(Продолжение. Начало в №№ 957–962, 964–968)

В доме Коровина

Из записок Михаила Сизова:

И вот, оставив Карпогоры за спиной, поехали мы дальше – в Верколу. С нами и Надежда Сергеевна Кордумова. Правда, ехать ей всего пять километров, до деревни Ваймуши, где будет у нас остановка, потом обратно вернётся.

– В Ваймуше есть народный музей «Истоки», – рекомендует она. – Создала его лучший краевед в округе и учительница русского языка и литературы Нина Александровна Нетёсова. Писатель Фёдор Абрамов очень уважал её.

«Это, конечно, радует, но мы ведь только что были в карпогорском музее, а до этого – в самодеятельных музеях Шотова и Чаколы. Какая-то экскурсия получается!» – этак мысленно недовольничал я, не ведая, какая интересная встреча нам предстоит. Собственно, вокруг таких самодеятельных начинаний в деревне и собираются интересные люди.

Ваймуша. Нас встречает Нина Александровна Нетёсова

Когда въехали в деревню, начался дождь. Нина Александровна стояла без зонтика, поджидая нас. Садится в машину, едем в музей. Минуем домик с белоснежными стенами и крестиком на фронтоне – это и есть храм Николая Чудотворца, о котором рассказывал отец Симеон.

– Его недавно открыли, год назад, – поясняет пожилая учительница.

– А кто организатор?

– Организатор – вся деревня. Я потом попрошу, чтобы ключи принесли, сходим в храм… А вот и наш музей. Как думаете, сколько лет дому?

Смотрю на двухэтажный дом с мезонином, с восемью окнами по фасаду и называю по максимуму, чтобы не ошибиться: 150 лет.

– Нет, ещё больше – 166 лет. В 1858 году его построил крестьянин Василий Коровин для своих сыновей – Пимена и Ивана. Жили в нём тридцать семь человек, потом две семьи разделились, построили такой же дом рядом, который не сохранился. Перед революцией в нём жил со своей семьёй Григорий, сын Пимена, и несколько комнат он отдал под школьные классы, поскольку отдельной школы в деревне не имелось. Первой учительницей здесь с 1900 года была Вера Реасовна, выпускница Архангельского епархиального училища, дочь шардонемского священника Реаса Михайловича Голубцова. С 1905 года после Ваймуши она преподавала уже в других деревнях, закончила в Верколе. Учительский стаж – 50 лет. В советское время была награждена орденом Ленина, медалью «За Победу над Германией». У меня есть от неё письмо, в котором она рассказывает, что, будучи в Ваймуше, любила заходить в этот коровинский дом, подниматься на второй этаж и вспоминать: вот здесь были классы, здесь – живой уголок со зверятами…

Вера Реасовна Голубцова с учениками

– То есть после революции тут продолжали детей учить?

– По возможности. В Гражданскую войну в этот дом являлись на постой и белые, и красные, и французы, и англичане – Григорий Пименович всех принимал. А с их уходом, как вспоминают, начисто выметал двор. Ещё он принимал раненых, и бывало, что вповалку лежали рядом и белые, и красные. А девушки по ночам развозили их по другим домам.

– Почему по ночам?

– От греха подальше. Чтобы красным не доложили, когда в деревню войдут, и наоборот. Позже Григория Пименовича раскулачили, но умер он в 1931-м своей смертью, судя по бумагам сельсовета. А его брата, Савву Пименовича, красные утопили в полынье ещё в Гражданскую. Кстати сказать, его правнук приезжал к нам и денежно помог музею.

Дом реквизировали, а школа в нём осталась, но уже на первом этаже, а на втором устроили общежитие для учителей. Я сама здесь жила с семьёй десять лет.

Дом Коровина в д. Ваймуша. Фото 1927 г.

– У вас учительский стаж, наверное, не меньше, чем у той дочери священника?

– Даже больше, 52 года. И продолжаю в школу-то ходить, когда зовут – учителей не хватает. Ну и музеем занимаюсь уже шестнадцать лет. Забот много: шесть печек надо протопить, всё поддерживать – денег-то на ремонт нету. Иногда жалею, что создала музей – никто же не просил. И вот расхлёбываюсь со всем этим.

– Дай вам Бог здоровья, – говорит наша спутница Надежда Сергеевна и поясняет нам: – Нине Александровне уже почти 78, а вот такой груз на себе несёт.

– Кто несёт, того и несут, – шутит учительница. – Когда онкологией заболела, Бога молила, чтобы дал хотя бы до 75-ти дожить. Если бы не музей, замкнулась бы со своими болячками, а тут даже думать об этом некогда.

Музей поначалу был школьным. Со своими учениками собирала я сведения о знаменитых наших земляках, образовала клуб «Абрамовец» – в напоминание о том, как писатель любил пинежан. После пожара школа из дома выехала, и я попросила, чтобы музей остался. Ну и разросся он. Сельчане приносили свои вещи, я тоже много привезла после продажи родительского дома в Немнюге.

Нина Александровна Нетёсова с экспонатами музея

– Нина Александровна, так вы же ещё раньше небольшой музей создали при Доме культуры, – напоминает наша спутница. – Вам же туда ваш ученик меч принёс ещё в советское время…

– Это в 1979 году было. Володя Нифантьев принёс. Он с реки увидел, что вверху из крутого склона берега что-то торчит. Поднялся, свесился с кручи и выдернул рукоятку древнего меча. Отломалась она. Вернулся с лопатой и выкопал оставшееся лезвие клинка. Так нам и принёс – сломанный меч. Мы, конечно, умалчивать находку не стали. На следующий год приехал известный археолог Олег Овсянников, стал копать наше Ваймушское городище. Оно и раньше известно было, первые раскопки здесь проводились ещё в 1909 году. Нашли тогда сгоревшие остатки оборонительных сооружений, куски керамики. Здесь в древние времена была столица Пинежья.

Меч, найденный на берегу Пинеги

– Меч, получается, из тех времён? – догадываюсь.

– Определили, что клинок относится к XII–XIII векам, а набалдашник рукоятки поновлён, он из XIV–XV веков. Видно, что этот древнерусский меч по наследству передовался на протяжении столетий. Его у нас, конечно, забрали, в Архангельск увезли. Но пройдёмте в музей…

Кочующая Кегрола

– Давайте тогда с самого начала, – предложила ваймушская учительница, когда мы поднялись на второй этаж и стали рассматривать экспонаты. – Древним центром пинежских земель был погост Кегрола, который упоминается в 1137 году в Уставной грамоте Новгородского князя Святослава Ольговича. Если помните, он был отцом князя Игоря, о котором написано в «Слове о полку Игореве». Этот устав был дан дому Святой Софии, то есть новгородскому архиерею, и в нём определялся размер пошлины с новгородских погостов. Название того погоста – Кегрола – сохранилось и поныне. Это деревня Кеврола, которая напротив нас, на той стороне Пинеги. Но само городище было чуть ближе, на речном мысу.

Кегрола изначальная – напротив Ваймуши

В 1456 году Великий князь Московский и Владимирский Василий II по мирному договору с Новгородом взял Пинежье под свою руку, но новгородские бояре пошли против договора – захватили Пинежье и Кегрольскую крепость сожгли. Тот древнерусский меч, найденный Володей Нифантьевым, наверное, тогда и обронили.

При сыне Василия – Иване III, который именовался уже государем всея Руси, – крепость вновь отстроили, но уже на нашей стороне реки, где сейчас Ваймуша. Здесь была столица и тоже называлась Кегрольским городком. Потом городок перенесли туда, где сейчас деревня Немнюга, и снова назвали Кегролой – такая кочующая крепость была. В 1614 году, при царе Михаиле Фёдоровиче, наше Пинежье было выделено из Двинской земли. Образовался Кеврольский уезд, и в Кегролу назначили первого воеводу, Михаила Спешнева. Одновременно Кегрола стала центром обширного, но почти безлюдного Мезенского уезда. А ещё в Кегроле появился Воскресенский монастырь, который стал центром православия на Пинеге и на Мезени. И знаете, кто его основал? Вы ведь из Коми приехали?

– Кто-то из тех краёв?

– Как пишут, это были монахи Троицкой Печорской пустыни.

– Сейчас там Троицко-Печорск, – подтверждает Игорь. – Пустынь там основали первые наши епископы ещё в XV веке. Но Троицкая пустынь была и недалеко от вас – на Вашке, в Удорском районе. Она тоже XV века, могли и оттуда приехать.

– Известно, что среди них было много схимников, сохранились их имена. И отец нашего святого Сергия Малопинежского – Матфей, в миру Маркиан Стефанович Неклюд – тоже был схимником в Кевроло-Воскресенском монастыре. Он происходил из новгородских бояр, а к нам на Пинегу пришёл после того, как государь Иван III подчинил Новгород Москве. Мать его, Аполлинария, была из знатного рода. Сначала они жили в волости Малая Пинежка – это где сейчас Верхнетоемский район, – а под старость приняли монашество. На Малой Пинежке остался их сын Семеон, который служил священником. Там же, в деревне Согра, у Преображенского храма, его и похоронили. А незадолго до смерти он принял монашество и схиму с именем Сергий от игумена Кевроло-Воскресенского монастыря. (Подробнее о прп. Сергии Малопинежском – в очерке «Малая Пинежка и её обитатели», № 885, октябрь 2021 г.)

– То есть монастырь назывался Кеврольским, но находился в Немнюге? – уточняю я.

– Так и у нас в Ваймуше, получается, была Кеврола. Потом в Немнюге. От неё до нынешней деревни Кеврола всего три километра. В писцовой книге за 1623 год о монастыре говорится: «На Немнюге церковь Воскресение, церковь Благовещение, тёплая церковь Ильи, келья игумена Варлаама (в ней 5 старцев), 9 келий (в них 20 стариц)». В общем, одни старцы были. А когда реформы Никона начались, кеврольцы их не приняли. По легенде, они сами подожгли монастырь, чтобы никонианам не достался. Монастырь сгорел. Но тут приехал новый воевода, позднее ставший воеводой в Забайкалье, Афанасий Пашков – тот самый, которого протопоп Аввакум живописал в своём «Житии». И он дал денег на строительство храмов, из которых вырос новый монастырь – но уже не в Немнюге. Историк описывал так:

«В 1636 году в марте месяце ехал в Кевролу и на Мезень назначенный туда воеводою Афанасий Пашков. По дороге он останавливался в Верколе, но у раки мощей праведного Артемия не был и благодарственного молебна ему не служил. В Кевроле сын его, отрок Иеремия, тяжко заболел лихорадкой и готовился уже к смерти. Тогда отец вспомнил, что не отслужил молебен праведному Артемию, и дал обет отправиться на богомолье в Верколу…» Сын чудесным образом исцелился, с этого всё и началось. Так что церковный центр из Немнюги-Кевролы переместился в Верколу. А при Екатерине II столицу уезда перенесли в городок Пинежский Волок.

– И в Кевроле ничего не осталось? Только старообрядцы?

– Да их по всей Пинеге много было. У нас в Ваймуше, например, жили наставники из семьи Рудаковых, у них было чуть ли не самое большое собрание рукописных книг. А сожжённый Воскресенский храм в Немнюге, кстати, восстановили. И есть предание, что, когда по приказу Екатерины II местные власти покидали Немнюгу, храм вздрогнул и наклонился, а внутри свечи сами собой зажглись. Храм был красивым. Но со временем сильно обветшал. И в 1944-м, как мне мама рассказывала, жонки его на дрова распилили, чтобы школу топить. Мужики-то на войне, а самим в лес идти и рубить силёнок не хватало.

– Вы, получается, столичный житель, раз родом из Немнюги-Кевролы, – шучу. – Ваши родители коренные здесь?

– Так из Кегролы мы. По церковным книгам я отследила свой род до 1623 года. Были в нём простые крестьяне, но один из предков по маминой линии служил подьячим у воеводы. Ещё до Пашкова, когда в Немнюге монастырь был.

Житник и булка

– А вот здесь у нас уголок Фёдора Абрамова, – ведёт нас по музею учительница. – О Фёдоре Александровиче у меня есть такое размышление:

«Воспитывали меня немало. Во-первых, безусловно, мама. И жонки в поле, и на пожне, учителей припомню тоже. А дети чем не педагоги: остановись – сметут с дороги. Но душу разбудил и растревожил – и это, думаю, всего дороже – писатель наш, земляк Абрамов. Герои повестей его, романов – простые мужики и бабы, не сжатые в тиски рабы, а сёстры, братья. И это не библейское понятье, а мы с тобой, дружище, – богатый будь иль нищий. Мы все в ответе за страну. В себя бы каждый заглянул, построил храм в душе – спасение наше в чистоте…»

В отличие от Достоевского, у которого красота спасёт мир, Фёдор Абрамов писал, что чистота спасёт мир, нравственная чистота. Он призывал построить этот дом в душе.

– Вы сказали, вас воспитывала мама. Отца не было?

– Родилась я сразу после войны, в 1946-м, когда кругом были одни вдовы. Замуж выйти маме не получилось. И я осталась у неё единственным ребёнком. Она училась на ветеринара в Архангельске, и там война её застала. На родину, в Немнюгу, привезли её в 1942-м с цингой, потому что в Архангельске был голод, как в блокаду в Ленинграде. Сестра, моя тётя, её выхаживала. Тут с Новой Земли привезли их брата, который там что-то строил и подцепил инфекционную болезнь. Он жену заразил, их в госпиталь положили, и они там умерли. Мама пошла к председателю колхоза просить лодку, чтобы тела в деревню на кладбище привезти, а он не даёт: ты, мол, хоть и ветеринар, а в колхоз ещё не вступила. Но как-то привезли, похоронили. От брата осталось пятеро детей. Старшая дочка в Архангельске была, самую младшую удочерил бездетный двоюродный брат, а оставшихся троих взяла моя мама и кормила, воспитывала всю войну.

После войны тоже голодали. Помню, шесть лет мне было. Стою в магазине сельпо и на курицу смотрю – она не живая, а игрушка из папье-маше, на полке стоит. И рядом другие полки пустые, ничего-то в магазине не было. Прошу маму: «Купи хлеба». Хлеб продавали только учителям и медицинским работникам, а колхозники должны были сами печь из своей муки да лебеды. Мама успокаивает: «Дома житник покушаешь». А мне не нравились житники, магазинный хлеб куда вкусней – продолжаю хныкать. Мама просит продавщицу, та краюшку режет… Почему-то дома я плохо ела. Мама, ветеринар, вздыхала: «Если бы ты была телушкой, тебя бы давно зарезали».

Работали тогда много. Мы, дети, возили сено. Приедешь на остожье, там два мужика своим делом заняты, и вот ты одна сено закидываешь – килограммов четыреста на воз, – притаптываешь и снова охапками грузишь. Ещё на пожню посылали дёрн трясти: вырезаешь его кусками, трясёшь и с поля уносишь. Тяжело. Тётка моя в бане смотрит: «Ой, Нина, у тебя ложечка ушла», – и давай массаж делать. У кого грыжа, ущемление позвонка – всё это в бане выправляли, «тёрли». Потом как новая ходишь.

– Тогда паспорта колхозникам не давали. Так и жили в Немнюге, никуда не ездили?

– Почему же, в 1952-м мама в Соликамск к племяннице поехала и меня с собой взяла. Почему я запомнила – в тот год большое водополье было: по реке амбары, дрова, бани плыли, их с берега смыло. Дожди шли непрестанно, поэтому сено за лето не скосили. Из Соликамска мы уже в ноябре возвращались на последнем пароходе, в день Михаила Архангела. И с парохода вижу, как жонки в рукавицах на заливном лугу косят осенщак, то есть осеннюю траву. Почему в рукавицах? Так холодно, местами уже снежок лежал. Такую траву коровы ели плохо, да и мало её заготовили, так что их, бедных, к жердям привязывали – если упадёт, то уже не встанет. За деревней скотомогильник вырос. Мы как-то, играя, забежали туда, а мама на нас кричит: «Уходите!» Не хотела, чтобы мы это видели.

Мне тогда шесть лет было, и в Соликамске я не заметила, как переняла местный пермский говорок. И вот вернулась. Под вечер на улице троюродному брату говорю: «Валерик, ты что так долго гуляешь?» Ребята услышали и потом долго меня дразнили: «Ты что долго гуляешь, шубу-то мараешь!»

– А за что дразнили-то? – недоумеваю.

– Так ведь я сказала «что», а тут говорят «цё».

– По мне, так «цё» как раз смешнее!

– А у нас наоборот. После Соликамска я уж не знала, как говорить, чтобы не дразнили. И нашла выход: «что» заменила на «што». А когда в пединститут поступила, то переучивалась обратно на общепринятый говор. Но у меня это быстро получилось, а вот подружки из Вилегодского района до самого выпуска говорили по-своему. Одна сокурсница удивлялась: «Нин, ты нашей, городской, стала, а почему они по-деревенски балакают?»

Дрова для учительницы

– А паспорта действительно не давали, – подтверждает старая пинежанка. – Когда решила я поступать в пединститут, то пришла в сельсовет за справкой с места жительства, но мне отказали: только через председателя колхоза. Пошла к нему, Ивану Прокопьевичу Кармачёву. Он стал меня корить: мол, куда тебе в учителя, работай, рук не хватает. Но я всё же поехала в Архангельск, думала, если не поступлю, тогда в доярки и пойду.

– И вас без справки, без паспорта приняли?

– Не знаю почему, но документов не спросили. Позже одноклассницы, которые в деревне остались, мне рассказали, что председатель письма в Архангельск писал, чтобы меня вернули. И меня в деканат вызывали: «У вас есть паспорт?» Призналась, что нет. Они в Немнюгу позвонили и решили вопрос. Повезло мне. А одноклассницу, которая на санитарку выучилась и стала работать в Суре, сняли с работы, потому что без документов. Но ведь устроилась же! Это сейчас контроль везде, а тогда без паспорта можно было сесть на поезд, самолёт, даже зарплату получать.

Нина Александровна, вспоминая ту пору, нараспев произнесла:

«Манили в детстве города, и не терпелось навсегда покинуть отчие края. Уж так скучна мне эта бренная земля. Мать посылала мне в конверте цветы черёмухи весной, и вдруг охватывало сердце какой-то странною тоской по белопенному раздолью далёкой Пинежской земли. Я принимала свою долю. Милее края не найти!»

– Скучали по Пинежью?

– Конечно! После института вернулась и послали в Шотогорскую школу. Это сорок километров от Немнюги, где оставался мой жених, и вот он постоянно на лодке ко мне ездил. В ноябре мы поженились, и надо было в роно просить, чтобы мне поближе к нему работу дали. Шотогорка – не путайте с Шотовой Горой – деревня небольшая, можно сказать, в глуши, и народ там очень хороший. Всего год я работала у них, а до сих пор шотогорские со мной здороваются, когда видят. Помню, муж сажает меня в лодку, увозит на новое место работы, а на берегу стоят дети, руками машут…

Стала я работать в Кеврольской школе – и такой контраст! Класс дали самый плохой, в котором десять второгодников. Я считаю, что второгодничество – страшное дело, это останавливает школьника в развитии, потому что до самого окончания школы он будет просто отбывать свой срок, как в тюрьме. И за полвека учительства я ни одного не оставила на второй год – плачу, а тащу хотя бы на троечку. Я как раз родила, и меня в этот класс выдернули из декретного отпуска – требовалось срочно заменить молодого учителя. История была странная. Звали его Леонид Игнатьевич Росев. Москвич. В Кевролу будто бы убежал, чтобы спрятаться от врачей. Не знаю, чем он болел, а парень был статный, красивый – все ученицы, да и не только, были в него влюблены. И вот его обнаружили, даже вертолёт за ним прислали. И тут я вместо него, всеобщего любимца. Меня очень прохладно приняли: мальчишки урок физкультуры сорвали, а я за учителя вступилась, двоек за поведение понаставила – и такой пошёл мне отпор! А я-то сама ещё девчонка, да и младенчик на руках, кормить его своим молоком надо, волноваться нельзя. В общем, началась такая школа жизни.

Когда уже работала здесь, в Ваймуше, похожий случай произошёл – заступилась за учителя математики. Он был горбатый, и школьники издевались над ним. Жильё нам с мужем дали в этом здании, на втором этаже, и я через стенку услышала, как издевались они. Устроила выговор классу: «Как вам не стыдно?! Человек, понимающий всё в математике, время вам отдаёт, за вас переживает, а вы…» Прошло сорок лет, и бывшие мои ученики собрались на встречу одноклассников, меня пригласили. Вхожу – а они, взрослые дяди и тёти, сразу все встали, как на уроке. И попросили прощения за тот случай. Так-то мы в школьные годы дружили. Первого сентября уже вопросы: «Нина Александровна, когда мы в поход пойдём?» И вот идём по речке Шарда, минуем лесные избушки Поповик, Немериха, Кулиги – это уже 16 километров, два дня в пути.

– А муж дома с вашими детьми сидел?

– В последние годы он болел, я рано овдовела, в 48 лет. Мама тоже долгожительницей не стала, ушла в 69 лет. Вот и стала я задумываться, жизнь свою пересматривать: что не так? И вспомнила, как пыталась с иконой танцевать. Мне тогда одиннадцать было. Прибегают ко мне домой девчонки: в Куйбышеве такое чудо, девушка пришла в клуб на танцы, друга не нашла, стала с иконой танцевать и окаменела!

– Это про стояние Зои в 1956 году? – уточняет Игорь. – Там не в клубе было, а на вечеринке дома.

– Они так от взрослых услышали. Я им и говорю: «Да вы что, в это верите?!» Достала мамину икону – она была спрятана в задосках, в шкафчике – и стала кружиться с ней по комнате. Не окаменела. Но такое ведь с рук не сходит?

– Зоя была взрослой девушкой, комсомолкой, – пытаюсь найти оправдание, – на заводе работала, имела понятие о грехе кощунства. Её и подруги предупреждали: не делай этого, грех. А вы были ребёнком. Господь же всё видит: вот проявился детский максимализм, но с чистой душой.

– И в самом деле, Нина Александровна, – поддерживает нас Надежда Сергеевна. – Разве себя не помните в детстве? Какие чистые были души! Моя мама начала преподавать в школе в 1938 году, я читала её дневники, несколько толстых тетрадей, и плакала: какие дети! Как они хотели учиться, сколько в них было благодарности! Она работала и в первую, и во вторую смену в школе – и вот чтоб ей помочь, чтобы ночью-то ей дрова не колоть, свободная смена школьников придёт к ней домой и дров наколет.

– Так и у меня такое было, – соглашается Нина Александровна. – Стучатся к хозяйке, у которой я жила, в руках вязанки дров: «Это для учительницы». Слава Богу за всё.

Ольвин сарафан

Там же, в уголке Фёдора Абрамова, хозяйка музея предложила:

– Можете присесть вот на эту скамейку – на ней сидел Фёдор Александрович, когда в июле 1960 года зашёл в гости к Петру Антоновичу Немерову. Это был уважаемый в Ваймуше человек, во время войны возглавлял наш колхоз, а прежде в Гражданской войне участвовал. Абрамов собирал материал для своей «Чистой книги» и хотел расспросить бывалого человека. Сидит он, значит, на этой скамейке, вопросы задаёт. Тут в избу входит старушоночка, худенькая такая, чинно накладывает на себя крестное знамение и говорит: «Здорова-те! Молодой цёловек, отколь?» Абрамов отвечает: «Из Ленинграда, бабушка. Знаешь такой город?» – «Пошо не знать-то, я в цетырнацать лет ходила пешком до Питера-то». Очень стало интересно Фёдору Абрамову. Посадил он бабушку рядом с собой на лавку и всё записал. И вскоре вышел у него знаменитый рассказ «В Питер за сарафаном».

Напомню, про что там. До революции жила Олюшка здесь недалеко, в Шардомени. Семья их была бедная, потому что пять дочерей, земли выделено мало, только на отца. А у соседской Марьюшки – пять коров и брат в Петербурге. Брат прислал отрез материи, из которого Марьюшке пошили сарафан, да такой красивый, что, когда пришла она на игрище, все парни вокруг увивались, хотя лицом-то Марьюшка была тюря-тюрей. А Олюшка стоит в своём сарафане, конопляном синяке, и никто не подходит. И заявила она родителям, что пойдёт в Питер за красивым сарафаном. Родители отговаривали – но куда там! Пошла. Уж поздняя осень была. Люди добрые в пути на постой принимали, кормили, ахали и охали, узнав, куда идёт девица. На зимовку остановилась в деревне под Вологдой, там в няньках была. В Петербурге тоже встреченный случайно человек пригласил с детьми посидеть. Заработала так денег и в Шардомень вернулась в сарафане краше, чем у Марьюшки. В конце рассказа бывший председатель, зная уже ответ, спрашивает старушку: «Ну и подействовал сарафан на ребят?» Она отвечает: «Подействовал. До пятидесяти годов в девках сидела».

Нина Александровна рассказывает

Она в 49 лет замуж вышла за «ваймушского вдовця» Александра Григорьевича Немерова. Об этом в рассказе Абрамова не говорится. У вдовца было пятеро детей, все уже взрослые, и он очень гордился, что взял замуж девушку, хоть и пожилую. Прежней женой-то у него была вдовица, не девушка. Да и женился тогда из-под палки. Он строил дом, нагулял с вдовицей дочь, и второй ребёнок должен был появиться. Та ему и говорит: «Если не женишься, то я повешусь на коньке твоего дома, когда достроишь». Пришлось расписаться. Когда сам стал вдовцом, то с Олюшкой, как понимаю, не стал официально брак регистрировать, потому что она сохранила за собой отцову фамилию – Ряхина. По всем христианским понятиям, Ольва Андреевна – все звали её по-пинежски Ольвой, а не Ольгой – была хорошей женщиной. Добрая, работящая. Уже старой была, а пряла конопляные кудели – на верёвки для колхоза. Умерла в 93 года.

– Вы её не застали?

– Мне о ней много рассказывала её родственница, Александра Фёдоровна Исакова, которая много помогала мне по музейным делам – и гостей встречала, и печи топила. В детстве она жила рядом со старушкой и они в одной бане мылись. Вот там Ольва Андреевна всё ей и сказывала, в том числе много раз про то, как за сарафаном в Питер ходила. Видно, это было самое яркое её воспоминание. Этот её сказ Александра Фёдоровна дословно запомнила и мне передала. Он немного отличается от того, что вышло в рассказе Абрамова. Время у вас есть поведать вам?

…Позже я сравнил запись этого устного сказа в исполнении Нины Александровны с текстом рассказа Фёдора Абрамова. Да уж, «немножко» отличается! Рассказ-то у писателя замечательный, но в сравнении с живой пинежской былиной выглядит как сухая газетная статья. Интонации, речевые обороты, поэтика – всё это, конечно, потерялось. Писатель описывает момент, когда отец на санях довёз Олюшку до леска и отпустил идти в Питер: «Кругом ели, как медведицы на задних лапах выстали, а я одна посередь дороги». Художественно, спору нет. Но вот слышишь вживую: «“Всё, Олюшка, слезай”. Я с саней-то сошла, дорога-то конна узкá, сосны-ти в небо так и тянуться да шатаються…» И в голосе сказительницы такой девичий испуг, и даже не испуг, а то, что передаётся словом «обомлеть» – перед огромным неведомым миром, перед судьбой, вдруг открывшейся бездонным космическим зевом (запись сказа в исполнении Н.А. Нетёсовой можно послушать на страничке газеты в «ВКонтакте». – М.С.).

Посидели мы с Игорем на лавочке, на которой Абрамов тот рассказ записал, и пошли дальше по залам музея – бывшим школьным классам. Спрашиваю у пожилой учительницы:

– А всё-таки, почему ей сарафан-то не помог замуж выйти?

– В рассказе у Абрамова старушка говорит: «Меня уж после люди надоумили. Не сарафаном, говорят, взяла Машка, а коровами. У отца-то ейного пять голов было, а у моего-то родителя в то лето ни одной». Но дело-то, думаю, не в коровах. Ольва маленького ростика была, невидная такая. Да и душой, наверное, тянулась к чему-то высшему.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска