(Продолжение. Начало в № 901)

Источник мужества

Это случилось на Алтае в одну из новогодних ночей конца XIX века. Тоскливо и одиноко было миссионеру Кебезенского отделения священнику Сергию Ивановскому. Он вспоминал про скалы и водопады, страшный пожар в тайге и бешеную скачку от разъярённого медведя. Тяжёлой и опасной была жизнь просветителей язычников в этих краях. А много ли толку? Даже когда и окрестится иной местный житель после месяцев убеждения, как узнать, не упало ли зерно на камень в этом краю камней?

Преподобный Макарий Алтайский

«Наконец огонь в лампе совершенно потух, и от стены отделилась тень основателя Алтайской миссии архимандрита Макария, залитая каким-то голубым светом. В руках его ярко горел крест и сияло Святое Евангелие. Я смотрел на него, забыв всё, что окружало меня, и отдаваясь каким-то странным, неиспытанным мною ощущениям. “Разве ты не можешь почерпнуть сил мужества и величия духа из того же источника, из которого черпал я?! – послышался тихий голос. – Кто служит вечному закону любви, того дела будут вечны: любовь никогда не перестаёт, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Для этой любви открыто на Алтае обширное поле деятельности, лишь бы только хватило у нас силы воли, энергии да горячей любви к своему делу. Умей любить горы Алтая, люби тот народ, которым ты окружён в них, умей жить с этим народом, умей поднимать и просвещать его!”».

Было 12 часов ночи, когда священник проснулся. Наступил новый 1889 год.

«Хоть в Сибирь  посылай меня»

Горный Алтай прекрасен. Его не нужно путать с более обширным Алтайским краем, степным краем. Хороши обе части этой земли, но мы говорим о той, площадью в сто тысяч квадратных километров, где скалистые горы с ледниками, пещерами и эдельвейсами на склонах сменяются озёрами, сосновыми и кедровыми борами. Особенно хороши светлые леса из лиственницы – они напоминают парки, где каждое дерево стоит отдельно. Кроме зарослей малины, ежевики, смородины, жимолости, много облепихи и растёт радиола розовая, более известная как золотой корень. Но вернёмся к горам. Самая высокая из них – Белуха – поднимается над землёй на четыре с половиной километра. Здесь берут своё начало реки Катунь, Кучерла, Аккем. Быстрые холодные реки низвергаются и с других возвышенностей, кряжей и хребтов.

Обитают на Алтае племена, которые у нас долго звали калмыками (тех, что обитали южнее) и татарами (живущих на севере), но сами себя они именовали теленгитами и ойротами, а также кумандинцами, телеутами, челканцами. Некоторые генетики полагают, что Алтай был прародиной той ветви индоевропейцев, к которой принадлежат славяне, хотя разошлись пращуры славян и алтайцев много-много тысяч лет назад. Но и эти племена, жившие, можно сказать, в незапамятные времена, были совсем юными в сравнении с древнейшими обитателями края. У слияния рек Ануй и Каракол найдены следы стоянок, самым старым из которых от 50 до 133 тысяч лет, то есть появились они на заре человеческой истории, намного раньше, чем в Европе.

Некоторые исследователи задаются вопросом: а не с Алтая ли начало расселяться человечество после потопа? В девятнадцатом веке священник Константин Соколов (впоследствии архиепископ Иннокентий) услышал в Яломане рассказ коренных жителей края, которые «указывали нам на вещественный знак, оставшийся у них от Всемирного потопа, – большой плот, лежащий на самой вершине горного Яломанского хребта. Об этом плоте неоднократно слыхали мы и от русских, видевших его, по их словам, повисшим на одном из массивных камней, венчающих вершину Яламана». Впрочем, речь, возможно, шла об остатках деревянных стен какой-то старой крепости. Одно такое городище нашли как раз в этих местах археологи – на месте слияния рек Большой Яломан и Катунь. Судя по всему, крепость вплоть до XI века контролировала путь в Китай, впоследствии превратившийся в Чуйский тракт.

Но если в том, что именно к Алтайским горам некогда причалил Ной, есть большие сомнения, то нет причин не верить в их древнейшую приверженность единобожию. Бога они, даже став язычниками, помнили, именуя светлым Ульгенем. Противостоял Ему тёмный Эрлик со своими железноголовыми сыновьями. Увы, именно этому демону шаманы приносили свои жертвы, потому что ужасно его боялись. Ведь Ульгень добр и никогда не причинит вреда человеку, поэтому задабривать, считали шаманы, нужно не Его, а Эрлика, любителя крови и страданий. Язычество как оно есть – малодушное и неблагодарное.

Так они и сосуществовали на этой земле век за веком – прекрасная природа и человеческие страхи. А потом пришёл святой человек отец Макарий (Глухарёв) и стал крестить алтайцев. Не он первый, надо сказать, но прежде наши миссионеры задевали эти места едва-едва, краем, почти случайно, так что особых успехов не было. Вроде и крещёные есть, около трёхсот человек, но веры не знают, в храме бывают разве что раз в год.

Именно святой Макарий стал крестителем Алтая, апостолом этих мест. Рассказывают, что ещё в Екатеринославе он как-то воскликнул: «Ну что, я монах, хоть в Сибирь посылай меня, я и туда пойду!» Ещё подвизаясь в Глинской обители, переписывался с бывшим своим келейником, иеромонахом Израилем, отправившимся просвещать бурятов. Не один год созревало решение встать на путь миссионерства, вся предшествующая жизнь святого – и успехи, и многочисленные неудачи – стала школой, окончив которую, отец архимандрит смог отправиться в путь.

Качая колыбель

С Божьей помощью 30 сентября 1829 года отец Макарий добрался до Тобольска, где около десяти месяцев длился последний этап подготовки. Там нашёл он двух помощников, семинаристов Попова и Волкова, вместе с которыми составил первое правило Алтайской духовной миссии: «Желаем, да будет у нас всё общее: деньги, пища, одеяние, книги и прочие вещи; и сия мера да будет для нас удобностию в стремлении к единодушию».

Так всё и было потом, когда состав Миссии значительно вырос. Рядом с женатыми священниками и семинаристами трудились монашествующие, а кроме клира – многочисленные миряне. Это были и переселенцы из русских земель, вызвавшиеся помогать в добром деле, и девушки, обучавшие детей и приготовлявшие алтаек и казашек ко крещению, и старики, ухаживавшие за больными. Всякому отец архимандрит находил своё место и шутил по этому поводу: «Если не можешь ловить человеков, лови рыбу для ловцов человеков».

Уже после того как святой Макарий покинул и эти края, и дольний мир, его заветы помнили и соблюдали. Бывший казачий офицер Михаил Путинцев, служивший в Алтайской миссии с 1881 по 1883 год, писал: «Дух о. Макария – дух апостольский, дух любви и братства. Благодарение Богу, не оставил нашей Миссии: и начальник ея, и братия неизменно составляют одну родную семью, инде же несть ни распрей, ни зависти, ни пререканий, но святая любовь; а где любовь, там и Бог, а где Бог, там и вся благая». Была в этом и заслуга тех возглавителей Миссии, кто пришёл на смену основателю. Довольно вспомнить его тезоименника в постриге – святого Макария (Невского), будущего митрополита Московского, одного из немногих наших духовных вождей, не отрёкшихся от Царя-мученика.

* * *

Но вернёмся к началу подвига отца Макария на Алтае. В конце августа 1830-го он со спутниками достиг Бийска, где начал проповедовать, но датой основания Миссии стало другое событие. Один из немногих православных алтайцев сообщил отцу архимандриту, что в некоем селении живёт юноша по имени Элеска, желающий принять святое крещение. Прибыв в село Улалу 7 сентября, батюшка крестил Элеску, дав ему имя Иоанн. Когда в 2015 году Святейший Патриарх Кирилл приедет в Улалу освятить на месте крещения Поклонный крест, его радостно встретят сотни, если не тысячи алтайцев. За 185 лет до этого всё происходило иначе. Отец новокрещёного кричал в лицо священнику: «Убить тебя надо!» Да и остальные улалинцы провожали отца Макария мрачными взглядами, чего он благодушно не замечал.

Из Бийска Миссия переселилась в Сайдыпский форпост, где заканчивались русские поселения. Поначалу к приезду священника отнеслись там безразлично, но, присмотревшись, старшие из казаков решили отремонтировать часовню, а крещёный алтаец Иван Еремеев и отставной казак Федот Меньшиков перевели архимандриту Макарию на местное наречие молитву «Отче наш» и десять заповедей Моисея.

Вдохновившись, батюшка начал создавать алтайскую письменность и словарь, который со временем достиг объёма в 3000 слов. Год за годом он переводил сначала Евангелие от Матфея, потом отдельные части Апостола, Первое послание Иоанна, историю Иосифа по Библии, избранные тексты из других книг Священного Писания, Священную Историю, молитвы.

Сайдыпский форпост ненадолго стал его пристанищем, ведь крестить он пришёл не русских, а алтайцев – нужно было идти дальше. В мае 1831 года отец архимандрит переехал в то самое село Улалу, где крестил Элеску, купив здесь избу у русского пчеловода Ащаулова. Оказалось, что язычники так боялись, что он и их окрестит, что решили откочевать в другие места.

Панорама Улалы (ныне Горно-Алтайск). Фото 1915 г.

Однако батюшка, не дожидаясь этого, сам удалился на восемь вёрст, в село Майму, где стояло с десяток домов крещёных и оседлых алтайцев. Поселившись у одного из них, отец Макарий обучил грамоте детей хозяина, а затем начал строить свой дом, где можно было бы разместить походную церковь. Денег было так мало, что всё, включая жалование, шло на дело Миссии. Вместо чая батюшка в целях экономии стал употреблять бадан – вечнозелёное растение, перезимовавшие листья которого, прошедшие естественную ферментацию, заваривают и пьют на Алтае с давних пор. Бадан, впрочем, полезен: тибетские монахи делают из него настойки, оценили его и православные.

Из-за нехватки средств постройка дома в Майме продолжалась до конца 1835 года. Тем времён улалинцы, внимательно наблюдавшие за действиями отца Макария, прониклись к нему доверием и так полюбили, что начали креститься один за другим. Вследствие этого отец архимандрит стал жить на два села, в обоих установив походные церкви.

Крестились в них даже те, кто на всякий случай откочевал, то есть самые упорные. Слава о добром русском священнике распространялась, так что зазывать отца архимандрита стали порой из селений, стоявших за много десятков вёрст от его жилища. Однажды зашёл он в юрту, где кричал младенец, мать которого суетилась около очага. Стал говорить с ней, женщина пыталась вслушиваться, но ребёнок сильно её отвлекал. Тогда батюшка сам стал утешать малыша и, качая колыбель, проповедовал. Эта простота и доброта, конечно, очень привлекали людей. Он крестил около семи сотен взрослых и примерно тысячу детей, но они никогда не сливались для него в массу туземцев, каждый был светильником, зажжённым перед Господом.

Миссионерские селения

Здесь нужно сказать, что Иоанн, первый крещённый отцом Макарием алтаец Элеска, был человеком отважным – не побоялся пойти за Христом один против всех, включая родителей. Родственники часто отрекались от новокрещёных, изгоняя их из дома и лишая наследства, поэтому с самого начала встал вопрос о помощи бедным алтайцам, желающим креститься. Речь, конечно, шла не о снабжении их продуктами до гробовой доски, а о создании миссионерских селений, чем отец Макарий занимался весьма усердно.

О том, чтобы паства усердно посещала храмы, он заботился в первую очередь. Алтаец Андрей Чендеков, которого батюшка учил в детстве грамоте, вспоминал: «В Майме отец Макарий в своей походной церкви каждый воскресный и праздничный день совершал рано утреню и потом, по малом отдыхе, обедню. Всех майминцев – мужчин, женщин и детей – знал в лицо и по именам. Требовал, чтобы в праздники все были у утрени и обедни, кроме, конечно, благословенных причин. Во время утрени, бывало, пойдёт о. архимандрит по церкви, зорко оглядывает всех молящихся и непременно заметит тех, кто не был у утрени. Когда эти не бывшие соберутся к обедне, то по окончании её доставалось же им от о. Макария! Выйдет из алтаря, сердится, ставит виноватых тут же на поклоны, шумит, угрожает ещё новой епитимией, но в конце концов сам поклонится в ноги тем, кого только что распекал, просит прощения за то, что обидел их, и умоляет именем Божиим ходить усердно в церковь. Такая доброта и смирение архимандрита имели благодетельное влияние на народ. Все старались неопустительно бывать в церкви у всякой службы».

Но этим отец Макарий не ограничивался – позаботившись о душе новокрещёного, думал, как напитать его телесно: помогал обзавестись скотом, в письмах к знакомым просил о высылке ему семян овощей, врачебных трав и цветов, выписывал земледельческий журнал, книжки по сельскому хозяйству, например об овцеводстве и удобрении земли. Христианам помогали обзавестись хозяйствами в удобных для хлебопашества землях. Миссионеры учили их строить избы, огородничать, разводить пчёл. Женщин приучали к ведению в новых условиях домашнего хозяйства по русскому образцу, строили храмы и школы.

Крест как знак миссионерского селения

Иконостас походного храма, эскиз. Иллюстрации из книги свящ. Георгия Крейдуна «Алтайская духовная миссия в 1830–1919 годы: структура и деятельность»

К 1917 году на территории Алтайской миссии, охватывающей, кроме Алтая, Хакасию и Шорию, насчитывалось 434 православных селения, где жило 46 729 крещёных местных жителей, имелось 11 храмов, 47 молитвенных домов и 10 часовен, насчитывалось 6 монастырей, было архиерейское подворье и множество благотворительных учреждений. Вот как разрослось со временем посеянное батюшкой.

К сожалению, далеко не все эти проекты столь же хорошо выглядели на практике, как на бумаге. Это можно видеть на примере села Тюдрала, появившегося какое-то время спустя после отъезда отца Макария трудами игумена Акакия (Левицкого). В 1855 году принял крещение казах Сатыбай Джалты, ставший Фёдором Афанасьевым. На берегу реки Чарыш он попросил миссионера поставить православный крест, рядом была срублена изба, а возле огромного кедра позже вырос молитвенный дом. В честь дерева селение и получило название, став Кедралой. Но так как слово это местным жителям не давалось, вышло Тюдрала. К Афанасьеву довольно скоро присоединились алтайцы, которые по сей день составляют там три четверти населения.

Язычникам новокрещёные жители запретили селиться в радиусе пяти вёрст от села, чтобы не сбивать с пути православных. Диавол, однако, не дремал, подобравшись с другой стороны. Вскоре здесь начали прятаться от разгневанных соплеменников скотокрады из казахских земель. Крещение они принимали охотно, но неискренне: какое-то время они вели себя прилично, но затем принимались за старое и даже изобретали новое. Алтайцев повязали долгами, постепенно настолько обнаглев, что, встретив совсем уж незнакомого, проезжавшего через селение, начинали требовать с него лошадь за прежний несуществующий долг. Дошло до того, что алтайцы из других селений проложили новую тропу вдали от Тюдралы, чтобы избежать двуногих хищников.

Новым бедствием стало незаконное переселение старообрядцев, которые хоть и вели себя честно, но, принимая какие-либо решения, полностью игнорировали алтайцев – не считали их единоверцами.

Отношения между православными и староверами на Алтае складывались непросто даже в те времена, когда здесь подвизался отец Макарий. Старообрядцы распространяли нелепые слухи, будто он антихрист, имеет крылья и когти, поэтому летает куда захочет. Как-то раз в пути батюшке понадобилась подвода, а других селений, кроме староверческой деревни, рядом не было. Лишняя подвода там нашлась только в одном хозяйстве, хозяйка которого решительно отказала – не помогали ни мольбы, ни уговоры. Наконец та прямо спросила: «Ты на крыльях, отец, прилетел к нам или нет?» Батюшка молча продемонстрировал свои руки, а потом смиренно снял обувь, показав, что и когтей у него тоже нет.

После того как старообрядцы стали строиться в Тюдрале, напряжение усилилось. Полицейские, не зная, что с этим делать, посоветовали разламывать избы пришельцев, не имевших права жить в миссионерских селениях. Разобрав крыши у одной и у другой избы, тюдралинцы подошли к третьей, но хозяин, отворив дверь и показав дуло ружья, сказал: «Кто осмелится сюда войти, тот уже отсюда не выйдет». Один смельчак всё-таки нашёлся, но едва он ступил на верхнюю ступеньку крыльца, как раздался выстрел – несчастный покатился вниз.

Были и другие затруднения. К 1879 году в тюдралинском молитвенном доме окончательно сгнили пол и оконные рамы, стены зияли дырами от вывалившегося моха, а место для алтаря было отделено ветхою материей с пришпиленными на ней двумя бумажными иконами Спасителя и Божией Матери, составлявшими весь иконостас. Но уже в следующем году приехавший в селение отец Константин Соколов и небогатые прихожане-алтайцы смогли обновить дом настолько, что он стал едва ли не лучше нового. В начале двадцатого века построили на свои средства уже настоящий храм во имя Петра и Павла, так как число жителей, в основном алтайцев, достигло в Тюдрале семисот человек.

Церковь была большая, голубого цвета, с высоким куполообразным потолком, на котором были росписи: от центра шли лучи, а по краям были ангелы. Даже в советское время росписи на потолке не могли забелить – так высоко они находились. Кресты на храме были с виду словно золотые. Узнав, что на освящение едет всеми любимый отец Константин Соколов, ставший архимандритом Иннокентием, шестьдесят алтайцев отправились встречать его верхом. Куда бы он ни шёл, путь выстилался рогожами. «Надо было видеть этих грязных, полунагих, суровых на вид инородцев, – писал очевидец, – жаждущих благословения от дорогого гостя, бывшего когда-то их духовным отцом, чистые радостные слёзы многих из них, самого старца миссионера, истово благословляющего подходящих, его ласково улыбающееся лицо, увлаженные глаза, чтобы вполне представить картину подобной встречи». Церковь, несмотря на немалые размеры, не могла вместить всех желающих, а отца Иннокентия внесли туда едва ли не на руках.

Увы, не прошло и трёх лет, как новое бедствие обрушилось на село: пришло указание нарезать жителям наделы, поделив землю со староверами, что крайне возмутило алтайцев, считавших, что землю делить нельзя – она общая. Разом поднялись и ушли за реку. Постепенно остыли, но вернулись не все, так что прежней численности Тюдрала, похоже, никогда уже не достигла.

Закрыли церковь в 1932-м: кресты срубили, здание отдали под клуб, а потом разобрали.

Из этой истории, рассказанной без прикрас, ясно, что затея с миссионерскими селениями, как любое доброе дело, продвигалась с громадным трудом, сталкиваясь с многочисленными препятствиями. Во многом благодаря крещению и созданию православных сёл число алтайцев выросло в разы, а если вглядеться в историю Тюдралы, мы увидим самую горячую приверженность алтайцев к православной вере. Благодаря ей немалая их часть получила образование, в том числе на алтайском языке. Из тьмы невежества, суеверий, страхов десятки тысяч человек вышли к свету.

«Как точит камни вода»

Протоиерей Михаил Чевалков, первый священник из числа алтайцев, вспоминал, как батюшка обратил ко Христу одного закоренелого язычника. Это одна из многих историй, которая помогает увидеть воочию, как боролся святой Макарий за каждую человеческую душу.

Борис Кочоев был суровым стариком, важным и могучим. Много было у него лошадей и скота, люди даже поговаривали, что он имеет деньги – большая редкость на Алтае. Дом Бориса стоял над Маймою-рекой, клокотавшей о камни. Что-то похожее творилось и в душе Кочоева, когда он видел архимандрита Макария. Борис батюшку искренне ненавидел – стоило увидеть, как тут же начинала душить его страшная злоба.

– Твоя душа – как эти камни! – говорил Борису отец Макарий, показывая на горный кряж. – Но Христос так добр, Борис, что посылает меня к тебе. Он хочет спасти твою бедную душу. Смотри, как точит камни вода, вон один стал гладким и чистым и не торчит так злобно и угрюмо, как другие. Мои слова – та же вода, они дойдут до твоей души, я верю тому, потому что Господь мой желает её отнять у дьявола.

Кочоев в ответ лишь сверкал глазами.

– Зачем идёшь опять? – сказал он как-то священнику, не подозревая, что долго теперь его не увидит. – Мне противно глядеть на тебя и речи твои мне постылы!

– А я тебя люблю, – спокойно ответил отец Макарий. – Желаю тебе добра, чтобы на голову твою снизошла благодать Господня. Много раз говорил я тебе о Господе, но ты не пожелал принять Божией благодати. Чтобы вконец не ожесточить твоё сердце, я скажу тебе одно. Подходят к концу светлые дни твоей жизни, Борис. Тебя ждут большие несчастья, но не от меня. Я, напротив, хотел их предотвратить, оттого и был столь настойчив – надеялся отвести от тебя беду.

Возложив руку на голову отворачивавшегося от него злого человека, батюшка в большой печали удалился, кашляя из-за почти постоянных болей в груди. Вскоре отец Макарий уехал по делам в Бийск, а у Бориса пропали деньги. Вернее, он сам их куда-то, напившись, засунул. Через два месяца у него пало 110 голов скота, а из всех лошадей остался один чалый жеребёнок. В тот год растаяло всё его богатство, потому что Господь оставил этого человека.

Прошло сколько-то времени, и однажды весной отец Михаил Чевалков рядом с домом батюшки увидел высокую сгорбленную фигуру седого старика, сидевшего в кустах и прятавшего лицо в коленях. Когда старик поднял своё испитое лицо, отец Михаил узнал Бориса и бросился к отцу Макарию, чтобы предупредить его, но батюшка уже спешил к Кочоеву.

– Борис! – позвал он громко сидевшего. – Иди, иди. Звал, ждал тебя, голубчик!

Старик встрепенулся, его лицо просветлело на минуту, он поднялся, но потом отвернулся и опять сел на землю.

– Не подходи! – сказал старый Кочоев голосом скорбным и разбитым. – Ты большой кам, хотя и не ворожишь на руке, но лучше всё знаешь, чем кол-куреэчи (гадающий по рукам. – В.Г.). Божий гнев пал на меня: у меня ничего нет – ни скота, ни денег – и я хвораю. Чем ни лечился, не помогает ничего, тошно… Макарий, не попросишь ли своего Бога, чтобы помог: ты всё говорил, что Он добрый.

– Пойдём ко мне, – взял его за руку отец Макарий.

– У меня дурная болезнь, заразная, – сказал Борис, отступая.

– Ну что же! Вылечим тебя, – улыбнулся священник. – Болезнь твоя от жизни нечистой, от грязи в юртах. И праведники, милый, хворали болезнями хуже твоей. Я тебе об Иове Многострадальном расскажу когда-нибудь, а теперь иди отдохни… Я сегодня точно отец евангельский, к которому сын вернулся!

И лечил, и утешал, пока Борис не начал поправляться. Крестили его, дав новое имя – Василий. Лицо отца Макария сияло, а вокруг стоял народ и дивился. Люди ещё помнили, как Кочоев поносил веру христианскую. Был там и отец Михаил, смотрел и плакал, а сердце его пело. Быть может, именно в тот день родилась его мечта стать православным священником.

Кочоев намного пережил отца Макария – говорят, сто тридцать семь лет ему было, когда отошёл ко Господу. И до конца дней прославлял Василий ещё не прославленного Церковью святого, потрясшего его любовью, самоотверженностью и безграничной верой.

Буря

Священник Алтайской миссии Пётр Бенедиктов подсчитал, что ему приходится в год преодолевать около 3000 вёрст верхом.

Впрочем, трудность пути, по его словам, вполне искупается тем наслаждением, которое доставляет красота и мощь этого края: «То горы, покрытые лесом, вздымают свои вершины к облакам, то набегают к самой воде голые, дикие, с разнообразными контурами скалы, и Катунь в этих местах бурлит и пенится, шумом своим заглушая говор людской и топот лошадиных копыт».

Немало опасностей и трудностей пришлось пережить и отцу Макарию с его подорванным ещё в детстве здоровьем. Об одном из его путешествий, предпринятых для того, чтобы крестить алтайцев, вспоминал его помощник, а затем и преемник протоиерей Стефан Ландышев. Раз отправились они вчетвером с переводчиком и мальчиком-келейником в одно из глухих селений. В селеньях по пути совершалось какое-то языческое празднество, поэтому так и не удалось найти проводника, пришлось расспрашивать кого придётся.

В одну из ночей, когда небо обложило громадными тучами, а лошади устали, миссионеры ехали по берегу бурной реки. Ветер стал налетать сильными порывами, загрохотал гром. «А грозы там, в глуши заповедной, ужасные! – вспоминал отец Стефан. – Кажется, все камни горные гудят в трепете от ударов небесных, стонут, молятся, точно в страхе безумном. Тихо мы подвигались, отец Макарий рясу старенькую тёплую натянул, подпоясался опояской, и мы оделись тоже. Лошади осторожно ступали, жались друг к другу, ушами поводили».

Тропинка исчезла. Предчувствие, что приближается ураган, увы, полностью оправдалось. Кругом начали ломаться и падать деревья, ветер рвал одежду. Отец Стефан прощался мысленно с родными и близкими. При свете молнии он увидел мертвенно бледные лица спутников-мирян и озабоченное лицо отца Макария, печально смотревшего на духовных чад. Ещё до начала урагана он велел снять с лошадей вьюки, сложив их под выдававшуюся навесом скалу.

– Медведи! – вдруг крикнул отец архимандрит своим слабым голосом, склонившись к товарищам, чтобы быть услышанным. – Надо во что бы то ни стало перебраться на ту сторону, там скалы выступами большими нависли: нас от бури защитят и от медведей уйдём, пока они нас не увидали.

В свете молний сверкавших ослепительными змеями отец Стефан посмотрел на реку, пугающую даже в тихий ясный день, и ужаснулся. Переводчик и келейник тоже были испуганы, страха не было лишь на лице мужественного отца Макария. Дёрнув поводья, он направил лошадь в реку. «Я помню эту минуту и теперь, ясно помню, – рассказывал отец Стефан. – Он, слабый и немолодой, показал пример нам, молодым и сильным; его лицо, освещённое молниями, было кротко и покойно; видя, что мы не следуем за ним, он повернул лошадь, вернулся, взял поводья лошадей толмача и мальчика и опять вместе с ними был уже в волнах».

«Иди! – крикнул батюшка отцу Стефану, обернувшись и глядя на него укоризненно. – Кто боится Бога, не должен бояться более ничего». Собрат-священник между тем не мог пошевелиться от страха. Даже когда рядом упала лесина, едва его не раздавив, он не шевельнулся. Следом почти у самых ног ударила молния, а рёв медведей послышался совсем рядом – видно, они тоже были сильно испуганы разбушевавшейся природой. Но ничто не могло стронуть Ландышева с места. Очнуться его заставил лишь нечеловеческий крик: «Тону! Тону!» Кричал келейник – младший член их экспедиции. Стефан хлестнул лошадь и поспешил на помощь. Вода сносила его всё ниже, но точно так же она увлекала и мальчика. Соскользнув с лошади, молодой пастырь поплыл рядом с ней, держась за гриву. Келейника нашёл держащимся из последних сил за острый выступ скалы. Остальные боролись с потоком ниже, их было едва видно сквозь сетку дождя.

Откуда взялись силы, отец Стефан не понимал, он никогда не был физически крепок, но в решающую минуту Господь сделал его богатырём. Схватив мальчика свободной рукой, священник поплыл и вскоре доставил келейника на берег, пристроив в какой-то расщелине, защищённой от ветра. Лошадь выкарабкалась следом, но надежды на неё больше не было. Вместо того чтобы рухнуть рядом с мальчиком, отец Стефан снова кинулся в реку, где отец Макарий и толмач всё заметнее проигрывали сражение с водой – их тащило всё дальше, уже без лошадей. «Спешу я, сердце стучит, кровью обливается, шепчу про себя: “Господи! Господи!”, а сам на них гляжу. И как достигнуть их Бог помог только! Руку отцу Макарию… зову его… Он понял, хотя голоса не слышно, кивает мне на толмача, его велит брать. Спорить не стал, схватил переводчика, вытащил на берег, а тот уже совершенно обезумел: вцепился намертво – еле удалось оторвать от себя. В глазах круги синие, красные, зелёные, а в сердце щемит одна мысль: “Отец Макарий!” Снова кинулся в волны. Плыл, теряя сознание, потом стукнулся обо что-то и окончательно лишился чувств. Очнулся я на берегу. Кругом было тихо…»

И точно приснилось всё, что было прежде. Но нет, сильно болела голова, а на теле нет живого места. Что с отцом Макарием?! Тоска сдавила сердце отца Стефана, потерявшего любимого учителя. Вдруг при свете зари, загоравшейся на востоке, он увидел лицо отца архимандрита, склонившегося над ним с тихой доброй улыбкой:

– Измучился, бедный. Лежи, лежи! Слава Богу, в сознание пришёл, уж ведь часа три ты лежишь. Боялся я за тебя страшно.

Отец Стефан схватил руки отца Макария и заплакал, повторяя:

– Живы! Слава Богу!

Отец Макарий же, сняв со Стефана мокрую одежду, надел на него свою рясу, которую успел кое-как просушить. Закутанный в неё, тот немного согрелся и, счастливый, уснул. Проснулся, когда солнце уже светило в глаза. Рядом горел костёр, слышно было, что река успокоилась, тут же сидели переводчик и келейник, а батюшка хлопотал около котелка с чаем. Неподалёку стояла лошадь отца Стефана – единственная уцелевшая ужасной ночью.

– Выспался, милый? – спросил батюшка. – Ну что, голова твоя болит, поди? Ведь ты головою ударился в тот камень, за который я уцепился; я тебя поймал, держал крепко, пока буря бушевала, а как гроза ушла, буря утихла и ливень кончился, я привязал тебя к себе поясом моим, вот этим, и доплыл сюда. Лошадей вот жаль – погибли. Ну да что же делать? Дал Бог людей спасти.

«И вдруг он, этот старец, – вспоминал отец Стефан, – которого я уважал и чтил как святого, опустился передо мной на колени и, склонясь своей седой головой до земли, мне поклонился. Помню, я забыл боль мою, всё забыл, увидав его передо мною на коленях. Я поднялся, схватил его дорогую голову, поднял её с воплем: “Вы сами – спаситель мой!” – и, рыдая, упал на грудь человека, благодарившего меня, забывшего, что сам он спас мою жизнь. Он забыл о себе: но я разве мог забыть это? И, продолжая рыдать, я покрыл поцелуями маленькие тонкие руки; а он, всё стоя на коленях, улыбался мне сквозь слёзы и говорил своим ласковым голосом, смущённо и взволнованно отнимая у меня свои руки: “Ну что ты, милый, Господь с тобою, успокойся”. Когда добрались наконец до языческого селения, оказалось, что всё было не зря. Нас ждали и желали».

Прощание с Алтаем

Получив ещё в Екатеринославе в подарок от архиепископа Иова подрясник, отец Макарий носил его десять с лишним лет, по простым дням наизнанку. Его измятый, полинялый монашеский клобук служил поводом для насмешек, но шить обновы батюшка отказывался – всё до копейки шло на обустройство Миссии. Питался просто, спал не более четырёх часов в день.

При этом не следует думать, что всё земное было ему чуждо. Всегда жизнерадостный, он был любознателен и широк не только в своих миссионерских начинаниях. Во время поездки в Москву прослушал курс лекций в Казанском университете и познакомился с его ректором – великим математиком Лобачевским. Пел и играл на фортепиано, интересовался астрономией, а особенно естествознанием и медициной, так как ему с сотрудниками приходилось часто лечить алтайцев.

Увы, болезни и суровый образ жизни рано его состарили – уже в сорок лет батюшка был похож на старика. Он больше не мог подниматься в горы, где жили его духовные чада: хватался за грудь, а кровь начинала идти горлом. Зрение ослабло настолько, что по вечерам он больше не мог ни читать, ни писать. Стало ясно, что с обязанностями руководителя Миссии батюшка справляться больше не может. На Рождество 1842 года, встреченное в Бийске, он посылает прошение уволить его от дел Миссии и позволить уехать в Иерусалим – это была мечта всей его жизни, о которой он в своё время рассказал преподобному Серафиму Саровскому. Ответ пришёл через полгода, в июне. Отец Макарий получил распоряжение принять под своё начало Волховский монастырь в Орловской епархии.

Настал день прощания. Вот как вспоминал об этом горестном событии будущий пастырь Михаил Чевалков:

«Меня позвали с пашни. Прихожу: сидят много людей. Отец Макарий, благословивши меня, сказал: “Я теперь еду в Россию, назад не возвращусь; вы за меня, грешного, молитесь Человеколюбцу Господу Иисусу Христу. Я вас не забуду и буду за вас молиться”. Сказавши это, он прослезился. Мы, видя его слёзы, не могли удержаться и заплакали. Когда мы плакали, отец Макарий сказал: “Не плачьте, братие; у нас всех Отец Иисус Христос; не будем от Него отлучаться. Вы думаете, что я ухожу от вас и уже никогда не увижусь? А я думаю, что увидимся с вами в Царствии Небесном. Молитесь друг за друга, любите друг друга, ибо Бог есть Любовь. Он всех любит; так и вы всякого человека любите, как себя. Я желал бы вместе с вами жить на Небесах”. Так отец Макарий до самого отъезда учил нас доброму, подобно тому, как отец, умирая, даёт наставление своим детям».

В день прощания после долгой молитвы на том месте, где была совершена первая литургия в Улалу, батюшка начал прощаться с улалинцами и майминцами, провожавшими его потом пять вёрст с воплями, рыданиями, попытками преградить путь, остановить лошадей. Как вспоминал Чевалков, плакали и после много дней.

Наконец отец Макарий остался лишь с немногими спутниками. Поднявшись на возвышенность, откуда открывался хороший вид на ставшие родными места, он опустился на колени и молился около четверти часа, прежде чем со слезами вернуться в экипаж. Свои чувства он выразил в стихах:

Алтай золотой!

Будь счастлив, родной!

И мир – над тобой!

Будь ты исполин,

И свят, как Афон:

Господь твой – один.

Все мерзости вон.

Алтай мой родной,

Отныне Бог твой –

Спаситель драгой!

Прощаюсь с тобой

На сердце с тоской,

Со слезой на глазах,

С молитвой в устах!

Алтай мой родной!

Отныне Бог твой —

Спаситель драгой!

Прости, мой родимый,

Прости, мой Алтай,

И, Богом хранимый,

Завет поминай!

Алтай золотой,

Будь счастлив родной,

И мир – над тобой!

(Окончание следует)

Горный Алтай. Гора Белуха. Фото: vsegda-pomnim.com

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска