашего знакомца Николая Генриховича подкатил к дому Валентины. Никольская церковь словно бы зависла в воздухе над стелющимся по земле туманом – «водрузивая на ничесомже», как поётся в ирмосе. Грузим в машину рюкзаки. Отъезжаем. В пути Николай Генрихович снова по привычке рассуждает на темы государственной важности – ругает власть, которая удумала роддом из Онеги перевести в Архангельск: «Это же роженицам из деревень надо сначала до Онеги на лодках добираться, потом до областного центра! А дорога в Архангельск – страшная, вся в колдобинах». Не получив отклика от нас, продолжает: «А если баба в дороге разродится, то что делать?»
Из-за ёлок на обочину вышел медведь и встал во весь рост. Показалось даже, что лапу поднял – подвезите, мол. Достаю фотоаппарат, но водитель уже бибикнул, и мишка скрылся в чаще. Заметив моё огорчение, Николай Генрихович тормозит километра через два: «Смотрите, следы лося, через дорогу переходил». Но то следы, и то всего лишь лось, лесная лошадь… Водитель оправдывается: «Я-то медведей постоянно вижу, привык. Главное – их не дразнить. А самое худое – подранить. Медведь ведь потом к тебе в дом придёт и всё разворотит».
Тайга осталась позади, вот и деревянные домишки Поньги. Сразу за посёлком река Онега, а город Онега – на противоположной стороне. На пристани пусто. Выясняется, что пассажирского рейса не будет – капитан порта из-за шторма закрыл переправу и запретил «Буревестнику» покидать берег. Что делать? В Поньге у кого-нибудь на квартире заночевать или возвращаться обратно в Ворзогоры? Сколько ещё штормовое предупреждение продлится, этак и неделю куковать можно – а сроки поджимают, надо ехать газету выпускать. И вот сидим в машине, чего-то ждём… Выбираюсь наружу. Идёт дождь, точнее, носится в воздухе, закрученный резкими порывами ветра. В стенку пирса бухаются и рассыпаются в пыль высоченные волны. Ходят ходуном по всей ширине реки, где в мареве едва виднеется противоположный берег. Не река, а море какое-то! Но так и бывает в речном устье, когда ветер нагоняет с моря валы. Возвращаюсь в кабину продрогший до костей, Игорь в это время разговаривает по телефону с Андреем Слепининым – братом Валентины, у которого имеется катерок при гостевом домике в Онеге.
В то, что Андрей решится выйти в реку-море в шторм, мы до конца не верили. Особенно скептически был настроен наш водитель. Но вот показалась белая точка и стала стремительно приближаться, прыгая на волнах, как коняшка. Николай Генрихович выдохнул в восхищении: «И-идёт, с-сволочь!» Катерок с задраенной кабиной подрулил к причалу, изнутри раздался голос: «Прыгайте!» В открывшийся люк закинули рюкзаки и сами нырнули туда рыбкой. Взревел мотор, и катер понёсся обратно. Выглянешь из люка – в лицо ударит ледяной ветер.
Страшная стихия, но это жизнь! Но уж коль вышел на простор волны – держись, хоть волны бьют и ветер хлещет. Вот и историческая наша жизнь никогда спокойна не была, всё время русским здесь приходилось преодолевать стихию – то гонения, то война, то разруха. Столько горя пережито! Но хотим ли мы для себя иной судьбы? Хотим ли тихо-мирно лежать на бережку? Хотим ли в глубине души благополучия без смысла, незаметно засасывающего в небытие?
И вот мы снова в пути. И поэтому Господь с нами. И северный ветер в лицо.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий