(Продолжение.  Начало в №№ 889–891)

 

  

Из записок Михаила Сизова:

Двое суток мы не спали, вёслами намахались до ломоты в плечах, но усталость прянула куда-то и забылась под заразительно весёлым взглядом нестарого ещё мужика Анатолия Карпова. Мы сидим за столом в его холостяцком доме в деревне Макарыб, и он рассказывает о предках, расшифровывая заковыристое своё коми отчество – Полат Сергий Ёлпин Микаль Сем Олеш:

– Отец мой, Алексей Семёнович, воевал. И дед, Семён Михайлович, тоже воевал, только в первую Германскую, был Георгиевским кавалером. Помню, лук чистит и мне протягивает: «На, Анатолий, покушай». Я плачу от лука, но хрумкаю. Мне тогда четыре годика было. Потом он просит: «У меня пальцы не гнутся, ты мне цыгарку сверни». Я ему сворачиваю, как умею, слабенько так, но он ничего, за это мне не выговаривал. Тогда же курить меня научил и перед мамой оправдывался: «Ничего, Маша, не ругайся. Лучше будет спать». С тех пор и курю, хотя по-серьёзному только после армии начал. Дед крепкий был и умер в 74 года.

– Получается, и дед, и отец ваш с поля брани живыми вернулись. Повезло, – поддакиваю.

– Отца-то на фронте сильно приложило, всю жизнь он головными болями мучился, хотя прожил дольше деда – до 77 лет. Ушёл он на войну совсем молоденьким, недоучившись в Ухте на бурового мастера. Ранило его под Псковом, и очень неудачно. Обычно, когда снаряд лопается в пяти метрах, осколки человека не задевают, только взрывной волной контузит. А отца и контузило, и осколком каску пробило, мозг задело. В госпитале в Валдае его вытащили с того света. Раньше хорошо лечили, умные доктора были. Ну и сразу комиссовали, он на родину в Макарыб вернулся, полгода поваландался и поехал в Котлас на сборный пункт: «Верните меня на фронт». Ему отказали: «Ты же калека!» Отец им: «Я с собой продукты взял только до Котласа, умру здесь с голоду, так что посылайте в войска. Хотите, хоть в прачечную определяйте, буду командовать прачками». А он уже тогда дослужился до младшего лейтенанта, офицер, боевые награды на груди. «Ну, ладно. Вон матросы в Мурманск едут… Ребята, возьмёте офицера к себе? Довезёте до назначения и там сдадите в комендатуру». А сами смеются: вот ведь, калека, добился своего. В Котласе садятся на поезд, а все вагоны людьми забиты, и если бы не матросы, бойко всех растолкавшие, то отцу бы и не попасть туда. Приехали в Мурманск, показали, где там комендатура – назначение туда было, в подразделение НКВД. И вот стал Мурманский порт охранять. Однажды участвовал в задержании шпионки, у которой радиостанция была встроена в швейную машинку. Она пыталась убежать, но поймали, связали.

– До конца войны там служил?

– Демобилизовали отца в 47-м году. Вернулся в Макарыб, и его сразу председателем колхоза поставили. Но только полгода всего начальствовал. В стране голод, надо кормить страну, и план для колхоза такой подняли, что просто физически он был невыполним. А тут ещё недород, нечем коров, свиней и кур питать. Давали им солому, даже ветошью пытались кормить. Начался падёж скота, и отца сняли с председателей, хорошо ещё, под суд не отдали. Отец плюнул на всё и решил в Ухту поехать, доучиться на бурового мастера. У него тогда ничего не было, кроме гимнастёрки и военного билета, гол как сокол. Первый секретарь вызвал его в Кослан, сказал: «Если поедешь, то положи партбилет на стол». Отец психанул, по привычке за правый бок схватился, а он пустой, кобуры нет. Была у него, помню, такая привычка: напьётся и за правый бок хватается. Позже отец очень жалел, что послушался и не поехал в Ухту. Там промышленный город, не то что наш район, забитый и заброшенный. В общем, стал он колхозным счетоводом, освоив это дело самоучкой. Потом его в Чернутьево, где всю бухгалтерию развалили, на два года направили на усиление кадров. Тогда же он мою маму встретил, которая в Чернутьево учительницей работала. Сама-то она глотовская.

– А почему в Ухту отца не отпустили? – спрашиваю Анатолия Алексеевича.

– Мужиков в деревне не было, а кто страну накормит: мериканцы, что ли, своей тушёнкой? Она давно кончилась. Вот так за семь лет и подняли страну из полного развала. Потом в Макарыбе совхоз сделали и отца поставили бригадиром. Но через два года он отказался: «Меня народ не слушает». И совсем уволился, стал охотником-промысловиком. Семья-то большая, шестеро детей плюс дедушка, а в совхозе копейки платили. Охотникам же деньги за добычу давали, да и всегда мясо на столе. Ходил в лес, пока ноги не стали отказывать.

– Может, и к лучшему, что он в Ухту не поехал, а дома остался? – предполагаю.

– Да уж не знаю… Я ведь по его стопам пошёл, после школы в Ухтинский индустриальный поступил. Приехал на каникулы, а отец говорит: «В Ухту обратно не езжай». Я ведь младший в семье, и к тому времени все братья-сёстры переженились, из Макарыба уехали, родители одни остались. Взял я академический отпуск, думал, потом продолжу образование, да так навсегда здесь и остался. Работал в совхозе, потом на усиление посылали в леспромхоз «Удорский» в Ёртом, был два года секретарём парткома, а последние двенадцать лет – рамщик на пилораме. Сейчас пенсионер. Дети давно разъехались, один вот в доме остался. Жена моя тоже была городская, из Воркуты, деревенской жизни не любила. И как сейчас мне без хозяйки? Эх, прислали бы сюда женщину лет 45-50 на укрепление кадров, я бы её на руках носил!

Души в космосе

Анатолий Алексеевич смеётся, говоря об «укреплении кадров», но в его озорных глазах видится мне холодная грустинка – словно прилипла к ним снежинка и никак не тает, и ресницами не смахивается. Пытаюсь перевести разговор на другое:

– И что же вы, староста православной общины, в коммунистической партии состояли?

– Так меня обманным путём туда завлекли. У них план был: интеллигентов принимать раз в пять лет, а рабочих – обязательно раз в год хотя бы одного. Соседа моего уговаривали, он чего-то заартачился, и тогда меня со всех сторон обложили, слово взяли, что вступлю. А приходским старостой я как стал? Ещё в 80-е годы стало жалко, что храм наш разрушается, и пошёл я в райисполком, напрямки к Денисову, пользуясь своим партбилетом. Он хороший мужик был, газовик-промысловик из Ухты, а в Кослан его первым секретарём на укрепление кадров прислали. Идею отремонтировать церковь он сразу поддержал: «Молодцы, работаете на перспективу! Хорошо, что инициатива снизу, а то всегда сверху, сверху». Сделали мне смету, чтобы отремонтировать храм под клуб. Ну, мы постарались – всё снаружи и внутри засияло: новая обшивка здания, люстры, кресла кожаные, лаком покрыли всё. Когда же спустя время здание передали под церковь, то вспомнили, что я уже ремонтом занимался, и выбрали старостой.

Бывший староста помолчал, а затем стал высказывать накопившиеся обиды:

– Меня отец Михаил в Кослане спрашивает: «Зачем не ходишь в храм?» Он человек хороший, в технике разбирается, а того не понимает, что есть оскорбление. Везде, где храмы восстанавливаются, грамоты от епархии дают, а про нас – молчок. Должен был владыка Сыктывкарский освящать, да почему-то свернул с полдороги, так что отец Николай один освящал. Он тоже человек хороший, мы вместе в крещенской купели купались. Трезвенником идейным был. Когда он уехал из нашего района, я совсем пить перестал, ни капли в рот не беру, хотя раньше из запоев не выходил. На пилораме меня научили «Рояль» кушать, там вибрации большие, грохот, и после смены все влёжку.

– Из-за того пить бросили, что этот священник уехал? – не понимаю.

– Из-за того, что с его отъездом я в храм перестал ходить, а значит, и причащаться. Там же вино. А мы люди северные, восприимчивые, как медвежата, которые сразу алкоголиками становятся, даже если дашь вылизать одну ложечку с алкоголем.

– Постойте! – изумляюсь логическому выверту. – Там же вино разбавленное, в древние времена его как воду пили. И вообще, в причастии уже нет ни вина, ни хлеба, они преобразуются. Похоже, вы себе такую отговорку нашли, бес искушает.

– А ты что, в бесов веришь?

– Разве их нет?

Тут мне на помощь пришёл Игорь, задремавший было на диванчике, придвинутом к столу:

– Ну вот, скажите, колдуны в Макарыбе были?

– Какие ещё колдуны! – бывший староста, похоже, тоже изумился. – Эх, вы, университеты кончали, журналисты, а в колдунов верите! Нет ни бесов, ни колдовства, ни духов, а только физические законы. Вы в школе-то физику учили или нет?

– Как же нет, если коми раньше духам поклонялись, – говорю, – да и сейчас некоторые охотники хлеб на пенёк кладут, чтобы дух леса с добычей помог.

– Так то понятно: если охотник уверует, что добыча его ждёт, он будет усердней её искать, больший маршрут по путикам пройдёт и что-то да попадётся. Вот и весь секрет. Никаких бестелесных духов по физическим законам просто быть не может.

– А души человеческие? Может, вы и загробный мир не признаёте?

– Души-то, конечно, существуют, да только никуда они попасть не могут, – стал развивать свою теорию сельский мыслитель. – Как они после смерти в небо поднимутся? Чтобы преодолеть гравитацию, надо развить первую космическую скорость, а как душе придать ускорение, если у неё массы нет? Опять же в космосе жуткий холод, минус 270 градусов по Цельсию, душа там в ледышку превратится и обратно на землю упадёт. Так что всё это балабольство… Никуда души нетленные не улетают, а передаются детям через ДНК.

Переглядываемся с Игорем: лучше не спорить, от греха подальше. Говорю примирительно:

– Ну, знахари-то у вас в Макарыбе точно были.

– Знахарь – от слова «знать». Я тоже знахарь, научился уколы делать по назначению врача, к нам ведь «скорая помощь» уже семь лет как не заезжала. И руками умею от алкоголизма лечить. Отец Николай даже спросил: «Не колдун ли ты?» Вот удивил меня, в такую ересь верит, а ещё семинарию заканчивал!

– Скажите, а вообще в Макарыбе верующие люди есть? – не выдерживаю я.

– Есть одна женщина, она сюда на лето на свою дачу приезжает. Образованная, Высшую партийную школу заканчивала. Меня тоже туда посылали, но это в перестройку было, люди говорили: «Там, в партшколе, чехарда, не знают, чему учить». И я не поехал. Больше самообразованием занимался, выписывал журналы «Природа», «Наука и жизнь» и «Вокруг света». Библиотека у нас в Макарыбе хорошая была, потом в Глотово ездил, а взрослым в Кослане в райкомовской библиотеке книги брал, был туда вхож. Отец всегда мне говорил: «Кончай читать художественную литературу, научно-технической займись, пригодится – по строительству, по плотницкому делу».

– Так, значит, старостой вас выбрали, потому что вы строитель умелый? – подвожу итог.

– Да я не только строил. Объявлял службы, когда священник приедет, убирался в храме, людей уговаривал креститься, присоединиться к общине. Человека три крестились при мне.

– Наверное, эти три спасённые души вам зачтутся.

Бывший староста не успел ответить – послышался стук в дверь, вошла женщина и попросила у хозяина валик для покраски стен своего дома. Глянула на нас с любопытством:

– Корреспонденты? Напишите, какие у нас в Макарыбе дома красивые. Например, у Люси Таровик прям терем расписной.

Выходим на улицу, хозяин выдаёт соседке валик, а я гляжу на её дом:

– У вас тоже симпатичный.

– А у меня и внутри красиво, – смеётся она. – Потому что я трудолюбивая, мне спать некогда.

– И церковь в селе тоже красивая, – успеваю сказать повернувшейся уходить женщине.

– Красивая, да не рабочая, люди не ходят в церковь.

– Почему? – кричу в спину женщине с валиком, которая даже не шла, а бежала – такая энергичная.

– А в Бога не верят, одни коммунисты, – доносится ответ.

– А вы? Тоже?

– Я здесь первая коммунистка!

– Да, Алексеевна такая, – комментирует Карпов, – хотя в партии никогда не состояла. У неё папа был коммунистом. Ну, пойдёмте, чай-то допьём…

Макарыбские мастера

До кухни мы не дошли, остановились перед навесом, где стояли охотничьи лыжи хозяина.

– Сами делали?

– А то! Отец меня многому научил. Например, что лучше лыжи не оленьей шкурой обшивать, а лосиной. Такой камус хоть и проскальзывает по насту, зато мех не стирается, крепкий, лыжи по наследству можно передавать. А с оленьим – на несколько сезонов. Ещё учил, как ёлку для лыж выбирать: кора у дерева должна быть светлая, чешуйки более мелкие. Такая ель и гибче, и смолы в ней меньше.

– А носки на лыжах почти не загнуты, – замечаю. – Их ведь на пару надо загибать?

– Это ты в Интернете видел? – переспрашивает Карпов. – Смотрел я такую передачу, какой-то мастер, прости Господи, умением своим делился. Только блажь это, на пару-то загибать. Лыжа отсырела, нос упал – и всё, можно выкидывать. Лыжа должна быть цельная – вырезал из дерева и ничего не нарушай, оставь как есть.

– На Мезени где лучшие лыжи делают? – интересуется Игорь.

– Здесь. А ещё в Пыссе. И лодки тоже. У нас районные конкурсы проводили, так наши постоянно первые места занимали.

Карпов ведёт нас под другой навес, где «на стапеле» стоит недостроенная ещё лодка.

– На заказ делаю. Дно металлическое, для ходкости. Под современным мотором она сможет через пороги прыгать, как сёмга прыгает – полтора метра вверх.

– Тоже из ёлки?

– Знамо, из еловых досок. Они легче, влаги в них меньше.

– Много лет назад, – вспоминаю, – мы купили лодку в Пыссе и доплыли на ней до Койнаса. Лодка старая была, рассохшаяся, сильно протекала, поэтому мы назвали сей челн «Товарищ Сухов». Так вот, в Койнасе, а это уже Архангельская область, мужики определили нашу лодку как «комяцкую». Мол, у коми лодки короткие, а у них длинные. Но вот, смотрю, лодка эта большая.

– Когда на воду спустим, маленькой покажется. Только это никакая не коми лодка, а мезенка, у нас их так называют. Она приспособлена, чтобы и в малые речушки заходить. Большие я тоже делал, в середине 90-х, длиной аж в 11 метров. Но это специально для паромной переправы в Кослане.

– Сейчас там понтонный мост?..

– А раньше на моей байде перевозили, 27 человек помещалось. В нашем Косланском районе начальник природоохраны заказывает лодки не где-нибудь, а в Макарыбе. Говорит: «Одну лодку вашу я в Кучмозерье на берегу поставлю как памятник, чтобы мужики смотрели и брали пример с вас, такого же типа мезенки шили».

– А чем кучмозерские отличаются?

– Трудно объяснить, видеть надо. Внешне что бросается в глаза: у них нос лодки гладкий, а у нас на носу такой выступ, за который удобно браться и лодку с мели стаскивать. Мы ведь в верховье живём, река не такая глубокая. Ещё у них лодки более узкие, чтобы о кусты не царапались, но в этом, считаю, минусов больше, чем плюсов. А вообще они с нас всегда пример брали. Тамошнее население снизу пришло – через Вымь, через Ёгву, через Тыгыш, где волок был семь километров. И учились лодки делать у тех, кто в верховьях. Несколько лет назад к нам даже с Каспия приезжали: «Поехали туда, будешь байды делать. Мы тебе двух подмастерьев дадим, научишь их и вернёшься с деньгами, даже с женой, сам среди наших девушек выберешь». Такие деньги посулили, что я не стал связываться.

– Ну да, превратят в раба и будете работать бесплатно, – Игорь сразу расписал будущность северного мастера на Кавказе.

– А я так и сказал, мол, вы меня не отпустите, в зиндан запрёте. Там, на Каспии, чёрная икра, бизнес, и я скумекал, что у них свои законы, лучше не связываться. Уже прикидывал путь, как мне оттуда смыться, если напоят и увезут. Но я уже не пил тогда, так что всё обошлось.

– А как в Макарыбе с пьянством?

– Раньше пили все. Но это в прошлом, сейчас стыдно алкоголиком быть – вон люди строятся, стараются, чтобы дом был краше других.

– Ваша соседка говорила про какой-то дом. Может, сходим туда? А потом церковь нам покажете.

– Чего же вы спешите? – покачал головой лодочный мастер. – Отдохните, поживите у нас в Макарыбе, а потом мотор купите, бэушный-то недорого стоит, и быстро до Кослана долетите.

– Нет, ручками надо поработать, а то не зачтётся Богом.

– И вы в это верите?

– Верим.

– Ну-ну…

Из конца в конец

Из записок Игоря Иванова:

Деревня – это избы. Если в совхозном гараже главное – это машины, хотя без шоферни они и не тронутся с места, то в деревне главное – это дома. Их облик, расположение, возраст, усталость. Скучившись, дома остаются деревней, даже когда уходят все люди.

Макарыб – деревня старинная, и, как у многих деревень на Севере, прилепившихся к реке, у неё не одна, а две улицы. Старые дома смотрят на магистраль былых веков – реку, а те, что помоложе, лицом обращены к улице, на удивление, заасфальтированной, правда, похоже, ещё во времена СССР. Дома здесь одинаковой породы – пятистенки с четырьмя окнами на фасаде, типичные коми избы. И хоть по-разному раскрашены весёленькой краской, но всё равно одного стада, как холмогорки – пятна разные, а порода одна. И только единственная «корова» решительно отличается, и это дом Анатолия: с одним большим городским окном сбоку, с каким-то скворечником наверху, с зияющей дырой под крышей, в которую зимой, должно быть, наметает полный чердак снега. Домина весь напитался неустроенной, бобыльской жизнью хозяина. И внутри то же самое: дом разделён напополам, в одной части видна попытка наладить жизнь – кухонька и спальня размером с две кладовки, а в другой половине «гостиная», где вместо пола горы опилок, доски, коробки, колёса, веники сушатся, на месте люстры висит-проветривается шуба, в углу толпятся заготовки для лыж… Но если гость побоится ногу поставить, то в глазах хозяина неуют давно замылившийся.

Михаил уже беседует с Анатолием, а я всё ищу уголок, где бы присесть и подремать после напряжённой и непривычной молотьбы вёслами. В конце концов сажусь на ступеньках веранды – и только закрыл глаза, как гостеприимный хозяин громогласно зовёт пить чай. Вяло задаю пару вопросов, мысленно завидуя бодрости Михаила: и как у него хватает сил на такой оживлённый диалог?

Потом мы куда-то идём. Посреди совершенно пустынной деревни встречаем одинокого коробейника у обочины, развесившего халаты и полотенца, – он с надеждой смотрит на нас, но мы молча следуем мимо. Пытаясь стряхнуть с себя сонливость, верчу головой по сторонам. Удивительна эта особенность нынешних хозяев старинных домов «отрезать» двор от дома, оставляя только жилую часть. Выглядит такой дом как откромсанный кусок шоколадного торта. Думаю: зачем? Ведь топить двор не надо, стоит себе и стоит, можно там хлам держать, если коровы нет. Крышу неохота латать? Или это такая последняя стадия жизни старого дома, когда как у безнадёжного больного отрезают половину желудка, чтоб спасти оставшееся?..

А потом вдруг понимаю, что для того, чтоб «пасти» хоромы, которые понастроили наши предки, и нам самим надо быть такими же, как предки. А мы разве такие? Уж нет терпения друг к другу, чтоб жить большими семействами под одной крышей, как это было прежде. Уж и больших семей даже в деревнях давно нет…

За этими мыслями обнаруживаю, что мы уже прошли деревню из конца в конец. Изба, к которой нас привёл Анатолий, на фоне «крупного рогатого» стада старинных деревенских домов выглядит игрушкой. Глядя на её розовый раскрас, зелёную крышу и оранжевое крылечко, почему-то сразу вспоминаешь о том, что на сотню километров по этой стороне Мезени – дикая тайга и болота, безо всякого намёка на жильё человеческое. И потому, наверно, хочется создать уютный островок, на котором можно отгородиться от мира, из которого зимними ночами выходят на околицу и воют волки, а по весне из кустов смотрит и принюхивается к запаху человеческой пищи отощавший за зиму медведь.

Возле дома стоит трактор с тележкой, тентом накрыт «Буран», лежит лодка. На участке – застеклённая беседка с тюлем на окнах, круглым столом посредине и самоваром на нём, геранью в горшках (полезные цветы против насекомых). Кругом теплицы, клумбы, качели. И не банька, а настоящая баня. На огороде картошка окучена, клубника укрыта сеткой, куст хрена высотой по грудь – будут огурчики зимой хрустящие. Из окна – дивная по красоте излука Мезени. Как же приятно зреть эту трогательную заботу о своём клочке земли! Понятно мне, отчего Анатолий нас привёл сюда. «Познакомьтесь с хозяевами, – сказал, – сфотографируйте красоту!» Михаил идёт знакомиться, я – фотографировать.

Ладушка

Из записок Михаила Сизова:

Дом Таровиков – крайний в деревне – как сказочный теремок, окружённый всевозможными поделками, фигурами, словно на площадке детского сада. За забором женщина возится на огороде, а рядом с ней играет с ведёрком маленькая девочка, ради которой, видно, и устроена вся эта сказочность. Знакомимся с хозяйкой. Таровик – такая фамилия у неё по мужу, а по отцу – Политова, из местных.

– Этот дом мы построили в 2007 году на земле моих предков, на их огородах, что были на краю деревни, – рассказывает женщина. – В детстве я здесь на лошади каталась, на которой землю пахали. А теперь вот внучка играет… Ладушка, подойди сюда, смотри, дядя фотографирует!

– А как полностью зовут внучку?

– Владислава Алексеевна. Наша наследница.

– Думаете, когда вырастет, будет жить в этом доме, в Макарыбе?

– Если не жить, так приезжать. Детские воспоминания – они самые яркие. Детям здесь хорошо и зимой и летом. А потом, может, и насовсем вернётся. Я ведь вернулась.

– А до этого где жили?

– Мы с мужем в Кослане работали: он шофёром, я продавцом в магазине. Жили в многоквартирном доме. Там шум, запахи, всё чужое. А здесь чисто жить. Сходишь с крылечка – травка под ногами. Баня своя. Лес, река. За этим с мужем и приехали сюда, и не жалеем. Теперь в город я вряд ли смогу вернуться, плохо там человеку.

– Эту беседку на огороде кто делал? – спрашивает Игорь, показывая на шестигранный домик посередь огорода.

– Дедушка наш всё придумал и вон тот игрушечный вертолёт тоже, у него лопасти вертятся, если покрутить.

– С вами и дедушка живёт?

– Это я мужа так называю, а он меня бабушкой. У нас же внуки теперь.

– А, понимаю, – удивляюсь я простому объяснению. Мудро. Муж и жена с лёгкой душой приняли свой новый возраст и полноценно его проживают. Именно «новый» – старость ведь человеку тоже в новинку, это не что-то старое, а небывалый этап жизни, и так до самой смерти будет всё новое и новое. И за гранью жизни тоже новое.

– Звери к вам не заходят? – интересуется Игорь. – На краю деревни всё-таки живёте…

– Все заходят. И волки, и медведь, бывает. А чего мы здесь стоим, пойдёмте чаем напою, дом покажу.

– Да нас Анатолий ждёт, мы за ключами от храма к вашей соседке идём, – вежливо отказываюсь.

– Ну, сходите. Наши-то в храм никто не ходит.

Прощаемся, хозяйка предлагает в Макарыб ещё раз приехать и погостить. Отвечаю, что да, хорошо здесь, красиво.

– Это верно, не надо нам картин на стены, из каждого окна красивый вид. Да, Ладушка? – хозяйка обнимает внучку, та машет нам ручкой.

Храм на замке

Нового приходского старосту Надежду мы так и не увидели, из дома она не вышла, застеснявшись корреспондентов. И ключ нашему проводнику не дала, сказав, что в прошлый раз не смогла замок запереть, так что он там просто на дужке висит. Анатолий Алексеевич махнул рукой, и мы пошли к храму Преподобных Зосимы и Савватия Соловецких. На вид он довольно крепкий, хотя ему более ста лет, в 1906 году построен.

– Смотрите, на какую верхотуру мы вшестером с мужиками крест подняли, – показывает бывший староста на купол. – Меня спрашивали, где я такой высокий кран нашёл, так мы без крана, верёвками, способом «падающая башня». Это нам Володя подсказал, он из Ухты, на нефтепромыслах работал и видел, как буровые вышки поднимают… Вот те раз, а замок-то другой висит.

Поднимаемся на паперть. Наш проводник трясёт амбарный замок, он не открывается. Тут у проходящей мимо молодёжи выясняем, что в незапертую церковь заходили местные подростки, а потом, уходя, решили закрыть её на новый замок, чтобы не стояла нараспашку.

– А что за подростки?

– Денис, Саша, Илья, Кирилл, кто-то ещё. Они постоянно в храме бывают.

– А Таровик сказала, что «наши никто в храм не ходит», – удивляюсь. – Они здесь молятся, что ли?

– Я спрашивал у пацанов, не отвечают, стесняются, видать… – говорит Анатолий Алексеевич. – Вот что, здесь я где-то железный прут видел, попробуем вскрыть.

– Нужна отмычка, как в фильме «Операция “Ы”», – шутит Игорь. Вместе они начинают колдовать над замком, но я отговариваю от взлома: «Ведь снова незапертым храм оставим».

Перекрестившись на огромный крест на куполе, спускаемся с пригорка, на котором стоит церковь. Отсюда вся деревня как на ладони. Игорь удручённо показывает на старинные, но словно бы обрезанные дома.

– Хозяйственной пристройки у них нет и взвоза тоже, – замечаю. – Разобрали их за ненадобностью?

– Коров уже никто не держит, невыгодно, – отвечает Анатолий Алексеевич. – А этот дом таким и был, из хозпостроек только сараюшка. Потому что хозяин десятником работал, на Печору работать ездил, ему не до коров.

– Печора же далеко отсюда.

– Лесной тракт был, хороший, быстро туда добирались. Когда здесь коммуну устроили, а потом колхоз, то по этому тракту подводы на Печору потянулись – некоторые макарыбские не захотели в колхоз вступать и вместе со скарбом и скотом убежали туда. Думали, уж до Печоры-то колхозы не доберутся. Куда там! Спустя два года стали обратно возвращаться и отдавать своих коров в колхоз, смирились.

– А что за тракт? Печорский? Мы тридцать лет тому назад пытались по нему пройти, так он весь зарос, легче было просто по лесу пробираться.

– Не, то другой тракт, он с Выми тянулся. А Печорский-то выше. Он, конечно, сейчас зарос, но там жили люди вплоть до 1995 года – на одной из ямских станций, на Борковской. Таких станций по всему тракту до революции построили сорок штук, через каждые двадцать километров, и на семи из них меняли лошадей. Так что до Усть-Цильмы из Лешуконского можно было проехать на телеге за шесть дней. А сейчас на вездеходе дай бог за две недели доберёшься.

Позже я уточнил: действительно, в Борковской сравнительно недавно жили люди, там была метеорологическая станция. Факт удивительный! Сам этот таёжный путь возник ещё в IX веке, по нему новгородцы ходили за Урал. В XV веке по нему московские князья отправляли военные экспедиции в Западную Сибирь – обходя стороной волжских булгар и монголо-татар. В XVIII столетии его использовали гонимые старообрядцы, забираясь дальше на восток. А в самом конце XIX века архангельский губернатор решил превратить этот тракт в нормальную дорогу. И её построили – всего за два года! Прорубили просеку шириной в пять метров, построили мосты и, как уже было сказано, ямские станции. Погубило дорогу новое административное деление, принятое в советское время: часть этого обширного края перешла в Коми АССР, появился новый центр, поэтому дорога на Мезень и дальше на Архангельск потеряла своё значение. В 1935 году на Борковской, в «столице Печорского тракта», организовали метеостанцию, где поселились учёные с семьями. Конец станции пришёлся на 90-е годы, и он был трагичен. Сохранился журнал исходящих радиограмм с метеостанции М-II Борковская за 1994 год. Вот некоторые из них, отправленные в разные месяцы:

«Коля, продуктов мало, хватит на две-три недели. Ускорь выезд. Тоня».

«Прошу сообщить, когда планируется вертолёт, на станции кончаются продукты. Родин».

«Сообщите, когда будет вертолёт, кончились продукты детям, садятся аккумуляторы. Родин».

«Станция находится в критическом состоянии, обеспечение жизнедеятельности невозможно, дизель и бензопила сломаны, продукты кончились, близко вынужденная голодовка. Требую вывоза со станции до конца месяца в связи с необходимостью устройства детей в школу. Родин».

«На станции кончились все продукты, голод. Требую срочной эвакуации станции, как было обещано управлением. Прошу не доводить до физического истощения детей и работников станции. Родин». Приписка: «Второй год пропуска детьми школы категорически невозможен».

«На станции голод 10 дней. Нет хлеба, мясных консервов. Требую срочно принять меры по эвакуации работников станции и детей. Родин».

«Виктор Владимирович, сыты вашими обещаниями. Кто будет нести ответственность за здоровье детей и работников станции, на станции настоящий голод, ближайший посёлок в 80 км (через тайгу, болота. – Ред.), принимайте решение, жду, на связи. Родин».

«Викт. Владим., хватит обещаний, на станции голод, детям даю глюкозу. Работники станции жалуются на боли в желудке, мы не подопытные кролики. Родин».

«Виктор Владимирович, когда вертолёт, начали болеть дети. Родин».

«Нужны продукты, а не стоимость бесплатного пайка. На станции месяц голод. Родин».

А вот одна из ответных радиограмм: «Вертолёт, возможно, не разрешат в ноябре. Экономьте ГСМ».

Такое ощущение, что радиограммы из времён Гражданской войны. А это «святые девяностые» во всей своей красе. Полный раздрай, никто никому ничего не должен, спасайся сам, если можешь.

Между тем мы идём по улочке таёжной деревни, и Анатолий Алексеевич рассказывает, как одни не хотели вступать в коммуну и колхоз, а другие называли себя коммунистами, и который уже раз в наших экспедициях по Северу разговор сам собой перетекает в тему Гражданской войны – той русской трагедии ХХ века, что так и не избылась за сто лет. Ведь история с нынешними макарыбскими «коммунистами», которые в храм не ходят, не отголосок ли того раздрая?

Новое и старое

Из записок Игоря Иванова:

Следующий визит мы наносим Агнии Сергеевне Афанасьевой. Михаил с Анатолием уже зашли в дом, а я с удовольствием глажу старинные брёвна в стенах её дома, кованые гвоздики с квадратными шляпками. Дом необычен тем, что состоит как бы из двух частей – старой и новой. Надо будет узнать почему…

Когда вхожу в чистенькую комнату, разговор уже начался без меня.

– О, здравствуйте, я вас знаю! – восклицает Агния Сергеевна.

Знакомимся. Это приятный момент, чего уж говорить: в такой глубинке встретили подписчицу «Веры»!

– Сначала «ЗОЖ» читала, а сейчас самая интересная и любимая моя газета – это «Вера», – говорит хозяйка и кивает на Анатолия. – Подписывала Толю несколько лет, других людей тоже. Кому-то дарю экземпляры. Но никто не интересуется верой. Господи, не знаю, что с ними делать!

– И в храм не ходят?

– В храме если раз в год прежде была служба, и то хорошо…

– А если бы священник приезжал чаще, приходил бы народ?

– Нет, если честно. Поначалу был интерес: и крестились, и причащались, правда, мало исповедовались – нет у наших такой привычки. В то время отец Николай нас окормлял, доступный, простой батюшка. Где-то он сейчас? Но я всё равно за него молюсь.

– Очень деятельный человек, всё время в калошах ходил, – добавляет Анатолий. – Шкаф мог одним мизинцем подвинуть. Уже лет десять, как уехал. В Санкт-Петербург, что ли…

– У меня подруга была Лида. Она сначала состояла в секте, и мне первую Библию они подарили, когда ходили по домам. Я раскрыла её: как можно вообще читать такую чушь?! Вот такое у меня сознание было, простите. Дед всегда меня учил: не бойся ни Бога, ни чёрта – это была его главная идея. А бабушка, как я помню, перед тем как лечь спать, всегда шептала молитвы у себя в куте, там же у неё была скрыта от чужих глаз икона. Но мне не её, а дедушкина наука пошла на ум. В Бога не верила, даже агитатором была против веры. И в партию не вступала только потому, что считала себя недостойной высокого звания коммуниста. И вот как только открываю Библию, так сразу засыпаю – а ведь я никогда не спала днём. Но как-то справилась с этим, продолжила читать. И через некоторое время уже думаю: «Бог, вообще-то, должен быть. Здоровье у меня неважное, вот помру – и куда-то ведь я попаду?» Решила, что надо всё-таки идти в церковь. И в 2014 году в Усогорске, где я живу зимой, меня окрестил отец Игорь. Он и сейчас приходит меня исповедать и причастить на дом сразу, как позвоню. Я сама ходить-то не могу, – извиняющейся интонацией говорит хозяйка, – только на коляске этой. Ну и вот с тех пор потихонечку грызу науку веры…

Только тут я замечаю, что Агния Сергеевна сидит прямо за столом не потому, что у неё такая осанка, а потому что в инвалидном кресле-каталке. Как потом я узнал, она инвалид первой группы, долго не оформляла нетрудоспособность, потому что «было стыдно», работала портнихой, шила на дому. Такие вот у нас люди.

Интересуюсь у неё, почему дом состоит из таких разных половинок.

– Его ещё прадед построил. Но после революции дом забрала коммуна, а бабушку с семерыми детьми, среди них была и моя мама, как «белых бандитов», выгнали. В передней части дома сделали коммунарскую кухню. За два года, пока коммуна существовала, в этой части дома всё испортилось, прогнило. Но дед только в 1947 году сделал ремонт, чтобы жить можно было, – боялся, что дом снова могут отобрать. Жили на старой половине.

«Удивительная символика! – думаю. – Дом как судьба. Старое, нетронутое до сих пор служит, а попорченное коммунистами пришлось полностью перестраивать…»

– А почему коммуна распалась так скоро? – уточняет Михаил.

– Так с голоду все чуть не перемёрли. Жили на то, что отобрали у людей, а своего прибытка не было. У дедушки забрали две коровы, овец не перечесть сколько, две лошади, в том числе орловского рысака – дед особенно жалел, что такая лошадь пропала. Он ведь в лошадях знал толк, вместе с братьями по всей Мезени коновалил, лечил то есть скотину.

– А кого-то ещё в деревне раскулачили?

– Кузнеца выслали по доносу: три подписи поставили односельчане – и с концами. За то, что, глядя на портрет Сталина, сказал: не длинноваты ли у него усы, ему бы надо подбрить. А когда рожь сеять, хватились: кузнеца нет, кому сельхозтехнику ремонтировать?.. У Петра Николаича тётушку выслали, тоже с концами, не вернулась. Хотя она всю жизнь нищенствовала, попрошайничала. Но ведь тогда как было? – кто первым донёс, тот и прав. У Мардония, который хотел строить дом взамен развалившегося, отобрали заготовленный лес: ты был у белых, сказали, брёвна забираем. Из них построили склад на горе.

– Да, мы его видели, когда к церкви ходили: огромный и до сих пор смотрится крепким, хотя с него, наверно, уже десятая крыша, как линялая шкура, слазит…

– Да, брёвна на дом в лесу тогда умели правильно подбирать…

– Вы упомянули, что в детстве вашу семью обзывали «белыми бандитами». Что это за история?

– За это бабушку с детьми ещё и из коммуны выгнали, куда она вступила как беднота, когда деда не стало. Макарьево, как встарь называли нашу деревню, была «красной». А дед попал к «белым»… Это семейная история, есть ли у вас время её слушать?.. – смущается Агния Сергеевна.

Михаил подбадривает: «Конечно!» Я перемещаюсь по комнате в более удобное место для съёмки, хозяйка замечает у меня в руках фотоаппарат и ойкает в испуге.

– Вы не обращайте внимания! – призываю её. – Я – дух, просто как бы летаю тут невидимо и снимаю…

Ну, раз «дух», то Агния Сергеевна, успокоившись, начинает рассказ с Кронштадта в 1918 году, где служил её дед, в ту пору член партии, большевик.

 

Продолжение в следующем выпуске – ПЕРЕЙТИ

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска