Беседа с заместителем командира ТК-17 Сергеем Шабовтой

Вода и огонь

Самый большой разговор о том, что случилось с подводной лодкой ТК-17, состоялся у меня с капитаном 2-го ранга Сергеем Шабовтой. 27 сентября 1991 года он провёл на центральном посту рядом с капитаном, не понаслышке знает об аварии, когда едва удалось разминуться с ядерной катастрофой.

Выглядит Сергей Борисович заметно моложе своих лет, и дело здесь, наверное, не только в здоровье. Деятельный, многим интересующийся, от жизни он явно не устал. Судьба его – отдельная история. Заместитель командира по политической части – так называлась его должность. Прежде звали бы комиссаром, но за несколько лет до распада СССР Шабовта сознательно крестился. Моряки и вера – вечная, большая тема. Были христиане и на ТК-17, тот же Юрий Дмитриев. Но от Сергея Шабовты, скажу честно, не ожидал, что он пришёл к Богу ещё в восьмидесятые.

Капитан 2-го ранга Сергей Шабовта (слева) и капитан 1-го ранга Игорь Гришков

Мы связались с Киевом по видеосвязи. Да, именно там он и живёт с 92-го. Возглавляет Ассоциацию ветеранов-подводников, которую недолюбливают украинские националисты. Самого Шабовту они и вовсе ненавидят, ведь он не скрывает своего отношения к тем, кто разрушает страну, – уже были нападения. Во время беседы мне не раз вспоминалась булгаковская «Белая гвардия», герои которой – русские офицеры, оказавшиеся в Киеве в начале Гражданской войны. Сотня с лишним лет прошла, но город опять захвачен петлюровцами, точнее их идейными потомками. История и верно движется по спирали. Это и печалит, но в то же время и даёт надежду.

* * *

– Сергей Борисович, авария на ТК-17 более или менее описана, но хотелось бы понять ваш взгляд на события – очевидца, тем более заместителя командира Игоря Евгеньевича Гришкова.

– Игорь Гришков сменил на посту Николая Корбута, который участвовал в строительстве корабля, выводил его с завода, осваивал. Достойный, знающий офицер, с Корбутом у команды отношения сложились. Когда приходит новый командир, всё нужно начинать сызнова. Ведь у него, с одной стороны, ещё нет авторитета – его предстоит заработать. С другой – это человек со сложившимися представлениями о службе, с авторитарной жилкой на уровне «я сказал» – такими были почти все капитаны подводных крейсеров, с которыми я служил. Гришков не исключение, к тому же характер у Игоря был холерический, так что он не всегда мог сдержать эмоции. Пока идёт притирка, случается немало обид и недоразумений, но Игорь справился – смог наладить отношения с командирами боевых частей, был принят и понят экипажем.

Знаете, есть командиры нелюбимые, которые сами по себе: пришёл, поел, что-то буркнул, ушёл. Есть те, кто реализует себя только на командном посту. Гришков был довольно общительным человеком, способным и поговорить с людьми, и пошутить. Мог поменять своё мнение. Меня беспокоили его отношения с людьми, например с теми, кто ему крепко не нравился. И я объяснял, что нельзя видеть только так и никак иначе. Он слушал и принимал к сведению. У меня лично с Игорем всё сложилось с самого начала. Он был рад, что я взял на себя и какие-то бытовые вопросы, и отношения в семьях офицеров и так далее. Особенно ему нравилось, когда рассказывали какие-то флотские истории, воспоминания, байки. Скажем, про суеверия, которые у каждого капитана были свои. У меня как-то был командир, который перед погружением непременно надевал старую шапку, побелевшую от соли, и такие же старые штаны, где пониже спины было нашито несколько слоёв, чтобы не продувало позвоночник. И он не променял бы эту шапку и эти штаны ни на что на свете.

– Что это был за день – 27 сентября 1991 года? С чего всё началось?

– С чего началось? В стране всё быстро менялось, увы, не к лучшему. Уже весной, когда нам предстояло выйти в автономку, с большим трудом удалось собрать продовольствие, чуть ли не по сусекам наскребли на военно-морских базах. Было ощущение, что мы находимся накануне серьёзных проблем.

Но в море всё равно вышли с удовольствием, не помню точно на сколько, на 70 суток, кажется. Надеялись, что, когда вернёмся, получим большой отпуск. У нас 24 дня длится послепоходовый отдых, потом со всеми полярками и так далее набегало прилично так. Думали, отправимся на море на всё лето – так редко бывает. И вдруг встречает командир дивизии и объясняет, сопровождая речь ленинским жестом, что в августе ждут нас командно-штабные учения, а потом – стрельбы на приз Главнокомандующего ВМФ СССР. Понятно было, что к чему. Экипаж имел высокий уровень боевой подготовки, один из лучших на подводном флоте, а значит, и спрос особый. Отдохнуть, правда, всё равно сколько-то получилось. Молодые офицеры были очень рады, что смогли побывать с семьями.

Отгуляв свой урезанный отпуск, вернулись на корабль, побывали на учениях, а потом отправились из Западной Лицы в Северодвинск, где стояли стационарные краны. Они изъяли одну из боевых ракет, загрузив вместо неё практическую – для стрельб. Ничто, как говорится, не предвещало беды, предчувствий не было, настроение хорошее, шутим, смеёмся – моряки народ жизнерадостный. В конце сентября вышли в район проведения стрельб в Белом море. Начали готовиться в штатном режиме. Пошёл отсчёт секунд до старта, и вдруг табло одного из приборов показывает отбой подготовки, по каким-то техническим причинам. Послышался мощный гул – вибрация корпуса. Догадались, сами себе не веря, что происходит: произошёл нештатный запуск двигателя изделия в ракетной шахте. Гришков не сказать, чтобы нервничал в этот момент. Мы, глядя на него, тоже успокоились. Экипаж сплаванный, опытный, выкарабкаемся.

Последовала команда – всплываем, всё в штатном режиме – проверили, что наверху нет противолодочной авиации НАТО, командир в перископ оценивает обстановку. Но дальше всё пошло нештатно – ракеты сами по себе обычно не запускаются, так что инструкции всё больше расходились с реальностью. Двигатель разрушал ракету, но пока она была зажата в шахте давлением, мы не догадывались, что там творится. А когда всплыли, избыточное давление вырвало крышку шахты и фрагменты горящей твёрдотопливной ракеты вырвались наружу. Температура горения – 1200 градусов. Обломки покрыли всю верхнюю палубу. «Мы горим! Горит всё!» – закричал Гришков. Весь корабль – пылающий факел, а в шахтах – боевые ракеты с ядерными боеголовками – одному Богу известно, как скоро огонь до них доберётся.

Но командир снова спокоен. Обменивается мнениями с комдивом Валерием Ивановым, который в тот день решил спуститься с нами под воду, со старпомом Володей Безручко, очень грамотным офицером, временно прикомандированным к нам на время стрельб, с механиком Серёжей Сетливенко. Шёл нормальный рабочий диалог, хотя происходившее с лодкой нормальным считать нельзя было. «Товарищ командир, у нас проблема с запасом воздуха высокого давления», – докладывает Сетливенко. Мы свою группу продули, всплывая аварийно – это тактика борьбы за живучесть корабля; что придётся погружаться снова, никто не предполагал. В чём проблема? Если под водой что-то пойдёт не так, второй раз быстро всплыть не сможем. Там, под водой, и останемся, в общем. Командир тем не менее принимает решение: погружаемся, чтобы потушить пожар.

Море в этот день было, к счастью, спокойным – случись даже небольшой шторм, всё могло невероятно усложнить ситуацию. Был ещё один момент, очень неприятный: замолчал ракетный отсек. Мы кричали во все средства связи, было страшно за ребят, которые там остались. И когда старшина отсека появился на связи и начал докладывать, облегчение было огромным. Старшина сообщил, что повреждений корпуса не обнаружено. Они, оказывается, бегали там по отсеку, проверяли.

К сожалению, не везде дела обстояли так же хорошо, как в ракетном отсеке. О большинстве повреждений мы даже не догадывались, например о микротрещинах в сальниках, которые должны удерживать воду. И это не говоря о том, что горящие части повреждённой ракеты затянуло в ходовые винты. С ними было плохо. Огромные винты в заводских условиях насаживаются на линию вала методом разогретой насадки – винт намертво схватывается с валом после остывания. Так вот, у нас нагрев вала был настолько сильным, что один из винтов сдвинулся с посадочного места, как нам потом объяснили работники. Его заклинило, а на втором температура продолжает расти, он может выйти из строя в любой момент.

Думаете, всё? Если бы! Шахта, где самозапустилась ракета, как я уже сказал, осталась без крышки, при погружении её затопило, и лодку начало валить вниз. Помню тревожный доклад боцманов, которые сидели в качестве рулевых, что мы валимся, а глубины в Белом море небольшие, грунта гранитные, и если корабль на значительной скорости ударится носовой частью о дно, это либо сразу конец, либо начало конца. Даже если корпус на микроны деформируется, перекосы пойдут по всей лодке, после чего из неё не вырваться – заклинит спасательные средства.

К счастью, корабль сумел удержаться и аварийными малыми ходами выйти на поверхность. К этому времени обломки ракеты погасли, но началось возгорание в дизельном отсеке. Лодка – единый организм: возникают проблемы в одном месте – отдаётся везде. Начинается задымление, но паники всё равно нет. Моряки ведут себя правильно. Я читал потом доклады из боевых частей – ни одного случая истерики на борту. Когда командир ведёт себя достойно, люди это видят, тоже перестают нервничать. В общем, выкарабкались.

Медные трубы

– Практически все действовали безупречно в момент опасности, – продолжает Сергей Борисович, – прошли как должно через огонь и воду, а вот с медными трубами оказалось сложнее. Как пошли разговоры, что Гришков достоин звания Героя, очень неправильно повёл себя комдив Валерий Иванов. Помните, он был с нами в момент аварии. Он начал наговаривать на Игоря, что, мол, тот растерялся, оказался некомпетентен и лишь благодаря ему, Иванову, мы уцелели. «Если кто-то и достоин звания, это я!» – кричал он в клубе адмиралов и на разных совещаниях. Считаю, что задним числом подвергать сомнению компетентность командира – это позорно.

Конечно, случается и такое, что командир теряет контроль над собой в критической ситуации, и тогда тот же комдив получает право его заменить. В этом случае появляется соответствующая запись в вахтенном журнале, а потом проводится расследование. Но это не наш случай – я свидетель, всё время был рядом. Гришков был нормальный рабочий командир, держался мужественно, взял на себя огромную ответственность, отдавал грамотные приказы. Да, комдив давал какие-то советы, как и другие офицеры, но это обычное дело.

Подобную работу центрального поста мне приходилось наблюдать много раз, ведь я ходил на четырёх бортах 18-й дивизии из шести. Участвовал в стрельбах из Западного полушария в полярном походе, когда ТК-12 дважды прошла через Северный полюс. Тогда, чтобы отстреляться, нужно было подвсплыть и проломить полынью – это такое место, где толщина льда меньше полутора-двух метров. Сами понимаете, какой это риск, а знаний, опыта капитана на все случаи жизни не хватит. И тогда на помощь приходят другие офицеры. Вот почему центральный пост в трудные минуты – это коллегиальный орган, место, где обмениваются мнениями, проводят «мозговой штурм». Но окончательное решение за капитаном, и отвечать за всё тоже ему.

Награды – это вообще слабое место для нас, военных людей. Игорь, когда речь зашла о Герое, тоже было воодушевился, но потом махнул рукой. Единственное, чего добивался, – чтобы наградили хоть кого-то из офицеров.

Это правильный подход. Надо сказать, что флот был вообще обойдён вниманием, если говорить о награждениях. То посмертно дадут, то кому-то в штабах. Наша лодка стала исключением наполовину, можно сказать. Вспоминается вот какая история, случившаяся, ещё когда командиром был Корбут.

Вернулись мы из автономки, во время которой произошла поломка гидроакустического комплекса. То есть мы остались без акустики подо льдами Арктики – положение исключительно плохое. Но Николай Корбут как командир проявил невероятную дальновидность. Собрав командиров боевых частей, он сказал:

«Ребята, законы физики повсюду одинаковы. Инженеры, которые находятся в БЧ-7 (именно там находился гидроакустический комплекс. – Авт.), не справляются с ремонтом, наверное, потому, что мыслят стандартно, как учили, а этого, сами видите, оказалось мало. Но ведь у нас есть инженеры такого же высокого уровня в ракетной части, в штурманской боевой части… Давайте создадим кулак из инженеров, пусть они вместе посмотрят, подумают, что можно сделать».

Тут в чём штука? Гидроакустические блоки секретны. Залазить в них нельзя, можно только заменить. А повреждённый блок менять оказалось не на что, не нашлось второго в запасе. И что делать? Возвращаться обратно, сломав график? Но предложение командира всё-таки сработало. Инженеры лодки, подумав вместе, нашли решение, как обойти повреждённый блок, создав резервный путь для сигнала.

Возвращаемся из похода, и я говорю командиру: «Коля, надо написать на людей представления, на тех, кто особенно хорошо себя проявил». «Я командир, – отвечает, – но меня никто награждать не спешит, ничего писать не буду». Упёрся категорически. «Коля, – убеждаю, – ты командир, твоё право, твоя юрисдикция написать представления на членов экипажа. Это твой экипаж, люди должны чувствовать, что ты их уважаешь. А вот награждать ли тебя – это право командира дивизии. Наверное, он найдёт какое-то решение».

Николай повозмущался, но дал добро. Кадровики помогли мне подготовить рапорты, наградные листы. Корбуту принёс, говорю: «Подписывай!» Наступает День Военно-Морского флота. Стоит множество экипажей в красивой парадной форме. Потом зачитывается Указ Верховного Совета. И как пошли награды! Только и слышно: ТК-17, ТК-17, ТК-17. Из других экипажей лишь одному старпому дали орден «За службу в Вооружённых Силах СССР», который у нас называли «Звезда шерифа». А у нас несколько весомых боевых наград офицерам и мичманам. И столько у них было благодарности в глазах, что Родина оценила! Такие вещи влияют и на отношение к службе, и на веру в самих себя. Ну так вот, проходит немного времени и командира награждают прямо на борту орденом Красного Знамени. Я единственный, кто знал, что это случится. Командир дивизии предупредил под большим секретом.

А вот у Игоря Гришкова так и не вышло наградить людей. Он боролся, но не вышло.

– В чём заслуга Гришкова?

– Вероятность гибели ТК-17 была очень высока – выше пятидесяти процентов. Любая ошибка – и всё. Но то, что делал командир, было наиболее разумным, что очевидно для грамотных командиров и непонятно для неграмотных. Ни одной ошибки. Так же он вёл себя и потом, во время расследования. Понимаете, командир несёт юридическую ответственность. Игорь не выкручивался, не переводил стрелки на людей, мол, кто-то не так себя вёл, не то делал. Наоборот, когда комиссия за нас взялась, защищал всех.

В результате на экипаж было выписано 22 наградных листа – хотели наградить наиболее отличившихся членов экипажа. К сожалению, все эти листы были просто похоронены. Вслух ничего не говорили, только шёпотом: «Аварийщики», хотя точно было известно – это вывод комиссии, – что на нас нет даже тени вины. Авария произошла по двум причинам. Первая – недостатки конструкции ракеты. Вторая, как я понял, вышел срок хранения. Так что это было что-то вроде испытаний – стрельнёт не стрельнёт, но от нас это скрыли. Ещё одну ракету из этой серии испытали потом на Новой Земле, и она точно так же дефектно себя повела, после чего оставшиеся были сняты с вооружения. Типичная ситуация, к сожалению, когда в штабах принимают неверные решения, а экипажи расхлёбывают. Карьеры, правда, портить не стали, и на том спасибо.

«Моряки никогда не сдаются»

– Откуда вы родом, Сергей Борисович?

– Родился во Владивостоке, в семье военного моряка, окончил Нахимовское училище в Ленинграде. Когда здоровье отца начало сдавать, переехали по обмену в Черновцы – это Буковина, но семья у нас была русскоязычная. Кстати, вспомнилось детство, когда побывал как-то раз в ваших краях, на Вятке. Это уже после аварии было, отправили меня в командировку закупить крупы, консервы для экипажа. И вот Киров – Вятка. Очень красивый город, я даже песню про него написал, жаль, забыл, только одна строчка запомнилась: «Здесь маленькие домики приветливо дымят», – её тогда на Кировском радио исполнили. Шикарная зима, снегом всё засыпано, и перед каждым домом след пепла, который высыпал после сжигания угля в печках.

– Простите, такой вопрос. Вы остались атеистом?

 – Нет, я к религии и тогда, в советское время, относился уважительно.

Крестиков, когда видел на матросской шее, не срывал, просто подсказывал, чтобы были осторожнее. А в автономке, бывало, зайду в каюту офицера по какому-нибудь делу и, если вижу, что каюта превращается в берлогу, делаю замечания, но, заметив, что где-то на столике или в уголочке иконка, не подавал виду.

А в конце 1980-х сам крестился. Оказался во время командировки в очень тёплой семье у своих друзей в городе Мичуринске. Они были верующими и очень искренними, хотя глава семьи Михаил Стрыгин был депутатом, заместителем директора Мичуринского завода поршневых колец. Смотрю: перед едой молятся – и всё очень естественно происходит. Михаил спрашивает, крещёный ли я. «Нет, – отвечаю, – нехристь я. Понимаете, в какой семье я вырос? Батя был военно-морским офицером – атеистом жёстким. Дома не было упоминания Бога. Не было этой темы вообще. Не было верующих бабушек. Не было упоминания Бога и в Нахимовском училище. А как к этому относились в Военно-политической академии имени Ленина, вы сами понимаете». Не знаю, что он в моём голосе уловил, но следующий вопрос был такой: «Серёженька, а вы не против завтра креститься?»

Михаил друга какого-то пригласил, тоже очень почтенного человека. Крестили меня в кафедральном соборе Тамбова, я был в форме капитана 2-го ранга, рядом два депутата. Обращаюсь потом к батюшке: «Спасибо вам». «Вам спасибо», – отвечает. «Нам-то за что?» – «Вы не видели глаза прихожан. Для нас очень важно, когда такие люди, как вы, взрослые, чего-то добившиеся в жизни, приходят креститься». Так что во время аварии я был уже христианином, и точно не единственным на лодке.

Всеукраинскую ассоциацию ветеранов-подводников, которую я возглавляю, окормляет владыка Белоцерковский, он нас очень поддерживает духовно. И офицеры к этому относятся хорошо. Ещё был знаком в Киеве с замечательным священником, старцем – отцом Михаилом Бойко, служившим в Покровском храме. Он и дома у нас бывал – крестил мою дочку и крестника Андрюшку. Огромный такой, статный, с седой бородой. Сели за стол, и оказалось, что великой мудрости человек, войну прошёл в расчёте крупнокалиберного пулемёта. Там, на фронте, и уверовал: в какой-то момент было настолько страшно, что начал потихоньку молиться. Голос у батюшки потрясающий был. Он когда окончил в Полтаве музыкальное училище, то ему пророчили какое-то немыслимое будущее солиста. А отец Михаил выбрал семинарию. В храм к нему потом ходили даже неверующие, чтобы послушать его волшебный, мощный голос. Такая вот история солдата. После того как отец Михаил ушёл, мы ещё полчаса не могли успокоиться, говорили только о нём. Были потрясены его эрудицией, его чистотой.

Друзьям, которые спрашивают о вере, отвечаю так: «Если начинают волновать эти вопросы, зайди в храм, только не в праздник, а в будний день, когда людей немного, пошепчи, задай свои вопросы Богу в каком-то уголке. И возможно, получишь ответы и станешь дальше ходить в церковь, а нет – будешь жить как прежде».

* * *

– Почему вы ушли со службы?

– В декабре 91-го, когда распался Союз, я был с экипажем. Незадолго до этого Игоря пригласил его друг, начальник штаба Северодвинской морской базы. А Гришков привык, что мы всегда вместе, вот и на этот раз заходим, здороваемся. Игорь говорит: «Это мой зам – Сергей Борисович». Начальник базы смущается: «Если это тебя не обидит, можно твой зам за дверью подождёт?» Спустя какое-то время командир выходит расстроенный, говорит, что ему только что показали совсекретную телеграмму, что политорганы распускаются, всех замов по политчасти нужно чуть ли не снять с кораблей. С благодарностью вспоминаю его слова: «А кто же, по их мнению, людьми будет заниматься?» Для меня это прозвучало как оценка моей многолетней работы, главным в которой было не решения партии озвучивать, а заботиться о моральном и психологическом здоровье экипажа. А тут меня чуть ли не вне закона объявили.

Когда вернулись со стрельб, нас ждали люди с суровыми лицами из очередной госкомиссии. Первыми с лодки сходят командир и зам. Командир докладывает, а адмирал на меня смотрит, спрашивает: «А вы кто? Механик?» – «Нет, я замкомандира по политчасти». Понятно было, что он уже поставил на мне крест, хотя сам лишь недавно избавился от партбилета. В общем, стало ясно – нужно увольняться. Решили податься в Киев. Что между Россией и Украиной могут пойти такие трещины, в страшном сне не могло присниться. Но что-то уже тогда наблюдалось. Железные дороги развалились на три части: российскую, белорусскую и украинскую, а на стыках шли кражи – воры поняли, что там власти больше нет. Так что добирался я с двумя мичманами в обнимку с вещами в товарном вагоне. Недели две ехали, словно вернувшись лет на семьдесят с лишним назад.

– Пожалели потом, что покинули флот?

– Это очень трагическая страница в его истории. Моряки всё отчётливее понимали, что они никому не нужны. Переносить это было настолько тяжело, что выбора не оставалось.

– Как менялась на Украине ситуация?

– Я приехал в Киев 25 июня 1992 года. Украина находилась в диалектическом состоянии, когда апломба много, прозвучали красивые слова о независимости, а на самом деле начался Дикий Запад. Вместе с мелким бизнесом формировалась организованная преступность. Жили очень бедно. Тогда же начали проявляться ростки национализма, но это был не тот национализм, что в последующие годы. Им увлекалось много наивных, но честных людей, которые искренне верили, что национальные чувства, украинский патриотизм должны спасти страну. Не спасли. Под куполом Рады оказались с одной стороны дилетанты, с другой – негодяи, многие из которых ещё недавно состояли в каких-то чинах в партии. Проходимцев среди украинских коммунистов оказалось просто запредельно много.

Я от политики долго старался держаться подальше, медийной личностью – экспертом по безопасности – стал лишь в 2010 году. Выступал с оценками власти в том, что касается зашиты законности, укрепления правоохранительных органов.

– По тому, что с 14-го года происходит, шансов на примирение больше нет?

– Я так не думаю. Даже самые вредные мелкие князьки проигрывают в глобальных процессах. Те, кто понукает Украину, заставляет себя вести так, как сейчас, – они ведь её презирают, и это отражается на всём. У нас жуткие провалы в экономике, жутчайшее падение социальных стандартов жизни, а я скажу, что голод заставляет думать. Нищая страна, полная недовольных людей, давит на всех. Поэтому хочется думать, что выздоровление начнётся. Прихожу к этому выводу, слушая простых людей.

Руководство у нас долго делало вид, что проблемы огромной разницы во взглядах на Юго-Востоке, Центре, на Западе не существует. Раздрай нарастал, а на майдане сработал массовый завоз людей с Запада. Я зафиксировал для себя статистику: киевлян во время беспорядков было в пределах десяти процентов, вся остальная масса – привезённые, которых с помощью специальных технологий держали в состоянии транса.

Всё это переживалось трудно, тяжесть невероятная. У нас в Ассоциации подводников почти все отнеслись к происходящему так же, как я. Помню только одно исключение, когда в Белой Церкви на меня один начал бросаться, мол, почему вы тут Порошенко не уважаете. «Чему вы удивляетесь? – обращаюсь к ребятам. – Судя по физиономии, он при Порошенко очень хорошо себя чувствует». Из Ассоциации этого человека исключили, решение приняла первичная ячейка, а потом меня спросили: «Как вы, Сергей Борисович, угадали, что он хорошо живёт при Порошенко?» Этот человек, кстати, не был подводником, служил на судне космической связи.

Сейчас готовимся к празднованию – 250 лет со дня рождения капитана Лисянского, одного из руководителей первой кругосветки русских моряков. Его 240-летие, кроме нашей организации, никто не заметил, но потом в Нежине Черниговской области, откуда он родом, интерес всё-таки появился. «Не нужно искать героев среди упырей, – говорю я местным нацикам. – У нас есть люди, которые получили всемирное признание». Адмирал Горшков, например, родился в Каменец-Подольском, это Хмельницкая область. Отец его преподавал там математику, мать была из семьи священнослужителя. Обратились к губернатору Хмельницкой области с предложением поставить памятник, а нам про адмирала: «Да це москаль».

Это ещё легко отделались, мне националисты и морду били, и зелёнкой меня обливали, но пусть знают, что моряки никогда не сдаются.

Кронштадтский собор

– С товарищами по ТК-17 продолжали встречаться?

– Да, помню фотографию с 24-летия, где мы с Игорем сидели, упёршись лоб в лоб, – трезвые, просто как-то хотелось выразить дружбу. Последний раз я был в Кронштадте на 25-летие, когда был проведён торжественный молебен в честь чудесного спасения экипажа. Был владыка Назарий Кронштадтский, было построение на Якорной площади возле Никольского морского собора. Правда, светские власти нас проигнорировали – аварийщиков не награждают. Но подразделения Кронштадтского гарнизона прошли торжественным маршем. Вспоминаю слова владыки: «Понятно, вас растили как атеистов. А ведь 27 сентября – это день Воздвижения Креста Господня. Ребята, вы должны понимать, что были защищены».

24 сентября 2016 г. Встреча ветеранов-подводников у Кронштадтского Морского собора в 25-летнюю годовщину «второго рождения» экипажа ТК-17

В своё время мы назвали наш экипаж «Рождённые дважды», сделали вымпел, где над профилем нашей лодки был изображён образ Святителя Николая Чудотворца. На 25-летие, когда владыке вручили вымпел, он был приятно удивлён, а я ему ещё и слова из своей песни напел:

В торпедном аппарате твой итог.

Награда или место погребения.

И пусть не верил, тихо шепчешь:«Бог,

дай мне отваги

и не допусти забвения».

Владыка выслушал, улыбнулся от души.

– Сергей Борисович, чья это была идея – провести молебен?

– Командира. Он мне позвонил, чтобы посоветоваться, спросил, что на этот счёт думаю. Я поддержал, сказал: «Да, Игорь, это было бы здорово». Духовная поддержка нужна. Несколько вдов приехали с детьми и внуками тех офицеров, которые уже ушли. Сама атмосфера в соборе была удивительная, хор из матросиков пел, и что-то ангельское было в звучании. Это было последний раз, когда мы собрались всем экипажем – теми, кто был жив, смог добраться.

А последняя встреча с Игорем произошла в следующем году, на 30-летие подъёма флага над ТК-17. Друзья помогли с билетом, сам я по деньгам не вытянул бы. Приехал в Питер. У командира что-то было с сердцем, он в тот момент лежал после операции в госпитале. Я пришёл, мы погуляли. Гришков, как всегда, курил как паровоз. «Врачи, – говорил, – разрешили». Уж не знаю почему. Очень долго сидели вместе, разговаривали. А вскоре его не стало.

Мечтаю, чтобы площадь в честь Игоря Гришкова в Северодвинске назвали или ещё что-нибудь – стало бы тогда очень тепло на душе.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска