Фото patriarchia.ru

…В монастыре Ксиропотам меня не приняли. Высокий, задумчивого вида монах меланхолично сказал по-английски, что монастырь паломников не принимает, а отдохнуть и попить воды можно и в беседке снаружи монастырских стен.

– И кроме того, – добавил он, – в сорока минутах ходьбы находится русский Пантелеимонов монастырь.

Что ж, нас гонят, мы благословляем.

Тропа, ведущая в русский монастырь, мне понравилась – ровная, тенистая, хорошо утрамбованная камнем. Я знаю, что над её созданием трудились некоторые уже прославленные недавно афонские святые.

На самом подходе к Свято-Пантелеимонову монастырю я увидел запрещающие знаки, выполненные типографским способом: «Не курить», «Не пить алкоголь», «Не фотографировать», «Не снимать на камеру», «Шорты не носить», «Рубашку с коротким рукавом не носить», «По телефону не говорить». И ещё много чего – всего не упомнил. Чем-то родным и близким повеяло на меня: вот она, наша русская стезя, – всё запрещать, «держать и не пущать». Но, вспомнив, что в России строгость законов уравнивает необязательность их исполнения, я успокоился и даже несколько развеселился.

Гостинник удивился моему появлению – ведь кораблика ещё не было. Но, узнав, что я прибыл пешим порядком, пригласил меня выпить чаю с хлебом, а после отвёл в келью на отдых.

После долгого перехода я притомился. Поставил будильник, чтобы не проспать подъём на службу, помылся и лёг отдыхать. Всю ночь лил дождь и дребезжал и грохотал железный подоконник за окном, грозя отвалиться от напора ветра и дождя. После неглубокого сна я встал, надел дождевик, застегнулся на все пуговицы и, сжав кулаки, решительно вышел из дверей архондарика наружу (так выходил Пересвет на бой с Челубеем) – биться с дождём и ветром.

Однако на улице был полный штиль, ни ветерка – здесь, как поётся в песне, «словно замерло всё до рассвета». Яркие звёзды сияли на южном звёздном небесном склоне. Млечный Путь был ярок и поражал скоплением звёзд и звёздной пыли. Я, уподобившись библейскому вождю Гедеону, сыну Иоаша, потрогал траву и листву деревьев: всё было сухо и ничто не говорило о «ночном дожде». Тогда я понял, что имитация ураганных звуков ливня и дождя – это была бесовская проделка, чтобы я испугался этого дождя и не пошёл на монастырскую службу, предпочтя богообщению и молитве тёплую и сухую постель.

К месту я вспомнил рассказы пустынников и монахов, которые живут в афонских горах. Бывает, что враг рода человеческого их сильно пугает: то келью начнёт трясти и таскать по всей округе и отшельник боится, что она с ним вместе рухнет в ущелье, а утром выходит на крыльцо, смотрит – ни одна травинка даже не примята и келья стоит на прежнем месте; то какие-то люди ходят под окнами кельи и громко разговаривают, даже слова можно разобрать – а наутро никаких следов на песке вокруг кельи; то какие-то животные начинают рядом с кельей истошно кричать и визжать, словно их живьём режут и едят. Всё это – чтобы испугать и смутить подвижников благочестия и отвратить их от молитвы, от постоянного умного делания. Говоря короче, разные страхования нападают на монахов. Однако я на свой счёт эти страхования с ветром и дождём не принимаю: кто я такой, чтобы бесы меня пугали? Я и так, можно сказать, им всецело принадлежу и служу им как последний раб. Прости, Господи…

Я подошёл к дверям храма и потянул ручку на себя – дверь не открывалась. Тихонько подёргал ещё и убедился, что дверь изнутри заложена засовом. Как же это так? Храм есть, а войти в него на службу нельзя? В окнах храма горел свет, и мне послышались голоса. Что же получается: монахи зашли в храм, заперлись и никого больше не пускают? Или, может быть, Провидение таким образом показывает мне моё недостоинство и духовную нечистоту? На ватных ногах я развернулся и пошёл обратно в свою келью. Млечный Путь уже не радовал меня своей звёздной пылью, а, наоборот, вызвал неприязнь – мне показалось, что кого-то большого и сильного убили и, взявши его за ноги и волоча спиной по небосклону, потащили прочь – совлекли с неба, оставив по себе следы преступления…

Я развернулся и не солоно хлебавши побрёл обратно в сторону архондарика. Мне навстречу двигалась группа сербов – все как на подбор в окладистых бородах, крепкие как боровики. Старший, Небойша, с которым я успел накануне познакомиться и поговорить об их любимом святом, Серафиме Саровском, сказал, что, мол, быть такого не может, чтобы мирян монахи на службу в храм не пускали. И верно: мы подошли поближе, внимательно присмотрелись и над дверной ручкой обнаружили небольшой железный рычажок – так у нас раньше делали в деревнях: при нажатии пальцем рычажок этот поднимал и опускал дверной засов, чтобы двери от сквозняка не хлопали и чтобы скотина в огород не забредала. Ведь раньше на Руси замков на деревенские дома не вешали – всё Николай Угодник сохранял.

Мы нажали на рычажок, дверь открылась, и мы вошли внутрь храма. Вроде бы пустячок, обычное дело, но моё сердце наполнилось ликованием. Я словно наполовину очистился от своих грехов и по ступеням ко входу в храм взлетел как на крыльях. «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!»

Служба прошла благолепно. На всю жизнь она мне врезалась в память и сердце. Я постоял молитвенно в стасидии и рядом с главой святого Силуана Афонского, и напротив иконы Спаса Нерукотворного, которая потемнела в день убийства Царской Семьи в Екатеринбурге, поклонился и другим святыням.

Ковчег с честной главой прп. Силуана Афонского

Трапеза была довольно скудной. Чтец-монах читал Минеи. Я, обжора, наверное, не выдержал бы такого питания, да и самого ритма монашеской жизни. И я ещё раз подивился, какую любовь и какое горение в сердце надо иметь ко Христу и Богородице, чтобы жить такой жизнью постоянно: в посте и молитве. Молитва и пост…

Около пристани я заметил старенького монаха. Когда я подошёл к нему, спросил его, мол, что здесь стоишь, – думая ему помочь, если надо. Он ответил: «Тебя жду…» У него в руках был пучок петрушки и укропа, и он угостил меня этой первой зеленью. Отец Гавриил оказался почти ровесником века, на Афоне подвизается уже 45 лет. Сам он родом из Молдавии, служил в Кишинёве: крестил, венчал, отпевал – совершал все требы. Несмотря на почтенный возраст, его ум сохранился весьма ясным и даже приобрёл некоторую остроту, что он относит на постоянное упражнение в молитве. Он давал точные описания мест и событий, свидетелем которых являлся. Духовно рассуждал о политических и социальных явлениях. Давал точные и меткие характеристики и отдельным людям, политикам и сильным мира сего, и насельникам монастыря. Так, когда я его спросил про отца И.: «А отец И. хорош?», отец Гавриил ответил в рифму: «Хорош, хорош, когда дашь ему грош».

И точно, когда отец И. нас, паломников, встретил, то из его уст, как пули из пулемёта, вылетали цены, обозначенные не в рублях, а в евро: записочка на полгода столько-то, на год – столько-то; молебен такой столько-то, молебен сякой – столько-то. Но больше всего я удивился, когда посмотрел на наши русские софринские иконы – цены от московских отличались раз в сорок! Хотя понятно, что отец И. не себе в карман деньги кладёт, а для родного монастыря старается. Только нас, паломников, прокормить и устроить – это сколько же деньжищ надо?!

Какой удивительный и любвеобильный старец этот отец Гавриил!.. Я получил огромную духовную пользу от общения с ним. Видно, не зря у него имя Гавриил, то есть Божий посланник. На прощание он мне дал благословение: «Приезжай в следующий раз на Афон – и чтобы у тебя сын был». Я не остался в долгу: «А ты, батюшка, когда я приеду на Афон, чтоб жив был – уж очень я тебя полюбил…»

Однако ж, когда я в следующий раз прибыл в Свято-Пантелеимонов монастырь, светлого старца уже не было в живых. И наши благословения остались неисполненными. Его переход в вечность случился в августе 2006 года, а я прибыл на Афон в октябре того же года, когда уже прошло два месяца с кончины старца. Я пошёл на его могилу со свежим крестом и висящими на нём монашескими чётками и помолился, как мог, о его святой душе.

Свято-Пантелеимонов монастырь.Фото: hramvkostino.ru

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска