(Продолжение. Начало в №№ 957–959)

Малая родина

Из записок Михаила Сизова:

Мы попрощались с отцом Сергием и продолжили разговор с приютившей нас Александрой Бурачкиной. От бегемотов, которых батюшка видел в Африке близ города Бужумбура, перешли мы к местным «крокодилам-бегемотам».

– Медведи-то? По весне видели у посёлка медведицу с медвежатами, а сейчас они, наверное, ушли. Лет пять назад один мишка прямо в посёлок заявился, по центральной улице гулял – все перепугались. Мужик с женой вышли во двор – а тут он. Жена назад юркнула и дверь на крючок закрыла.

– А с ним что сталось?

– С кем? С медведем? Застрелили его.

– Косолапый-то зачем приходил, – спрашивает Игорь, – по помойкам рыться?

– Игорь, это же не город, – говорю, – откуда здесь помойки?

– Почему же, – возразила хозяйка, – у нас всё культурно, баки поставили, в Карпогоры их отвозят. А тогда, да, не было, мусор в лес свозили, в яму… Нет, медведи нас не беспокоят. Только волки зимой страха нагоняют. Когда в храме дежурю, в семь утра туда выхожу печку натопить – тёмно ещё, идёшь и озираешься. Расплодились они, потому что мужики стали меньше охотиться, многие на вахты надолго уезжают.

– А вот был у вас знатный охотник, – вспоминаю…

Тридцать лет назад, когда мы с Игорем шли пешком с Вашки, первым населённым пунктом, где остановились, была как раз Сосновка. Здесь случайно познакомились с мужиком, который оказался профессиональным охотником-промысловиком. Он пригласил к себе чаю выпить, поинтересовался нашим маршрутом. Мы достали свою топографическую карту, показали ему. На этой карте, которую Игорь каким-то образом заполучил в Министерстве лесов Республики Коми, была подробно показана территория Удорского района, а дальше, за границей с Архангельской областью, – белое пятно, терра инкогнита. Потому-то мы и заплутали тогда, не сразу вышли к Сосновке, а где-то между этим посёлком и Нюхчей. У сосновского охотника прям глаза загорелись. Молча достаёт свою карту, раскладывает рядом. И картина маслом: на ней то же самое, только наоборот – показаны пинежские леса, а на месте Коми белое пятно.

«На вашей территории мне охотиться нельзя, но всякое бывало, – стал он рассказывать. – Зимой-то на “Буране” можно далёко уехать. Выезжаешь на огромное болото – скорость на всю катушку – и летишь, обо всём забываешь… Люблю я это дело. Правда, однажды “Буран” сломался, пришлось его бросить и на лыжах обратно. Так вот, когда лося гонишь, то точно так же обо всём забываешь, азарт вперёд гонит. И пару раз заносило меня на вашу территорию. Карты нет, не понять, где оказался. Доезжаю до какого-то посёлка, хожу там как шпион и этак исподволь узнаю, как он называется. Очень мне хотелось зарисовать в тетрадку, где ручьи протекают, какие ориентиры… Но рука не поднималась». Удивились мы, говорим: «Вот же карта, перерисовывай». Принёс он кальку, наложил на нашу карту… «Нет, ребята, – вдруг сказал, – не буду я этого делать».

Сейчас, когда у каждого в телефоне имеются Гугл Карты с навигатором, эта история кажется странной. А тогда крупномасштабная топография была секретной, только «для служебного пользования». Конечно, охотнику из Сосновки, лесному человеку, до гостайны дела не было, но всё равно не стал перерисовывать. Почему? Каждому человеку нужны какие-то границы. Когда они есть, то всё, что находится внутри этих своих границ, близко и дорого: каждый кустик – дружок, каждый камешек – приятель. Наверное, это и есть Родина.

Спросили мы Александру, откуда её корни. Ведь Сосновка сравнительно новый посёлок.

– Да, леспромхоз построил его в 1954-м, так что в нынешнем году у нас юбилей. В роду у меня с маминой стороны все из Кучкаса, а с папиной – нюхченские. Там, в Нюхче, наш дом стоит, больше ста лет ему. Сейчас пустой, но брат его ремонтирует. Там и комнатка осталась, где наша бабушка молилась. Нельзя его бросать.

– А здесь, в округе, в вашем сельсовете жилые посёлки ещё остались?

– Мамониха за рекой – она в летнюю пору оживает, люди из городов приезжают. В Кулосеге сколько-то осталось. Там, кстати, есть храм Иконы Божией Матери «Взыскание погибших», его в 2018 году в разобранном виде привезли за 500 километров по Двине и Пинеге. Это новые посёлки, леспромхозовские. А в Сульце храм построен был ещё до революции, на пожертвования батюшки Иоанна Кронштадтского. Но там и раньше церкви были, деревня-то стоит с XII века, со времён чуди и древних новгородцев. Ещё есть Шиндема, такая же старая. Она не на самой Пинеге, а в семи километрах выше по притоку, на реке Пюла. Там уж сплошь тайга. На полпути к деревне есть святой источник и часовня Петра и Павла. Во время Гражданской войны через Шиндему построили зимнюю дорогу до Двины – 60 километром мужики за одну неделю прорубили. Это была единственная ниточка, по которой Красная Армия здесь снабжалась, так что, рассказывали, белогвардейцы со стороны Вашки, из Коми, отряды посылали, чтобы её перерезать. И будто в Шиндеме был свой Иван Сусанин, Николаем его звали, который англичан и белогвардейцев в трясину завёл. Всякое рассказывают.

– Да, исторические у вас места, хотя и тайга кругом, – говорю. – А вот отец Сергий полагает, что через полвека здесь уже никого не останется.

– Да, детей мало рождается, в прошлом году в первый класс только двое ребят пошли. И получается, что демографию нашу батюшка поднимает, у него ведь четверо детей.

– А ваши дети уже разъехались?

– Дочери в Архангельске, Пушкино и Сергиевом Посаде. Внуков на целое лето привозят. А так я одна, муж четырнадцать лет назад умер.

– Между тем хозяйство, как погляжу, у вас в идеальном порядке. На грядках овощи как на параде, голова к голове, будто по линеечке, – хвалит Игорь.

– По ниточке, – поправляю его и уточняю: – Вы же, наверное, ниткой все размеряли?

Образцовый огород у Александры в Сосновке

– Нет, как раз линейкой. Чтобы равные расстояния между ямками были.

– Ого! Теперь понятно, почему в храме вы регент.

– Да что там… Как умеем, так поём. Сосновским распевом. Я-то не сразу в храм пришла, первой Татьяна Семёнова была, она молитвенный дом и устраивала. Вам бы с ней поговорить.

Александра провожает гостей

После дальней дороги (мы же из Сыктывкара без ночёвки ехали) не было сил куда-то идти. Молитва и отбой.

Переменитесь!

Утром хозяйка нас накормила, тепло с ней простились. Теперь нам предстояло «телепортироваться», как я это назвал, в запланированное начало нашего путешествия по Пинеге – то есть от Сосновки махнуть аж до Чаколы (188 км) – и дальше уже спокойно ехать обратно вдоль реки, заглядывая в сёла и деревеньки.

На Яндекс Картах деревня Чакола – прям настоящий медвежий угол. В неё упирается дорога, обозначенная жёлтым цветом (грунтовка), а дальше уходят белые линии – то ли просеки, то ли тропы. Дальше в тайге есть деревенька Матвера с двумя десятками жителей и со старинной часовней Георгия Победоносца, а также почти необитаемые Заозерье и Конецгорье. В этот «конец» на машине мы уж точно не доберёмся, поэтому и выбрали Чаколу отправной точкой. К тому же место историческое, с духовными и культурными корнями для всего Пинежья. Здесь в XVII веке подвизался святой Евфимий Чакольский, а на рубеже XIX–XX веков пела старины народная сказительница Марьюшка – Мария Дмитриевна Кривополенова.

Долго ли, коротко по лесной дороге – через душистый сосновый бор – въезжаем в Чаколу. Кругом много крепких северных домов и… ни одного человека на улице. Но вот показалась «колесница» – на необычном транспортном средстве, трёхколёсном велосипеде с ручным приводом, ехал парень, видно инвалид, с больными ногами. Знакомимся, спрашиваю, где здесь находится музей Кривополеновой. Он объяснил и покатил дальше. Игорь предложил, пока светло, пофотографировать деревню, а в музей отправиться потом. В принципе, спешки нет, тем более ещё неизвестно, примет ли нас создательница и хранительница этого музея. Накануне мы узнали, что у неё скончался отец и до 40-го дня в музее гостей не будет. Ну, тут уж как Бог даст.

Подъезжаем к храму, который красуется на живописной луговине у реки. Чуть в стороне высятся три могучие лиственницы, окружённые аккуратным штакетником, – это явно остатки древнего погоста. Наособицу от него стоит столбик с прибитым к нему распятием и обёрнутый белым фартучком, на котором вышит восьмиконечный крест. Видимо, похоронен кто-то из старообрядцев – это у них такие столбики ставят.

Чакола. Вид на храм со стороны деревни

Вид на храм со стороны реки

Когда-то в Чаколе вокруг Екатерининской церкви было кладбище. Об этом напоминает единственный столбик

Игорь направился с фотоаппаратом к реке, чтобы снять общий план, а я – к церкви, по выкошенной в высокой траве дорожке. Впереди стрекочет триммер – бензиновой газонокосилкой орудует седобородый мужичок в камуфляжных рабочих штанах, он только что очистил эту дорогу к храму. Будто нас поджидал!

Прежде чем к нему подойти, смотрю на эту церковь – Великомученицы Екатерины – и представляю, каким был прежний храм, который стоял на её месте в 1611 году. И как у паперти толпится народ, а седобородый мужичок – простой крестьянин, житель Чаколы, вроде этого косца с триммером – потрясает руками и вопит пророчества с лицом, искажённым от внутренней боли. Святой Евфимий Чакольский отличался тем, что «его страшно корёжило», когда он передавал людям свои видения. Некоторые ныне полагают, что это похоже на беснование или проявление «икоты» – неврозного заболевания, которое было распространено в средние века в глухих местечках нашего Севера. Но как ещё мог вещать провидец о том, что творилось тогда на Руси? С улыбкой, что ли?

Это была очередная «погибель земли Русской». Первая – когда монголо-татары пожгли и раздробили Русь. А к 1611 году прервалось княжеское преемство Рюриковичей, в Москву вошла польская армия, русский престол занял польский королевич Владислав, католик, и бояре с местным людом ему присягнули. На севере Руси, куда поляки не дошли, уже хозяйничали шведы, захватив древний Господин Великий Новгород, с которого начиналась Русь изначальная. Положение казалось безнадёжным.

Сюда в глушь, на Пинегу, вести из центральной России приходили медленно, но народ, конечно, чувствовал беду. В записанных в ту пору «Видениях Евфимия Чакольского» речется: «Ныне, де, крестное целование приносят в Российском государстве многие люди. И за это ныне царства, и города, и волости погибают, и храмы от молний из-за того сгорают». Сам же житель Чаколы Евфимий, простой крестьянин, и словом своим о бедах предупреждает, и, что необычно, своими муками: «И того Евфимия <…> по-всякому мучило: и вперёд, и назад, и на бок ломало. “А если вы не покаетесь, и в третий раз увидите такую мою муку и страдание. И с вами, и со всеми православными христианами то же будет, что надо мною видели”». То есть не так просто его корёжило-то.

Когда я читал «Видения», заметил, как невзначай, сквозь обычные вроде обличения пьянства, вдруг прорывается явное пророчество-предупреждение о грядущем нашествии на север польских интервентов:

«Того же (1611-го) года на память святого отца нашего Николы Мирликийского чудотворца.

Ночью я, де, спал дома, и наутро встал, да умылся, и помолился Спасу и Пречистой Богородице. И после молитвы в одной рубахе я прилёг на лавку без постели. И нашёл на меня лёгкий сон. И пришёл, де, ко мне человек, взял меня и поставил на погосте в Чаколе. И водил меня по Запогостью, где бобыльские ветхие дворишки стоят, в которых держат пиво на продажу. И <о том вспомнил>, что зимой я в трапезной в Чаколе говорил, когда страдал по Божией праведной воле. – Воры приходили на Двину и попа, де, посекли в Тойме ночью во время пьянства. – И я, Евфимий, тогда то говорил: “Им бы, де, мир поучать и наказывать на страх Божий, а они, де, сами по ночам пьют. А на них же глядя, и мир также погибает. Да также и им воздаётся”. И старец Амфилофей мне, Евфимию, начал <тогда> говорить: “Ты, де, стал попам указывать!” А говорил мне, вспылив, с укором: “Какой же ты!” И я, Евфимий, тех слов испугавшись, поколебался и не стал, было, миру возвещать, так мне стало тяжко, да и не говорил <ничего> до нынешнего видения и страдания…»

Далее в том же сне он сидел за одним столом с «белыми людьми», понимая, что по греховности своей не имеет права вкушать вместе с ними, и те люди поучают и велят ему вещать правду в народе, записывать и рассылать по всем городам и волостям. «И после трапезы те светлые люди, встав, начали ограду глиною мазать высоко, а сами говорят: “Надо, де, стену городскую крепить на весну крепко и высоко”».

Проснувшись, пошёл Евфимий в Екатерининскую церковь на воскресную заутреню, и когда стали петь ирмос пятой песни, Евфимия «заломило на спину, и голову заломило же». «И начал в страданиях в церкви вопить во весь голос, что было силы: “Надо на Двине Архангельский город крепить накрепко и надо глиной <ограду> мазать высоко! <…> Слушайте, и пишите, и рассылайте по погостам!”».

Это был 1611-й год. А спустя год, в июле 1612-го, поляки двинулись на север и разграбили Белозерск. Затем двинулись к Каргополю, Великому Устюгу и дальше. В 1613-м они уже грабили земли Поонежья, Поважья и Верхнего Подвинья. Пошли и в низовья Двины, напали на Николо-Корельский монастырь, но штурмовать стены Архангельской крепости не решились. Не потому ли, что те были «обмазаны глиной высоко», то бишь отмолены по призыву мужика Евфимия?

Конечно, были и сомневающиеся в Чаколе.

«И того же (1613-го) года в первую неделю по Рождестве Христове пришёл с погоста Пётр Павлов сын Артёмов домой и начал того страдальца Евфимия бранить: “Дурит, де, мужик!” И <его> он, Пётр, много ругал и прежде того. И после ужина нашёл мрак, будто сон, на его Петрову дочь Пелагею, и явился, де, ей святой Артемий Веркольский и стал, де, её будить: “Встань, де, Пелагея!” И она испугалась. И он во второй раз, и в третий: “Встань, де, не бойся, скажи отцу своему, и матери, и людям, что живут, де, они не хорошо! <…>”. И она, проснувшись, начала тихонько рассказывать всем. И отец её Пётр стал на неё кричать: “Что, де, ты, ребёнок, болтаешь! И много, де, тебе надо, как и Ёлке же!” (Ёлка – прозвище Евфимия. – Ред.) И когда огонь погасили, и вся семья легла спать, и тогда у той девицы Пелагеи заломило назад голову до ног. И лежала она три дня, не говорила. А мучило её крепко. <…> И через три дня Бог дал ей язык. И она сказала отцу своему Петру: “Извинись, де, ты перед Евфимием Фёдоровым страдальцем. Ты, де, его бранишь и на него наговариваешь напрасно. Меня, де, ныне святая Парасковья Пиринемская да святой Артемий Веркольский из-за тебя мучают. И то ещё, де, мне сказали: «Пьёте, де, и едите рано, и крох не бережёте – это, де, очень грешно»”. А говорила та девица смышлёно, будто и не мала, а пошёл ей девятый год. И Пётр ту свою дочь привозил к церкви, и велел молебен служить, и у Евфимия прощения просил со слезами. И о тех страданиях рассказал народу в трапезной истинно, как написано здесь. И Петрова жена Ульяна сказала: “Я, де, грешная, видела в видении, как мою дочь <неведомая> сила мучила. На печи я сидела в темноте, и пришёл, де, тот же святой Артемий <Веркольский> мал, в белых ризах, а говорить, де, начал то: «Смотри, де, Ульяна, что над вашим дитятей делается! Вчера, де, муж твой Пётр, что бранил Евфимия?!»”».

В одном из современных исследований «Видений Евфимия Чакольского» отмечается: «Особый интерес придают памятнику безыскусность повествования, живое народное слово и обилие местных севернорусских бытовых подробностей и деталей». Честно сказать, когда читал, даже и не заметил этого. Все «детали» утонули в пронзительной боли – от греховности мира, что через века протянулась сюда, ко мне, сейчас.

«И тотчас <в Екатерининском храме> повернуло его на запад лицом, и начал народу рукавом махать: “Народ Божий! Переменитесь, покайтесь, переменитесь!” И долго он это повторял. Народ же стоял, ничего не говоря, только и молил, де, “Господи, помилуй!”».

– Господи, помилуй, – крещусь на Екатерининский храм с заколоченными окнами. Мужичок, выключив триммер, повернулся и смотрит с прищуром, поджидая городского гостя.

На погосте!

– Это вы дорогу к храму делаете, да? – спрашиваю, представившись.

– Ага. А меня Пётр Иванович зовут. Только вы меня не печатайте ради Бога, я живу сам по себе, один. Вон в той избушке, – Пётр показывает на домик, ближний к храму. – Ещё на лето сеструха двоюродная приезжает из Новодвинска. Она присматривает за церковью-то, говорит мне, прокосить бы дорожку надо. Ну, прокошу.

– А церковь действующая? Окна, вижу, заколочены.

– Церковь действует. Но верующих нету. Вы-то в церковь приехали?

– Не только. Ещё в музей сказительницы Кривополеновой хотим попасть, который Надежда Глухарева основала. Она-то уж точно верующая?

– Ну да. Года три назад крестили их здесь, сразу семь человек. И сеструху мою, и внучат её. Люди приезжают, церковь-то реставрируют, но не знаю, получится или нет. Думаю, что ничего не получится. Наша деревня пропадёт.

– Почему?

– А потому что на погосте стоит. Тут везде кладбище. Во-он там дом стоял, попросили колодец выкопать, так мы три черепа выкопали. А там дальше двухэтажный дом в пять окон – он поповский, последний священник там жил. Поветь у него совсем обветшала, так я её на дрова распилил. А церковь ещё крепкая. В ней общежитие было, потом школа. Когда я в первый класс пошёл, в 1974-м, вот здеся школьная линейка стояла, 120 учеников, колокольчик звенел. А сейчас всего населения осталось 30 человек.

– В красивом месте храм стоит, над рекой, – говорю, – и просторно так…

– Просторно, потому что у самого храма кладбище-то застраивать не стали, только огороды разбили. Помню, наш председатель колхоза Рагушин Афанасий Павлович в галифе идёт, бабушку-огородницу просит: «Егоровна, ну-ка, дай-ка огурчиков». Идёт дальше, огурцом хрустит. Хороший мужик был, участник войны. Хотели у нас аэродром сделать, так он воспротивился: земля у нас для огородов и выпаса коров. И аэродром в Пиринеми открыли, туда АН-2 летали. И правильно. Потом перестройка началась, АН-2 перестали летать. Правда, и коров у нас не стало тоже. Одна трава осталась, вон вымахала по пояс. Раз такое дело, я бы и переправу через реку закрыл – пусть всё совсем зарастает.

– Эка вы хватили!

Пётр Иванович – человек-неунывайка

– А чтобы сюда не ездили, – Пётр смеётся. – Я вообще московских и питерских не люблю. Гляжу в окошко: какой-то москвич вокруг моего дома бродит и фотоаппаратом щёлк-щёлк. Выхожу я: «Ты чё фотографируешь? А? Лучше бы денег дал, ёшкин кот, ходишь тут». Ну, просто осерчал я. А одна девушка, из Архангельска, тоже тут ходила, разрешения спросила и мне потом фотографии прислала. Вот она с душой…

– Вам-то сколько лет? – спрашивает подошедший как раз с фотоаппаратом Игорь. Мужик прищурился:

– Ну вот смотри, у храма лиственница растёт. Видишь? Когда её посадили, мне семнадцать лет было. Ну и сколько мне годов?

– 60?

– 66. Глядь, дерево-то большое. Его дочери последнего священника посадили, когда приезжали, кажется из Северодвинска. Я на крыльце своего дома сидел и видел, как прибежал председатель нашего сельсовета Зайцев Кирилл Павлович и давай на них кричать: «Я запрещаю вам садить здесь! Это не положено!» Кричит на старушек-то, им уж за семьдесят лет. Хотел я встать, вмешаться, да чего-то не решился. Они всё равно посадили. А потом я тоже рядом посадил – ёлку.

– Почему не лиственницу? Они бы рядом хорошо смотрелись, – говорю. – Или, может, вспомнили о вашем святом? У старца Евфимия в Чаколе такое прозвище было – Ёлка.

– То я не знаю. А ёлочку на чердаке церкви нашёл, она там проросла, малюсенькая, со спичечный коробок. Посадил и проволочкой оградил. И выросла. А годы спустя решил ещё тополь посадить, да бабка с топором прибежала: «У меня тут картофельное поле!» Тогда я решил у своего дома дубки посадить – но почему-то не выросли. У соседки вон какие дубы вымахали, а у меня не растут. Только ёлка и выросла.

– А как звали последнего священника, знаете?

– Мать моя, Евдокия Афанасьевна, знала, она была 1920-го года рождения. Всё молилась. Умерла в 90 лет, и я один остался. Брат уехал, начальником работал, а я, знаешь, винишком баловался. Грехов у меня до фига.

– Так и не женились?

– Да вот по дурости зарок дал. Было мне 20 лет, и одной девчонке возьми да и скажи: «Я никогда не женюсь». А слово-то не воробей… Или вот такое. После похорон как-то сидим мы на поминках и разговор зашёл, кто сколько проживёт. А мне один дружок книгу дал с таблицей, по которой можно это дело высчитать, говорю: «По книге я в 74 года умру». Меня спрашивают: смерть-то какая будет – лихая или в собственной кровати умрёшь? Снова заглянул я в эту книгу, а там через несколько страниц ответ: «На чужбине, в заточении». И на фиг я туда заглядывал?! Короче, никуда я из Чаколы не поехал, нигде не побывал, только в армию уезжал. Когда вернулся, мой армейский дружок, Петька, письмо прислал: «Приезжай ко мне в Харьков, будем работать трактористами». Только письма-то я не увидел: его моя мать под клеёнку на столе засунула и оно там год пролежало. Так что остался я в Чаколе. И к добру. Вот сейчас в Харькове что бы я делал? Там война.

– Заточение разное бывает, в том числе и добровольное, в монастыре, – предполагает Игорь. – Здесь бобылём живёшь, а в монахи бы подался – там бы был вместе с братией, которая и позаботится, если что.

– Да какой из меня монах! Меня и крестили-то в бочке. В прошлом году приехали сюда священники, вызвался я покреститься – так прямо у моего дома в бочку с водой и окунули. Сказали, через год приедут и лоб помажут. Это правильно?

– Так без разницы, какая купель, главное – Таинство. А вы сами в Бога-то веруете?

– Когда приспичит, верую. Одна девчонка Евангелие мне подарила, там вроде русские буквы, а слова непонятные. Может, грехи не дают читать, я их (Пётр ругнулся) столько наделал! Вино это проклятущее. Все одноклассники от него перемёрли, как я живой остался – не понять… Но пойдёмте в храм-то, чего стоим.

«Куда идёшь?»

– Здесь молятся в основном наши девчонки, которые в город уехали, а на лето возвращаются. Сестра моя, Зина Рюмина, Валя Серебрянникова… Ну и я временами захожу, – поясняет Пётр, открывая замок на двери.

Внутри храма на удивление чистенько и… светло. А как же забитые досками окна? Оказывается, два окна на солнечной стороне не закрыты и света от них достаточно. Стены бревенчатые, не обшитые, канун (за упокой) украшен веточками вербы. Сурово, но по-домашнему.

– А что за столбик стоит вон там, за деревьями? – спросил я Петра, когда мы вышли обратно на просторный луг. – Такие столбики обычно старообрядцы ставили над могилами.

– Могила и есть. Почему столбик, я не знаю. Это дети забирали своего старика в Петербург, он там умер, его сожгли, урну сюда привезли и на родовом месте закопали. Может, над сожжёнными нельзя кресты ставить? А вон там, – Пётр показал рукой, – раньше ещё одна церковь была, Рождества Богородицы, маленькая, напённая. Она на пнях стояла.

Позже поинтересовался я – да, действительно, «напённая», на месте вырубленного соснового бора. Построена была не позже 1707 года. В 1887 в метрике записали: «Рублена из тонкого соснового леса без мха, но дыр и щелей нет. Крыша сгнила, на чердаке очень много (до 10 пудов) птичьего помёта, глава покрыта деревянной чешуею». Автор метрики сделал заключение о «техническом безобразии» церкви и о том, что иконы в ней «старинного, глупого, на раскольничий лад писания… кто изображён на них, понять нельзя и не видно даже в бинокль… Зачем обновлять то, что оскорбляет русское православное чувство». Не все с ним согласились, и было принято решение старую церковь реставрировать. Простояла она ещё долго, исчезла после революции.

Напённая церковь, которой нет

Пётр пригласил нас к себе домой, но заходить мы с Игорем не стали – нам ещё в музей идти. Просто посидели на его крылечке, выпили колодезной воды. Смотрели на храм и деревья – будто собрались они близ храма и что-то обсуждают-вспоминают.

– Я там монету нашёл, 1883 года, – вдруг вспомнил Пётр. – И в школе у нас музей был, огромные старинные книги там лежали.

– А дальше вверх по реке кто-нибудь живёт? Дорога туда проезжая? – спросил Игорь.

– Пенсионеры там остались ещё. А дорога раньше была и проезжая, и прохожая. Один год женщина шла оттуда пешком до Карпогор. Вдругорядь молодой парень шёл из Лешуконского. Оттуда дороги до Архангельска не было, только самолётом. Шёл, под деревьями ночевал и сухой лапшой питался. Потом мужик какой-то. Спрашиваю: «Куда идёшь?» – «В Труфаново». – «Далеко тебе, ещё 30 километров топать. А если не дойдёшь?» Он из кармана бечёвку достаёт, показывает: «Не дойду, так повешусь». Я говорю: «Вешаться не надо, пойдём, у меня переночуешь». Вот ходят туда-сюда, а я на одном месте сижу.

Однажды смотрю: сразу два парня идут. Ноги сбили, едва бредут. Один из Северной Осетии возвращался в Лешуконское, а второй из армии сбежал, из Архангельска. Говорю ему: «Ты что, дурак? Всего полгода осталось служить, а ты в бега подался». Он мне: «Очень домой хочется». – «А где дом твой?» – «В Сатке. В Лешуконском пересижу, пока меня ищут, а оттуда домой двинусь». – «Далековато тебе двигать, аж в Амурскую область». Он подозрительно: «Откуда знаешь, что Сатка там?» – «Так я сам служил поблизости, будто я Сатку не знаю!» Раньше ведь как народ перемешивали: наших в Забайкалье служить отправляли, а тамошних – сюда. Вот и шла кругом голова. Из моей части когда-то наши архангельские в самоход пошли, тут облава, и они в бега. Только через несколько лет их нашли – у бурят. Там они уже жениться успели, дети народились. Такой у нас вольный народ. Самоходы, одним словом.

– А что у вас за парень по деревне на странном трёхколёсном велосипеде ездит? Мы у него спрашивали, где живёт Надежда Глухарева, – припомнил Игорь.

– Его сюда из города каждое лето привозят. У него ДЦП, но здесь он как-то выправляется, нормально разговаривает. А велосипед этот ему наш Академик чинил, тоже парень хороший. Видели на въезде кучу металлолома? Это он остатки собрал, так-то уже всё давно подчистили. Академиком его прозвали, потому что он в технике силён, машину может починить, а денег считать не умеет. Бывает, рыбы наловит, на продажу привезёт, а ему вместо денег блесны дают. Их он считать умеет, железячки, а бумажных денег боится.

– Ну, пойдём мы. Может, Глухареву дома застанем и она про сказительницу Марьюшку расскажет, – говорю. – Кстати, в Чаколе родственники Кривополеновой остались?

– Не слышал про таких. А вот была Никитична, которая за могилой Марьюшки ухаживала. Потом её рядом с ней и похоронили. А у Никитичны мать была очень старая, Анна Павловна, так она всех лечила. Пришёл я к ней как-то с больной спиной, она: «Вались на брюхо», – и давай мне спину осиновым поленом катать. Сразу все боли улетучились. Ещё, говорит, надо ноги на осиновый чурбак ставить, тогда болеть не будут. И то верно…

– Здравствуйте, – вдруг предстала перед нами женщина в чёрном платке. Смотрела она с укором: – Что же вы? Вам паренёк дорогу к моему дому показал? Показал. Уже целый час прошёл, а вас нету.

Вот ведь! Когда въехали в деревню, показалась она безлюдной. А глаза-то отовсюду смотрят.

Жившие на земле

Из записок Игоря Иванова:

Косматый хвойный лес, седые бороды лишайников свисают с ветвей, ноги пружинят во влажном сфагнуме, кругом пеньки, покрытые мхом… Нет же, это не пеньки! Это рассеянные по лесу могилы – все наособицу, как дома в северной деревне. На разных кладбищах довелось мне побывать, но тут… непривычно.

Ноги утопают во мху – чуть не наступил на вросшую в землю плиту, усыпанную рыжими иголками, с неразборчивой надписью, в обрамлении кустов брусники. Вот камень, а следа могилы нет: «На семъ месте погребено тело раба Божия Спиридона Кобелева, жившаго на земле 48 летъ, умер в 1911 г.».

Лесное кладбище

А вот просто каменная пирамидка без имени – да и зачем? Бог знает, и сосны вокруг знают – довольно с того. Лес медленно поглощает кости и камни: «земля еси и в землю отыдеши».

Словно в страхе перед этим зримым процессом забвения и исчезновения, современные могилы отгородились заборчиками, жмутся друг к другу. Вот ухоженная могилка: «Певица Северного народного хора Серебренникова Прасковья Григорьевна. 1868–1945». Да, единственное, что может противостоять всеобщему поглощению, – человеческая память. Вместе с Надеждой Андриановной Глухаревой по этому необычному сельскому кладбищу идём к могиле «славной сказительницы древних былин» (так написано на надгробии) Марии Дмитриевны Кривополеновой. Эта маленькая скромная старушка – к такому образу Кривополеновой мы привыкли, а ведь прогремела своим пением она ещё молодой! – прославила в своё время всё Пинежье.

Холмик усажен искусственными цветами, чистенько. Наш проводник Надежда Глухарева, опекающая не только это захоронение, но и многие тут, замечает:

– Она вас встречает!

– Кто?

– Мария Дмитриевна. Когда погода сырая, то лишь один камень стоит – ни надписи, ни её портрета не видно… Этот памятник установили в 2004-м, а доска с прежнего памятника теперь в районном краеведческом музее…

Надежда Глухарева возле могилы Марии Кривополеновой

Креста на надгробии нет, посему делаю вывод: староверка. Тут немало таких могил – со столбиками вместо крестов.

– Да, староверкой была, – подтверждает Надежда. – Она ходила в гости со своей чашкой-ложкой, покушав, ставила перевёрнутую чашку на стол. Умерла она за рекой, а похоронили здесь, потому что со всей округи отпевать свозили сюда, к Екатерининской церкви.

– Но если она была старообрядкой, то как? Всё равно отпели?

– Может, себя она считала староверкой, а записана был православной…

Идём дальше от могилы к могиле. Старинные памятники одного вида – добывали камень в каменоломне неподалёку. Текст на них вырезан необычным образом: по окружности – чтобы прочитать всю надпись, нужно обойти надгробие кругом обсолонь, как обходят храм крестным ходом на Пасху. А вот могилка псаломщика храма Дениса Брагина – ухоженный холмик, оградка, а над могилой ни креста, ни обелиска, как у Льва Толстого в Ясной Поляне. Тоже странно… Надо привыкать нам, гостям, что многое тут, на Пинеге, наособицу, не как на Большой земле.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска