Христианин на войне

У меня есть друг Андрей, военный подводник, которого в конце восьмидесятых искалечило во время шторма, когда дежурил на мостике АПЛ. В госпитале у него нашли рак. Спасла вера, которую он тогда обрёл. Восстановился, наверное, за год или около того. Потом взялся за других – именно ему я обязан началом своего воцерковления.

Поэтому если говорить о Церкви и медицине, то понятно, что самое главное – это духовная поддержка раненых и больных, которая начинается с душевной поддержки. Практически все они пребывают в унынии, а это сказывается на их лечении. При этом даже самый простой разговор по душам может оказаться спасителен. Наверное, не стоит в этом уповать на психологов. Тем более что их мало и не все они обладают достаточным опытом, чтобы заслужить доверие раненых.

Сам факт появления священника в госпитале ничего изменить не может – нужна работа с людьми. Недавно воронежский священник Артемий Азовский рассказал, что некоторые раненые в госпитале просят не кропить их святой водой, а то и вовсе отворачиваются к стенке, завидев батюшку. В первые месяцы войны на молебны приходило несколько врачей, медсестёр, санитарок, а солдаты заглядывали очень редко. Спустя год с лишним из числа военнослужащих приходит уже человек двадцать, и это немало. Но в целом успехи миссионерства, про которые мы слышали много лет, трудно обнаружить на практике.

Правда, читая о госпиталях в Первую мировую, о том, что там началось после революции, понимаешь, что бывало и хуже. Вместе с утратой веры во Христа пропадало и желание жить, не говоря уже о том, что обесценивались чужие жизни. Это многое проясняет в истории Гражданской войны с её зверствами.

Война – это чудовищной силы удар по доверию к Богу. Недавно беседовали на эту тему с сыктывкарским священником Максимом Стыровым. «Всякому имеющему дастся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что имеет», – сказал он. Речь шла о том, что если вера достаточно сильна, война её укрепит, а слабую, увы, может развеять без остатка. Обычный человек, пройдя через передовую, не понимает, почему Господь всё это допустил. Нередко солдату становится всё равно, выживет он или погибнет. Мир, история, этика, взгляды съёживаются до размеров взвода или роты, готовности убивать и умирать – на большее сил не хватает. Бога в этой системе координат просто нет.

Это, повторимся, касается основной массы – слабо религиозной. Схема ломается, когда среди солдат появляется по-настоящему верующий, сильный духом человек. Неслучайно самые крепкие и многочисленные православные общины в Римской империи появлялись в армии. Нигде чаши весов, на одной из которых вера, на другой неверие, не колеблются столь сильно, как на войне.

Особая тема – духовно-медицинская помощь, которую мы сейчас наблюдаем на примере Московской клинической больницы Святителя Алексия. Её сотрудники, православные медики, стали своими в пострадавших от войны городах и селениях Донбасса, особенно в Мариуполе и Северодонецке: помогают раненым, проводят курсы для добровольцев – перечислять можно долго. Поэтому если говорить о перспективах православных госпиталей – они велики, тем более что есть кому там работать. За последние три десятилетия в Церковь пришло много тех, кто сделал этот шаг осознанно. В православном госпитале от них может быть много пользы – это место, где слово о Боге, проповедь подкреплены спасением жизней.

Но есть и подводные камни. Без правильной организации, без превращения сотрудников госпиталя в православную общину тепло может уйти в трубу. Боюсь, именно так нередко случалось в Первую мировую войну, где история православных лазаретов оставляет двойственное впечатление. С одной стороны, там было немало людей самоотверженных, по-настоящему верующих. С другой – нигде мы не видим прочной общины, что очень мешало.

Это второй рассказ на тему госпиталей Первой мировой в нашей газете. Первый был посвящён деятельности передвижного Серафимовского отряда в Галиции – одного из первых медсанбатов в истории нашей армии («Вера», № 870, февраль 2021 г.). Но, кроме него, Церковь создала два Серафимовских лазарета – Первый и Второй, один из которых действовал в Минске, второй – на Кавказском фронте. На эту тему минским священником Гордеем Щегловым было написано несколько монографий, на которые мы можем опереться.

Итак, что собой представляли православные лазареты в Первую мировую? Какой положительный и отрицательный опыт можем мы почерпнуть, изучив их историю?

Отряд Серафимовского лазарета перед отправкой в Минск. В центре – иеромонах Николай (Муравьёв). Петроград, 9 сентября 1914 г.

«Призвать монастыри, церкви и православную паству»

Первая мировая война началась 1 августа 1914 года. Это случилось в день обретения мощей преподобного Серафима Саровского, предсказавшего: «Такая великая скорбь будет, какой от века не было. Ангелы не будут поспевать принимать души».

Уже на следующий день Святейший Синод постановил:

«– Призвать монастыри, церкви и православную паству к пожертвованиям на врачевание раненых и больных воинов.

– Во всех церквях установить особые кружки для сбора пожертвований в пользу Красного Креста.

– Призвать монастыри и общины к приготовлению свободных и могущих быть свободными помещений под госпитали.

– Призвать монастыри, общины, всех верующих лиц к заготовлению своими силами оборудования и принадлежностей для госпиталей.

– Призвать монастыри и общины к немедленному подысканию и подготовке лиц для ухода за больными и ранеными воинами как в самих обителях, так и в других местах по распоряжению Управления Российского общества Красного Креста».

Удивительный документ, где нет пафоса, общих слов, которыми часто пытаются подменить дело. Всё строго конкретно, и потому дало свои плоды. Пожертвования были велики, и хотя население беднело тем больше, чем дальше шла война, приток средств не прекращался.

Очень хорошо работали приходские советы на местах, помогая семьям фронтовиков: собирали для них деньги, продукты, вещи, доставляли дрова, чинили разрушившиеся постройки, помогали на сельхозработах. Для присмотра и ухода за детьми таких семей во время уборочной страды попечительские советы устраивали временные детские приюты и ясли. При этом на собственное содержание приходские советы не тратили ни копейки.

Нас прежде всего интересуют лечебные заведения. В Петрограде почти сразу после начала войны появился лазарет на 50 коек в обер-прокурорском доме и такой же в Иоанновском монастыре. Крестовоздвиженская община создала лазарет на 100 мест – расходы по его содержанию приняла на себя Александро-Невская лавра. Ещё один госпиталь появился при Юрьевом монастыре в Новгороде, а духовенство епархии постановило отчислять ежемесячно два процента из своих доходов на помощь семьям солдат. Так было практически по всей стране.

Сначала за ранеными начали ухаживать монахини, потом стали подтягиваться мирянки. Имена некоторых из них нам хорошо известны. Это царица Александра Фёдоровна с дочерьми Ольгой, Татьяной, Марией, Анастасией и родная сестра Государыни, Великая княгиня Елизавета.

Первый православный лазарет, отправленный в Минск, возглавил отец Николай (Муравьёв), единственный в России врач-монах, будущий архиепископ.

Старший врач 1-го Серафимовского лазарета иеромонах Николай (Муравьёв) и санитар-доброволец Фёдор Морозов

В Минске

Первый Серафимовский лазарет существовал на отчисления преподавателей духовно-учебных заведений Российской империи. Перевязочные материалы и бельё готовили жёны и дочери профессоров и других педагогов и сотрудников духовных школ. Скажем, кройкой белья в основном занималась супруга диакона Николая Айзупа, бухгалтера Петербургской духовной академии. Бинты готовила вдова профессора и секретаря правления академии Нонна Игнатьевна Высокоостровская. В мастерскую превратилась квартира ректора академии епископа Анастасия (Александрова).

Девятого сентября 1914 года лазарет после торжественных проводов отбыл в Минск, который с первых дней войны стал крупным перевалочным пунктом для снабжения Северо-Западного фронта. Поначалу раненых привозил один поезд раз в несколько дней и полицейские вынуждены были ограждать солдат от сострадательных минчан. Затем эшелоны начали прибывать ежедневно, выгружая по несколько тысяч человек. Госпиталей в Минске было великое множество, но Серафимовский лазарет среди них не затерялся.

Разместился он в трёхэтажном здании Минской семинарии, напротив крупнейшего в городе рынка. Позади него раскинулся большой сад, за которым текла река Свислочь.

Здание Минской семинарии, где располагался лазарет

Студенты семинарии сразу же взялись за работу. Будущие священники образовали дружины для переноски раненых с вокзала, при этом в холодные дни снимали верхнюю одежду, чтобы укрыть солдат. Четыре версты раненых несли на руках, часто стараясь чем-то угостить. В самом лазарете семинаристы помогали делать перевязки, работали в канцелярии, помогали на литургии и всенощной, занимались свёртыванием бинтов, а кроме того, читали солдатам и офицерам газеты. Иногда семинарский хор и оркестр балалаечников устраивали концерты. Даже малыши из школы при семинарии старались чем-то помочь – читали раненым стихи и пели песни.

По прибытии очередной партии раненых санитары помогали им вымыться, стригли и брили их, переодевали в лазаретное бельё. После медосмотра солдат кормили и размещали в палатах. Всё это было, конечно, весьма драматично, ранения подчас были тяжёлыми, но куда горше была выписка, ведь воинам предстояло вернуться на передовую. В палатах раздавались рыдания, метались опухшие от слёз сёстры, плакали толпившиеся на улице милосердные горожане, навещавшие воинов.

Первый Серафимовский лазарет, перевязочная

Отец Николай управлял лазаретом твёрдой рукой, чего мало кто ожидал от этого немного не от мира сего человека. Двадцать второго октября Минск посетил Государь. Ожидалось, что он навестит и Серафимовский лазарет, лестницу которого украсили коврами и цветами, но визит был ограничен по времени, и Государь не успел. Оно, возможно, было и к лучшему, так как дало повод отцу Николаю посетить в Петрограде Великую княжну Татьяну Николаевну, упросив её взять лазарет под своё покровительство. Она писала отцу-императору: «Я сегодня принимала какого-то архимандрита, который вместе с тем и старший доктор в моём лазарете в Минске. Ты, к сожалению, там не был, и вот он мне говорил, что солдаты ужасно плакали». Отец Николай стал архимандритом лишь в двадцатые годы, в остальном всё правильно.

Первый Серафимовский в лицах

Отец Николай, в миру Владимир Муравьёв, возглавлявший Первый Серафимовский лазарет вплоть до Февральской революции, был сыном почётного гражданина Екатеринбурга. Всю жизнь он гордился своей малой родиной и даже взял двойную фамилию – Муравьёв-Уральский.

В одиннадцать лет начал прислуживать в храме, а в 1904 году поступил в Военно-медицинскую академию, поселившись на Митрофаньевском подворье в Петербурге. Это здание на углу Звенигородской, 12 и Кабинетской, 17 было местом, хорошо известным в Церкви, – там жили, посещая столицу, многие епархиальные владыки. Величественное здание, построенное обер-прокурором Синода Победоносцевым, они называли общежитием. Вечерами обитатели дома собирались за чаем, где рядом можно было увидеть митрополита, священника, мирянина. В воспоминаниях митрополита Евлогия (Георгиевского) говорится об одном из участников этих собраний – уральце Володе Муравьёве, студенте с красно-рыжими волосами, в тёмно-зелёной тужурке с серебряными пуговицами.

Был Володя дружен с семьёй Орнатских – отцом Философом и его сыновьями, Николаем и Борисом. Напомним, что все трое были казнены большевиками в 1918-м, а впоследствии причислены к лику святых. С Николаем Володя учился на одном курсе. Через Орнатских он познакомился и со Всероссийским батюшкой Иоанном Кронштадтским, оказавшим на студента-медика большое влияние.

Неудивительно, что с таким окружением Муравьёв, получив диплом врача, практически сразу поступил в Петербургскую духовную академию. Вплоть до пострига и рукоположения работал в больнице, а став иеромонахом, бесплатно лечил духовенство и простых горожан, обитавших близ Митрофаньевского подворья. О том, как он жил в то время, свидетельствуют дырявые ботинки, в которых весёлый, приветливый отец Николай предстал перед своими подчинёнными в Серафимовском лазарете. Кстати, первый практический опыт в области военной медицины он получил ещё в русско-японскую войну – ему тогда пришлось поработать санитаром на Дальнем Востоке.

Почти всю Первую мировую он лечил, исповедовал, причащал раненых, сумев довольно хорошо устроить лазаретные дела. Для этого ему приходилось много общаться с военным и духовным руководством, сменив старенькую рясу на новую, куда более дорогую: генералы как мало кто другой судят по одёжке. Это стало причиной первой трещины, которая пробежала между батюшкой и частью персонала, в том числе ближайшими помощниками. Их раздражали и его новые ботинки, и тяга к наградам, хотя отец Николай заботился, чтобы орденами и знаками не обходили никого из его сотрудников. Раздражало, что иногда он не мог встать с постели даже для того, чтобы напутствовать раненых. Казалось, батюшка стал высокомерен. Люди не понимали, что священник смертельно устаёт, работая за троих, ведь он был и пастырем, и врачом, и администратором. Довольно сказать, что за время войны этот молодой ещё иеромонах – ему было тридцать с небольшим – заработал невроз сердца.

Нужны ли были награды, новые ботинки, дорогие рясы лично отцу Николаю? Вся его биография – до и после Первой мировой – свидетельствует, что нет. Но у высокого начальства всегда имеется куча идей, при этом нет необходимых для работы ресурсов. Чтобы идеи не разрушили лазарет, а нехватка необходимого не помешала лечению раненых, приходилось что-то постоянно придумывать.

* * *

Вторым врачом в Серафимовском лазарете стал Саул Черниховский – выдающийся еврейский поэт и переводчик, один из основоположников современной израильской литературы. С пяти лет он читал по-русски, с семи – на иврите, а с десяти лет изучал Пятикнижие с домашним учителем. Общее образование, за неимением в селе другой школы, Саул получил в русской школе для девочек. Был горячим патриотом России, обожал Пушкина, знал несколько европейских языков.

Саул Гутманович Черниховский, 1915 г.

Учась в Германии, он женился на студентке из России Меланье фон Гозиас-Горбацевич, христианке. Со стихов о любви, написанных во время ухаживания, началась известность Черниховского как литератора. В первые дни войны он как медик оказался в составе призывной комиссии, члены которой имели самое смутное представление о том, кто подлежит мобилизации, а кто нет. Как-то раз потребовалось дать заключение, можно ли призвать в армию одноглазого.

– Годен! – решили новоиспечённые военврачи, ещё недавно обычные гражданские медики.

– Господа, как же это? Слепой на один глаз! – робко возразил Черниховский.

– И что из этого?

– Воину нужны оба глаза… потому что он будет стрелять, допустим.

– Необязательно. Вы, положим, стреляя на охоте, ведь закрываете левый глаз, а у этого человека глаз всегда закрыт. Получается, он всегда совершенно готов к стрельбе.

– И всё-таки я никогда в жизни не видел воина слепого на один глаз.

– В военное время всё иначе.

Смущённый Черниховский не успокоился и в тот же день приобрёл за десять копеек в книжном магазине экземпляр «Расписания болезней и телесных недостатков», предназначенный для призывных комиссий. Оказалось, что, как он и предполагал, одноглазым на войне делать нечего. На следующий день показал эту книгу коллегам, которые, хоть и были раздосадованы, что ошиблись, всё же были довольны, что теперь будут знать, как поступать.

Как врач, Саул Гутманович стал для Серафимовского лазарета находкой. Известно его стихотворение, написанное в ту пору:

…Когда встал я меж смертью и жизнью, меж явью и сном

(Нет искусства страшнее), был скальпель в руках у меня.

То от радости плача, то в гневе бессилье кляня,

Я ловил свет последней надежды во взгляде чужом.

Но взаимопонимание с отцом Николаем у них было весьма прерывистым, что мешало работе, раскалывая коллектив. Беда заключалась не в том, что Черниховский был иудеем. Человек совершенно светский и творческий, он, во-первых, не умел вести себя с духовенством, во-вторых – с начальством. Окажись на месте отца Николая какой-нибудь раввин, Саул Гутманович, возможно, вылетел бы с работы в первые же дни. Но, будучи требовательным, отец Николай всё-таки чтил евангельские заветы и терпел русско-еврейского интеллигента два года. Лишь в 1916-м они наконец расстались.

Черниховский вернулся после этого в Петроград. Революции не принял, а жена его и вовсе перешла в православие, так как была «убеждена, что лишь православие может спасти её поруганное Отечество». Несколько лет Черниховский переводил на иврит «Илиаду», «Одиссею» и др., а в 1922-м навсегда покинул Россию. Он мечтал поселиться в Палестине, но туда их с женой-христианкой долго не пускали, даже люди левых взглядов смотрели на супружескую пару с подозрением, не говоря о националистах. Только через десять лет Черниховский стал врачом городских школ в Тель-Авиве.

Отношение к нему оставалось сложным даже после его смерти. Дело в том, что скончался он в 1943 году в маленьком греческом монастыре, основанном в честь Симеона Богоприимца. Это попытались скрыть, но неудачно. Ходили слухи, что перед смертью Черниховский попросил повесить у постели распятие, а умер на руках у православного священника. Вполне вероятно, что так всё и было. Похоже, Меланье Карловне всё же удалось втащить любящего супруга на закорках в Царство Небесное.

* * *

Хозяйственной частью лазарета заведовал гвардейский капитан Сергей Петрович Васильев. В отличие от Саула Гутмановича, это был глубоко верующий человек, что не помешало им подружиться. Забавно, что Черниховский считал, что Васильев ничего не смыслит в реальной жизни. Увы, мало что смыслили в ней оба идеалиста. Это не всегда носило безобидный характер, особенно когда лазаретная интеллигенция объединилась против отца Николая.

Один эпизод производит особое впечатление. В алтарниках у батюшки состоял солдат санитарной команды Дубов – могучий малый, соответствовавший своей фамилии. Однажды он рассказал Васильеву, что, когда отец Николай вышел из алтаря с Чашей, на краю сосуда показалось что-то вроде сияния. Батюшка настоятельно попросил солдата никому не рассказывать об увиденном, и тот молчал до тех пор, пока чудо не повторилось.

Недоверие к священнику не позволило капитану принять, что чудо было от Бога. «Я не верю в чудеса и знамения, которые сделаны руками этого священника», – заявил он Саулу Гутмановичу. Васильев заподозрил, что на празднование памяти преподобного Серафима, до которого оставалось две недели, иеромонах Николай готовит представление для начальства из Красного Креста.

– Я опасаюсь, что «чудо» снова случится во время богослужения, – поделился он мыслями.

– Что от меня нужно? – осторожно поинтересовался Черниховский.

– Ведь вы понимаете что-то в химии. Как он смог зажечь это? Что есть в нашей аптеке, что можно использовать для этого?

– Можно бензин, спирт и эфир.

– Вы сможете, дорогой, взять всё это, и мы испробуем при Дубове – пусть скажет, какое из этих свечений похоже на виденное им на Чаше.

На следующий день Черниховский пришёл в комнату Васильева с тремя пузырьками: эфиром, спиртом и бензином. Позвали Дубова, началась демонстрация. Больше всего на свечение во время службы походило горение эфира. Когда солдат вспомнил, что как-то раз купил для священника зажигалку, капитан окончательно уверился, что готовится демонстрация. Правда, запах эфира неповторимый и запоминающийся: один раз вдохнув его, уже ни с чем не спутаешь. А Дубов говорил противоположное – ничем не пахло, зато слышалось что-то вроде стрекотания кузнечиков. Васильева это несоответствие не смутило.

Стали ждать праздника. На литургию собралось минское духовенство и начальство, включая Александра Васильевича Кривошеина – сподвижника Столыпина, самого авторитетного министра в правительстве. К облегчению Васильева, никаких чудес не случилось, но и это не разубедило его, что отец Николай не мошенник.

Можно лишь поражаться той ахинее, которую капитан сам выдумал и в которую сам же поверил. Но если даже горячо верящий в Бога капитан гвардии сочинил такую дикую историю, то можно представить, в каком состоянии находилось тогда русское общество. Примерно в том же духе были выдержаны и остальные обвинения в адрес отца Николая – не какие-то порочащие поступки, а невразумительные подозрения, раздражения на пустом месте.

Между прочим, Сергей Петрович Васильев был дядей замечательного советского писателя Виктора Конецкого, написавшего о трагической гибели капитана в сталинские времена: «После революции дядя Серёжа работал корректором в типографии и любил сам ремонтировать сапоги. Сперва их семейство выслали в Саратов, потом всех посадили. Дядя Серёжа и его дочь Кира умерли в лагере от голода уже после начала войны».

На самом деле капитан был расстрелян 4 декабря 1937 года. Его жена, Ольга Дмитриевна, впоследствии рассказывала, что видела в окно тюремной камеры, как мужа вели на расстрел, и что она успела крикнуть ему: «Спасибо за счастливую жизнь!» Так закончилась жизнь третьего из руководителей Серафимовского лазарета – достойного человека, поддавшегося настроениям той эпохи.

* * *

Расскажем теперь и о судьбе отца Николая после Февральской революции. Контуженный взрывом бомбы, сброшенной с немецкого аэроплана, больной и растерянный, он был изгнан из Серафимовского лазарета солдатским комитетом. Какое-то время был врачом автоброневого отряда в Петрограде, охранявшего партийных лидеров, несколько лет проработал в Смольном. В общем, мог прекрасно устроиться в Советской России, что ему предлагали не раз и не два. Нужно было снять сан или хотя бы остричь волосы, но батюшка раз за разом отказывался.

Верный тихоновец, он первый раз был арестован в 1924-м и три года провёл на Соловках. Затем отправился в ссылку в Тверь – об этом времени его жизни оставил любопытные воспоминания студент Учительского института Алексей Иванов, в будущем известный оперный певец.

«Круглый год – летом и зимой – его можно было встретить на улице в солдатской замызганной шинели и шапке старого образца, в солдатских штанах с обмотками на ногах, – писал он про отца Николая. – Под шинелью была надета русская косоворотка, застиранная и заштопанная, подпоясанная монастырским пояском с кисточками. Его огненно-рыжие густые волосы сзадибыли туго затянуты верёвочкой и запрятаны под воротничок рубашки… На лице блуждала едва заметная улыбка…

“Я вольный казак! – восклицал с довольным видом отец Николай. – В этом вся прелесть отшельничества. Вот и сейчас много ли мне надо? Кусок хлеба да кружка воды! А спать я привык за семь лет фронтовой жизни плюс ещё три года на Соловках в самых неприхотливых условиях, а то и просто на земле, с котомкой под головой…”».

«Я поражался мужеству, – вспоминал Иванов, – стойкости и оптимизму этого физически измождённого человека. Весь его рассказ пересыпался юмором, и во всём он видел для себя только хорошее: голод, преследования, ссылка – всё это составляло для служителя Церкви “необходимое испытание”. “А то ведь про нас говорят, что мы больно зажирели на монастырских хлебах”, – с горькой усмешкой замечал отец Николай».

Второй арест последовал в 1931-м. После освобождения отец Николай стал епископом Кимрским, а в 34-м году получил десять лет лагерей за принадлежность к церковно-монархической организации. Работал на лесоповале в Амурлаге, потом – врачом в тюремной больнице. Срок отбыл от звонка до звонка, но был арестован снова сразу после его окончания. Заметим, что гонения в 43-м году почти прекратились – продолжали держать в лагерях лишь самых упорных борцов за веру, таких как владыка Николай и его друг, епископ Афанасий (Сахаров). Следующий арест последовал в 1948-м, на этот раз дали десятку, но выпустили досрочно – в 1955-м.

В лагерях батюшку в шутку называли священноврачом, вспоминая о нём: «В заключении, пользуясь своим положением работника больничного управления, всячески стремился облегчать положение других заключённых, особенно священнослужителей».

Николай Муравьёв. Фотография из следственного дела

Архиепископ Николай (Муравьёв)

Всех поражал бодрый настрой этого человека, почти не покидавшего тюрем и лагерей.

Скончался он в Угличе 30 марта 1961 года от инсульта. Его похороны удивили многих: на них приехало духовенство чуть ли не со всего Нечерноземья. Многим из тех, кто стоял у гроба, он спас в лагерях жизнь. Спустя какое-то время на могиле появился памятник с надписью: «Доктор медицины. Архиепископ Николай (Муравьёв-Уральский)».

Всё это хорошо показывает, насколько этот бесстрашный и преданный Церкви человек был далёк от искания мирских благ. Думается, что его непопулярность в Серафимовском лазарете была вызвана прежде всего духом эпохи, когда интеллигенция энергично маялась дурью.

Будни православного лазарета

Но вернёмся в Первую мировую и в Первый Серафимовский. Каждый день персоналу приходилось иметь дело с человеческими трагедиями, что особенно сильно травмировало медсестёр. Всё героическое, что вдохновляло в первые месяцы, ушло на второй план. Остались боль и терпение.

Вот солдаты привозят офицера, которому пуля прошла через оба глаза. Роговица полностью разрушена – помочь невозможно. Солдаты угрюмо молчат. Черниховский говорит им: «Идите с миром». «Доктор, есть надежда? – спрашивает дрожащим голосом офицер, догадываясь, что надежды нет. – Что я теперь буду делать? Меня не будет в армии… среди мобилизованных… Я учёный, лесовод… больше я ничего не изучу… У меня жена и двое сыновей… а сейчас…»

И таких сцен сотни, потом – тысячи. Постепенно рождалось понимание – не вычитанное где-то знание, а личное, глубокое, – как вера может облегчить мучения раненых. С конца ноября 1914-го заводится правило, по которому утренние и вечерние молитвы, а также молитвы перед приёмом пищи больные и раненые читали и пели вместе с санитарами. Раненые часто исповедуются и причащаются. Их не нужно уговаривать – тянутся сами. В большие праздники заполняется не только церковь, но и актовый зал перед ней – между ними распахиваются широкие двери. Собираются все, приносят даже неходячих. Скажем, 2 января 1915 года, в день памяти Серафима Саровского, причастились 73 солдата.

Перед тем, в рождественские праздники, для раненых устроили ёлку и раздали подарки: тёплые фуфайки, рубахи, папахи, портсигары, кошельки и многое другое. Каждый получил кисет, сшитый детьми из Петроградского Гаванского приюта. Семинаристы раздобыли для подарков яблоки, пряники, леденцы и орехи, а кроме того – волшебный фонарь и патефон.

Только всё наладилось, как пришла весть о катастрофе на фронте. Русские войска, потерпев поражение, начали откатываться, и отец Николай получил приказ об эвакуации. В это время все дороги были забиты беженцами. «На телегах сидели бабы и дети, мужики шли пешком, на обочинах лежали больные и умирающие. Если какая-нибудь телега ломалась, казаки вмешивались и её опрокидывали на обочину», – пишет историк.

К счастью, для лазарета нашлись вагоны, на которых добрались до Бородинского поля, где разместились в Спасо-Бородинском женском монастыре. Без приключений, правда, не обошлось. В Смоленске одиннадцать сестёр отпросились у отца Николая посмотреть древний кремль. После того как поезд тронулся на полтора часа раньше, они остались в незнакомом городе без документов, денег и тёплой одежды. Бегали перепуганные, пока их не посадили в другой эшелон. Своих, конечно, догнали, но впечатлений хватило надолго.

В монастыре застали удивительную картину: три сотни монахинь, привыкших трудиться по восемнадцать часов в день, сидели на заплечных мешках, с посохами в руках, готовые в любой момент тронуться в путь. Оказалось, среди них ходило предание, что, если враг прорвётся вглубь страны, как в 1812-м, сёстрам нужно будет оставить обитель. Успокоились, только когда Государь возглавил армию и успехи противника на фронте закончились. В Минск, однако, лазарет смог вернуться лишь в декабре. Пришлось застеклять окна, убирать мусор. Привели в порядок и лазаретную церковь, но ещё несколько месяцев не могли принимать раненых: стены промёрзли насквозь, не желая отогреваться, и разладилось всё, что только возможно.

Шестнадцатый год был трудным, а в январе семнадцатого отец Николай последний раз повстречался с покровительницей лазарета Великой княжной Татьяной. Он, конечно, не мог знать, что однажды её причислят к лику святых. Но не верность ли памяти этой светлой девушки помогала ему десятилетиями не сдаваться в лагерях и ссылках?

* * *

В следующий раз мы расскажем о Втором Серафимовском лазарете, отправленном на Кавказ.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска