Мезень: исполненный обет

(Продолжение. Начало в №№ 889–899)

Пешком по селу

Из заметок Игоря Иванова:

Вместе с Оксаной Баклановой мы прощаемся с Сёльыбским деревенским музеем, с его хранителем, фельдшером Бушеневым и, едва выйдя, оказываемся перед… другим сельским музеем. «Родовой семейный музей деда Кесаря», – поясняет Оксана. Семь окон на фронтоне и флаг России. Мы облегчённо вздыхаем, когда выясняется, что хозяева куда-то отъехали и он сегодня закрыт, – на вторую экскурсию по древностям у нас просто не хватило бы эмоциональных сил. А ведь и не откажешься, если предложат.

– И как, есть кому тут посещать ваши достопримечательности? – интересуюсь, глядя в безлюдную перспективу деревенской улицы.

– С этим ковидом весь туризм подзаглох. А так были гости отовсюду, в том числе из заграницы. Что показываем? Ну хотя бы вот этот замечательный огромный двухэтажный дом с советской ещё вывеской: «Продукты». Мезонин как целый этаж, семь окон на втором этаже, и все заколочены. И крытый двор как второй дом. Теперь здесь единственный сельский магазин, он занимает вон те три окна возле крыльца, а остальная часть дома пустует. Когда-то эти хоромы советская власть отобрала у раскулаченных, с тех пор здание на балансе сельсовета. А по нынешним временам столько площадей и не надо… А вон в ту сторону наша местная «Рублёвка»…

– В самом деле у вас есть богачи – кандидаты на очередное раскулачивание?

– Куда там, это же с иронией так назвали, просто там дома сайдингом обшиты да крыши поновее, – Оксана в шутку испугалась, что мы выявили в Сёльыбе «кулаков». – На самом деле приезжают к нам в основном не за достопримечательностями, а отдохнуть от Интернета.

Задумываюсь: а ведь действительно, скоро таких мест, где есть удобства (как, например, в гостевом доме Бушеневых) и нет Интернета, днём с огнём не сыщешь. Шутки шутками, а места покоя и созерцания в нашем мире становятся реальным дефицитом.

– А это что? – спрашивает Михаил, показывая на ветряную мельницу, какие ставят обычно на детсадовских площадках. – Тоже для туристов?

– Её символически поставили – как напоминание о том, что в нашем селе была в старые времена единственная в округе мельница. Правда, она была водяной, но макет водяной ведь не поставишь, не поймут… Целые очереди обозов с зерном из окрестных деревень стояли в конце сентября. Цыгане в это время приезжали, у них было своё место в конце деревни: они пели, развлекали народ, а заодно и мелочной торговлей занимались. До 1960-х годов шатры свои ставили, не обижали никого, и их не обижали.

Тут я вспоминаю: цыгане с шатрами за деревней были характерной чёрточкой русской деревенской жизни ещё в 70-х годах, бродячие таборы тогда то и дело встречались мне на дорогах России – и куда они все подевались? За последнюю пару десятилетий ни одного не встретил. Всё-таки цыгане были какой-то частью русской жизни, зеркальной противоположностью величавой крестьянской основательности и тем были необходимы нам. Но исчезло крестьянство, а вместе с ним и степенность жизни, теперь мы сами стали как цыгане – без корней, сами поём и пляшем, да и подворовываем, если удаётся. Ещё одно напоминание об ушедшей на глубину атлантиде старорусского мира, эх…

Вспоминаю про ещё одну обязательную особенность деревенской жизни – свой деревенский «дурачок». Спрашиваю Оксану, есть ли здесь такой.

– Сейчас нету, а прежде был один, но лет десять назад сгорел на пожаре. Он жил один в доме, и у него была одна особенность: никогда не ходил в дверь, а только в окно. Когда дом загорелся и в окно из-за огня выбраться стало нельзя, в дверь так и не смог выйти.

Мы возвращаемся домой к Оксане, чтобы посмотреть её художественную мастерскую, ещё раз попить чайку с малиной и отправиться дальше.

Мастерская

– Вот тут я работаю, – Оксана заводит нас в свою мастерскую, пристроенную к дому комнатушку с низким потолком. Над входом вялятся букеты пижмы и душицы, на полке как матрёшки – туеса с мезенской росписью (сама не только расписывала, но и делала), керосиновые лампы, видимо на случай отключения электричества, на бревенчатых стенах висят картины и разные расписные поделки. Перед окном стол, на котором лежит готовая доска для иконы с выскобленным ковчегом, стоят краски в баночках.

Собственно, основной вид творчества хозяйки мастерской – это иконы. В Удорском районе она теперь единственный благословлённый архиереем иконописец.

– Раньше был ещё один, в Кослане, но куда-то уехал. Делал икону Страшного суда, но не смог закончить – пришёл, бросил её в церкви и исчез. Отец Игорь попросил меня доделать. Пришлось заканчивать, так что теперь все говорят, что это моя икона, но я бы, пожалуй, не смогла такое придумать. Отец Игорь, кстати, был первым человеком, с которым я познакомилась, когда приехала сюда, а икона Богородицы «Неупиваемая Чаша» была первой, которую я написала для храма.

Иконописи, я заметил, как правило, просто так себя не посвящают. Раз такое дело, ищу православные корни у Оксаны, и они без труда находятся. Оказалось, её прадед по материнской линии был псаломщиком на Украине, его расстреляли в 37-м.

– Бабушку Соню, круглую сироту, после этого взял какой-то дедушка при церкви и вместе с ним они странствовали по сёлам, – рассказывает Оксана. – Перед самой войной этот старец умер. Стала выправлять документы, и выяснилось, что она дочь врага народа, и её отправили строить железную дорогу на Воркуту. Так она и осела в посёлке Тиманском, троих детей родила, мою маму тоже. А когда посёлок ликвидировали, уехала обратно на Украину, – и добавляет: – А по отцовской линии вся моя родня – мордва.

Как замечательно: а сама русская! И возрождает на земле Коми древнерусское иконописание и старинный промысел – мезенскую роспись. Сейчас, спустя два десятилетия после того, как она приехала на Удору, иконы её письма можно найти в каждом храме района. Спрашиваю у неё, сколько времени уходит на написание одной иконы.

– Над любой иконой работаю где-то месяц. Но на само изображение уходит неделя, а остальное время – подготовка доски. Это не так просто. Самые первые иконы у меня трескались, выгибались назад – неправильно их готовила. Идеальная доска для иконы – кипарис, но понятное дело, что у нас его нет, использую ёлку. Муж сейчас помогает с самой грубой работой.

– Какие-то образы даются легче, а какие-то труднее?

– Богородицу легче писать, а вот Спаса Вседержителя очень трудно. У меня поначалу получался такой строгий Спаситель, словно Он всех наказывает. Древнерусские лики Спаса все такие суровые. Но мне объяснили, что в Его лике должна быть прежде всего любовь, и я потом нашла другие прориси. Рублёвский стиль мне нравится, в нём как раз есть любовь… Но с 2015 года стало почему-то меньше заказов.

– Почему же?

– Может, стала хорошая полиграфия…

– А может, это как-то связано с тем, что меньше стало людей притекать в Церковь?

– Может, и так, обмирщение даже в православном мире заметное…

Теперь Оксана подготовила для туристов мастер-класс на тему изготовления икон и мезенской росписи, и этому охотно учатся как туристы, так и местная мелюзга.

– У детей изготовление сувенирчиков с мезенской росписью всегда идёт на ура. Наношу контуры, дети раскрашивают – это получается у них легко, быстро, ярко, да ещё и себе на память забрать поделку можно. То, что и надо.

На столе в мастерской разложены расписные рыбки – очень симпатичные, сами судите, они на фотографии. Такие брошки с местным колоритом. На День Мезени заказали сделать что-то необычное, оригинальное. Разглядываю и другие брошки: вот выгнул шею глухарь, крошечная расписная кухонная доска, задорный олень и сумрачный медведь…

Броши, сделанные руками Оксаны Баклановой

Возвращаемся к реке, и у провожающей нас Оксаны всё время в разговоре всплывают сюжеты со зверями – всё-таки никак не забудешь, что это глухой таёжный край. О том, как волкособаки в лесу накинулись на машину охотников и порвали у неё шины, а люди в страхе сидели внутри, пока звери не ушли. О таинственном великом переселении волков – охотники насчитали их четыре сотни – с Приполярья в сторону Уральских гор. О дежурившем возле сельской мусорки медведе…

Вообще это особая часть наших экспедиций – разговоры о том о сём после расспросов. Эти беседы как бы «ни о чём» получаются особенно содержательными, когда интервью длится долго и главное, что интересовало, вроде уже выпытано, остаются мелочи, которые редко входят в публикацию. А между тем эти крупицы часто очень познавательны для понимания жизни в глубинке.

Вот, выгрузившись из лодки, бредём по песку мезенского плёса. Вспоминаю с какой-то стати южные города, где народ запросто ходит в шортах и шлёпках, а на Севере, дескать, и в жару все «при параде». Оксана соглашается и замечает: не только в шортах не ходят, девчонки тут почему-то даже купальники не любят, на реке плескаются в футболках. Идём по тропе, и наша проводница показывает место, где сельчане вешают на ветки пакеты с сапогами: здесь переобуваются и едут на автобусе уже в «городской» обувке, а вернувшись из города, из этих же самых пакетов снова достают сапоги. Мне тут сразу вспомнился рассказ моей бабушки Лизы, как она босиком ходила в клуб на танцы и только на пороге надевала туфли.

– А современная молодёжь совсем не ценит и не бережёт ни обувь, ни одежду, – говорит Оксана.

– Может, это и к лучшему…

– Ну вот мы и вышли… Дальше по дороге на Чернутьево невдалеке вы увидите переход с автономным освещением солнечной панелью.

– Это родной брат того комического бессмысленного пешеходного перехода, который мы видели в Макарыбе?

– Выходит, что так. И в самом деле, совершенно бессмысленный. Летом у нас ночи белые, а зимой он не работает, потому что солнца почти нет. А если и работает, то реагирует только на движение: едва остановишься под ним, как сразу гаснет.

– Значит, надо всё время шевелиться, а будете шевелиться – не замёрзнете, – смеюсь. – Движение – это жизнь!

Город и деревня

Из записок Михаила Сизова:

На въезде в село Чернутьево стоит указатель, что здесь имеется святой источник. От этой информации в горле ещё больше пересохло – жара стоит страшная, а наша походная баклажка пуста. Проезжаем в конец села, видим во дворе хозяина.

– У вас будет воды напиться?

– Вам холодную или тёплую?

– Любую!

Пока он ходил за водой, познакомились с хозяйкой. Валентина Платоновна Аврамова – школьный учитель со стажем, сорок лет преподавала, из Чернутьевской школы ушла лишь два года назад, когда ей исполнился 61 год.

Валентина Платоновна собирает смородину на своём участке

– Последние семь лет была на должности директора, может, ещё бы поработала, да сильно заболела, – поясняет она. – К тому же внуки пошли. В прошлом году здесь, в Чернутьево, невестка родила, всю осень помогала ей. И в Питере дочка родила, полгода там тоже нянчилась.

– Получается, дочка в Питере, а сын здесь?

– Он тоже учитель, стаж – 21 год. Поздно женился.

– А почему сын остался в селе, а дочка уехала?

– Он постоянно шутит: «Если бы ты, мама, отправила меня после седьмого класса в сыктывкарскую школу, как и сестру, то из меня бы тоже толк получился». Но ведь сам не захотел. А я детям говорила: «Вам здесь нечего делать».

– Как-то непатриотично, – удивляюсь, – в сельской школе преподавали, а собственных детей в городскую отправляли.

– Так хочется лучшего… Здесь у нас школа интернатовская. Сейчас в ней 28 детей, половина своих и половина трудных подростков, присланных из Кослана, Сыктывкара, Ухты – кто конфликтовал с учителями и родителями. Также в интернате учатся ребятки из окрестных деревень: Мучкаса, Сёльыба, Мелентьево.

– Мелентьево-то ещё живое? – спрашивает Игорь о деревне ниже по Мезени, до которой мы уже не успеваем добраться.

– Там сейчас 27 человек живёт, и оттуда у нас только один ученик, из Мучкаса девочка одна.

– У этих деревень уже нет перспектив?

– Не знаю. Здесь-то продолжают строиться, недавно учительская семья – у них трое детей – дом подняла. Школа, хоть и девятилетка, по любому у нас будет – детки-то рождаются. И школа, вообще-то, неплохая. В Важгорте есть свой интернат, но с тамошних деревень к нам детей привозят, потому у нас поступаемость высокая. В последний мой выпуск мальчик в Казанское высшее военное училище поступил, сейчас служит в Москве, в охране Президента. И сам он как раз из деревни Мелентьево, которую вы хоронить собрались. Некоторые из того выпуска Сыктывкарский университет заканчивают. Одна девочка в магистратуру переходит, по дизайну.

– А если выпускник здесь останется, чем ему заняться?

– Да вон у нас колхоз, СПК «Чернутьевский», и в районной газете постоянно объявления – дояр нужен, скотник и так далее. Наши не идут, а с Вашки переехали две семьи на постоянное жительство, жильё арендуют, но будут строиться.

– У вас самих есть доля в колхозе?

– Мы потребители. Сегодня ходила молоко взяла, сыр адыгейский, творог, сливки, масло. Два раза в неделю продают около сельсовета. Ещё в Кослан и по всему району СПК свои продукты возит. Дорога теперь есть, в 2000-м её капитально отремонтировали. А раньше был ужас. Однажды зимой автобус застрял, водитель пытался выехать и уронил машину на бок. Выхлопная труба в землю упёрлась – в салоне дым. Мы из автобуса вышли посмотреть, а детей оставили, чтобы их не морозить. Возвращаемся – они на полу лежат, угорели от газа. Делали им искусственное дыхание…

– А вы из газеты? – муж Валентины Платоновны подаёт нам чашки с водой. – Напишите, чтобы у нас борщевик потравили, замучил уже.

– Вот ведь как обернулось, – вторит хозяйка, – а я же сама его в 1972 году сажала в Визинге, у нас после 9-го класса практика была, на целый месяц бросили на посадку борщевика… Да вы пейте воду, чашки у нас чистые. Моечный автомат теперь стоит – сам стирает, сам посуду моет. Сын подарил. Райская жизнь наступила. И скот перестали держать, вон только куры бегают. Стали мы почти как городские.

– И собаки нет? – киваю на пустую будку.

– Была охотничья лайка, да умерла. И я в лес теперь тоже не ходок, – поясняет пожилой мужик и шутит: – Вон на огороде себе лесную избушку поставил, там от жены отдыхаю.

Чернутьевский характер

Напившись воды, не уходим, коль уж интересный разговор завязался. Уточняю у хозяйки: получается, она визингская?

– Муж местный, а я из-под Сыктывкара. Предки мои, Бажуковы, с Печоры в Визингу переехали в годы столыпинских реформ, потому что там землю давали. И вот семь двоюродных братьев эту земельку «на дыбы подняли» и хорошо зажили. А потом их раскулачили: двое бесследно исчезли, одного в Тюмень сослали, только один мой дед спасся, поскольку портным был и в ту пору на отхожем промысле находился.

– Здешние от визингских сильно отличаются?

– Когда первый раз приехала в Чернутьево знакомиться с родителями мужа, то вот что поразило. Вечером сходили в баню, потом телевизор посмотрели, одни спать пошли, а бабки всю ночь в карты играли. Такие весёлые! А утром эти бабки на рыбалку отправились – наволочками от подушек ёсиков из ручья вылавливать. Это такая мелкая рыба вроде мальков. Испекли они курники с ёсиками – объедение! Народ здесь раскрепощённей, чем у нас, и коми говор чуток другой. О чернутьевских всегда говорили: «Пась морöсаяс», – то есть «грудь нараспашку».

– На самой Удоре народ ведь тоже разный?

– Ещё бы! Последние двадцать лет я со школьниками занималась краеведением, и мы много по деревням ездили. Были на Вашке, в селе Кривом – на празднике Параскевы Пятницы. Там между собой дружат не дружат, но за пределами района вашкинский вашкинскому – любезный брат, такая у них соборность. Я когда туда первый раз приехала, чтобы родителей своих учеников посетить, то ко мне постоянно обращались: «Сестра». Больше нигде такого нет.

Первый год после распределения я в Косланском интернате работала, а там дети со всей Удоры. Что заметила. Сёльыбские и чернутьевские мальчики собранные, аккуратные, всегда в чистом. Из Глотово приезжали в великоватых пиджаках, словно бы им на вырост покупали. Пысса – девочки все грудастые такие, перезрелые, закроются и слышно: «Ха-ха». Буткан – мат-перемат, озлобленные мальчики. А девочки хорошие. Там победнее, наверное, жили, потому что в чём уезжали в субботу, в том и приезжали в понедельник, одёжку редко обновляли. Усть-Вачерга – таёжные дети природы, безобидные такие: если постель пачкали, то простыню под кровать прятали. Ну как их не любить?

– Говорят, что даже ваши соседи из Сёльыба отличаются: они «красные», а вы будто бы «белые».

– Скорее уж «зелёные». В Гражданскую войну чернутьевские особняком держались, были сами за себя. С сёльыбскими они спорили и раньше. Бабушки мне рассказывали, что на кулачные бои два села выходили не с кулаками, а с жердями. Забор был между их угодьями, и когда скотина переходила, они из изгороди хватали дрыны и давай правду искать по спинам и головам. А Гражданская война эту рознь ещё больше усугубила.

Когда мы поженились и муж меня сюда привёз, то познакомил со своей мужской компанией. Дали мне водки выпить, мол, это такое «боевое крещение», и после этого я как бы со стороны наблюдала, что за столом деется. А мужики хорошенько так выпили и давай за грудки хвататься, только и слышу: «Красные… белые». Припомнили даже, кто хлеб здесь реквизировал. Когда красные пришли хлеб отнимать, то чернутьевские с ружьями вышли. Их испугались, как понимаю, и пошли на компромисс: хлеб не тронем, но склад, где он хранится, под замок, а охрана будет из сёльыбских. Красные считали их своими, надёжными людьми. Ну, охраняли они, а потом хлеб всё равно вывезли. И началась голодуха. Хуже было только во время войны, когда в Чернутьево 87 человек умерло, из них половина – дети.

– От голода? Я вот не понимаю, – говорю, – как можно голодать, если лес рядом, где охотиться можно, опять же рыбная Мезень.

– А не было времени ни охотиться, ни рыбачить. В колхозе работали с утра до ночи. А если что собирали в лесу, то в пользу фронта отдавали. Был план по заготовкам. Кроме того, как понимаю, власти специально гнобили чернутьевских за их непокорность в годы Гражданской войны. Та история с хлебом ведь как закончилась? Когда народ стал роптать, красноармейцы вместе с комбедом арестовали нескольких человек и отправили в Косланскую тюрьму. В числе арестованных был Прокопий Марков. Тут из Красной Армии на побывку приехал его сын Леонид. Собрал он людей – человек 15, по другим данным, 70 – и с этим конным отрядом занял Кослан, освободил и своего отца, и всех арестованных. Против его отряда вышли войска из Яренска и Усть-Сысольска, и в декабре 1918 года восстание было подавлено. Пошли аресты. В Устюжскую тюрьму из Чернутьево отправили 67 человек, в том числе пять женщин и четверо детей. Как описывал Питирим Сорокин в автобиографическом романе «Долгий путь», их там избивали – были рваные раны на теле, у некоторых руки переломанные. В конечном итоге часть арестованных расстреляли.

Что интересно, сам Леонид Марков сумел спастись и летом 1919 года сформировал на Удоре «Верховное временное правительство». Поначалу оно было ни за красных, ни за белых, но потом пришлось влиться в Белую армию. Когда белые капитулировали, Маркова арестовали. Трудно поверить, но в 23-м году он как-то освободился. Говорили, что он стал руководить лесной бандой и был расстрелян только в 26-м году. А сам отряд при поддержке местных прятался в лесах вплоть до начала 30-х годов. Вот поэтому было такое отношение к Чернутьево. Здесь и раскулачивали жёстче, и с «религиозными пережитками» боролись круче. Народную жизнь подрубили под самый корень.

А с чего началось? Людей лбами столкнули. Я когда в Чернутьево приехала, то часто в Сёльыб ходила. Там были бабушки 1906 года рождения. Спрашивала у них, как до революции жили. Отвечали: «Да хорошо мы жили, в гости ходили, семенились с чернутьевскими. Друг у друга бывали на престольных праздниках, там знакомились, потом женились. Бог был посреди нас».

На границе миров

– А вы эти рассказы бабушек-то записывали? – спрашиваю учительницу.

– Так это в 70-е годы было, тогда о диктофонах и не слышали. Но я по памяти могу восстановить. Пока времени нет, второй год с внучатами нянчусь. А до этого работала – олимпиада осенью, потом конференция районная, республиканская, затем олимпиада по краеведению, мероприятия по теме репрессированных… А ещё летние экспедиции со школьниками – двадцать лет подряд. Не до мемуаров было.

– В Латьюгу вы тоже ездили?

– Десять лет назад. Там уже новая келья святого Аникия стояла, Альберт Логинов после пожара отстроил.

– А мы там были шестнадцать лет назад – в Пыссе у Логинова купили лодку и отправились в келью, а потом и дальше, вниз по Мезени. Как здоровье Альберта Васильевича?

– Ничего, после инфаркта поправился. Часто общаемся по телефону. Вроде в одном районе живём, даже на одной реке, а поди встреться, расстояния-то у нас… Однажды мы со школьниками ездили в его края – Логинов отметил на карте землянку времён Гражданской войны, которую в лесу видел, – и вот искали её. Землянку не нашли, зато обнаружили старый яран – загон, где до 60-х годов держали оленей. Старожилы рассказывали, что зимой их гнали по реке, аж снежная пыль облаком поднималась, стада не было видно. Ещё в лесу нашли останки оленеводческих нарт.

– А чем олени в лесу питались?

– Так у нас в тайге полно беломошника. А ещё в тех местах мы искали со школьниками золото племени чудь. По легенде, чудь бежала как раз в сторону Пыссы и там свои сокровища закопала. Россказни, конечно, но ребятам кладоискательство всегда интересно. Перед этим я показала им чудские городища, которые сохранились близ Чернутьево. Там в 70-е годы раскопки велись, потом их законсервировали. Рядом с нами и ручей Винокарнэшор протекает – назвали его так, потому что чудины делали вино и там веселились, скакали, плясали.

– То есть коми застали чудь и всё это видели?

– Получается, так. Питириму Сорокину рассказывал это проводник, когда он сплавлялся по Мезени. И мне бабушки сказывали предания о чуди белоглазой. Говорят, что первыми их стали беспокоить охотники за янтарём – у нас же между Чернутьево и Пыссой по Мезени много янтаря. Потом коми их стали теснить. А когда епископ Стефан пришёл с проповедью, они сделали плоты и отправились вниз. Не доплывая до Пыссы, закопали своё имущество, встали на колени, сунули головы в реку и самоутопились.

– А ещё рассказывают, что они самозакопались: вырыли землянки на подпорках, потом подпорки вышибли – и каюк, – припоминаю. – Не кажется ли вам, что мезенские поселенцы специально такие легенды придумали, чтобы забыть кровавые события? В Лешуконском районе мы видели деревни Резя, Чучепала – говорят, что в названиях отразились боестолкновения с чудью. А ведь это от вас ниже по течению. И какой смысл чуди туда плыть, если с той стороны, от Белого моря, двигались русские поселенцы, новгородцы?

– Как бы там ни было, во всех преданиях – сочувственное отношение к чуди. Народ у нас сердобольный. Главное – через наши экспедиции эти предания и детям передались. Я давно заметила: со временем у выпускников многое из школьной программы стирается, а походы, краеведческие исследования остаются на всю жизнь. А мы многим занимались. Сёльыб-то первыми начали копать – там ещё слыхом не слыхивали об истории храма, о священниках Бронниковых, а наши дети уже с внучками священномученика Георгия Бронникова встречались, в гости к ним ездили. Моя ученица Надя по итогам исследования третье место по России заняла, потом журфак окончила. Но даже если бы она дояркой стала – всё равно заложенное краеведением никуда бы не делось. Такие живые знания делают детей частью народа. Они вырастают более стабильными, уверенными в жизни – такое у меня ощущение. Они никуда не уклонятся, какая бы власть в стране ни была.

– Вы исследовали, от чего произошло название Чернутьево? – спросил Игорь.

– В «Топонимическом словаре» Туркина говорится: «Местное название Черныб следует считать первичным, где Черн является древнерусским личным именем». То есть некий Черн село основал. Но известно, что село появилось незадолго до переписи 1608 года, когда все были христианами и уже не носили языческих имён. Если только прозвище такое было. По другой теории, название могло произойти и от слова «чернозём», поскольку здесь встречаются плодородные почвы. Можно и свою теорию придумать. Мы с детьми делали эксперимент – на ту сторону Мезени переплывали и на Чернутьево смотрели. Село оттуда и вправду тёмное, свет с неба по-особенному падает.

– То есть всё же от русского слова образовалось, с корнем «черн»?

– А здесь у коми вообще много русских слов в ходу. Когда приехала первый раз, пригласили меня на стул присесть. Говорю: «Есть же коми слово “джек”». В ответ: «Какой ещё джек? Это же стул». Или говорят: «Бутылка». Я им: «Не бутылка, а штоп!»

– «Штоп», наверное, от слова «штоф»? Это вообще-то тоже русское, у немцев заимствованное.

– Ну так культуры народов всегда взаимообогащались. Тем более в Чернутьево, где коми и русские поселенцы как бы встретились.

– Почему так думаете?

– Так вы же сами говорили, что русские двигались по Мезени снизу, от Белого моря, а коми – с верховьев. И ниже Чернутьево часто русские названия встречаются: Мелентьево, Патраково, Политово. Ещё ниже – уже чисто русские селения: Родома, Зубово, Пустыня, которые в Архангельской области. Так что мы как бы на границе двух миров. И здесь все дружно жили, общие семьи образовывали. Раньше ведь границ никаких не было, Российская империя была!

«Империя» в устах учительницы прозвучало так торжественно, что мы невольно вместе засмеялись. Да – империя! Радостное слово, широкое, необъятное и державное.

– Вы говорили про престольные праздники, – напомнил Игорь. – В Чернутьево была своя церковь?

– Была часовня. Перед революцией стали строить и церковь, чтобы отделиться от Сёльыбского прихода. Но не успели закончить. Видели синее здание, когда сюда ехали, наш дом культуры? Это недостроенная церковь и есть. Рядом столб стоит, на котором раньше колокол висел, найденный на чердаке храма. Использовали его в качестве пожарного. Но потом куда-то пропал.

Недостроенный храм в Чернутьево

В Сёльыбе ведь та же история случилась – колокол в пожарный превратили, а потом он исчез.

– Престол в Чернутьево какой был?

– Часовня носила имя Петра и Павла. Она стояла на горе, и, как мне рассказывали, люди поднимались туда длинной вереницей. А икона в ней стояла Михаила Архангела, очень древняя. Музейщики взяли её на реставрацию, да так и не вернули. И часовня разрушилась.

– Почему часовня Петропавловская, а икону поставили архангела?

– Там, на холме, самая высокая точка в округе, так мне объяснили. И небо там огромное. А Михаил Архангел – он же небесный…

 

Продолжение в следующем выпуске – ПЕРЕЙТИ

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий