(Продолжение. Начало в №№ 838–842, 844–847)

Онежская святыня

Из записок Игоря Иванова:

Мы идём по городу, вытянувшемуся вдоль Онеги. Набережной как таковой нет, вместо лавок на берегу доски положены на камнях. Выглядит, впрочем, не хуже, только не слишком удобно. Одновременно отсюда можно созерцать и реку, и море бескрайнее – оно совсем рядом. О берег бьют волны, нагоняемые северо-восточным ветром, или, как его здесь называют, баргузником. Волны сегодня на Белом море, как нам сказали, 7-8 метров. За сотню миль в округе нет судна, способного их одолеть.

Улица Архангельская, самый центр городка. На деревянной двухэтажке, выкрашенной зелёным, висит изрядно выцветший плакат, из которого я узнаю, что сегодня считать главным: «“Главное сегодня – найти компромисс между интересами государства и лесопромышленного бизнеса”. Путин В.В.». Это контора «Онегалеса». Ну, тогда понятно.

Далее идём по проспекту Кирова. Деревянные дома с заколоченными окнами, пустыми глазницами – их столько, что они как визитная карточка.

Деревянные дома с заколоченными окнами…

Здание типографии – облупившееся, зато с витиеватым балкончиком

Музей. Закрыт. Старинное здание редакции районной газеты «Онега» и типографии, сильно облупившееся, зато с витиеватым балкончиком. Закрыто. А вот и Троицкий собор, в сквере на горке, архитектурой напоминающий вологодские храмы.

Троицкий собор

Звоним в дверь – отклика нет. Неужели опять не повезло? Конечно, в таких ситуациях журналистам не пристало сдаваться: через пятые руки ищем телефон настоятеля, топчась перед крыльцом под дождём. Вдруг дверь открывается: нас заметили. Оказывается, в храме нет электричества, поэтому звонка внутри никто не слышал. Службы сейчас нет, но настоятель протоиерей Александр Коптев на месте.

Первое, что бросается в глаза в храме, – большой, почти в три роста батюшки, крест перед иконостасом. Кийский крест Патриарха Никона – как же его не узнать! Михаил совсем недавно в московском храме Сергия Радонежского возле патриаршего Кийского креста беседовал с настоятелем Александром Абрамовым. Сейчас он не то чтобы удивлён новой встречей с его собратом-крестом здесь, но его состоянием, которое не уступает московскому.

Настоятель Троицкого собора отец Александр Коптев возле Кийского креста

– Как он тут оказался? – спрашивает Михаил у отца Александра.

– Есть две версии. Первая. Когда большевики везли крест из Кийского монастыря в Москву вверх по Онеге, солдаты останавливались на ночёвки в деревнях. Крест, естественно, оставался на ночь на улице. И вот за ночь благочестивые люди успевали их обмерить, ну а потом делали копии. Конечно, не из кипариса, а из обыкновенной сосны. Краской помечали места, где должны были находиться мощи. Служили молебен, и копия креста оставалась в этой деревне. Таких копий было несколько, эта, предположительно, из деревни Чешьюга, что в ста километрах от устья Онеги. Другая версия – архангельского профессора Кольцовой: что этот крест стоял рядом с Кийским крестом на Кий-острове, там их было два. Но факт тот, что этот крест нашли бабушки – он приплыл в Онегу, выброшенный в реку или в море, со сломанной перекладиной, сильно пострадавший. В советские годы крест стоял в Лазаревском кладбищенском храме города. Ни икон, ни мощей в нём, конечно, не было. Мы его отреставрировали. А мощи стали собирать с 2006-го, когда начали собор восстанавливать. Я взял у Архангельского владыки Тихона, Царство ему Небесное, благословение и с этой бумагой – просьбой оказывать мне содействие – по всей стране и за рубежом искал частицы святых мощей.

– Как это происходило? Покупали? На Западе в своё время это был целый бизнес…

– За деньги мощи покупать – это вообще никуда не годится. Мы отказались от такого, хотя на Украине мне лично предлагали купить полный набор частиц мощей из пещер Киево-Печерского монастыря, а их там больше сотни. Сейчас-то указ есть, что все мощи должны быть с печатями и указанием их происхождения, но прежде была вольница.

– Вообще собрать мощи даже наших северных святых не так-то просто. Вот мощи святого Прокопия Устьянского, – батюшка показывает на звёздочку с маленьким окошечком по центру, рядом – небольшая иконка святого. – Это наш северный святой. Его мощи по инициативе Союза воинствующих безбожников сожгли в 1939 году, но когда сжигали, одна старушка смогла выхватить из костра руку святого и спрятала её. Если бы лет шесть назад её внучка не принесла священнику в Архангельске частицу обгорелых святых мощей, у нас бы их не было. А в целом про каждую святыню, к нам попавшую, можно историю рассказать. Вот, например, мощи святителя Никиты Новгородского. Когда переносили его мощи в Софийский собор в 1993 году, частичка упала, и архиепископ сказал, мол, раз такое чудо, вот вам всем по частичке. И у одного человека долго хранилась эта частица. А когда я оказался в Новгороде, он поделился ею со мной.

Кроме мощей, есть и фрагменты святынь. Вот, например, мы ездили в Иерусалим, а там в это время как раз шёл ремонт храма Гроба Господня. Сидят возле треснувшей колонны арабы, пилят порог храма болгарками и кидают в сумку. Мы подходим: дайте нам кусочек. Дали. В кресте есть частицы Голгофы, Гроба Господня, Креста, камня, с которого Иисус возносился, – собирали по всему Израилю. Где квадратики – это мощи, а где звёздочки – это связано со Святой Землёй. И вот так, по мере поступления святынь, мы их сверху вниз размещали в кресте. На сегодня поместили около 150 частиц, ещё не вставлено около десяти, вставим их – и уж потом всё, наверно.

В крест вмонтированы святыни, возле каждой – иконка

– В одном месте иконки как будто потемнели.

– Это, заметьте, на одном уровне – на уровне роста бабушек наших. Видно, что в этом месте они прикладываются. Что у нас на этом уровне оказалось? – отец Александр рассматривает: – Анна Кашинская, Николай Чудотворец, Иоанн Предтеча, Василий и Константин Ярославские. Приходится постоянно обновлять… Все иконки делала наша иконописная мастерская.

Отец настоятель трогает потемневшие иконки, видимо, на предмет того, не пора ли уже обновлять, и продолжает:

– Крест сам по себе – орудие нашего спасения, а когда в нём ещё святые мощи находятся – это силища! Очень много чудес у этого креста происходит: люди получают исцеление, получают просимое. По старому греческому обычаю исцелённые жертвуют кольца, цепочки, серьги. Раньше они висели на кресте, но потом пришлось убрать – искушения. Хотим установить для подношений стеклянный ящик… Ко мне приезжал священник из Сочи, увидел наш крест и решил сделать копию. Так что в Лазаревском стоит точно такой же, защищает Россию с юга. Наш крест – с севера, другой – в центре, в столице. Осталось поставить на Сахалине и в Калининграде. На Калининград я уже вышел, но не так всё просто – священника деятельного нужно найти, который в крест возьмётся собирать мощи…

С любовью и в чистоте

Михаил продолжает разговор с отцом Александром, а я тем временем хожу по храму, фотографирую. Заметив это, батюшка ставит условие: только чтоб снимки не попали ни на какие обложки! «Да нашу газету жулики не читают!» – заверяю его, хотя, по правде сказать, я был бы не против этого – вдруг да кто и образумится, к Богу обратится. Но опасения настоятеля мне понятны. Осенью 2009 года из храма украли ростовую икону Петра и Павла в серебряном окладе с финифтью трёх цветов. Приставили лестницу к окну второго этажа, раму вышибли, икону сняли, и найти её до сих пор не могут. Тогда в местной газете писали: «На руку преступникам оказалось и то, что территория возле собора не освещается по ночам. Столбы и светильники были установлены ещё два года назад, но… украли провода».

К счастью или к сожалению, не знаю даже, как сказать, это были не просто «бомбилы», а воры, работавшие по заказу. Увезли только одну икону, а другие ценные образа, слава Богу, остались на месте. Батюшка показывает образ Божией Матери «Знамение»:

Икона Божией Матери «Знамение»

– Это список с соловецкой иконы, перед ней мы каждую среду читаем акафист Богородице. Принесли её какие-то два человека, бросили и убежали, даже не знаем кто. Бабушка, которая стояла на свечном ящике, только и смогла от них добиться, что икона хранилась в дровянике многие годы, но выдалась холодная зима, дров не хватило, дошли до стены, а там стоит доска, укрытая мешковиной. Сдёрнули – а под ней икона.

– А трёхъярусный иконостас с четырьмя десятками икон, где вы столько взяли?

– Сами сделали. На такой иконостас, на профессиональных иконописцев нам бы никогда не собрать денег. И мы решили пойти другим путём: создали при храме иконописную мастерскую. Пригласили человека, который научил писать бабушек – 70-летних, и всё это вот они написали. Представляете! Тех, кто хотел этим заниматься, сначала учили писать маленькие иконы, а когда кто-то проявлял способности, переходили к большим. Иконы писались с любовью и в чистоте: обязательно пост, молитва, исповедь, причастие. Устал – прекращаешь пост, отдыхаешь месяц-два. Потом, если почувствовал, что силы появились, снова приходи и пиши. Иконы канонические: взяли прорисовки, увеличили, распечатали. Одни лики прописывали, а другие писали только узоры… Некоторые образа по четыре года писали. Без накладок не обошлось. Первые иконы сделали, а левкас стал трескаться.

– А старинных икон не было? Вон сколько храмов по Онеге разорённых, неужели все уничтожили?

– Не все. Вот, например, в музее есть полный иконостас восемнадцатого века. Иконы лежат штабелями в запасниках. На Кий-острове после разорения монастыря дорога к причалу была выстлана иконами ликами вверх. И по ним ходили – куда деваться. Устроил это один негодяй – через полгода помер…

Спешу прервать рассказ о подобных кощунствах:

– Зато, наверно, на этом, на возрождении храма, община сплотилась?..

– У нас община уже по-настоящему крепкая. Ежедневно вычитывается Псалтырь – 20 человек читают по кафизме. Сегодня кто-то читает шестую кафизму, значит, завтра будет седьмую, кто читал 20-ю, будет первую. И так по кругу уже лет 15. В чём смысл? Во-первых, люди учатся молиться. Во-вторых, мы читаем имена всех членов общины – друг за друга молимся. Важно, когда идёт молитва не только в храме, но и дома. Вон, смотрите!..

Мы подходим к лавке, над которой на верёвочке висят скреплённые листы с именами: в самом начале Патриарх, потом притч, потом не одна сотня имён мирян в три столбика.

– Некоторые имена с фамилиями, – показывает батюшка. – Это если, например, несколько Анн, чтобы было понятно, за какую именно в данный момент молишься, чтоб перед глазами у тебя был этот человек.

Рядом таблица: в левой её графе «Помолимся о болящих» прилеплена на скотч записка с именем Нил, в соседней графе – «Добавить в списки о здравии» – точно так же прилеплена записка с именами Анатолий и Павел, а в столбике «Об упокоении», слава Богу, пусто.

– То есть это такая открытая записка, – поясняет отец Александр. – Вот заболел муж, его жена приходит и пишет имя болящего – люди за него молятся, вписывают в свои записки вместе со своими родственниками. Вот кто-то из ближних умер, мы узнаём об этом и молимся за него в ближайшую субботу, когда у нас заупокойная служба.

– Смотрю, имена в основном женские, а молятся за мужиков…

– Что ж, веру нашу спасали и будут спасать женщины, потому что они более тонко устроены, в отличие от нас. Мужик должен сначала всё осмыслить, переварить, его отношение к вере – как у волхвов: через научение пришедших к выводу, что Бог есть. А женщины обращаются через сердце, принимая обряды, ограничения как данность, и этот путь более быстрый. Но оба ведут к Богу.

За окном видно вместительное двухэтажное здание из брёвен, с мансардами. Строительство его ещё не закончено: леса не сняты. Но оно уже под крышей.

– Это наш духовно-просветительский центр, – объясняет настоятель не без гордости. – Брёвна не меньше 30 см в диаметре выбирали. Лучшие мастера по старым канонам вырубали залыбины на окнах, а в швы лезвие бритвы не подлезет. Там будет воскресная школа, гостиница, маленький храм Александра Невского…

Троицкий собор и строящийся духовный центр

– Москва помогает? – вспомнил я про федеральную программу, по которой на такие образовательные центры выделялись средства из федерального бюджета несколько лет назад.

– Какой там! Никто не помогает.

– Значит, есть генеральный спонсор? – сказал я и сам усмехнулся: как фразу-то выговорил, более применимую к футбольному чемпионату, нежели к церковным делам. Тем более в провинции. Тем более сам же прошёл по городу, видел, какая бедность кругом, переходящая в разруху.

Отец Александр тоже невесело смеётся:

– Смешное словосочетание, таких в провинции не осталось. Это помогают мои друзья молодости.

Сам отец Александр родом из Архангельска. Помню, отец Алексей Денисов, настоятель, между прочим, тоже Троицкого храма, только в Архангельске, рассказывал, как они вместе в начале 1990-х играли рок-музыку. Ещё онежский батюшка с детства активно занимался разного рода единоборствами: самбо, дзюдо, карате.

– Я, представьте, в своё время от священства бегал, хотя у меня среди предков были священники. В конце 80-х я жил в Ярославле, занимался музыкой, спортом – вся жизнь была в этом. Стал ездить по монастырям, это меня заинтересовало, пел немного. И тут меня в оборот взяли: собирайся, рукополагаться будешь! Я собрал вещички – и в Архангельск. Но и здесь судьба догнала: помогал на клиросе и священник мне наказал рукополагаться. Я снова сбежал. Потом как-то к епископу Архангельскому Тихону зашёл по делу, а он меня увидел: «О, отлично! Через неделю будем тебя рукополагать!» Я в расстройстве: а как же мои планы? Звоню одному архимандриту: что делать? А он мне: дурак ты, в третий раз тебе Господь даёт шанс, а четвёртого раза не будет, тогда уж с тобой разговор по-другому пойдёт! Тут уже я задумался… Вскоре владыка Тихон говорит: съезди-ка ты в Онегу на годик, надо там приход расшевелить. Здесь тогда, в кладбищенском Лазаревском храме, старенький священник служил. Приезжаю: декабрь, первая моя литургия, на службе три человека. Служить пришлось в валенках. Перед выходом из алтаря распустил волосы, чтобы уши не замёрзли. Вернулся – в Чаше вино замёрзло. Я раньше читал книгу для священнослужителей, что делать, если таракан в Чашу упадёт или вино замёрзнет. Но это казалось так далеко: разве такое может быть? А тут…

– И что сделали?

– Кипяток долил, разогрел. Потом Лазаревский храм подновили, старые печи развалили и новые сложили, полы поменяли… А с 2006 года начал в Троицком служить потихоньку.

Внезапно раздаётся звонок, похожий на сигнализацию. Так и есть – сработала, потому что дали свет. В храм заходит дежурная Валентина, батюшка объясняет, как отключить звонок, и зовёт нас в трапезную на первом этаже: электричество появилось, значит, чайник можно будет вскипятить. Чую: теперь пойдёт разговор «за жизнь».

Крепкий чай

Беседы в трапезной после официального журналистского интервью порой поднимают вопросы не менее важные, но обо всём не расскажешь в газете: формат, что называется, не тот – много личного, субъективного, да и газетная полоса не резиновая. Всё же кое-что интересное оставить за бортом жалко.

Вот, скажем, разговор про запустение Севера. Деревни исчезают в Поонежье, даже население города уменьшилось с 26 тысяч до 19. Онега официально относится к так называемым моногородам «с наиболее сложным социально-экономическим положением».

– Люди уезжают, – объясняет о. Александр, – дети после учёбы не возвращаются. Работы нет, учиться негде. Воскресная школа для взрослых у нас большая, человек на сто, а детская год от года всё меньше. В деревнях здесь остались те, кто хочет жить на своей земле.

– Вот, например, Татьяна из деревни Поле, которая продаёт молоко и на эти деньги восстанавливает храм, – замечает Михаил.

– Отчего сейчас вся эта беготня в большие города? От пустоты душевной. Она толкает: вот там ты найдёшь лучшую долю. Вместо того чтобы жить и трудиться на своей земле, которая наполняет душу мудростью.

– Сейчас молодёжь приезжает на Север и под эгидой «Общего дела» восстанавливает деревянные храмы. А людей-то вокруг храма зачастую нет, некому в нём молиться! Как вы к этому относитесь? Может, лучше сосредоточиться на храмах в ещё живых деревнях?

– Очень даже положительно отношусь. Вот я сам свидетель, как японцы, приехав на наш Дальний Восток, говорили: это наша земля, никаких русских тут не было! Им наши возражают, а они: чем вы докажете, что это ваша территория? Храм, стоящий с такого-то века, – лучшее доказательство. Это своего рода знак, обозначающий нашу территорию. Даже исходя из этого его значения хорошо, когда такие храмы стоят. Я уже не говорю о том, как это спасительно для тех людей, которые их восстанавливают. Ну и, наконец, это красиво! Едешь, видишь храм – и душа радуется: слава Тебе, Господи! А что людей нет… У нас, православных, такой максимализм присутствует: хотим всё и сразу. Невозможно это сейчас. Нет народу в храмах – значит, плохо молимся. Если будем исправляться, тогда и храмы окажутся востребованы. Торопиться ни к чему – мы не знаем, какой замысел Бога о нас. Как храним богослужение, так и храмы должны хранить.

Наконец чайник закипел.

– Какой вам заварить? – спрашивает Валентина.

– Нормальный, крепенький всем, – распоряжается батюшка.

Молимся.

Михаил интересуется школой спортивных единоборств, которая уже много лет окормляется отцом Александром.

– Занимаемся кудо – двести человек обучаются в центре дополнительного образования. Это такой вид борьбы на основе карате и дзюдо – искусство реального боя в шлемах, в нём разрешается всё… Но об этом многие уже писали. И чего только не понаписали, ужас!

Видно, что отцу Александру не хочется повторяться на излюбленную журналистами светских изданий и порядком избитую тему.

– Я имею в виду, – уточняет Михаил, – помогают ли эти занятия становиться детям церковными людьми.

– Помогают по жизни, прежде всего. Я первоначально думал, что мы будем там молиться, у нас там иконы висят. Но теперь понимаю: перекрестили лоб перед началом занятий, прочитали «Царю Небесный», отзанимались – «Господи, помилуй» – и слава Богу. А Господь Сам действует в душе человека, мы не знаем как. Но вот сейчас у меня пономарит мальчишка 12 лет – сам пришёл. Талантливый, ходил заниматься в спортклуб, а потом говорит, мол, хочу служить в храме. Проповедь может быть разной, необязательно только через слово.

– А как о непротивлении злу, подставленной щеке?..

– А кто страну защищать будет? Мы воспитываем защитников родины, воинов, ничего тут не вижу противохристианского.

Отец Александр говорит это так жёстко, что дискуссия на эту тему дальше кажется неуместной. Но он продолжает сам:

– Тем более, мы же поморы! И у меня-то по матери все поморы с Каргополья. Конечно, сосланные начали прибывать сюда ещё сто лет назад. Очень много пришлых, народ повредили, много безбожников стало, а настоящих, чистых поморов мало. Тем не менее, если живём здесь, значит, поморы, должны соответствовать!

Заговорили о воле Божией.

– Иногда молишься, но хоть ты лоб разбей, ничего не получается, – говорит батюшка. – Значит, воли Божией нет. А бывает, скажешь просто: «Господи, помилуй», – и тебе всё сразу на блюдечке. Значит, воля есть.

– Из Писания, из житий святых отцов известно, как они хотели изменить волю Божию: умоляли Господа отменить приговор кому-то или чему-то… С другой стороны, современная практика такова: обращается православный за благословением к духовному отцу, чтоб услышать волю Божию, а ежели приговор не устраивает его – ищет другого духовника.

– У меня другой подход: зачем настаивать, молиться, если не идёт? «Я хочу!» Мало ли что ты хочешь?! Может, у Бога на это совершенно другие виды и это не нужно. Часто собственное желание не совпадает с волей Божией. Вот пример. Думаете, я сюда рвался служить? Я в Онегу на год собирался приехать, не больше. Как и семинаристы по распределению, думал отсидеть три года и в лучшие места податься. Но долгое время никак не получалось. Спустя же годы мне несколько раз предлагали отсюда уехать и место службы предлагали хорошее, на юге страны, даже разрешение у меня было. Но я сам уже понял: какой в этом смысл? А если бы в первые годы предложили, наверно, удрал бы. Но тогда никто не предлагал.

– Может, какая сверхзадача не выполнена?

– Трудно сказать. Храм вроде построили. А может, просто постарел. Община как семья стала…

– Вот да, священника-строителя частенько архиереи перебрасывают на новый храм после завершения предыдущего. А то, что вместе с храмом он строил общину-семью, – это часто почитается неважным…

– Я сейчас считаю, что человека надо ставить на приход навсегда. В Греции так и есть. А у нас почему неразбериха и нет массового возрождения церквей на периферии? Потому что священник приезжает на два-три года, а епископ – на пять-семь лет, они ничего не успевают сделать. И не только в нашей структуре так, а везде: и у чиновников, и у депутатов, и у олигархов. Зачем им Россия, если пришёл, наворовал, построил дом в Испании, все деньги туда перевёл и уехал? Посему и развал всюду – ничего никому не надо.

– Мы, православные, чиновников да олигархов привыкли ругать, а не лучше ли на себя оборотиться? То же самое и среди архиереев не редкость: приезжает такой назначенец в провинциальную епархию и с первого дня начинает копить на дом в ближнем Подмосковье, а епархия, приходы ему нужны только для кормления…

– Так это и есть олигарх! – смеётся батюшка.

* * *

Пора прощаться. Идём на встречу с краеведами, будем говорить на трудные темы – о годах репрессий и произвола в здешних краях.

– В деревне Поле лежит архиепископ Камчатский Даниил, правда, где именно могила, неизвестно, – говорит отец Александр. – Люди в последние годы приезжают в поисках своих погибших родственников, как-то находят. Установили уже несколько памятников. Лагеря у нас большие были. В первый год войны заключённых на строительство железной дороги присылали из Сибири – загружали в составы прямо со шпалами и везли сюда. А потом трупы штабелями укладывали в братские могилы по мере оседания грунта. Ну да вы от наших краеведов больше узнаете.

По крупицам

Из записок Михаила Сизова:

Встречу с нашей экспедицией онежские краеведы устроили солидную, хотя организаторы и сетовали: «Глава района в отпуске, не смог участвовать. Зато большинство членов краеведческого клуба пришли». Искали стулья, чтобы разместиться всем за длинным столом. Затем Павел Александров, как руководитель научно-исследовательской части экспедиции, выступил с отчётом:

Встреча с онежскими краеведами

– Мы постарались по крупицам собрать материал по отцу Иоанну, архимандриту Каллисту и архимандриту Анатолию – трём священнослужителям, которые упоминаются в дневнике. Наш проводник показал, где предположительно находился барак и место захоронения отца Каллиста. В дневнике место точно не указано. Есть версии, что он похоронен или где-то рядом с бараком, или на кладбище в селе Усолье. В центральном архиве ФСБ сообщили, что у них нет информации по этим священнослужителям, а в Архангельский архив мы не обращались. В связи с погодными условиями нам не удалось полноценно поработать в поле. Может, вы что-то знаете?

«Верно сказано, “в поле”, – думаю, слушая Павла. – От Усолья-то одно поле и осталось. И какая уж работа под дождём? Металлоискатель напрасно с собой волокли».

– В деревне Поле, – продолжал Павел, – мы познакомились с Иваном Бурлаковым, и благодаря его выпискам из церковной книги мы увидели, что все эти люди, упоминавшиеся в дневнике, например Павлина Павловна Колесова, действительно существовали. А в селе Большой Бор сейчас живёт потомок архимандрита Анатолия, там о нём помнят…

– В Поле много священников служило, – взяла слово уроженка этой деревни 75-летняя краевед Тамара Петровна Лапина, в девичестве Попова. – Шенгин умер в конце девятнадцатого века, потом в 1904 году умер Кипреев, который библиотеку освящал, потом Гранников.

Краевед Тамара Петровна Лапина (Попова)

– А вот ссыльный отец Иоанн в своём дневнике пишет, что ходил на службы в Большой Бор, а не в Поле, – говорит Павел. – Значит, там уже не было священника? Или он был обновленцем?

– Мой дедушка знал, как Богоявленский храм в Поле закрывали, но никому не рассказывал, потому что сыновья его были партийные, – огорчённо отвечает краевед. – Бывало, после бани ляжет на кровати и поёт молитвы. Я у бабушки спрашиваю, чего это он, она объясняет: «Молодость свою вспоминает, как в храме пел». Когда церковь закрывали, дедушка оттуда несколько икон в дом принёс и небольшой столик вроде аналоя. Эти иконы в конце 60-х он отдал некоему «музейному работнику», который ходил по домам. Доверился ему, бабушка парализованная на кровати лежала и говорила ему: «Богородичную не отдавай», – была у нас красивая икона из храма, в киоте, с резьбой под виноград. Он всё же с горячки содрал её со стены и отдал.

Одну женщину, которая могла бы что-то вспомнить о храме, нашла я в Харькове. Дочка сажала её перед компьютером, и мы общались по скайпу. Но она рассказала лишь, как жена священника, матушка Александра, её в детстве просфорками угощала. Я вот думаю, что отца Василия служить в Поле в 1909 году пригласил строитель храма Иван Иванович Попов, в большом доме которого, с беседкой, вы жили. Потому что в том же году туда из Обозерска перевёлся псаломщик Яков Михайлович Заозерский. Ради чего молодой человек из цивилизованного, так сказать, места поехал в дальнюю деревушку? Понятно, что предложили хорошие условия. В Поле мне показали его дом и подарили найденный в нём служебник, на котором карандашом написано название деревни, где родился Заозерский. Отец Ириней, который приезжает к нам из Москвы с семинаристами, увидел служебник, оживился, но я сказала ему: «Обещала этот служебник внучке Заозерского в Белгород послать, та написала мне: “Тамара, я так хочу в руках подержать вещь, которую дед в руках держал!” Батюшка благословил: “Конечно, посылай”». Вот такие крупицы памяти очень нам дороги.

Понятно, что гонения на Церковь сделали своё дело, и узнать о прошлом даже краеведам не столь просто.

Неотправленные письма

Заговорили о ссыльных, и спросил я Тамару Петровну, правда ли, что бывших заключённых местные жители в дома не пускали.

– По-разному было, – ответила она. – Сам же отец Иоанн в дневнике пишет, что где-то пускали, а где-то нет. Дело в том, что в некоторых деревнях были пересылки, и народ там насмотрелся на заключённых, среди которых ведь не только политические встречались, но и отъявленные уголовники. А вообще у нас народ жалостливый. Знаю это по детдому в нашем Поле, как сельчане в войну сирот привечали, хотя те были немцами. Местные дети вместе с ними в одной школе учились и не дрались с ними – взрослые запрещали.

– Хотя фактически сиротами они не были, – поясняет ещё один пожилой краевед, бывший директор Онежского историко-мемориального музея Алексей Александрович Крысанов. – Я разбирал этот вопрос в нашем Онежском архиве, и такая картина выяснилась. Как только началась война, в деревню Поле откомандировали будущего директора детдома подбирать дома. Он выбрал два, в том числе Ивана Ивановича Попова, строителя церкви. Детишек помладше отделили в детсадовский интернат, в деревню Хачела, «кусались» – так о них отозвалась воспитательница, то есть, по всей вероятности, их отрывали от матерей. А тех, что постарше, отправили в Поле.

Краевед Алексей Александрович Крысанов, бывший директор Онежского историко-мемориального музея

– А нам проводник рассказывал про поволжских немцев, – сомневаюсь я.

– Тех позже привезли, в 46-м, я сам это видел.

– А вы откуда родом? – спрашиваю краеведа.

– Предки мои все местные, из Ворзогор и Тамицы.

– Он, кстати, потомок Александра Степановича Кучина, – поясняет Тамара Петровна, – нашего земляка полярника, участника экспедиции Амундсена на Южный полюс, а позже капитана судна погибшей экспедиции Русанова.

– Но родился я не здесь, а в Мурманске в 1939-м, – продолжает краевед. – Как началась война, отца в морскую пехоту на остров Рыбачий взяли служить. Позже он участвовал в знаменитой высадке десанта в Лиинахамари, тогда за рейд по тылам врага орденом был награждён. Слава Богу, домой живой вернулся. Ну а когда его на Рыбачий-то призвали, я с 16-летней тёткой один остался в Мурманске, который немцы уже бомбили. Мама в это время была в доме отдыха под Ленинградом. Тётка не растерялась, взяла меня – и в Онегу, а далее в пригород, в посёлок Шалга, где мой дед жил. Вот там я и увидел, как поволжских немцев на берег высаживают. Смотрим: у них такие кувшины необычные и перины огромные. В одном пустующем доме, который они заселили, повесили простынь и стали показывать диафильм. Ну, тут все пацанята наши сбежались… Некоторые здесь долго жили, даже известных фамилий. Лет 30 назад в Кодино я общался с Рокоссовской, племянницей маршала. Она так и жила там после ссылки, прижилась. А Кодино – это сугубо зэковский посёлок, он возник благодаря строительству Сорокской дороги. А у нас был Онегалаг, который обеспечивал строительство, лес рубил, давал пороховую целлюлозу для снарядов. Отец Иоанн, по пути которого вы шли, был на одной из его командировок. В том районе было много командировок. Однажды там близ озера пионерлагерь открывали и в бараке нашли несколько мешков с письмами. Заключённые писали, несмотря на запрет, но письма изымали и складывали в мешки. Мне это рассказал один работник профкома. Вы, кстати, на кладбище строителей на Пороге-то были?

– Попытались, – огорчённо ответил Павел, – да не в ту сторону по шпалам пошли, а тут уже и поезд отправлялся.

– А мы каждый год туда ездим с нашим батюшкой, литию невинно замученным поём.

Под шпалами

– Если на обратном пути туда попадёте, – продолжает пожилой краевед, – то знайте, что шестиметровый железный крест – он в память строителей дороги, а мемориальный камень – это нашим расстрелянным землякам-крестьянам, которых ещё раньше там похоронили. Найти камень несложно: за крестом есть холм, за ним болотце, а за болотцем необычные могилы, квадратные, как стульчаки. Знаю точно, что в них лежат восемь человек из Тамицы и шестеро из другой деревни. Как их расстреляли? Из Москвы приехали в Архангельск «чистку» делать, мол, план по врагам народа не выполняете. Им отвечают: «Да у нас даже кулаков нету, крестьяне все трудовые». – «Как нету? Найдём!» Стали хватать «шпионов» и расстреливать. Слава Богу, хоть имена мы узнали. Когда я запрос в архив сделал, Гурин, председатель КГБ в Архангельске, мне сказал: «Я документы запрошу, но ты не имеешь права переписывать и фотографировать». Ну ладно. Мы магнитофон включили и давай надиктовывать: «Дело номер… протокол номер…» Записали, как их допрашивали, что они говорили. Большинство брали шантажом. Человек, у которого шестеро детей, всё подпишет, если пригрозят детей в лагерь отправить. И читаешь признание крестьянина: «Я английский шпион…»

Хочется зачитать письмо о Шемякине, друге моего деда. Пишет его дочка: «Мой отец, Шемякин Иван Гаврилович, работал завучастком на лесозаводе 32. Помню, как его забирали. Я уже спала, потом проснулась от шума, и плачу, и плачу. Ходили какие-то дяденьки, чего-то искали, было всё перевёрнуто, а потом они сказали: “Одевайся”. Отца увозили, я на подводу запрыгнула, а потом они сказали: “Девочка, слезь”. Отец тоже сказал: “Слезь, Верочка”. Я вернулась, а брат сходил узнавать, за что забрали отца и где он, так ему не ответили. А потом ему сказали: будешь ещё спрашивать, то и тебя посадим. И он не стал ходить». Потом им дали справку, что арестованный умер. Я эту справку видел, она липовая. В архивах ФСБ я нашёл о Шемякине: «Приговор приведён в исполнение». Там у них каждая бумажка была на месте.

Дочку его, Веру Ивановну, я хорошо знал. И брата её, который ходил узнавать об отце. Потом его из комсомола исключили. А буквально недавно ко мне подошла женщина, сказала, что Александр Петухов её отец. И стало быть, её дед был в расстрельной команде. Однажды он пришёл домой, простился с женой, с детишками и застрелился. Ведь расстреливать пришлось поморов из Онеги и Ворзогор. И значит, видя, каких мужиков расстреливают, он не выдержал. Кто он после этого? Враг?

Самих зачинателей расстрелов та же кара постигла, когда пошли жалобы на «перегибщиков». Причём всё быстро произошло. Мужиков расстреливали 12 января 38-го, а первого секретаря Чальникова, одного из тройки, к стенке поставили в апреле 38-го. В эту кровавую машину попали руководители ГПУ и милиции.

– А вы знаете, что рядом с Каменихой целую деревеньку выселили, признав её всю кулацкой? – спрашиваю краеведа, вспомнив рассказ, услышанный от железнодорожного охранника.

– Да не знали, к чему придраться, – подтвердил Алексей Александрович. – В других районах Архангельской области, как мне рассказали, придумали врагов народа определять по быкам. Как понимаете, быки нужны, чтобы корова хорошо доилась. Крестьяне закупали этих быков из Центральной России и даже за границей. И вот, у кого был бык, того и раскулачивали. Как рассказывают, собрали бычьих хозяев со всех деревень и куда-то в лес увезли, больше их не видели.

Тамара Петровна возразила:

– Выбор, кого раскулачить, не только от властей зависел. Вот у нас в Поле два шикарных дома стоят, Бучениковых и Курицыных. Бучеников, как и Попов, которого раскулачили, тоже храм построил, только в Фёхтальме. Храм, кстати, хорошо сохранился, и потомки там до сих пор живут. Почему его с Курицыным не тронули, а Попова с Бурлаковым, который был беднее Бученикова, репрессировали? Мама моя говорила: «Ладно, Поповы, они прислугу держали, а работяг Бурлаковых-то за что?» Знать, кто-то из недоброжелателей был вхож к начальству и «замолвил словечко». Так и с быками, возможно, кто-то «подсказал».

– А имена строителей, похороненных на Пороге, вам не удалось установить? – спрашивает Павел бывшего директора музея.

– Нет, к сожалению. Там другая, как говорится, бухгалтерия. Дорогу ведь строила целая армия. Всего было шесть отделений Сорокалага, у нас три: 3-е в Малошуйуке, 4-е в Вонгуде и 5-е в Мудьюге, где вы на поезд садились. Через каждые два километра был лагпункт, в каждом из которых находилось по 170-200 человек. Дорога от Беломорска до Обозерской – 380 километров. Плюс отворотка на Онегу. Вот и считайте. Вдоль строящейся дороги была проложена лежнёвка, по ней больных возили в Вонгуду, а если кто умирал на месте, то там и закапывали. По статистике, заключённый «на железке» выдерживал только три месяца. Об этом писал в воспоминаниях и великий наш конструктор ракетно-космических систем Сергей Павлович Королёв. По делу Чкалова его сначала отправили на Колыму, а потом – в Желдорлаг, который строил дорогу от Котласа на Воркуту. И вот он утверждал, что на Колыме было легче, а здесь работа адская, есть нечего, крыша над головой течёт и жизнь работника ценится в ноль. Почему так? Наверное, близость трудовых ресурсов и климат не такой суровый, как на Колыме, развязывали руки палачам.

Что же касается кладбища на Пороге, то я долго бился, чтобы это место было отчуждено. И добился. То есть чтобы трактора там не ездили, лесозаготовки не проводились. Тогда голос директора музея, которым я проработал тринадцать лет, что-то ещё значил. А до этого был девять лет директором дворца культуры и тоже этой тематикой занимался.

– Мы вот в Онегу ехали, и наш вагон из стороны в сторону качало, – говорю. – Это так заключённые её построили?

– Что вы! – рассмеялся краевед. – Её уж сколько раз переделывали. У нас в музее экспонируется рельса с клеймом: «Завод им. Сталина» – вот их сначала клали. Рельсов в 39-м году не хватало, поэтому в Сибири разбирали недостроенный БАМ и сюда везли. Потом их сменили на новые, а теми рельсами уложили дорогу от Онеги на Покровское. Когда же там рельсы стали лопаться, то пустили их на пасынки для электрических столбов. И по сию пору у нас в лесу, где линии проходили, можно найти «кусочки БАМа».

Строили дорогу спешно. По болотам местами выторфовку не делали, то есть не выбирали торф до твёрдой земли, а просто сверху песок валили. Мосты ставили на ряжах – срубах, забутованных камнями. Хотя был один мост на загляденье, камни на него, вытесанные в форме тетраэдра, возили из Кийострова и Покровского.

– Вы и в советское время в музее о строителях дороги рассказывали? – задаю риторический вопрос.

– Только вскользь. Была в экспозиции лопата такая скрюченная – оттуда.

Мера погружения

– Что-то у нас грустный разговор-то получается! – вдруг вскинулся бывший директор музея. – Давайте о весёлом, о вашем путешествии. Или не очень весело получилось?

– Да, погода не подфартила, – говорим.

– Значит, от Обозерской до Поля дошли? А я в 1967 году шёл с ребятами из ГПТУ, где был замдиректора, только в другую сторону – от Онеги до Поля и оттуда до Обозерской. Дорога была уже тогда разбита, только гусеничный трактор мог проехать. К счастью, солнце припекало, глина засохла, и мы только мозоли себе набили.

– А вы сколько дней с Поля шли?

– Да за один день. Утром вышли…

Ребята смеются.

– Не до самой Обозерской шли, – поправляет ветеран, – а до Щукозерья. Близ села забрались ночевать в избушку, а там мыши. Девчата: мы на улице лучше. А мы же не просто так шли – с баяном, с концертом для сельских клубов, и нам утром выступать. Поход наш был посвящён 50-летию советской власти, и несли мы свои работы народу – как мы живём, что умеем.

– С той поры 57 лет прошло, это больше, чем тогда советской власти, а я до сих пор под впечатлением от вашего выступления, – говорит Тамара Петровна. – Вы ведь у нас в Поле ночевали и потом концерт в клубе показывали. Как сейчас помню вашего конферансье, его слова: «На одном нашем концерте я глаза закрыл и долго пел. А когда открыл, то в зале сидели всего две старушки, остальные разошлись. Одна из них смеётся, другая плачет. Спрашиваю: “Бабушка, чего ты смеёшься?” – “Пой, пой, дружок, я всё равно ничего не слышу”. Спрашиваю другую: “Чего ты плачешь?” – “Ой, милок, телёночка резали, он так же ревел”».

Наши ребята от всей души смеются шутке полувековой давности. И удивительное чувство – нет никакого расстояния между этими пожилыми людьми и юностью ХХI века. Одна страна, один народ, одна судьба.

– О-ох, как мы пели тогда! – мечтательно протянул Алексей Александрович. – А я и до сих пор пою, 37 лет уже в хоре русской песни. Он лучший в Архангельской области среди хоровых народных коллективов. Почему? Потому что поём «на пяти голосех». У нас Онега вообще музыкальная… Так я не рассказал дальше-то. Когда мыши появились, девушки заволновались: ой, ой, лучше пойдём в деревню! А там, в Щукозерье, гармошка ещё играет, хотя ночь. Гармонисты показали: «Вон в тот дом к старику идите». Ноги уже не волокут, пришли к нему и упали. А клопов-то!.. Захотели обратно к мышам, но уже не встать.

Ребята снова смеются. И наш поход под дождём уже не кажется таким драматичным. Но Павел вновь возвращает нас в 30-е годы:

– А где медобследование ссыльных проводили? Отец Иоанн писал в дневнике про это.

– Это происходило в деревянном доме на улице Гагарина, но его разобрали два года назад. Не успели вы, ребята…

– Да у нас много чего другого есть посмотреть! – вмешалась ещё одна краевед, бывшая учительница Лидия Ивановна Волкова. – И террор ведь не только «красный» был. Приезжайте к нам в Кянду, там есть памятник над могилой шестерым замученным, среди которых и мой дед лежит. Их белые расстреляли при отступлении, а местные похоронили рядом с церковью. Да и других мест по Онежью полно, вы только краешек-то и захватили.

Заканчивается наша встреча, под занавес спрашиваю Алексея Александровича, стоит ли нам так уж погружаться в тёмные стороны прошлого и где здесь мера.

– Надо просто помнить и никуда не «погружаться». У меня, например, есть мысль на Вонгуде поставить мраморную плиту, чтобы не забывали: здесь было 4-е отделение Сорокалага. Там же, на Вонгуде, ходил я за болото, гляжу, что-то странное всё попадается – то башмак, то что-то обгорелое. Выяснил потом. Когда Хрущёв пришёл к власти, он приказал сжечь все пустующие лагеря с бараками и вышками. Зачем? Из-за осуждения преступлений? Но какое осуждение, если, сжигая бараки, забвению предавали и могилы умерших заключённых? Тогда ещё можно было как-то обозначить могилы, установить по документам личности похороненных. Нет, Хрущёв уничтожал следы террора, в котором и сам был замешан. Вот я против этого. Надо помнить, иначе всё может повториться, пусть это будет даже в иной, технологически продвинутой, форме.

Павел по телефону заказывает такси – хочет съездить с ребятами на побережье, посмотреть на Белое море. Вернутся они поздно, может, уже и не встретимся. Как-то скомканно, в спешке прощаемся… Ребята стали как родные во время нашего «мокрого похода» – доведётся ли ещё свидеться?

Тем временем мы трое – я, Игорь и Алексей Александрович – вызываемся проводить Тамару Петровну до дома. Проводы превратились в экскурсию по городу, которая закончилась тем, что уже краеведы взялись проводить нас до гостиницы. Там и расстаёмся. Старый краевед в шутку предлагает: кто кого пережмёт в прощальном рукопожатии? Ладонь у него каменная. Игорь смеётся надо мной: «Ага, ты уже лицом краснеешь!» Покраснеешь тут от поморских тисков!

Вечером к нам в номер зашёл Павел «скинуть лишние продукты», которые остались от похода: мы-то с Игорем ещё в пути. Спрашиваем: «Какая волна на море?» Отвечает: «Штормит. Наш проводник Анатолий звонил, беспокоился о нас, чтобы мы на Кий-остров не вознамерились ехать. Сказал, десять туристов в Белом море пропали, ищут».

Позже узнали мы, что туристы были из Петербурга, десять человек, включая 15-летнего подростка. Вышли в море на пяти байдарках, хотя знали о неблагоприятных метеоусловиях. К счастью, все спаслись – успели пристать к необитаемому острову, где их потом и нашли.

Рано утром идём с Игорем на пирс, надеясь на чудо: вдруг прогноз изменился? На пустынной улице видим одну из пожилых женщин-краеведов, с которыми накануне встречались. Здороваемся. Гуляет по утреннему холодку с лыжными палками. Ей уже за семьдесят, а форму держит. Непобедимые! Ободрённые, идём дальше. Даже если на Кий-остров не попадём, море всё равно увидим!

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска