(Продолжение. Начало в №№ 838–842, 844–848)

В Ворзогоры

Из записок Игоря Иванова: 

В былые-то времена путь на Кий-остров во время отлива монахи посуху знали. Ну а мы на следующий день решаемся в буквальном смысле не ждать у моря погоды, чтоб добраться, а отправляемся в Ворзогоры. Казалось бы, всего лишь Онегу переплыть на катере, а с самого утра на пристани разговоры, пойдёт сегодня кораблик на ту сторону или нет. Уж слишком сильное волнение, почти как на море, «Буревестник» (так называется небольшое судёнышко) может и не взлететь. «Заря» на ремонте. Ничего другого нет. Но именно это «почти» и выручает нас – капитан порта даёт разрешение, мы грузимся в трюм и задраиваемся изнутри.

На противоположном берегу нас ждёт на своём видавшем виды «уазике» Николай Генрихович. Его нам порекомендовали накануне: немец, лишнего не возьмёт. Правда, и сэкономить с ним не получится – договорились по верхней средней планке. По дороге-трясучке петляем по посёлку Поньга, где он проживает. Есть красивые домики, но больше – жутковатого вида бараки середины прошлого века. Проезжаем мостик, перед которым стоит знак «кирпич» и написано, что он аварийный – ну, это на случай, что, если кто провалится, власти не виноваты. Даром что немец, а водитель наш без остановки честит руководство всех уровней, и за дело: промышленности в районе не осталось, переправа работает кое-как, дороги не ремонтируются и так далее.

– А у вас брат в Сыктывкаре есть? – спрашиваю Николая, как в известном фильме, но на мои слова он внимания не обращает. По-видимому, шутку не уловил.

Далее выруливаем на песчаную дорогу и пилим по лесу. В одном месте Николай прерывает критику разрушительных действий власти и останавливается: в объёмистом стакане на обочине стоит пиво «Балтика», а рядом – букет из искусственных цветов. «Здесь водитель заснул и в дерево насмерть въехал, – поясняет Николай. – Пьяный был». У следующего подобного мемориала с венком и крестом мы уже не останавливаемся: здесь тоже в пьяном виде мотоциклист на камень налетел.

25 километров позади, наконец въезжаем в деревню. Через щели в дверях «уазика» аж слегка подвывает ветер с моря. Зато нет дождя. Впереди показывается абрис знаменитого ворзогорского «тройника»: Никольский и Введенский храмы и колокольня.

Впереди показывается абрис знаменитого ворзогорского «тройника»: Никольский и Введенский храмы и колокольня

Ещё нам не терпится увидать море, и Николай делает небольшую петлю, подруливая к обрыву: вот, смотрите. «Вы сюда ещё обязательно вернитесь», – советует нам возница.

Нам не терпится увидать море, и Николай подруливает к обрыву: «Вот, смотрите…»

Въезжаем в Ворзогоры

В гостевом доме Валентины вкусно пахнет выпечкой: здесь нас уже ждут. По контрасту с ветром и холодом на улице, в доме жарко натоплена печь, посреди стола красуется розетка с морошкой. Хочется лечь и закрыть глаза. Но нас ждут и в доме Александра Слепинина, так что отдыхать некогда.

Сага об отце

Из записок Михаила Сизова:

Отчий дом хозяйки гостиницы буквально в нескольких шагах – через дорожку, которая ведёт к храму. Идём в гости к её родителям, Александру Порфирьевичу и Изабелле Ефимовне, о которых много рассказывали мне в Москве в «Общем деле». Встречают нас радушно, усаживают на диван для долгой беседы, расспрашивают, откуда мы.

Для разговора с гостями-журналистами хозяин облачился в пиджак

Изабелла Ефимовна Слепинина

– Из газеты «Вера»? – удивляется Изабелла Ефимовна. – Так девушка от вас недавно звонила.

– Совсем недавно, четыре года назад, – смеётся Игорь (публикация была в марте 2015 г. – «Старики у моря», № 727). – Мы тогда статью картиной проиллюстрировали: Александр Порфирьевич в броднях по отливу в Белом море идёт, а из шарабана огромные рыбьи хвосты свисают.

– О, это Таня Юшманова нарисовала, матушка священника. У нас много её картин.

– А вообще-то, мы о вас очень давно писали, – припоминаю статью «Четверть ограды» («Вера», № 440, июнь 2003 г.), – когда вы только ТОС организовали, чтобы колокольню отремонтировать. Но лишь через пятнадцать лет довелось свидеться.

– И в позапрошлом году тоже писали – о награждении Александра Порфирьевича в Общественной палате Российской Федерации премией «Культурное наследие», – дополняет Игорь. – Как там звучало… «одному из вдохновителей и основателей проекта “Общее дело”, спасителю памятников русского деревянного зодчества».

– А вот сюда он награду-то спрятал, – хозяйка показывает на меня и смеётся.

– Под диван? – догадываюсь.

– Да, в диване лежит, на котором сидите. Говорила ему, мол, не надо, Саша, на стол лучше поставь. А статуэтка уж почернела, вроде медная она.

Александр Порфирьевич, доселе молчавший, прервал наши дифирамбы:

– Это всё неважное.

– А что важное? – спрашиваю.

– То, что своими руками сделал.

– Понимаю. Этот дом вы сами построили?

– В шестьдесят втором году, мой папа ещё немножко помогал, – ответила за мужа Изабелла Ефимовна. – В ту пору совхозный лес по реке сплавляли: в кошель занесёт – мы соберём и в горку катим. На целый дом накатали. А первый-то дом, в котором Саша родился, стоял здесь позади, в пяти метрах.

Изабелла Ефимовна слушает мужа и всякую минуту готова прийти ему на помощь – поправить, подсказать

– Ладно, расскажу и про первый дом, и про отца, – начинает свой сказ Александр Порфирьевич. – Папа мой был курский соловей. В 1904 году, когда в России начались волнения, крестьяне из его курской деревни сожгли имение помещика. Стала, значит, полиция проверять, кто виноват. Сельчане, у которых большие семьи, пришли к отцу: «Ты, Порфирий Трофимович, пожалуйста, возьми весь грех на себя. Ты молодой, отсидишь, и у тебя ещё будет семья. А нам куда с малыми детьми?» Папа согласился. Судили его, по этапу повезли на Север. А время было летнее, одежонка на нём лёгкая. Привезли в Вологду, а там уже холодно. Конвоиры говорят: «Пошли на базар, приоденем тебя. О деньгах не беспокойся, за тебя уже уплачено, просто выбирай одежду, какая нравится, чтобы на диком Севере жить». Папа купил валенки, тёплые брюки, куртку тёплую, шапку-ушанку, рукавицы, носки – всё, что надо. Полицейские заплатили, говорят: ты никому не должен. Поехали дальше…

Слушая этот немудрёный рассказ, сразу же вспомнил я, что нам в Онеге рассказывали краеведы о репрессированных в 30-е годы. Господи, какой контраст! Какой нормальностью и человечностью повеяло из тех царских времён! Александр Порфирьевич продолжает:

– Едут они в вагоне, и к папе, молодому тогда парнишке, подходят уголовники…

Ага, купленное на базаре будут отнимать. Такая картинка сразу в голове моей нарисовалась. А как же иначе? Вот мать моя мне рассказывала, как её в конце 40-х, фактически ещё подростка, арестовали за невыход на работу, а на пересылке «блатняжки» мешок с продуктами с плеч сбили, и никто в камере не заступился. Но возможно ли было такое до революции?

– Подходят, значит, уголовники и спрашивают: «Ты знаешь, куда тебя везут?» – «Знаю, на Север». – «А знаешь, что там люди людей едят?» – «Нет, такого не слыхал». – «А знаешь, что там всё время полярная ночь и нет дня?» Тут мой папа заплакал. Один и далеко от родителей, а везут его в тьму кромешную. Подошёл к нему политический, спросил, почему плачет. И объяснил: «Самоеды не едят людей, у них просто название такое – саами».

В Ворзогоры его привезли с двадцатью политическими, среди которых была одна только женщина. Папа прижился здесь, женился. Остальные, когда срок вышел, уехали, а он остался. Молодой же, ничто его не обязывало возвращаться. Здесь нам и фамилию переделали – была Слепынин, а стала Слепинин.

– Трудно было южному крестьянину северянином становиться?

– Папа говорил, что он здесь себя свободным почувствовал. Никакого насилия, государство даже небольшое пособие выплачивало. Но отец, конечно, сразу работать пошёл. В Поньге – этот посёлок вы проезжали – хозяин лесозавода взял его в кузницу молотобойцем, там он и литьём металла занимался. Потом ходил на зверобойку на Новую Землю с нашим знаменитым мореходом Григорием Поспеловым. По весне капитан ямщиков нанял и на подводах доехали они до Сороки, нынешнего Беломорска, затем пересели на нарты оленеводов – и на Кольский полуостров. Ночевали у костров, без избушек. В Кольском заливе, который зимой не замерзает, стояло судно хозяина. На нашем-то берегу большим кораблям зимовать не получается, а там Гольфстрим влияет, не замерзает море.

С капитаном Поспеловым договор был заключён: на время зверобойки он кормит, одевает. Выдал белую суконную одежду, чтобы морзверь на льдине охотника не видел. Папа потом стеснялся в этих белых брюках по деревне ходить, отослал их в Курскую губернию брату, который там бедно жил.

На судно папу взяли поваром, но довелось и по зверю пострелять. В 1910 году у них получился удачный промысел, много тюленя набили. Пришли в Архангельск, сдали добычу, и папа получил свой пай, на который он смог купить дом в Онеге, в хорошем красивом месте – это где потом кинотеатр «Октябрь» стоял. Правда, дом этот пропал. Когда начались революционные события, ему подсказали: «У тебя дом в Онеге и здесь строишься, тебя за буржуя принять могут, берегись». Он, будучи в Архангельске, дом продал, а когда в Ворзогоры вернулся, деньги уже обесценились. Это его позже и спасло.

Первая жена его была по фамилии Ксёнова. Видели, между деревнями у храма Зосимы и Савватия стела стоит – «Всем Ксёновым-Аксёновым, уроженцам Ворзогор, от благодарных потомков»? На стеле всё их родовое древо нарисовано. Их, кстати, у нас тоже переименовали – из Ксёновых в Аксёновых. Когда отец в Первую мировую воевал на Кавказе с абреками, в его часть пришла телеграмма, что жена умерла, а дочка сиротой осталась. Его с войны и отпустили. Женился он на Марии Андреевне, она была тоже с ребёночком, но что-то у них не получилось, и он взял замуж мою маму, Дарью Яковлевну. А тут Гражданская война, набирают деревенских мужиков в Белую армию. Хочешь не хочешь, всех забирали. И служили они вверх по реке Онега, в Чекуево. Это был, кажется, 5-й Северный полк.

– Да, точно, – подтверждает Игорь. – Мы были в тех местах, и нам рассказывали, что этот полк взбунтовался, солдаты нескольких офицеров убили и по домам разошлись. Ваш отец был среди них?

– Да, тоже домой ушёл. Не понимал: зачем со своими же мужиками воевать? Вернулся он в Ворзогоры, а здесь уже другая власть, ходят по деревням, ищут богачей. Пришли и к папе: «У тебя должно быть золото, ты ходил на зверобойку». Папа ответил: «Из золота у меня только обручальное кольцо да у жены серьги золотые. А со зверобойки деньги пропали». И не стали его кулачить да из деревни высылать.

– А куда ещё высылать, здесь и так край земли? – удивляюсь.

– Так отсюда всех, кто работящий и зажиточный, на Печору в Коми сослали. Главное для них – корни оторвать, чтобы силы у народа не было.

– А потом всё повторилось, – вздыхает хозяйка. – Только привыкли мы к советской власти, как снова раздрай в 90-е годы, людей с мест посрывало. А ведь хорошо же начали жить. Деревня у нас красивая, на мысу. Как весело было, гармошки играли! Бабушка мне говорила: «Подьте, подьте», – на танцы-то. А народу сколько, пять бригад, и коней тоже, косилки жужжали. Хотя, конечно, поначалу бедновато было. Сюда я приехала в школу работать, когда мне и 19 не исполнилось, и сразу из зарплаты налог вычли – холостяцкий, потому что незамужняя. А зарплата и так крошечная. Но духом не падали, потому что всё делать умели. Меня мачеха воспитала, она строгая и холодная была женщина, но ко всему подготовила – и шить, и по хозяйству. Так что ничего я не страшилась. И народ-то кругом был свой, родной, в беде не бросят.

Нашу беседу прервало появление гостя, библиотекаря и по совместительству директора местного музея.

– А, Коля пришёл! – оживился хозяин. – Тут у нас корреспонденты, будешь рассказывать, как тебя избил наш ворзогорский губернатор?

Гость, кажется, смутился:

– Да не бил он, толкнул просто неудачно.

– Ну да, по лицу. А всё из-за чего? – стал нам объяснять Александр Порфирьевич. – В деревне осталась последняя корова, а хозяин её – Николай. Она, разумеется, ходит где хочет, а деревенские наши заборы не чинят, потому что как бы не от кого отгораживаться, скотина-то перевелась. Только эта одна корова шастает. Из-за этого председатель совета деревни и распустил кулаки. И теперь пришло из суда постановление, что и этот не виноват, и другой не виноват.

– Корова виновата, – шутим.

– Получается, что так.

 Условия выживания

 Из записок Игоря Иванова:

На здании сельской библиотеки издалека виден плакат: «Спасём Пропащий ручей!».

Стараясь перекричать сильнейший ветер с моря, библиотекарь Николай Гунин объясняет, к чему это, но до меня доносятся только обрывки фраз:

– Мусор валят местные… Валентина… баннер.

Только прикрыв дверь, становится возможным говорить нормально. Я иду вдоль стеллажей: книжки зачитанные, потёртые. И это, конечно же, приятно.

Николай Гунин – хранитель библиотеки и музея

– Было шесть тысяч книг, но четыре тысячи в прошлом году списали. Сожгли.

– Ого! – как обухом меня.

– Ну, это собрание сочинений Ленина, вторые-третьи экземпляры невостребованных книг…

На стенах – репродукции. Николай показывает любимую – это картина Татьяны Юшмановой «Гуси-лебеди». Когда-то она украсила первую полосу нашей газеты. А вот изображённого Татьяной Александра Порфирьевича, которого мы только что видели, не узнать – тут он гораздо моложе: на полотне он возле растянутой мережи по колено в воде стоит с металлическим пестерем, из которого торчат два хвоста сёмги. Николай приоткрывает «закулисье» создания картины: когда художница писала её, герой ходил на море позировать, но сёмга в то время здесь не ловилась, так что её пришлось закупить на Мезени…

* * *

Ворзогоры. Селу, основанному вольными новгородцами на островке земли, где с трёх сторон море, а с четвёртой – болото, ныне исполнилось 460 лет. В середине XVI века оно принадлежало Соловкам, а в 1657 году царь Алексей Михайлович отдал село в вотчину Кийскому монастырю. Тогда здесь было три деревни, а не две, как теперь. Яковлевская, Кондратовская и Колобова Гора между ними. Сейчас мы в Кондратьевской.

Ворзогоры – древнее село у самого Белого моря

Предание донесло до нас историю наименования села. Жили разбойник Кондрашка и вор Яшка, да не ужились, разбежались. И стал Яшка жить за горой – «вор-за-горой». Отсюда название. Другая версия появления названия деревни – из разряда бывальщин про Петра Первого. Будто бы, когда он здесь искал место для строительства порта, у него украли стремена. И закричал он: «Да это не Загоры, а Вор-загоры!» Такого рода сказаний много на Руси. Из тех, что вспоминается, – история наименования Петром Первым реки под Тотьмой – Пёсьей Деньги. Всегда дивлюсь: насколько же потряс самодержец-богоборец основы русской жизни, что в легендах народ предоставил царю власть давать имена селениям и природным объектам, как будто их прежде не было… Ну и ещё одна версия наименования села – этимологическая: по-коми вöрса – лесной, гöра – возвышенность. Правда, не совсем понятно, откуда в этих краях взялись коми. Хотя… есть же поблизости река Рочева, что в переводе с коми значит «русская».

Музейный хранитель Николай Гунин – коренной ворзогорец, родом из соседней деревни Яковлевской. В ней, кстати, есть даже улица Братьев Гуниных. О своей деревне, понятное дело, рассказывает с пиитетом, но одну особенность я заметил: все рассказы подводит к главному – взаимоуважительности местных жителей.

– За счёт именно желания договариваться, уважения интересов других людей село и существовало. Это было впитано с молоком матери, – говорит. – На этом островке суши сто лет назад проживало 1200 человек. Вот моя деревня, – Николай показывает старинную фотографию Яковлевской. – Дома стояли так тесно, что можно было в буквальном смысле по крышам ходить. Держали 300 коров, 200 лошадей, больше тысячи овец. Каждый кусочек земли – это возможность прокормить детей. Но ведь в одном месте земля лучше, в другом хуже. Пашню нужно было делить по справедливости. Так же и с рыбным промыслом. Ставили 284 рюжи, но в одном месте ловится рыба хорошо, в другом похуже. И нужно было иметь особое уважение к интересам односельчан, чтоб договариваться по справедливости. Иначе бы община была обречена на самоуничтожение.

«Не живи, как хочется, а живи, как Бог велит», – говорили в Ворзогорах. Справедливость устанавливали на сельских сходах: пускали по деревне мальчонку – он стучал в каждый дом, сзывал народ. Делились не только излишками. Инвалиду Софронке, вспоминают местные, после путины наваливали полную корзину рыбы. Жили большими семьями, потому что мужчины уходили на зверобойку в Баренцево море на деревянных судах и часто не возвращались: если вдова с детками, потерявшие кормильца, живут в большой семье, то выживут, а если отдельно – приходилось идти скитаться в мир.

Видно, что тема для Николая больная сегодня. Оказавшая ныне в глубоком кризисе система государственного управления, вероятно, достала его здесь, на самом краю земли. Говорит, что хозяевами должны быть жители деревни, что, как и в старину, в основе должно быть самоуправление, учитывающее интересы всех жителей, без двуличия, не должно быть тупого высокомерия и самоуправства. Спрашиваю его как краеведа:

– Изменились ли отношения в общине после революции?

– В какой-то мере да. Кто-то был за красных, кто-то за белых. Потом по разнарядкам выселяли – свои же. У моей бабушки брат был выселен в Кожву на Печоре: туда привезли три семьи и высадили на чистый берег – живите. Сейчас там живут их потомки. Справедливость нарушилась и когда колхоз в 1929 году организовывали: кто не пошёл, тому нарезали землю дальше и хуже.

– А я-то думал, из этих мест дальше высылать уже некуда!

* * *

В конце апреля 1918 года в Онеге появилась первая организация большевиков. 20 человек – а с наганами захватили всю власть, разогнав уездную земскую управу. Опасаясь высадки союзного десанта, в Онеге они поставили под ружьё рабочих и отправили установить наблюдательный пост в Ворзогорах. Здесь красноармейцев встретили недружелюбно, не пустив на ночлег: местные жители не понимали, почему союзников следует считать врагами. Наблюдение красноармейцы решили вести с колокольни, но народ эту идею не оценил. Настоятель отец Алексий отправился в Онегу разбираться, и там его схватили. Впоследствии ему пришлось даже развестись с супругой Александрой, чтоб спасти родных. Жителям Ворзогор такое обращение с уважаемым священником не понравилось: собрав колокольным звоном сход, они обезоружили пост красноармейцев и потребовали удаления солдат за сельскую ограду. Комиссар стал угрожать и отправился в Онегу за подмогой. Большевики недолго думали и снарядили отряд для подавления «контрреволюционного восстания». Крестьяне встретили отряд в десяти километрах от села. В результате потасовки раздались выстрелы: один красноармеец из карательного отряда был убит, другой ранен в ногу (его потом лечили сами же крестьяне). Отряд разбежался.

В те дни в уезде большевики производили обыски, отбирали хлеб, убивали «классово чуждые элементы». Совершив налёт на Крестный монастырь, украли церковные ценности. Разграбили Кожеезерский монастырь, убив нескольких монахов. Крестьяне волости направили ходоков к союзникам с просьбой ускорить освобождение уезда от большевиков и прислать оружие.

Те, кто сегодня говорит о вероломной интервенции союзников на Севере, обвиняя их в развязывании здесь Гражданской войны, этот и многие другие факты вспоминать не любят.

Ну и словно в продолжение этой истории Николай достаёт фотоальбом с храмами Поонежья, а из него – листок со стихотворением «Колокола» местной жительницы Лины Григорьевны Божко:

По ком звонили те колокола,

Когда кресты и купола с церквей снимали?

Про Павла Жолобова шла в Ворзогорах молва –

Односельчане долго день тот вспоминали.

Осталось два последних купола снести,

Как дом его вдруг пламя охватило.

Пожар увидел он с церковной высоты

И бросился спасать добро что было силы.

В чулане спрятанное золото лежало –

Берёг на чёрный день, радел.

Чернее дня, чем тот, и не бывало:

В огне сгорело всё и сам сгорел.

Везли по морю снятые колокола,

Но лодки залило, и люди сгинули в пучине.

Такая вот история была.

Колокола лежат на дне морском поныне.

Эта история про безбожника Жолобова известна всем жителям Ворзогор, а теперь известна и Патриарху Кириллу: когда он прилетал минувшим летом сюда с Соловков, ему её рассказали.

А что касается колоколов, то вот интересный завиток в нашей экспедиции – опять про «англичанку». И опять никак не получается в том духе, что она только «гадит», как у нас сейчас принято говорить. Я беру у Николая из рук фотоальбом «Деревянные церкви. Путешествие по Русскому Северу» Ричарда Дейвиса и Матильды Мортон. На снимках – знакомые храмы в Подпорожье, в Поле, в Ворзогорах… В деревне Поле нам говорили про англичан-энтузиастов, создавших фонд, который покупает колокола и дарит их храмам Поонежья. Так вот, это те самые люди. Много лет назад они влюбились в деревянные храмы Севера, и их мечтой стало, чтобы с каждой колокольни на Онеге звучал благовест.

* * *

Мы с Николаем перешли в другую половину дома, здесь музей. Зябко внутри. Слышно, как снаружи завывает ветер.

– Сиверко, однако, – кошусь я на потолок.

– Это нормальная погода, ещё не шторм. Но бывает и так, что всюду вокруг идёт дождь, а над Ворзогорами чисто.

На фоне этого воя ветра мы начинаем осмотр музея.

Николай показывает диковинный коньковый самокат:

Коньковый самокат. Такие ещё в 1950-е использовали

– Такие ещё в 1950-е использовали. Лужи встанут, и дети по льду катаются… А вот такими лопатками (похожа на дворницкий ледоруб с приваренным на конце топором) копали во время отлива морских червей. На них ловили навагу: рыба жадная, хватает за червяка и можно тащить, никаких крючков не надо.

– А нам в Онеге одна женщина рассказывала, что навага падалью питается. Увидела в детстве, как во время отлива навага облепила труп человека, и с тех пор не ела эту рыбу.

– Нет, это пикша питается падалью, навага – хорошая рыба, из неё уха отличная.

Я спорить не стану, в Ворзогорах толк в рыбе знают. Навагу всегда тут промышляли в ледостав на удочку, камбалой скот прикармливали, а как-то, по воспоминаниям местных жителей, рыбак наловил целый воз селёдки и распорядился: «Везите в поле, вместо навоза будет!»

Идём по экспозиции дальше. Вот «водовоз»: берётся на плечи и идти с ним надо не в ногу, чтоб не было резонанса и вода не расплескалась. Ещё в 50-е годы на ферме женщины так воду таскали. А вот весы-безмен, похожие на булаву, рыбу взвешивать. Видно, что фабричного производства. Как и калоши с высоким каблуком, в которых, наверно, даже форсили по деревне в былые времена…

В конце экспозиции на стене висит ляпочиха – полотно из кусочков разных тканей.

– Такие здесь использовали в качестве оберега, он висел обычно около двери. Делали их из юбки бабушки, рубахи деда…

Рассказывали старожилы: был старостой в здешней церкви Яков Крысанов, красиво пел. А как свадьба – молодые или родители к нему бегут, чтоб «оберег» сделал да свадьбу «заговорил».

– Самое время отправляться нам знакомиться с храмами, – смеюсь.

Звёзды на крыльях

Из записок Михаила Сизова:

…Игорь с Николаем ушли в музей, а мы остались втроём.

– Вы про дом-то не рассказали, – напоминаю хозяину.

– В Ворзогорах строиться было сложно, всё занято. Староста Николай Калинин посоветовал: «Ты, Порфирий Трофимович, купи водки побольше, соберём сход и решим». Папа ещё хорошую закуску купил, устроил пир на всю деревню, и мир увековечил за ним вот этот участок прямо в центре, у церкви. Причём большой – дом дочки Валентины, где вы остановились, тоже на нём стоит. А почему раньше его не занимали? Здесь было древнее кладбище ещё первых поселенцев, из Великого Новгорода приехавших.

Александр Порфирьевич продолжает рассказ

– Ой, он вам тут три дня будет рассказывать! – вмешалась хозяйка.

– Погоди, Иза. Началась война, мне восемь лет было. Во главе с учительницей копали мы бомбоубежища. И решил я для нашей семьи тоже выкопать. Место выбрал в ста метрах отсюда, под горкой. Сделал окоп в форме буквы «Г», как военрук инструктировал: бомба попадёт, так не весь засыплет. Накрыл досками, сверху земли накидал. Устал страшно и решил домой не идти, а в своём бункере заночевать. Тем более, там «нары» имелись – когда копал, на какой-то ящик наткнулся из крепких ещё досок, очистил его и нары устроил. Утром отец: «Где был?» Рассказал ему. Он сходил, посмотрел, говорит: «Ты зачем гроб вырыл?»

– А что, над деревней летали самолёты?

– Летали, но обычно наши, над здешним болотом тренировались. К одному самолёту подвесят гондолу, другой сзади заходит: «Тра-та-та». В Онеге был учебный аэродром, там же собирали американские самолёты, доставленные по ленд-лизу. А немцы в стороне пролетали – на Нименьгу и Вонгуду, там бомбили эшелоны, в том числе санитарные. Вообще лётчики немецкие старались не нарываться на проблемы и облетали стороной населённые пункты, где могли зенитки стоять, а летели всё время вдоль железной дороги – это был хороший ориентир. Они следовали из Норвегии, проходили через горло Белого моря и возвращались назад, не долетая до Архангельска.

А в Ворзогорах была воздушная служба наблюдения и связи, кратко – ВНОС. Девчонки молодые стояли в будках на высоких четырёх ножках, установленных на крышах домов, и смотрели за небом. Увидят вдали силуэт самолёта, сверятся с картинками и передают по телефону направление и время. А колокольню пограничники использовали – оттуда далеко в море видать.

Гостевой дом, в котором мы разместились, – вон, слева от дороги, с колокольни смотрится крохотным

Пограничникам повезло, все живы остались, и девки довольны были – как в фильме «А зори здесь тихие». Нам, мальчишкам, интересно было, как они девушек провожают: идёт пара, а мы толпой сзади, так что бедному солдатику даже не поцеловаться было.

Ещё бегали к ним на стрельбище, где нам поручали мишени двигать. Сидим в окопчике и за верёвку тянем тележку, на которой фанерка с нарисованным фрицем. И такая пальба по нему! А самое ответственное задание мне дали – съездить за четырнадцать километров в Нименьнгу, привезти кинофильм. Снарядили армейскую лошадь с подводой и ждали как Героя Советского Союза, аж с колокольни высматривали. Надо было форсировать реку, так я до конца лошадь не распрягал, прямо с хомутом на ней вплавь, чтобы быстрее обернуться. Но всё же не успел к началу сеанса. Народ весь на околицу высыпал, ждёт, а фильма нет.

В конце войны, когда мне было 12 лет, папа купил мне винтовку – настоящую мосинку, но с рассверлёнными стволом и казёнником под охотничий заряд. Пограничники, расквартированные здесь, попросили меня сводить их на охоту. Один шарахнул по белке – и та в клочья. А я учил их, что стрелять надо, когда белка голову высунет, чтобы тело за деревом пряталось, а то шкурка попортится.

– Такое впечатление, что солдаты только развлекались, – говорю.

– Что ты! В военное время как собаки бегали-тренировались зимой и летом, на лыжах и без. Здесь у фронтовиков был вроде как перекур – пополняли разбитые части. Как сейчас вижу: с горы нашей строчит пулемёт холостыми, а они вверх бегут с криком «ура». Запомнился один солдатик. Он изготовил игрушечный самолёт типа У-2, на крыльях красные звёзды нарисовал и мне подарил: «Может, меня убьют, а ты вспомни, что я тебе подарок сделал». Так вот, помню.

– Голодали тогда?

– Голодать не голодали, но хлеба не хватало. Отца-то на войну по возрасту не взяли, поэтому хлебные карточки нам не полагались. Могли бы дать за маму, если бы с другими женщинам отправили в Карелию на рытьё окопов, но куда ей – дома четверо детей. Так что обходились своим. Земли у нас было 25 соток – 12 под картошку, 12 под ячмень. Что выросло, папа ковшиком отмерял – часть на семена, а остальное опять делит – на 365 дней. Может, стакан ячменя на день и выходило. Мелем это в жёрнове, добавляем муки из рыбьих костей, толчёной картошки. Вот тебе и хлеб. Ещё ягоды, грибы собирали, клюквы было много, а она полезная.

– В море на рыбалку не выходили?

– Нет, только у берега ловили. Поставим рюжи во время отлива, а после прилива рыбу собираем. Ещё у каждого крестьянина было по коровёнке, но из этого молока надо было отдать государству 250 литров, пока корова доит, не отелилась. Ещё 40 килограммов мяса, если у тебя овечка или телёнок. Кроме этого, надо насушить картошки, упаковать. А ещё купить облигации. Уж денег-то и так нет – в колхозе давали только раз в год. Мне, как малому, платили половину трудодня, хотя от работы не отлынивал. Ещё в Фонд обороны собирали тёплые вещи – валенки и шубы, женщины вязали из овечьей шерсти рукавицы и носки. Табак растили около озера, шили кисеты и в табак записки вкладывали с пожеланием победы и отправляли на фронт… Но ничего, выдержали.

Нам повезло, что папа возил почту и за это деньги получал, а не трудодни. Забирал он письма в Онеге и далее вдоль берега Белого моря – мосты были, полосатые верстовые столбы стояли. А сейчас вдоль моря уже не проедешь, мосты поломаны.

Были у нас и очень бедные семьи, без кормильцев. Когда мой друг на учёбу в город собирался, так ему колхоз одежду купил и деньги дал – голяком-то не поедешь. Отучившись, он вернулся и был хорошим мастером по рыбообработке. Без паспортов жили. Это потом уже, когда в 50-м году меня, подростка ещё, взяли на колхозное судно рыбу ловить, выдали документ с большой печатью: «Житель пограничной зоны». С этой печатью можно было и за границу попасть, и в военные городки, и хоть к чёрту на рога. Вот тогда я почувствовал себя свободным человеком.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска