Хождение за край

(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–873)

Берег правый

Из записок Игоря Иванова:

Лодка ткнулась в мосток на правом берегу Варзуги, молчаливый паромщик взял за перевоз по 30 рублей – и вот мы снова на «большой земле», откуда уже можно безо всяких переправ и до столицы доехать. Оглянулись: та Варзуга, никольская, колхозная (там правление), где живёт наш собеседник почётный гражданин села Пётр Прокопьевич Заборщиков, уже далеко. Той, левобережной, стороне, где в древности и возникло село, повезло меньше: оба храма там – Никольский и Петропавловский – хоть и признаны памятниками, сегодня больше напоминают сараи, на последнем вон зимой крыша провалилась. Скорей бы реставрация, а то ведь легко и памятник потерять… Небо ещё чистое, но у горизонта начинают громоздиться облака, словно меняются театральные декорации, пока же антракт, идёт подготовка к акту следующему.

На успенской стороне села дом священника иеромонаха Варлаама, но он закрыт. Стали искать проживающую в Варзуге, как нам говорили, монахиню Митрофанию. Но церковный дом тоже закрыт, похоже, в нём вообще никто уже не живёт… Что нам остаётся? В «Смешанные товары» зайти – с утра маковой росинки во рту не было – да побродить по селу: посмотреть, пофотографировать, пообщаться с местными жителями. Но народу на сельских улицах по обыкновению мало, всё больше приезжие встречаются – их сразу можно отличить. Вон возле мраморного бюста «Святому князю Александру Невскому – покорителю Биармии» фотографируется семья туристов…

Мраморный бюст Александра Невского вносит некоторую дисгармонию в деревянное царство

 

Слева – колокольня, ставшая объектом едкой критики искусствоведов

От реки иду по Успенской улице: церкви Успенская и Афанасьевская, Сергиевская домовая, справа от дороги – колокольня. Она мне почему-то по душе пришлась, хотя и поругивают её искусствоведы. Не господствует горделиво она над округой, как шатёр Успенского храма, и не распласталась наподобие сельского клуба, как куб Афанасьевской церкви с одной луковкой и двумя дымоходами, а по-стариковски неказисто, скромно встала у дороги, точно калик перехожий. Построили колокольню в 2001 году, и по виду её не скажешь, что на ней уместились семь колоколов и два титановых била, которые воспроизводят звуки 8- и 32-тонных колоколов, находившихся на прежней, разрушенной в 1939 году колокольне.

О тех, прежних, колоколах есть предание. Сброшенных с колокольни, их, как водится, повезли на переплавку. В устье Варзуги выгрузили на песчаный берег в ожидании перегрузки на морское судно. Но когда после прилива пришли за ними, обнаружили, что они почти полностью утонули в песке. Пока решали, как их доставать, случился следующий прилив – и колокола полностью исчезли в песках. Стали щупами искать – безрезультатно. Так и ушли в землю колокола – не достались безбожной власти. А с тех пор, как заметили местные жители, стало много в реке тонуть людей…

Далее по улице – кладбищенская часовня Уара Мученика. Замечательных пропорций, с главкой, покрытой осиновым лемехом, – и не догадаешься сразу, что поставлена сравнительно недавно, в 2007 году. Обычно св. Уару молятся о некрещёных… Выхожу в поле – здесь среди травы стоят выполненные в русском стиле ворота с ангелами на башенках, которые… никуда не ведут. Хм. На небольшом отдалении – шесть полноценных главок-куполов, покрытых лемехами, с крестами – стоят на подставках на земле… Интересно, это так и задумано, арт-объект такой? Хотя вряд ли, такие модернистские изыски у нас только в Москве практикуются… Когда подходишь ближе, становится заметно, что стоят эти луковки уже не первый год – потемнели и кое-где потрескались. Тут же чьи-то заброшенные парники из прозрачного поликарбоната. Странно…

Ворота с башенками посреди некошеного луга не ведут никуда

 

Шесть главок-куполов стоят на подставках на земле

* * *

Так получилось, что ответы на все наши вопросы о Варзуге мы получили буквально на следующий день, приехав в женский Хибиногорский монастырь г. Кировска – самый северный в мире. Там мы и встретили ту самую монахиню Митрофанию (Макаренко), которую искали в селе. В монастыре она недавно, с лета 2019 года. Так что придётся немного нарушить хронологию нашего повествования и закинуть временню петлю на день вперёд. Итак, мы в Кировске, в монастырском храме Казанской Божией Матери, монахиня Митрофания отвечает на наши вопросы о Варзуге.

– …Да, двухэтажный дом, я жила в нём, но сейчас там никого нет.

– А что за ворота там среди поля?

– Эти ворота ставили для будущего женского Успенского монастыря. По сторонам бетонные сваи набиты – под строительство келейных домов.

– Но там же нет монастыря?!

– К сожалению. Отец Илий (Ноздрин) приезжал, благословил, но потом что-то такое там получилось, что… – матушка замялась, подбирая слова… – не время. А три теплицы полукруглых, которые вы видели, – это было моё послушание. Одна была с огурцами, другая с помидорами, а третья с цветами, с июня по октябрь у меня были розы. Огород ещё там был посажен. Палисадник в цветах… Но я оттуда ушла, и всё прекратилось. Местные не хотят помогать – у них своя работа. С мая по октябрь включительно начинается сезон рыболовный, со всего полуострова съезжаются рыбаки, и местные возят их на рыбалку, а жёнки готовят – это возможность заработать, потому что в колхозе платят мало… Жаль, конечно, всего этого хозяйства, столько трудов было положено. Но по крайней мере было показано, что это возможно.

– Что, всё это в одиночку? – удивляюсь.

– Ещё ведь нужно убрать свой и священнический дома, очистить территорию, Успенский и Афанасьевский храмы приготовить к службе, готовить батюшке завтрак-обед-ужин, а ещё стирка, просфоры…

Успенский и Афанасьевский храмы в Варзуге

– А молиться? – спрашивает Михаил.

– Сколько угодно, но в свободное от работы время, – шучу я, как бы отвечая ему.

– Всё можно делать по ходу, – серьёзно поясняет матушка. – Помощниц не было, но иногда ко мне приезжала дочь с семьёй из Кандалакши. У неё восемь приёмных детей и двое своих, и вот все они располагались в том самом доме, который вы видели, – там у меня была своя келья, а остальные были для гостей. Между прочим, в этом церковном доме в Варзуге я прописана до 2028 года.

Теперь в Варзуге иеромонах Варлаам служит, помощников у него тоже нет. Он прежде был протоиереем Георгием, жил в Североморске, но после того, как у него супруга умерла, приехал в Варзугу в 2014 году, там принял постриг и остался.

– А вы откуда приехали в Варзугу?

– Из Кандалакши. В 2000-м моя сестра вдруг захотела венчаться. Она узнала, что на Терском берегу только что появился священник и первые отзывы о нём как о человеке… – собеседница подбирает слова, вспоминая, как тогда восприняли здесь бывшего военного моряка, а ныне Мурманского митрополита.

– …видящем далеко, – наконец находит она неожиданное определение. – После венчания отец Митрофан подходит ко мне и спрашивает: «А вы когда ещё приедете?»

Я? Когда? Да у меня пятеро детей, почти 70 га земли на берегу моря в Лувеньге – к тому времени я уже 17 лет была фермером. Лошади, коровы, овцы, козы, гуси, куры. Всю эту ораву кормить надо! Для этого сено надо косить и рыбу ловить. Эх, вспомню, бывает, это хозяйство – до сих пор сердце не успокоилось… У нас был мотобот, и вот муж как сено закончит косить, я его отпускала на рыбалку отдохнуть на сентябрь – октябрь. У нас изба была на Ивановом берегу… Он возвращался – полный карбас рыбы, а ещё и грибов насобирает-закатает – мы всей семьёй встречали карбас и разгружали. А потом муж умер…

Собственно, дальше можно и не рассказывать. Так началось превращение Любови Адамовны Макаренко в монахиню Митрофанию. А постриг случился в 2012-м, когда ей было 53. Нарекли её в честь Митрофана Воронежского – и нет, я не угадал, постригавший её иеромонах Митрофан носил монашеское имя в честь другого святого Митрофана, Патриарха Константинопольского.

Наша собеседница возвращается к разговору о Варзуге и поднимает тему, которая волнует её по сей день.

– Вот улица возле Успенской церкви – она же проложена по кладбищу! – восклицает матушка, и я понимаю, что, мирно разглядывая достопримечательности Варзуги, прогуливался по костям. – Несколько веков там хоронили. Я когда огород за теплицами копала, каждый год находила кости, не знала, куда их девать. Как-то стали там рыть котлован под дом, копнули – могила, копнули в другом месте – тоже. Так ямы и оставили. Ладно местные, но ведь отовсюду рыбаки приезжают, около храма машины ставят, матом ругаются, курят, пьют. Решили высадить кусты возле колокольни. Так там зимой на снегоходах гоняют, давят посадки – забора-то нет…

– Как нет? Вроде стоит.

– Значит, недавно поставили…

Наша собеседница упомянула про так называемый парк интродуцентов, который по инициативе о. Митрофана совместно с Полярно-Альпийским ботаническим садом около десяти лет назад стали создавать возле Успенской церкви. Сирень, барбарис, черёмуха, княжик – более 50 видов деревьев и кустов со всего мира.

– Дорогу надо закрывать! Успенский храм отреставрировали, полностью раскатали и собрали – а машины теперь рядом ездят, пыль красная поднимается, попадает в щели храма, и он начинает гнить, не дышит. Видели, на Успенском храме дерево растёт?

– Вообще-то, нет…

– Значит, убрали. И куда уж мы с отцом Митрофаном только об этом не писали! Но жители понимают, что если дорога пойдёт мимо их домов, то вся эта пыль полетит к ним.

– А если храм время от времени из брандспойта мыть? – вдруг приходит в голову мне.

Матушка Митрофания несогласно качает головой:

– Там не намоешь – сколько машин проходит за день.

– Я когда Успенский храм со всех сторон фотографировал, прямо рядом обнаружил домик. Подумал: обычно так близко не строили к храму, а что если пожар?..

– Он частный, его поставили в советские ещё годы, на сровненном кладбище, на церковной территории. Я разговаривала с хозяйкой об этом, но бесполезно – она сама там не живёт, им дали жильё в другом месте, а дом сдаёт приезжим. Деньги. Неслучайно у варзужан было прозвище Фараоны.

– Фараоны? В смысле богатые как фараоны?

– На Терском берегу у жителей каждой деревни было своё прозвище. Например, в Кашкаранцах – Репники или Мякинники, которые, дескать, не только репу, но и ботву её едят, в Чаваньге – Кулики… А варзужане – да, Фараоны, то есть самые зажиточные. Они народ особый: там человек к священнику не подойдёт под благословение, только за руку – но и это-то знак большого благоволения; поздороваются, но останутся на расстоянии, да и в семью никогда не пустят.

Смеюсь, вспоминая, как мы трижды пытались навязаться Петру Прокопьевичу, чтобы если не пообедать нам, то хотя бы чайку попить – и всё мимо. В конце концов настолько долго он с нами говорил, что ему уже позвонил кто-то из дома: «Когда кушать-то придёшь?» Мы уже мысленно руки стали потирать, а он отвечает по телефону: «Вот сейчас закончу с людьми и приду…»

Для меня это всего лишь забавный эпизод, а матушка Митрофания воспринимает как некий упрёк Заборщикову и начинает его защищать, перечисляя достоинства: когда какая-то беда, он поможет, до боли остро воспринимает всё, касающееся строительства в Варзуге, сделал для Афанасьевской церкви купол, ведь он плотник от Бога. Поправляется: «Если так можно выразиться».

Улыбаемся, потому что всем понятна тут некоторая двусмысленность: всё-таки Бог и церковь для Заборщикова – это чужой мир, храмы для него – это объекты культурного наследия, а себя он называет убеждённым коммунистом.

– Это комедия, конечно, когда к нему приезжают гости и он проводит экскурсию: вот здесь, говорит, в Зосимо-Савватьевском приделе церкви, был клуб, шили лодки, в том приделе был детский сад, а теперь здесь церковь – ну всё, пойдём. Про неё ни слова… Как-то осенью река ещё не встала и на ту сторону не переедешь, а ему газеты КПРФ привезли. Он мне звонит: «Матушка, может, вы эти газеты возьмёте и сами как-то распространите?» У меня чуть язык не отнялся: что?..

– В этом есть какая-то подкупающая честность…

– Жаль, у него не сложились отношения с отцом Варлаамом. Вы, наверно, видели там купола – они стоят на распорках, их сделали заключённые колонии в Ревде ещё при отце Митрофане, лет десять назад…

– А я-то подумал, шесть луковок – это что-то вроде экспозиции плотницкого искусства!

– Отец Варлаам решил перевезти их через реку в разобранном виде, но они уже негодные – надо простукать, какой сгнил, а какой ещё нет. Но такие луковки для Никольского храма Пётр мог бы сделать сам, несмотря на возраст, – вы же видели, какой он живучий, нужно только дать ему разрешение…

Одна из луковок перекочевала с левого берега на правый и оказалась на Никольском храме

Тут я вспоминаю, что все «культовые объекты» признаны архитектурными памятниками и к ним так просто, без лицензии и разрешения, не подступишься. Одна из этих луковок уже переехала через реку и водружена на алтарную часть Никольского храма. Матушка об этом ещё не знает. Жизнь течёт в селе, понемногу что-то меняется естественным порядком.

Спрашиваю у м. Митрофании её мнение о будущности Варзуги.

Матушка Митрофания рассказывает о годах, проведенных в Варзуге

– Когда я приехала туда в начале 2000-х, там была обычная сельская глухомань: церкви гнили, страшный церковный дом, никому ничего не надо. Но приехал отец Митрофан, и всё изменилось. Председателем колхоза там был Святослав Михайлович Калюжин, замечательный хозяйственник, – он воспринял приехавшего священника как своего духовного отца. Помню, как они с отцом Митрофаном садились в кресла рядом, я им ставила столик – одному кофе, другому чай – и они могли разговаривать часами. Один – духовный человек, другой – человек дела, трудяга. И темы духовные и практические как-то получалось у них совмещать. Всего за несколько лет село расцвело от такого сотрудничества. То есть всё от людей зависит. Святослав Михайлович погиб в автокатастрофе в 2010-м… После отца Митрофана в Варзуге было ещё двое священников, но недолго продержались, не пришлись ко двору, можно сказать, их местные выжили.

– Так всё же будет дальше расцветать село? – возвращаюсь я к своему вопросу.

– Я не хочу сказать нет. Варзуга как скальпелем вскрывает человека и показывает, какой он есть, хотя сам человек, может, и не понимает, что с ним происходит. Для меня за счастье было там жить – это такое место, откуда не хочется уезжать. Каждый день вспоминаю.

* * *

Вот так мы поговорили о Варзуге. И можно бы ещё – о замечательном старинном убранстве храмов, о чудотворной иконе Ахтырской Божией Матери, висящей в Афанасьевском храме, которую ежегодно в июле «омывают» по наказу Самой Богородицы, о том, как закапывали в песке иконы местные жители, спасая от большевиков… Да много ещё о чём. Но надо и честь знать. Едем дальше.

Пески Кузомени

Нас ещё в Умбе отговаривали ехать в Кузомень: застрянете в зыбучих песках, без трактора не проехать… Дорога тянется вдоль Варзуги. Леса сосновые, сухие, на песках. И вот лес раздвигается: вдалеке море, а прямо перед нами настоящие песчаные Каракумы. У опушки леса в тенёчке стоят несколько легковых автомобилей – хозяева отправились в Кузомень пешком. Но больно далеко – 5 км. Попробуем прорваться!

Не притормаживая, чтоб не возникло лишних сомнений, мы вписываемся в колею – дорогой это нельзя назвать, – и вот уже колёса вовсю буравят песок, зарываясь наполовину, зад машины кидает – ралли! – но мы упорно продвигаемся к цели. По сторонам стоят деревянные щиты, которые не защищают, конечно, от песка. Колея глубокая, днищем цепляем и волочим песок. Кое-где колея переметена песчаной метелью, и тут надо ускоряться, чтоб проскочить. Вот какая-то машина застряла на дороге, но нам останавливаться нельзя, иначе сами застрянем, да и вокруг никого – видно, водитель ушёл за подмогой, – погазовав и побуксовав, объезжаем бедолагу. А вон показались и первые строения Кузомени!

Кузомень с карельского переводится как «Еловый мыс». Наверно, когда-то он таким и был, этот мыс в устье реки Варзуги. А теперь – пески. Ещё в 1896 году член экспедиции по Терскому берегу Сергей Колпаков писал: «Обширное село раскинулось широко и плоско на ровном и пустынном берегу, не оживлённом ни единым деревцом или кустарником. “Тут, старики сказывали, прежь непроходимые леса были, – отвечал на мой вопрос возница, – да народ перевёл его на дрова. Нонь Кузомень в песках, как на ладони стоит. Идут пески с моря, заносят её, а защиты уж нет боле, нового леса тут нонь не вырастишь”».

Да, в своё время лес вырубили, потом овцы, коровы и олени вытоптали траву, а довершил дело обширный пожар – и теперь запустынивание не остановить, хотя делать это пытались весь ХХ век, начиная с 1930-х. Тогда здесь создали специальную биостанцию, стали высаживать иву и берёзу, строить изгороди. После войны продолжили. Не сразу поняли, что в условиях Заполярья деревья в песок садить нельзя – не приживаются. Сначала надо траву вырастить, под ней земля прогреется, и уже тогда зацепятся корнями кусты. Несколько лет назад пески пытались остановить добровольцы из Фонда дикой природы. Четыре сезона сажали деревья, закрепляя берега Варзуги, но почти безрезультатно. Активисты обвинили в гибели насаждений туристов на автомобилях да квадроциклах, но, конечно, не в них дело. Вообще экологи не столько с запустыниванием боролись, сколько пытались спасти семужье стадо, которое уменьшилось за последние годы в 20 раз. С браконьерами бороться можно, а вот как бороться с зыбучими песками, наступающими с берега на реку, из-за чего сёмге не хватает глубины для прохода в верховья на нерест? В устье реки образуются большие заморные ямы, в которых царская рыба гибнет. Вдобавок в море, возле устья Варзуги, на песчаных банках тюленям легче подкарауливать сёмгу.

А что такое сёмга для исторической Кузомени? – основа всего. Неслучайно на время прохождения на нерест в храмах даже колокольный звон отменяли – чтоб не пугать рыбу. В Кузомень заходили за сёмгой суда купцов-скупщиков со всех беломорских берегов. Оставляли взамен свои товары, а купцы с хорошим барышом торговали их местным жителям и лопарям, живущим в глубине полуострова. В пору этой торговли в Кузомени гуляли: было пьяно, весело, шумно, неделями на столах булькали самовары и разливалось хмельное – купчики отмечали с гостями заключённые сделки. Между прочим, в 1908 году сельский сход постановил ходатайствовать перед властями о закрытии в Кузомени торговли вином. Но закрыть шинок не дали, слишком большого дохода лишилась бы казна.

Впрочем, купцы не скупились и на благие дела: без всякого обложения или правительственной помощи собрали 18 тысяч рублей и поставили в Кузомени новую церковь. На Покров сюда съезжались со всех тоней…

Мы приехали в деревню, поставили машину и теперь идём первым делом на местное кладбище, рядом с которым и стояли некогда храмы. Их снесли – единственное на Терском берегу поселение, где от храмов не осталось и следа. Причина этого, скорее всего, революционные настроения местной молодёжи, «воспитанной» многочисленными политическими ссыльными в начале ХХ века. В 1907 году ссыльных тут было 40 человек на семь сотен жителей, по воспоминаниям старожилов, они «часто ходили гурьбой по улицам села и пели революционные песни». Интересно, что жандарм эти песни петь им не запрещал, а вот местных за то же самое штрафовали и сажали в арестантскую. В результате «Вы жертвою пали в борьбе роковой» звучало на морском просторе, за вытягиванием неводов, вместо старинных поморских песен.

«…идём первым делом на местное кладбище, рядом с которым и стояли некогда храмы»

Впечатление на меня кладбище это произвело, признаюсь, сильное. Ни единого деревца – только три песчаных кургана, которые, как верят местные жители, охраняют деревню. По крайней мере, они заслоняют её от ветров. Там и тут из-под песка виднеются где кусок ограды, где крест, заметённый по верхнюю перекладину. Невольно задумываешься о тщетности попыток оставить на земле хоть какую-то материальную память: memento mori! Стоишь, а ветер и прах земли в эту самую минуту делают свою сыпучую работу: тоненькие змейки-струйки песка с шорохом беспрерывно перемещаются в глубину континента – и это действо никогда не кончается. Должно быть, вот так много тысяч лет назад пустыня Сахара начинала завоёвывать пространство Африки. Вот ветер обдул рухнувший старинный, изъеденный ветрами и морской влагой деревянный крест – на нём было написано что-то, но уже не разобрать. Скорее всего, «Царь Славы» – здесь каким-то образом сохранилась традиция ставить кресты не только с именами усопших, но и с каноническими надписями, какие искони делали на поклонных крестах поморы. Здешняя пустыня – продолжение морской стихии: из-за непрерывного паужника могилы то пропадают среди медленных волн песка, то вдруг являются снова, словно поднятые из бездонного лона матушки-земли на гребень. Потому и ямы для могил тут копали глубокие.

Могилы кузоменского кладбища то заносит, то выдувает из-под песков. За этой могилой кто-то явно присматривает…

 

…а большинство крестов погрузилось в чрево песков, и зрелище это весьма печальное

* * *

По деревенской улице мы идём с мыслью встретить хоть одну живую душу – поспрашивать о жизни Кузомени. Вот довольно-таки современно выглядящий особняк за ярко-жёлтым забором, около которого в качалке сидит старушка, похоже, она погружена в себя, молится. Не решаемся её беспокоить, но тут из дома выходит хозяйка. Знакомимся. Людмила Модестовна Паникаровская вот уже пять лет как держит в Кузомени гостевой дом. В девичестве – Двинина, по роду – Заборщикова. Это мы сразу узнаём.

Надо бы начать уже разговаривать, но мы показываем: потише, человек молится, – и смотрим на бормочущую старушку. «Да нет, она просто очень старая, 91 год», – поясняет Людмила. Настолько старая, что крестили Нину Мануиловну в ещё действующей кузоменской церкви.

Начинаю с комплимента хозяйке: замечательная травка-муравка во дворе, такого в деревне больше нет – пусть газон и не английский, но к этому стремится, просто чуть подвял из-за песка…

– И как вы тут только живёте?! – сочувственно обращается к Людмиле Михаил. – Неудобно ведь среди песков, в отрыве от земли.

– Песок, наверно, на зубах хрустит, он ведь имеет свойство в каждую щёлку попадать, – поддерживаю я.

– Что вы, нету такого! – не соглашается наша собеседница, энергично защищая родную деревню. – Я тут родилась в 1959-м, всю жизнь прожила в Мурманске, но всегда мечтала вернуться. Вы даже не представляете, какая тут красота! А воздух какой свежий с моря! В окно выглянешь – речка, на второй этаж поднимешься – море, оно шумит, а хочешь – можешь за рыбой пойти на озеро на той стороне реки. И вот на пенсии смогла вернуться. А трава – привезли её вместе с дёрном, кругом ведь, кроме песка, ничего не было. Я помню, когда в первом классе училась, мы картошку садим и каждую травинку обходим, чтоб не помять. Берегли зелень.

– Сейчас, я заметил, кое-где трава островками в деревне появилась…

– Раньше-то у нас были коровы да овцы, они съедали каждую травиночку. Хозяева гоняли скотину за несколько километров в лес – тот самый, откуда вы приехали. Ну, коровы же умные – они могут ещё за реку переплыть на луга, а потом вернуться. Но сейчас не стало ни коров, ни овец – вот и трава начала пробиваться кое-где.

Обшучиваем в связи с жалкими клочками травы на песках название колхоза «Всходы коммунизма». Но на самом деле здешний рыболовецкий колхоз самый крепкий на Кольском полуострове. В музее Заборщикова в Варзуге я видел золотую медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, полученную колхозом в далеком 1955-м. Потом были чёрные годы, но колхоз перенёс тяготы переходного периода и продолжает развиваться. Благодаря ему в Кузомени построен в 2012 году и Сретенский храм. Идея, как обычно, отца Митрофана, исполнение – Святослава Калюжина. Как рассказывала матушка Митрофания, местные были против, говорили: стройте вашу церковь где-нибудь там, подальше, возле кладбища. Но надо знать председателя: вот где я стою, сказал он, тут и она будет стоять. И теперь храм находится именно в том месте, где проходил тот деревенский сход, – у реки.

Сретенский храм в Кузомени построен в 2012 году

– У нас раньше было здесь две церкви, – рассказывает Людмила. – В 30-х годах храм разобрали и увезли в Варзугу, там собрали из брёвен этой церкви клуб, но он вскоре сгорел. Сейчас летом приезжает священник время от времени, служит до начала ноября. У нас в это время снега ещё мало, а потом он до июня, бывает, лежит. В этом году очень много навалило, вот этот домик, – показывает она на двухэтажный флигель, – был по крышу.

Михаил не верит – это ж метра три!

– Когда задувает, насыпает столько, а на ровном продуваемом месте – метра полтора.

– Получается, ваша деревня невыездная: обычные машины не ездят ни летом, потому что песком заметает, ни зимой, потому что заметает снегом?

– Нет, к нам постоянно ездят, здесь же рыбалка зимняя. По лесу на тракторе, а дальше, где заметает, на буранах.

– А чем народ здесь занимается? – спрашивает Михаил. Вопрос, от которого я всегда с трудом удерживаюсь, потому что ответ-то очевиден: просто живут. Но мы, дети индустриальной эпохи, не представляем, как можно жить и не производить чего-то общественно значимого.

– В основном живут здесь пенсионеры. Постоянно – человек 70, – отвечает наша собеседница. – А так рыбалка. Тони на берегу моря через каждые полкилометра. Раньше семьи работали на них, стояли домики и там жили. Сейчас просто так рыбачат.

– А православные в селе есть? – уточняет Михаил.

– На службе человек семь-десять обычно. Баба Люся, Богданова Людмила Фёдоровна, – вам надо к ней. Боевой человек, ходит по деревне, со всеми общается…

Коренная кузомлянка

Из записок Михаила Сизова:

Дом, где живёт Людмила Фёдоровна, мы нашли без проблем – по ориентировке Людмилы Модестовны. Да только палочка к её дверям приставлена. «Баба Люда у дочки чай пьёт», – сообщает соседка и даёт новую ориентировку. Идём обратно, в сторону Сретенского храма. Почему-то бабу Люду я сразу узнал – сбегает с дочкиного крылечка весьма живенькая старушка, а под ногами её кот вьётся. Предлагаем проводить её до дому. Так и пошли по селу втроём, а кот впереди семенит.

Баба Люся, Людмила Фёдоровна Богданова

– Ага. Ну и чего? – вопрошает с любопытством старушка.

– О житье-бытье хотим расспросить, – говорю. – Вы здесь коренная?

– Ну, вообще-то, я коренная тут. Только чего скажу вам, я же деревенская, ничего не понимаю. Вот работала в Кандалакше сорок лет, а никогда на юга не ездила, ни одной дороги не пользовала. Одну дорогу и пользовала, когда дочка в Архангельской области родила. Она сейчас здесь живёт, вернулась.

– И потом дальше Кандалакаши уже не бывали?

– В Мурманск целых два раза ездила. А куда ещё поедешь? Мама жива была, с ней сидела, потом дети приезжали, ими занималась. В Оленегорске и Мончегорске двоюродные живут, даже к ним не могу. Потому что у меня коты. То собаки были, а теперь кот двадцать лет со мной, и я с ним от Кузомени до Кандалакши и обратно.

– Так оставили бы кота кому-нибудь, – сочувствую бабе Люде.

– Не, один раз я дочери в Кандалакше оставила, а у неё тоже кот, и говорит: «Мама, они такого натворили!» И так никуда всё не езжу, – в весёлом голосе старушки вдруг пробилась горькая нотка. Эх, не в котах, видно, дело…

Помолчали. Спросил старушку, с какого года она работать начала.

– Дак когда ходить начала. Родилась я в 39-м, почитай, уже в войну маме чем-то помогала. У нас много скота было – корова, овцы, олени.

– Все про оленей рассказывают, а мы ещё ни одного не видели! – посетовал я.

– Перевелись олешки-то. Одни лошади остались, и то дикие, страшно к ним подойти – кусаются.

Про одичавших лошадей «мясной породы», завезённых в Чаваньгу в конце 80-х и брошенных во время перестройки, нам рассказывали ещё в Кандалакше. И припомнили тогда слова отца Митрофана (Баданина), сказанные в бытность его служения в Варзуге: «Апокалипсис в Кузомени. Даже место, где стояла церковь, вспомнить не могут. Хоронят человека, а через какое-то время песок засыпает могилу. И лошади белые бродят… Ну прям как в тексте Апокалипсиса».

Когда лошадок бросили, они стали искать себе пропитание в местной «пустыне», довольствуясь вылезшей из-под песка редкой растительностью, а также на берегу моря – кушали там морскую капусту. Зимой с голодухи прибивались к Кузомени и Тетрино, где сердобольные сельчане их подкармливали. А нынче весной была целая спасательная операция по сохранению народившегося жеребёнка. Впрочем, не все кузомляне приняли в этом участие, некоторые недолюбливают «коней Апокалипсиса» за якобы сломанные ими заборы и нападения на людей.

– Ну вот, по дому работала, – продолжает баба Люда. – А потом мама говорит: «Во что одевать-то вас? Отец принёс три рубля». А нас, детей, одиннадцать ртов, трое двойники были. И в 13 лет отправили меня в няньки. Так-то у нас колхоз «Моряк» самый богатый был на Терском берегу, но подчинили его колхозу «Всходы коммунизма», и всё рушиться начало. Это когда Хрущёв, итить его налево, стал соединять все деревни. Вот зачем это? Это на Украине хутора, вот и соединяй ради Бога. А у нас деревни в 50 километрах, каждая сама по себе. И наша самая богатая. И народу сколько! Когда я в школу пошла, у нас в первом классе тридцать шесть ребятишек собралось, а нынче-то всего одиннадцать первоклашек. Десятилетку у нас сделали и ещё интернат устроили для учеников из соседних деревень. Но в школе-то я не доучилась, в 52-м году из Архангельска приехала землячка, чтобы взять из Кузомени девочку в няньки для своей двухмесячной малышки – у нас ведь дети все хорошие, трудолюбивые. И той же весной на пароходе увезли меня в Архангельск.

– И долго нянчили?

– Два года, пока малышку в ясли не приняли. Возвращаюсь в Кузомень, мне уже 16, и папа пристроил меня в «ПИНРО» – это Полярный научно-исследовательский институт рыбного хозяйства.

– Так вы учёной стали? – подшучиваем над бабой Людой.

– Учёная-то из Мурманска приехала, чтобы вести учёт выловленной рыбы, а меня ещё с одной девчонкой себе в помощницы взяла. И вот на рыболовецкой тоне Колониха мы каждую рыбину измеряли, в журнал записывали и чешуйки вкладывали, каждую зажимали уголком листа – это чтобы в институте знали, как сёмга растёт и питается. Ещё ездили на факторию в Устье, где была обработка рыбы. Однажды у одной семужины в жабрах нашли красную пластмассовую штучку с номерком – норвеги так её пометили. Сразу послали её в Ленинград, и нам дали премию по 25 рублей. Миллионерами стали, сроду таких денег у меня не было! Отработали мы сезон на Колонихе, и начальница Маша говорит: «Люда, ты у нас самая активная…» Напарницу-то мою она не привечала – та, бывало, убегала с учёта. Про меня же на фактории говорили: «Эта девчонка каждую рыбинку всё точно проверит». И вот начальница предлагает поехать с ней в Мурмана и полгодика подучиться, чтобы я смогла в Кузомени её заменить. Жить там предложила в своей квартире, поскольку одна, холостая. А я, деревенская несмышлёха, побоялась в город ехать, нравилось мне в своей деревне.

Наступила зима, отец сказал: «Не поехала в Мурманск, езжай в Кандалакшу, нечего тебе здесь делать». Поехала, там двоюродная сестра пристроила меня работницей в военный госпиталь. И до сих пор жалею, что в военных всю жизнь жила – ни денег не заработала, ничего. Однажды начальник говорит: «Почему на Доске почёта нет Фёдоровны?» Старшая сестра ему: «Она опоздала на две минуты на политинформацию». Шесть раз на военные учения ездила, будто бы раненых перевязывала. Привезут очередного, спрашиваю шёпотом: «Ты куда ранен?» Он показывает, а там ничего и нету. Вот так и годы пролетели.

А когда два года осталось мне до пенсии, решила я в Кузомень вернуться, но тут у нас как раз дом сгорел. Поэтому ещё восемь лет проработала. Говорю начальнику: «Всё, больше не могу». Он: «Фёдоровна, как же мы без тебя?» Поработала ещё, и одну женщину стали сокращать, а она не хотела, я и уцепилась: «Сократите меня». Еле отпустили. И вот теперь я восемь месяцев здесь живу, остальное время в Кандалакше. Могла бы свою квартиру там сдавать, да в ней тряпки мои лежат, моё это, и никаких денег мне не надо. Я и так счастливая!

Незнакомые буквы

– Шу-у, не трогай мою Мутю! Шу! – старушка замахнулась на собаку, которая с лаем выскочила на дорогу и прервала наше шествие по селу. – Шу-у! Мутя, убегай! Зараза!

Мы с Игорем бросаемся на помощь Муте, отгоняем пса.

– Наши собаки кота не трогают, а этот, из города отпускниками завезённый, месяц уже тут шныряет, вредитель!.. Знаете, у нас вредители и церковь искурочили. Это когда я ещё маленькая была, приехала сюда целая банда – культурная работница, двое врачей молодых и какие-то инженеры, которые стали на реке электростанцию строить. У нас же электричества не было, а тут прилив-отлив, использовать это хотели. И хорошо, что ничего не получилось, а то бы сёмга перестала по реке идти. Много денег истратили впустую. Врачи тоже нехорошие были. Родилась у меня сестрёнка, почти два годика исполнилось, и у неё на языке молочница появилась. Мама отнесла в больницу, через неделю приходит нянечка: «Серафима, забери свою дочку, она есть просит, а ей не дают. Врачиха говорит, не надо, мол, им и так детей хватает». И ещё одного мальчишку там угробили. А та, что культработница, в церкви клуб стала делать и приказала всё там раскурочить. Иконы пропали, нет бы людям раздать. Культурница эта в длинном платье ходила с хвостом. Она у нашей соседки-бабушки жила, та и говорит: «А кто у тебя хвост-то стирать будет?» Один раз прибегает к нам её мальчишка, говорит: «А моя мама шпионка!» Подслушал чей-то разговор. И вскорости хватились: нет их никого. Папа сказал, что ночью пришёл пароход и всех увезли. Оказалось, враги народа, так на сельском собрании сказали. Вот как было-то, ребятки.

– А в какой церкви клуб делали?

– В Дмитриевской. У нас ещё Сретенская была, для зимней поры, очень красивая: кораблём таким стояла и три маковки с чешуёй, как у рыбы. Между храмами – колокольня в девять колоколов, самый большой, говорят, весил 63 пуда. Стояли они в начале кладбища, где теперь всё песком затянуло.

Позже навели мы справки: действительно, в Кузомени было два храма, построенные в XVII–XIX веках на деньги крестьян-рыбаков, и обе отличались богатым убранством. Церковь Димитрия Солунского (на строительство её ушло 18 тысяч рублей) одно время была даже главным храмом Терского берега, когда из Варзуги в Кузомень переместился центр благочиния.

– Обе церкви были белые и внутри, и снаружи. Помню, я очень маленькая была, и меня мама через три гнилых ступеньки на руках прямо в Димитров храм подняла. Там белым-бело, а навстречу идёт дяденька весь в чёрном и с копьём в руке. Это у него посох был. Мама с ним стала прощаться, он в тот день уезжал навсегда. Вот не знаю даже имени его, последнего священника.

– Мама, значит, верующей была?

– А то как же. А папа – коммунист. И вот, бывало, папа уедет на полгода на Мурманский берег или на ледокол свой и мама говорит: «Людмила, иди книжку достань». Достаю с полки книгу, у которой на тёмно-бордовой корочке выдавлены слова: «Слава КПСС!». Раскрываю, а там церковное. Говорю: «Мама, я это читать не умею, там есть буквы непонятные». Я уже в третий класс ходила, читала-то хорошо, а тут споткнулась. Мама отвечает: «Ты какие буквы видишь, те и читай, а я всё пойму». И так я выучилась по-латинскому этому читать.

– Может, по-церковнославянски? – уточняю.

– Во, точно, по-церковному! Откуда ж мне знать? Мама крестила меня в 39-м в Варзуге, там ещё был один живой деятель. Он окрестил меня с сестрой-двойняшкой, а крестиков у него не было. Так я всю жизнь и прожила. Когда к нам в Кузомень первый раз батюшки из Москвы приехали, и наш мурманский с ними был, я подошла: «Что мне делать, я никогда крестика не носила?» Сказали, всё равно ты крещёная. Тот серебряный крестик, что мне дочка купила, они тут же освятили и мне на шею одели.

– Говорят, вы всегда на службы первая приходите?

– Так и есть, батюшка всегда смеётся: «Бабуля, ты у меня первая!» Один раз я у дочки чай пила, так батюшка даже испугался: «Бабуля, я мимо дома твоего ехал, палочка у дверей стоит, а тебя в храме нет! Что случилось?!» Другой раз на мотоцикле приедет: «Бабуля, мы на днях приедем, большая служба будет». И я уже жду… Первой-то я обязательно, потому что, пока кто-то на службу идёт, надо же кому-то в храме быть? А иной раз по домам хожу: «Чего сидите, на службу собирайтесь, скоро батюшка приедет». Не все идут-то…

– В храме просто стоите или молитесь?

– Как же не молиться?! «Спаси и сохрани, Господи!»

– А каких святых здесь особо почитают?

– Да я не знаю, чего читают.

– Какой главный святой у вас?

– Николай Чудотворец! Для рыбаков это самый наш герой, – бабушка рассмеялась. – У меня брат старший в молодости тонул. Он до этого тоже, бывало, тонул, но не страшно. А тут на карбасе далеко в море уехал, волна поднялась и заливать стала. Испугался он и вспомнил, что папа нам говорил: «Николай Угодник всегда помогает тонущим». Встал во весь рост и начал небу молиться: «Николай Угодник, если ты есть, помоги мне, я хочу ещё жить!» И тут сразу мужики его карбас заметили, подъехали спасать.

– И что же ваш брат, в Бога поверил?

– Он сколько-то жил ещё времени и однажды сругался, плывя на лодке. А ругаться на воде нельзя. И будто бы ему оттуда голос был: «Мы тебя, паря, всё равно возьмём». Прошло ещё время, и в 72 года от роду брат утонул. У нас за Кицой тоня есть, где колхозники летом рыбу ловят, и вот осенью после сезона он оттуда возвращался. Лёд был ещё тонкий. Провалился, вылез и дальше пошёл, а мужики с берега кричат: «Не ходи дальше!» Пошёл и пропал, только весной нашли его. Тело в море выбросило, зимой туда-сюда таскало, и у берега нашли.

– На тоне он работал, что ли? В 72 года?

– Чего ж не работать? – искренне удивилась моим словам баба Люда. – Для мужика разве возраст?

– Голос откуда ему был, с моря или с реки? – Игорь решил досконально разобраться в бесовских кознях.

– Да на лодке где-то ехал. И забыл мамины слова, что на воде ругаться опасно. Вот ты пришёл на реку – похвали водичку, скажи, что она святая, хорошая. Она всё слышит и плохое запоминает. Я-то всегда помолюсь: «Миленькая, святая». Потом эту воду берёшь против течения, набираешь в горсти и дальше потихоньку молитву читаешь.

Какую «молитву» надо читать воде, мы спрашивать не стали, поскольку дошли до дома. Обогнавший нас Мутя уже лежал на бабулином крылечке и вылизывал шёрстку.

– Дай вам Бог здоровья, – прощаемся.

– Ковыляю потихоньку, – смеётся старушка. – Вчерась за голубикой сбегала недалече отсюда, пять банок варенья наварила. А черники нету ещё.

– У часовни Безымянному иноку её полно, мы там собирали вчера.

– Да кто меня туда поведёт, ха-ха! Я пешком-то сама по песку хожу, потом обратно по песку, за целый день набегаюсь. Представь, кто в моём возрасте так бегает?

– Не знаем таких.

– А черники я всё равно наберу, дождуся.

Возле Людмилы Фёдоровны – белая псина. Самоеды нас буквально сопровождают по всей экспедиции

* * *

Лично меня встреча с бабой Людой весьма впечатлила. Наверное, таким пассионарным наш народ был от начала. Такие люди в огне не горят и в воде не тонут, а если тонут, то по недоразумению – забывши, что «воду ругать нельзя». Да, нецерковная, так ведь всю жизнь без храма прожила. Зато теперь, после того как в Кузомени в 2006-м открыли новую Сретенскую церковь, первая бежит на службы…

Местный миф о вредителях-врачах тоже можно объяснить. Столетиями кузомляне жили сами по себе, поэтому такое настороженное отношение к пришлым. Бывало, что эта их самость сталкивалась и с настоящими врагами. Во время Крымской войны случился такой эпизод. 29 июня 1854 года английский паровой фрегат остановился в пяти верстах от села Кузомень. Завидев неприятеля, сельчане угнали скот в лес, а женщин с детьми на лодках отвезли вверх по Варзуге и спрятали близ устья Корабельного ручья. У крестьян было 53 винтовки, с этим оружием они и заняли оборону на берегу. Капитан фрегата наблюдал за этим в подзорную трубу и, поразмыслив, не решился на высадку десанта. Спустя год интервенты вернулись, им требовались продукты. Вновь всё повторилось: скот и женщин с детьми кузомляне спрятали, сами заняли оборону. Предание гласит, что когда отряд англичан высадился на берег, то сразу атаковать не стал, выслал парламентёра с белым флагом:

«Навстречу ему выступил вооружённый старинным кремнёвым ружьём кузоменский староста Павел Абросимов. Англичанин показал рукой на корабль, где у орудий стояли с зажжёнными фитилями пушкари, и надменно произнёс:

– Нам надо корофф!

В ответ на это Павел Абросимов показал рукой на изготовлявшийся к бою отряд кузомлян, громко сказал:

– А не надо ли вам комаров?»

В принципе, всё могло решиться миром, поскольку англичане предлагали деньги за мясо коров и овец. Но кузомляне торговать с врагом не стали, мол, убирайтесь с нашей земли. И те отступили. В том же 1855 году англо-французская эскадра покинула Белое море.

А в целом-то кузомляне гостям рады. Идём по селу, на столбе объявление: «Донесу рюкзак (до 30 кг) до озера с рыбалкой, 12 км – 4 000 руб. с ноши». Или вот ещё: «Сопровождение от леса по пескам к гостевому домику с указанием безопасного проезда по пескам – 500 руб. с одной машины». Направляемся к машине, чтоб ехать обратно, и снова идём через кладбище – мы теперь уже опытные путешественники по пескам, обойдёмся без сопровождения. Игорь обогнал меня – и словно кадр из фильма «Белое солнце пустыни»: идёт человек по бесконечным барханам, солнце слепит, а под ногами… нет, не голова закопанного человека, а кресты, кругом кресты, словно бы вылезающие из земли на свет Божий.

(Продолжение следует)

 

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий