(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–874)

Ствол и ветви Гипербореи

Из записок Игоря Иванова:

От песчаной пустыни Кузомени до следующего пункта нашей экспедиции, города Кировска, – 380 километров, частично по грунтовке. По северным меркам рядом. Между прочим, такое же расстояние от Парижа и Лондона у европейцев считается за серьёзное путешествие.

Дорога, как люблю я тебя! Сколько уж сказал о тебе и сколько ещё хочется сказать ласковых и задумчивых слов о вьющейся ленте, столь похожей на саму жизнь! Но да простят меня читатели, на сей раз скажу не сам, а поделюсь мыслью сродственной мне души Сергея Аксакова из его хроники «Детские годы Багрова-внука»: «Дорога – удивительное дело! Её могущество непреодолимо, успокоительно и целительно. Отрывая вдруг человека от окружающей его среды… она сосредоточивает его мысли и чувства в тесный мир дорожного экипажа, устремляет его внимание сначала на самого себя, потом на воспоминание прошедшего и наконец на мечты и надежды – в будущем; и всё это… с ясностью и спокойствием, без всякой суеты и торопливости». Как это верно: торопливость и суета в пути – самое нелепое дело! Но и он тут же пишет о расстояниях: «Переезд опять был огромный, с лишком сорок вёрст…» Сорок! Всего-то! Впрочем, мало или много – тут у каждого свой счёт. В прежней России на почтовых перекладных нормой считалось проехать сто вёрст в день. Срочные курьеры по особым поручениям могли преодолеть и двести, но никак не больше. Так что на Руси дороги – это значимая часть жизни.

Вообще, думаю, какой отпечаток на характер северян наложили наши расстояния от одного жилья до другого? По безлюдью и бездорожью на Севере проезжали тысячи вёрст. В деревнях Терского берега нам рассказывали, что в былые времена, когда у каждой семьи был карбас, сходить в Архангельск (270 км) или на Соловки (150 км) было всё равно что побывать в соседнем селе. А ведь это мили по неспокойному северному морю.

На самом деле расстояния сформировали характер помора. Тут и самостоятельность – уж если отправился в путь, надейся только на Бога, Николу да на себя. А отсутствие дорог всегда превращало поездку в многодневное путешествие, своеобразную маленькую жизнь с особыми заповедями: не гони, довольствуйся только самым необходимым, молись, уважай спутника, а попавшего в беду – выручай. И свободолюбие северного человека происходит от этих же расстояний: земли ж немерено и не надо притираться к соседу, незачем искусственно улыбаться ему, живущему за забором, чтобы показать отсутствие вражды. В современной науке есть такой термин – «краудинг» – состояние, в котором человеку не хватает пространства вокруг. Учёные выяснили, что оно ведёт к агрессии, дурному возбуждению, желанию увеличить контроль над пространством вокруг, – не в тесной ли жизни на Западе одна из причин постоянной, со времён рыцарей-крестоносцев, агрессивности в отношении России?

Итак, «по ветке» в обратном направлении мы проехали Терское и Кандалакшское побережья и добрались до «ствола» – трассы Кола, ведущей строго на север. Следующее ответвление от этого ствола ведёт прямиком к древним Хибинским горам (360 млн лет). У их подножья расположен самый северный в мире женский монастырь в честь Казанской иконы Божией Матери. Нам – туда.

Небесные декорации, начавшие меняться ещё в Варзуге, полностью обновились: небо затянуло тучами, задул холодный ветер. Это по-настоящему, как и должно быть на Севере.

В дороге обсуждаем, как нам пробраться через кордоны, которые ещё с весны установила на дорогах местная власть, борющаяся с ковидом. Все последние дни мы спрашивали встречных об этом, но никто не сказал, можно ли прорваться через них. Весной было закрыто много населённых пунктов на Кольском полуострове, к концу лета закрытыми на карантин остались только Кировск и Апатиты (это близнецы-братья, одна агломерация) – в сети предупреждали, что пропускают туда только своих.

Кировск на фоне Хибин

Предполагая самые разные варианты, мы, откровенно говоря, не допускали только одного: что не сможем добраться до цели и не посетить монастырь. Журналисты мы, в конце концов, или кто?

Вокруг озёра, горы, домики у берега, яхты на воде – курорт, если не помнить, что мы уже далеко за Полярным кругом. Проехали по красивейшим берегам Имандры, возле стационарного поста ДПС на въезде в Апатиты нас тормозят: кто вы, куда, зачем? Тут надо заметить, что удостоверений у нас нет с собой – то изъян стремительной подготовки к поездке. Пускаем в ход простейшую заготовку: взгляд твёрдый, голос уверенный, формулировки по-военному сухие, никакой лирики, падеж именительный. «Кировск, журналистская командировка, согласована (с кем интересно?), гостиница забронирована (враньё, сегодня же мы собираемся ехать дальше)». Если б это не прокатило, в ход пошёл бы вариант «Б» – объезд поста по другой дороге (её мы предварительно разведали, но она в плачевном состоянии). Вариант «В» – подсесть к кому-нибудь из местных в машину. Ну и так далее – «С», «Д». Но оказалось, что «молчать и надувать щёки», как советовал один литературный персонаж, вполне достаточно – пост был пройден.

Спустя полчаса мы подъехали к стоянке возле монастыря, расположенного у подножья горы Юкспорр, что в переводе с саамского значит «гора, изогнутая луком». Но снизу этой изогнутости не видать, зато на самой её вершине виден крест.

На территории нового храма в Кировске растёт типично тундровая пушица

Территория обители аккуратно уложена плиткой, клумбы с цветочками, уличные фонари с украшениями – классический ухоженный женский монастырь – Хибиногорский. Двухэтажное здание монастыря – несмотря на купол над крышей, видно, что прежде это был обычный жилой дом.

В храме пусто. Не сразу мы заметили сидящую в дальнем углу возле икон монахиню в апостольнике, вычитывающую что-то. Знакомимся – настоятельница обители монахиня Митрофания (Макаренко)…

(В этот момент в описании нашего путешествия завершается экскурс по небольшой временной петле – с матушкой мы уже «разговаривали», когда вели речь о Варзуге. Именно там она подвизалась до того, как была назначена в Хибиногорский монастырь настоятельницей.)

Самый северный

– Самый северный монастырь, – задаёт самый ожидаемый вопрос Михаил, – как вам тут?

Матушка Митрофания рассказывает о монастыре

Матушка не скрывает, что тяжеловато:

– После Варзуги здесь воздуха не хватает. Там-то я хоть бегала, да и тут, пока ещё на автопилоте работаешь, забываешь, что врачи запретили физическую работу. Стала двигаться мало, и ноги заболели…

Выясняем, что случилось.

– В Афанасьевском храме в Варзуге наряжала рождественскую ёлку с высокой стремянки, хотела на самый верх Деда Мороза, а лестница подо мной возьми да и сложись. Полетела, упала и повредила позвоночник… Лечению это не поддаётся, надо просто себя беречь. Так что теперь я всё должна делать медленно, двигаться плавно. Нельзя стоять, нельзя сидеть… – улыбается матушка, хотя вроде ничего весёлого в таком состоянии нет, но я её понимаю: как ещё говорить о болезнях, кроме как с юмором, чтоб не увязнуть в этой теме и не начать жалеть себя?

– …а также нельзя лежать и летать запрещено, – подхватываю я тему, и мы смеёмся уже вместе.

– Но если серьёзно, можно только лежать и ходить. Если присесть, то ненадолго.

– А как же службы?

– Сижу. Потому что если на выбор – стоять или сидеть, то лучше сидеть.

– А если читать и при этом ходить?

– Меня не поймут, – смеётся матушка.

Расспрашиваем, какими путями Господь привёл её в монастырь.

– Я ведь четыре месяца была здесь на послушании десять лет назад, сама захотела приехать. Тогда настоятельницей была игуменья Акилина, она сейчас живёт здесь на покое. А в прошлом году я четыре месяца жила в Зачатьевском монастыре. Думала уже, что там, в Москве, и останусь, расслабилась, настроилась: так там хорошо и игумения Иулиания (Каледа) славная, с ней рядом быть – как в саду райском. Мы с ней уже говорили о том, чем я зимой у них буду заниматься… И тут раз – меня сюда. Как-то приехал в монастырь архиепископ Феогност, он заведует монастырями в Синоде. Я стою на службе и всё думаю, как бы мне спросить у него о своём будущем: что же мне делать? И после службы, когда мы вместе с сёстрами шли за владыкой, мать игумения указывает ему на меня: «Вот у нас матушка Митрофания с Севера приехала!» А он вдруг говорит: «Что ж, где родилась, там и сгодилась». Матушка на меня посмотрела и говорит: «Ну, всё поняла?» Я говорю: «Поняла…» И вот летом прошлого года меня поставили сюда настоятельницей.

– Получается, вас здесь двое монахинь?

– Люди не идут сюда, месяц-два побудут и уходят. «Всё время одно и то же», – говорят. Вот в том же Зачатьевском монастыре тоже много работы, но там неделю ты в храме поёшь, неделя послушаний на кухне, потом на подворье, затем на ремонте белья. И так всё меняется по кругу. А у нас встаёшь в пять утра – и пошло то же, что было вчера и позавчера. Это ладно я – обещалась Богу и у меня есть какие-то другие радости. А люди приходят чаще всего в возрасте, им это тяжело. К тому же надо слушаться, делать не то, что хочешь. А ещё зима большую часть года. Со мной приехали две монахини: одна из Зачатьевского монастыря, другая из Североморской епархии, недавно постриженная. Одна заболела сердцем, уехала в Питер лечиться. Другая уехала в Москву – у неё закончилась командировка. После них были две женщины. У одной стало плохо с головой, вторая сказала, что ей тяжело, и вот опять мы остались тут вдвоём. Звонят: «Можно ли приехать?» Пожалуйста, приезжайте, есть где жить. Кельи хорошие, благоустроенные. Об этом тут позаботились: на Севере и так тяжело, а если сестра приедет, а условий нет – ни душа, ни туалета – это совсем плохо. Надо строить, утеплять это здание, взяли земли рядом под посадки, другие идеи есть – а с кем воплощать? Ещё этот коронавирус… Теперь даже желающих не пропустят сюда в Кировск…

Но что мне здесь нравится? Тишина. Есть возможность молиться. Можно приехать, чтобы взять паузу в текущей жизни и какой-то вопрос решить для себя, о чём-то своём поразмышлять. Человек послушничает, молится и одновременно что-то решает. А там уже останется она или не останется – это как Господь устроит.

– Каково, по вашему мнению, было бы здесь оптимальное число насельниц? – интересуется Михаил.

– Максимум десять человек. Людей стало ходить в храм мало – мы ведь тут на отшибе. Только с Божьей помощью, иначе не скажешь, появляются деньги, чтоб платить за отопление, за свет, зарплату священнику.

– …Кушать ведь ещё что-то надо.

– Ну, приносят люди чай, хлеб.

– А мыслей о подворье, которое бы вас обеспечивало продуктами, нет?

– Как бывший фермер, я думала об этом. Вот когда у нас будет строиться дом странников, обязательно рядом будут хозпостройки. Хоть и Заполярье, но коз и курей держать можно.

– Можно зооуголок! – вспомнив Костомукшу, подсказываю оригинальную идею.

– У нас тут зайцы и лисы бегают постоянно…

– Вот их в вольер – и детям показывать, учить природу любить!

– Не-ет, они же с нами на крестный ход ходят, правда, клубнику потом поедают…

– Хорошо бы как-то Варзугу прикрепить к вашему монастырю, например в качестве подворья, – продолжаю креативить я.

– Там другая епархия…

– Ну и что! Подворья всегда в других епархиях устраивали. А у вас-то хоть епархии разные, зато митрополия одна. И вообще это не блажь, а жизненная необходимость – быть ближе к земле. Если вы всю жизнь с землёй были связаны, то знаете, как она подпитывает.

– Конечно!

– Во-от!..

Долго не засиживаться

Настоятельница встала со скамейки – нельзя долго сидеть. Встали и мы. Просим её показать нам храм и монастырь.

– Верно ли, что прежде здесь был жилой дом, который после войны передали верующим?

– То здание, которое верующим в 1946 году передали, совсем развалилось, и власти выделили приходу это, в пригородном посёлке. Здесь тоже раньше был жилой дом, но храм освятили в июле 1985-го.

Михаил тем временем ходит по храму и ищет старинную икону Николая Чудотворца, которая обновилась тут много лет назад.

– Нашёл! – Михаил пригнулся и внимательно рассматривает на иконе что-то. Дело в том, что, когда образ просветлел, краски на нём пришли как бы в гелевое состояние. В это время как раз в храме оказался отец Никодим (Каленчук) – он потрогал икону пальцем, и на ней отпечатался след. Впоследствии краски загустели, а след пальца так и остался на образе. Об этом случае писала много лет назад наша газета. Этот отпечаток – свидетельство чуда – Михаил, скорее всего, и высматривает на иконе.

– Вот смотри, справа что-то похожее! – подзывает меня он.

Но матушка не в курсе, она понимает так, что мы интересуемся судьбой этой и других икон, и рассказывает о другом:

– Множество икон в нашем храме принадлежит репрессированным. На обороте их надписи: Москва, южные регионы, имена батюшек и мирян, кому образы принадлежали. Уже нет в живых тех людей, которые принесли нам эти образа. Когда страдальцев ссылали, у них же всё отбирали. А что с собой в дорогу они брали? Иконы – их разрешали брать, потому что для безбожников это были простые деревяшки, не имеющие ценности. Кстати, у меня родственники тоже были репрессированы. Дети жили в Кандалакше, а родителей отправили отбывать срок в Плесецк. В Кировске условия труда были такими, что очень многие умирали на шахтах, есть кладбище на болоте, где их хоронили. И женщинам, работавшим в основном на вспомогательных работах, приходилось тяжко. Ведь они же должны были ещё и сохранить детей. У нас есть свечница Вера, она много могла бы порассказать…

– Может быть, нам с ней побеседовать? – спрашиваю.

– Нет, не станет, – подумав, резюмирует матушка. – Она говорит обычно: «Не хочу вспоминать»…

Вот посмотрите – икона Христа с предстоящими для алтаря, – матушка показывает нам большую трёхчастную икону в древнерусском стиле, стоящую у колонны. – Только два дня назад она явилась из Санкт-Петербурга, её автор иконописец Евгений Левин. Сейчас ждём владыку для её освящения.

Монахиня Митрофания показывает нам новую икону

Все святые на иконе известные, а вот эта женщина в белом платочке – без имени. Она символизирует прославленных у Бога, но не прославленных у людей женщин-мироносиц, исповедниц. Я считаю, что мироносицами были и все наши новомученицы и исповедницы, их много у нас на Севере, не только на Кольском полуострове. Они, эти женщины, мир в душе несли, любовь. Мы думаем о том, чтобы построить тут храм, посвящённый им. Пока же вот начали с того, что изобразили на иконе неизвестную исповедницу в белом платочке. Моё понимание святости, в общем-то, традиционное для многих – что святые с нимбом чуть ли не с пелёнок, разрушил отец Митрофан, когда написал книги о наших северных святых. Какое покаяние было у великого грешника, будущего преподобного Варлаама Керетского! И Бог прославил его! Значит, и мы все можем так, через покаяние, достигнуть святости…

Этот монастырь вообще как бы посвящён репрессированным. В день Новомучеников и исповедников 13 февраля 2005 года было принято решение организовать монастырь. Тогда же архиерей решил, что день рождения монастыря будет отмечаться всегда в день Собора новомучеников. Поэтому очень хочется узнать историю северных новомучениц.

– Мирян у нас редко прославляют, – делюсь своим соображением, – первым делом канонизируют архиереев, потом монахов и священников, затем мирян-мужчин и уже – как редкое исключение – благочестивых мирянок.

– Да, очень мало читаешь о прославлении простых людей. Именно им и хочется поставить храм.

– Может, клич бросить? Чтоб писали и присылали к вам в монастырь их истории. Ведь почти у каждого в семье это было: у кого-то бабушка молилась, потом её забрали или мать, сестру, дочь репрессировали. Такие письма могли бы много дать для познания женского подвига в годы гонений. Пусть пишут со всей России, ведь всё у нас взаимосвязано – сюда, в Заполярье, ссылали и с Кубани, и из столиц… Будет такой документальный архив сведений.

– Что ж, давайте бросим такой клич! – заинтересованно говорит матушка. – Я, правда, владыке не говорила ещё об этой своей идее, а вот вам рассказала, потому что почувствовала поддержку. Но у нас владыка такой, что понимает это… Он ещё батюшкой в своё время был главным в епархиальной комиссии по канонизации.

Мы выходим из храма, и матушка показывает нам монастырское хозяйство: это дровяник, владычная трапезная, просфорня… Для паломников, если приедут, за забором есть гостиница учебно-научной базы МГУ, у них можно снимать номер недорого.

– Нынче зимой у нас навалило столько снега, что из-под сугробов уличных фонарей было не видать. Это 3-метровая высота. На Варзуге выпадает много снега, но сколько тут, я прежде не видела. Мы включали свет электрический, и фонари светили из-под снега, красивое зрелище. Крестным ходом ходили в туннеле снежном. На территории монастыря тогда что-то вроде лабиринта образуется, потому что дорожки надо в разные стороны делать. Движется снегоуборочная машинка медленно, можно идти за ней и молиться. Снег убирает наш замечательный батюшка, отец Георгий Звонцов. В пять утра он уже здесь, днём помогает-мастерит, а уезжает в восемь вечера.

– А это что за сталинское здание с толстыми, как слоновьи ноги, колоннами?

Монастырское здание и «дом с колоннами»

– Это был поселковый клуб. Но на самом деле внушительные колонны и покрашенный фасад только внешность. Внутри здания всё рухнуло, это фактически саркофаг. Его надо сносить.

Спрашиваю матушку про крест на горе.

– Его периодически спиливают, скидывают, – говорит она. – В прошлом году осенью – дважды. Кому-то ведь не лень забираться туда и ломать.

Рассказываю про несколько раз спиленный крест на Воттовааре – здесь, скорее всего, тоже идейные язычники постарались: тащат на вершину пилу, чтоб очистить «священную гору». Читал, что тут, на Юкспорре, они обнаружили очередное древнее святилище, «северную Шамбалу», и якобы что-то написанное руническими знаками про «мировое древо». Всякая чепуха. Но здесь, в отличие от Воттоваары, сдаваться православные не собираются – при поддержке монастыря крест будет восстановлен.

– У нас есть знакомые ребята-скалолазы, – рассказала матушка, – мы их просим, и они залазят на скалу и восстанавливают. Поставят скоро крест металлический и забетонируют его.

– Антивандальный, понятно. У нас только так, к сожалению.

– К нам нынче приезжали китайцы… Вы не поверите! Они прибыли специально, чтобы делать детей под северным сиянием. Слава Богу, местных эзотериков-шаманов тут нет, а вот в Варзугу, помню, приезжали – по домам ходили и беседы вели, в храм заходили. Но местные быстро их спровадили. В Варзуге своих «шаманов» хватает – хотя бы один знахарь в семье да обязательно сыщется.

Тут наш разговор прервал свисток тепловоза, и буквально в нескольких десятках метров от монастырской ограды с грохотом медленно проследовал товарный состав.

– И как вы умудряетесь молиться при таком шуме?

– Точно так же спросил владыка, когда приехал к нам, – вздохнула матушка. – Поезд каждые 10 минут. Привыкли…

– А в двух километрах отсюда, – продолжила матушка, показывая на соседнюю гору, – Полярно-альпийский ботанический сад и ботаническая станция Академии наук…

Святые горы

Из записок Михаила Сизова:

Монастырская церковь, чёрная гора с крестом, тепловозик, тянущий вагонетки с рудой. Кажется, он едет прямо в монастырь, но нет, свернул и прокатился мимо. Как здесь, на одном пятачке земли, всё соединилось! Стоим у машины, обзирая окрестности. Прощаемся. Удастся ли в этой жизни ещё раз побывать в Кировске? Надо спешить, мчаться дальше, в Мончегорск… На стоянку заруливает машина, в монастырь приехал священник.

Оказалось, это настоятель храма Спаса Нерукотворного, который мы видели на въезде в Кировск.

– Знаете, мы проехали всю Карелию, – говорю батюшке, – не заезжая, впрочем, в Петрозаводск, а также побывали в южной части Кольского полуострова, и первый каменный храм, который встретился, – ваш!

Каменную церквушку в моём родном посёлке под Беломорском я уж не стал упоминать – она оборудована в бывшей кислородной станции ГЭС, как храм её не строили. Отец Игорь улыбнулся:

– А вы знаете, что в Кировске, который прежде назывался Хибиногорском, церквей вообще не должно было быть? Так постановил съезд воинствующих безбожников, который провели здесь в 31-м году, когда Хибиногорску дали статус города. Также на съезде решили сделать город «центром безбожия». Но всё оказалось впустую. Люди ходили в лес молиться, позже в бараках собирались. Есть легенда, что здешние переселенцы ездили в Москву на приём к Сталину, чтобы дали разрешение на открытие храма. И такое разрешение было дано сразу после войны, в 1946-м. Так и начиналась здесь жизнь прихода.

– Наверное, ездили не к Сталину, а к Калинину? – предполагаю.

– Люди говорят, что к самому вождю народов. Народ-то был активный. Точно известно, что храм пытались открыть и перед войной. Три Марии – Мария Пузо, Мария Рябинина и Мария Ляпицкая – ходили по домам и собирали подписи. Думаю, в архивах что-то осталось. Сейчас ведутся исследования и под руководством священника нашего храма отца Сергия готовится выпуск книги по истории православия на Хибинах. Кстати сказать, иерей Сергий – член-корреспондент Академии наук, он возглавляет Кольский научный центр РАН. Это, наверное, первый случай в России, когда учёный такого уровня является ещё и священником. А что касается нашего храма Спаса Нерукотворного, то ему уже шестнадцать лет. Первым настоятелем был протоиерей Михаил Сыплывый.

– Наша газета писала о нём, в том числе и когда он скончался… А строили храм на средства горно-обогатительного комбината?

– Да, «Апатит» у нас градообразующее предприятие и много помогает православным. Даже такую политику проводит, чтобы рабочие приобщались. На всех промплощадках построены церкви. Не часовни, а именно храмы с алтарями. На Восточном руднике – храм Святителя Николая. На Расвумчоррском руднике – Андрея Первозванного. На Кировском руднике – Мученицы Варвары. На площадке АНОФ-3 – Целителя Пантелеимона. Раз в неделю в каждом из них служится литургия. Понятно, что из-за производственного процесса не все могут прийти, но люди на службе присутствуют, обычно это инженерный персонал. И горняки могут заходить в любое время, ставить свечки – там постоянно сидят свечницы. И в каждом храме есть икона с частичкой мощей святого, во имя которого он освящён.

– Рабочий класс пошёл в храмы? – сомневаюсь.

– Ну, горняки – мужики серьёзные, – говорит батюшка. – Они сюда приехали горы рушить. Да ещё преимущественно северяне, это тоже накладывает отпечаток. Такие люди на публике чувств не проявляют, но уж если верят… А вообще здесь, конечно, не русская глубинка, где много святынь, и не украинская деревня, где если в храм не пошёл, то ты уже какой-то не такой. Православных традиций мало.

– А вы откуда сюда приехали?

– Родился в Архангельске, но корни у меня с Донбасса. Жил там, пока всё не закрутилось. А корни моего отца закарпатские, Шипитка – это русинская фамилия.

– А где на Донбассе жили?

– Краматорск, Славинск. Они сейчас подконтрольны Украине, почему и пришлось уехать. Меня бы там в «пророссийские сепаратисты» записали.

– А мы в ваших краях бывали, перед самой войной, – вспоминает Игорь. – И в Святогорскую лавру заходили.

– О, там моё сердце! В Лавре владыка Арсений – светоч миру. Он говорит, как дети говорят, и его сердцем слышишь, до самой глубины достаёт. И примеры-то у него всё простые: птички, пчёлки, вроде ничего богословского, а так глубоко! Всё у него в душе по-Божьи. Немного рая устроил и там, в Лавре. Да и вообще, Святые Горы – это ж не простое место.

– Здесь тоже горы, – говорю, – осталось их только святыми сделать.

– А они уже освящены. Мученичеством. Здесь же столько было переселенцев, пострадавших в том числе и за веру! Здесь передовая православия. Тут и язычники, и советское прошлое. Когда эта земля духовно преобразится, то в мире что-то кардинально сдвинется. Такое у меня чувство.

Ещё немного поговорили с батюшкой о горняцком деле – в чём отличие донецких шахт от хибинских рудников. Спрашиваем, можно ли попасть нам на местные шахты. Выясняется, что нужны специальные пропуска, которые оформляют заранее. Побывать на руднике и в шахтёрских храмах в этот раз не суждено. Договорились, что на обратном пути заедем.

«Копать и копать»

Ну всё, можно ехать. Предлагаю Игорю по пути заглянуть в Полярно-альпийский ботанический сад, благо он всего в двух километрах от монастыря, за озером Большой Вудъявр. Это один из трёх ботанических садов мира, расположенных за Полярным кругом. Давно я в нём мечтал побывать – ещё с памятной встречи в Москве с его директором, членом-корреспондентом РАН Жировым («Ремесло Адама», «Вера», № 535, март 2006 г.). Звоню Владимиру Константиновичу, сможет ли нас принять.

– Да я уже не директор ботанического сада, там новое руководство, новые порядки, – ответил он. – Перевели меня на почётную должность «научный руководитель», а это ни о чём.

– После вашего ухода какая-то православная жизнь в институте осталась?

– Власть поменялась в такую сторону, что вряд ли этим будут заниматься. А работать я перешёл в другое место, в новообразованный Центр медико-биологических проблем. И ещё я советник при председателе Кольского научного центра РАН…

– При отце Сергии? – припоминаю сказанное настоятелем.

– Да, он священник. Так что получился хороший альянс: с одной стороны, у меня начальник священник, а с другой – православный врач, который возглавляет медико-биологический центр. Врач он экстремальный, реаниматолог, поэтому хорошо понимает суть дела. Надеюсь, всё установится и с ботаническим садом-институтом, когда его включат в состав КНЦ, под начало Кривовичева.

Позже я навёл справки. Сергей Владимирович Кривовичев, доктор геолого-минералогических наук, прежде руководил кафедрой кристаллографии геологического факультета Санкт-Петербургского университета. В 2007 году в его честь был назван новый, найденный в природе минерал – кривовичевит. С 1995 года он служил в петербургском храме Великомученика Пантелеимона близ Фонтанки, сначала чтецом, затем диаконом. Защитил кандидатскую по богословию. Переехав в Кировск, с 2018 года стал священником.

– Сейчас готовится соглашение КНЦ с Мурманской и Мончегорской митрополией о совместной деятельности, – продолжает Владимир Константинович. – Собираемся работать вместе по разным направлениям. Это не только будет образовательная, просветительская деятельность – организация выставок, встреч, конференций, но и научная тоже. В КНЦ, кроме медико-биологического центра, появился ещё центр гуманитарных исследований, руководителем его стал Марк Михайлович Шахнович, кандидат исторических наук. Он археолог, православный человек. Планируем следующим летом провести ряд археологических раскопок в Карелии и на Кольском полуострове. То есть в чём тут революция? Кольский научный центр, который всё время занимался геологией, взял на себя и биологические исследования, и гуманитарные, исторические. Думаю, таким образом можно будет интегрировать естественно-научные вопросы с богословскими.

– Это то, о чём вы рассказывали пятнадцать лет назад? – напоминаю биологу об его интервью нашей газете.

– Тогда я говорил о том, чем мы занимались в Полярно-альпийском ботаническом саду-институте. А теперь всё будет на новом уровне, в рамках Кольского научного центра. Можно сказать, сбывается мечта всей моей сознательной жизни. В своё время пытался я реализовать договор о взаимодействии между Академией наук и Церковью, но не получилось. А тут хотя бы с митрополией всё заработает.

В любом случае это прорыв. В частности, для нас, жителей Кольского полуострова, очень важно, что медико-биологическим и этнографическим исследованиям придан теперь самый высокий статус. У нас ведь довольно пёстрое население. Это и аборигены саамы, и поморы, и прибывшие сюда позднее со своими оленями коми-ижемцы и ненцы. Полный спектр. Поморов можно назвать православной элитой русского народа, поскольку во все времена они были грамотными. Ненцы, многие из них, до сих пор остаются язычниками, саамы тоже. Причём язычество саамов и ненцев сильно отличается. Если у саамов чётко выражено многобожие, то у ненцев есть признаки монотеизма, есть верховный дух Нум – бестелесный творец Земли и всего сущего. То есть у нас весь спектр представлен, от политеизма до монотеизма с переходной формой, и было бы интересно исследовать, как представители разных религий жили и взаимодействовали на нашей заполярной земле. Интересна и разница между практиками оленеводства – у саамов она более архаичная, ближе к дикой природе. Их олени сами мигрируют, а люди просто идут вслед за ними. Отсюда и свой менталитет у народа. В истории было так, что они столкнулись с другими мироощущениями… И ведь всё прошло бескровно, в отличие от столкновений с викингами, как-то мы согласовались между собой. Это наш бесценный опыт, тут копать и копать!

Владимир Константинович продолжает развивать эту тему – увлечённый, зажигающий своим энтузиазмом учёный. Совершенно не изменился за пятнадцать лет. Возвращаюсь к началу разговора:

– После вашего ухода что стало с часовней в ботаническом саду?

– Часовней Сергия Радонежского? Стоит.

– А кресты, которые вы ставили на горах? Мы как раз находимся у монастыря, видим крест на горе Юкспорр…

– Его мы ставили в 2007 году, а потом ребята обновляли, но уже без меня. Крестов-то много вокруг Кировска. Первый мы поставили ещё в 2001-м, над ботсадом – к 70-летию института. Это было такое наше самочиние, крест даже не освятили, и спустя год его кто-то спилил. И когда стали его заменять, то было всё чин чином, двоих священников я пригласил. Он до сих пор стоит, как и крест на плато Расвумчорр, который мы установили в 2006-м.

– А как ваше сотрудничество с монастырями? Вы рассказывали, что в разных точках страны есть ботанические участки от вашего сада-института.

– У нас восемь пунктов – в Южной Карелии, в Ленобласти в Покрово-Тервеническом монастыре, на Соловках, в Трифоно-Печенгском монастыре, возле Дивеево и другие. Сейчас это дело тормознулось, поскольку некому заниматься. Но моя ученица, которая стала заместителем директора медико-биологического центра, начинает потихонечку всё восстанавливать…

Рад был я услышать старого биолога. Жаль, что в этот раз не встретились… Забегая вперёд, скажу, что и в храмах на рудниках на обратном пути не удалось побывать. В Кировск мы тогда приехали под покровом ночи, а у отца Игоря утром была служба. На ночёвку батюшка определил нас в двухкомнатную квартиру своей мамы, попросив её переехать на время к нему. Связан этот переезд был с тем, что иначе мы бы не поместились – одна комната была уже занята молодым человеком, приехавшим из Санкт-Петербурга просить у Мурманского владыки рукоположения. Совершенно не знакомый отцу Игорю постоялец, впрочем, как и мы тоже. Не оставил нас батюшка на улице, пристроил. Христианское страннолюбие человека, изгнанного войной из родного дома.

Сосед наш оказался тихим. Даже уж очень тихим, как Алёша Карамазов.

– Я не первый раз в священники прошусь, – сказал он просто, без задней мысли, – но всегда робею перед владыками, и меня не принимают. А вы митрополита Митрофана видели? Какой он?

– Видели, – отвечаю. – А человек он строгий, военный, был офицером Северного флота.

– Жаль, – обречённо, с каким-то глубочайшим смирением вздохнул «Алёша Карамазов», – я-то совсем не военный. Войну видел только раз, когда работал водителем «скорой». В 14-м году с аэродрома возил раненых ополченцев. У одного не было руки и ноги. На носилках заносим его в отделение, он просит: «Можно я на улице постою, покурю?» Ставим носилки, помогаем прикурить. И так мне по сердцу ударило это: «Можно я постою…» Потом его на каталке в операционную отвезли.

– Да вы не переживайте, – пытаюсь поддержать, – владыка хоть и был военным, но людей понимает.

Подивился я тогда, как судьба связала тот поразивший его случай с нынешним его постоем на квартире донецких беженцев. Принял ли его владыка в свою епархию, не знаю. Но это будет потом, а пока что мы продолжали путь – из Кировска в Мончегорск.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска