Апостол Алтая

(Окончание. Начало в №№ 901, 902)

РУССКАЯ БИБЛИЯ

В пору миссионерских подвигов отца Макария на Алтае не прерывалась его связь с остальной Россией. Он задумал великое дело – перевести Библию на русский язык. Сейчас мы чаще её и читаем, но во времена царствования императора Николая Первого это считалось предосудительным. Только церковнославянский!

Адмирал Шишков, одно время служивший в должности министра просвещения, однажды добился, чтобы несколько тысяч экземпляров русского перевода Пятикнижия сожгли в печах кирпичного завода. Верный сын Церкви, человек добрейшей души, он вообразил, что перевод Священного Писания на русский – это едва ли не кощунство. В результате Библия оставалась недоступна не только для крестьян, но и образованные люди от чтения её на русском воздерживались. Однако и вникать в Евангелие, мучительно вспоминая, что значит «дряселуя» или «ядрило», было не лучше.

Позиция адмирала, которую, между прочим, разделяли император и митрополит Петербургский Серафим, не была ни глупой, ни смешной – довольно сказать, что с ними соглашался даже вольнолюбивый Пушкин. В переводе Библия действительно теряет часть аромата и красоты, а без знания церковнославянского невозможно полноценное владение русским. Но подняться на тот культурный уровень, когда одинаково хорошо знаешь оба языка, способны немногие. Вопрос: что делать с остальными? Когда с Запада волна за волной идут новые идеи, чаще сомнительные, чем ценные, проникая постепенно даже в народную толщу, поверхностное представление о Священном Писании становилось всё более опасным.

Чтобы не быть голословным, приведу рассказ известного русского ботаника, философа и мемуариста Андрея Тимофеевича Болотова о разговоре его с двумя простолюдинами восемнадцатого века:

«Поговоря несколько времени о бедной и горестей преисполненной своей жизни, нечувствительно дошли они до смерти. Но какое бы мнение имели они об ней? “Вот, – сказал, вздохнувши, один, – живи-живи, трудись-трудись и, наконец, умри и пропади как собака”. “Подлинно так, – отвечал ему другой. – Покамест человек дышит, до тех пор он и есть, а как дух вон – так и ему конец”. Слова сии привели меня в немалое удивление, но я больше удивился, как из продолжения разговора их услышал, что они действительно с телом и душу потерять думают. Не мог я долее терпеть сего разговора, но, растворив окно, прикликал их к себе и им более сей вздор врать запретил».

Стал расспрашивать, как они пришли к этим мыслям.

«Они ответствовали мне, – вспоминал Болотов, – что лучше того не знают и про душу почти все они так думают; а как я их спросил, разве они про бессмертие души и про воскресение из мёртвых никогда не слыхивали, то сказали они мне, что хотя в церкви кой-когда про воскресение они и слышали, но то им непонятное дело и что тому статься невозможно, чтоб согнившее тело опять встало, и, наконец, что им то достовернее кажется, что душа после смерти в других людей или животных переселится. Ужаснулся я, сие услышав, и от жалости о таковом незнании их не мог чтоб не сказать им вкратце, что им о смерти и о душе думать надлежит. Они благодарили мне за то и уверяли, что они сего никогда не знали».

Архимандрит Макарий после многих лет, проведённых среди народа, всё это прекрасно знал. Дать Библию на понятном языке в руки русскому православному человеку было его заветной мечтой. А благочестивая, но наивная чепуха про то, что всякого можно научить церковнославянскому, не вызывала даже подобия улыбки. «Если же всё ещё будем бояться полной Библии на российском наречии, – писал он, – то и дальше будут случаться истории вроде той, когда ко мне пришёл священник, объявивший, что “желает послужить Святой Церкви проповеданием слова Божия иноверцам”. “Хорошо, – говорю, – друг мой, но скажи мне, сколько у нас Богов, чтобы знать, какую веру мы намерены проповедовать”. И что же? Он насчитал мне их не только три, но и четыре, и пять и, может быть, простёрся бы далее, если бы я не пресёк эти исчисления».

Когда даже священник не знает Евангелия и понимание церковнославянской грамоты не помогло ему выучить язык, чего ждать от остальных? В одном из писем, отправленных в 1837 году, отец Макарий вспоминал, как начался его труд по переводу Библии: «Весною нынешнего года претерпевал я сильные искушения от уныния и тоски; и думаю, Само Провидение Божие, милосердно пекущееся о таком грешном черве, как я, навело меня на одно занятие, в котором душа моя находила утешение и подкрепление. Это перевод книги Иова с еврейского языка на российский. Началось дело на пасхальной неделе и в полночь, накануне дня Иова Праведного, при помощи Божией кончено».

Святитель Московский Филарет (Дроздов) не просто разделял это убеждение своего ученика, отца Макария, но сам, скорее всего, привил ему эти мысли. Владыка был негласным возглавителем движения за перевод Священного Писания на русский и кое-что успел – в 1823 году вышло русское издание Нового Завета с его предисловием. Но потом началась реакция, в которой принял участие даже его тезоименник и друг митрополит Киевский Филарет, и дело встало намертво. Для императора перевод Библии оказался связан с бунтарством, и довольно много было людей, укреплявших его в этом убеждении.

Архимандрит Макарий не то чтобы этого не знал, но не принимал всерьёз, был не в силах понять. Перевод был направлен в Синодальную комиссию, в ответ – тишина. Следом полетело письмо к императору – и тоже молчание. Между тем завершилась работа над ещё одной книгой, пророка Исайи, так что в марте 1839 года батюшка выехал с Алтая в Петербург, надеясь получить разрешение на издание. Про эту поездку мы уже кратко упоминали, сказав, что в Казани отец Макарий познакомился с математиком Николаем Лобачевским – ректором тамошнего университета. Университет произвёл на батюшку глубокое впечатление, он живо интересовался новостями физиологии и ботаники. Однако последуем за архимандритом Макарием в столицу.

Там посещал он многие знатные дома, где его с интересом слушали, охотно жертвовали деньги на Алтайскую миссию, так что набралось более десяти тысяч рублей – батюшка столько ни разу в жизни в руках не держал. Но в деле издания переводов помочь ему ничем не могли. Церковное начальство просило угомониться, а отец Макарий тщетно объяснял свою позицию. «Итак вера от слышания, а слышание от слова Божия», – напоминал он. Собеседники кивали. «Исследуйте Писания: ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют о Мне», – говорил он. Собеседники не возражали. «Идите по всему миру и проповедуйте Евангелие всей твари», – тихо, но твёрдо произносил батюшка. Никто не спорил, но и ничего не делал, чтобы помочь. Тогда архимандрит Макарий стал указывать на бедствия, постигшие не только Петербург – наводнение и пожар Зимнего дворца, но и даже всю Россию – холера 1830 года. Это ли не кара Божия за то, что остановилось переложение Священного Писания на русский?!

На этом иссякло терпение императора и Синода. Наказание не замедлило последовать, хотя и было очень мягким – все понимали, что перед ними человек святой жизни. Его всего лишь выслали из Петербурга, велев не особо задерживаться и в Москве, при этом указали «назначить ему при доме Томского Преосвященного епитимию сроком от трёх до шести недель, по усмотрению Преосвященного, чтобы молитвой с поклонами он очистил свою совесть».

При жизни архимандрит Макарий добиться издания своих трудов так и не смог, но святитель Филарет Московский продолжал бороться и в конце концов победил. Когда скончался император Николай Павлович, были опубликованы в «Православном обозрении» переложения на русский книг Ветхого Завета, сделанные отцом Макарием. Впоследствии они были использованы при создании синодального перевода, который вышел в свет в 1876 году. Читая его, мы редко представляем себе людей, которые над ним трудились. Святой Макарий (Глухарёв) один из них.

Остановка в Москве. «Сёстры Гоголевы»

В Москве за отцом Макарием велено было приглядывать не кому-нибудь, а святителю Филарету, с тем чтобы выставить батюшку из Первопрестольной месяца через три. К тому времени относится описание его, сделанное на архиерейской службе:

«Небольшого росту, непредставительный, несколько сутуловатый, с седоватой бородкой, он сначала не привлекал особенного внимания, но, раз вглядевшись в него и особенно в его умные и выразительные глаза, как-то невольно приходилось следить за ним. Он заметно выделялся и скромностью, и вместе отсутствием всякого подобострастия перед митрополитом, и простотой и безыскусственностью обращения во время служения, и особенно кротким и приятным выражением в чертах лица. В глазах его светилось искреннее благоговейное настроение души, голос у него был тихий, но приятный и мелодический. Глядя на него, как-то поневоле приходили на мысль святые отцы первых веков христианства, поневоле думалось, что именно так готовились они к Святому Таинству».

Когда он снял богатое облачение, выданное на время митрополитом, под ним обнаружилось убогое монашеское одеяние, так что иные клирики начали посмеиваться – слишком силён был контраст.

В древней русской столице завязались многие новые знакомства отца Макария, в том числе несколько важнейших.

Из письма Николая Васильевича Гоголя к матери (25 января 1840 г.):

«К счастию моему, сюда приехал архимандрит Макарий – муж, известный своею святою жизнью, редкими добродетелями и пламенною ревностью к вере. Я просил его, и он был так добр, что, несмотря на неименье времени и кучу дел, приезжает к нам и научает сестёр моих великим истинам христианским. Я сам по нескольким часам останавливаюсь и слушаю его, и никогда не слышал я, чтобы пастырь так глубоко, с таким убеждением, с такою мудростью и простотою говорил. Твёрдость, терпение и неколебимая надежда на Бога. Вот что мы должны теперь избрать святым девизом нашим, дражайшая маминька!»

Мы не знаем, о чём они говорили с Николаем Васильевичем, зато известно, как отнеслись к наставничеству архимандрита Макария «сёстры Гоголевы», как он их называл. Увы, и это предприятие – привить этим девушкам веру – батюшке едва ли удалось. История вышла трагикомическая. Закоренелые язычники на Алтае принимали Христа и твёрдо становились на путь спасения после знакомства с архимандритом Макарием. Но у нескольких крещёных московских девиц его речи не вызывали ничего, кроме улыбок, скучающих взглядов и раздражённых гримасок, которых батюшка то ли не замечал, то ли делал вид, что не замечает. Это было тем поразительнее, что они знали о нём как о выдающемся миссионере, жившем много лет среди почти первобытных племён.

«У ней нет никакого сердца – ни доброго, ни злого», – писал Гоголь матери про сестру Елизавету. Анна была не лучше, но нужно сказать, что и гениальный брат умел обращаться с юными девицами не лучше, чем с носорогами или слонами. Когда им по окончании института были сшиты бальные платья, писателю до того надоело щебетание на этот счёт, что он, как вспоминала одна из знакомых, «добыл ножницы, и если бы сестры вовремя не скрылись, то бальные костюмы на них оказались бы, наверно, в самом жалком виде». Как вспоминала Анна, спасти платье ей удалось лишь тем, что она «легла на него».

Именно тогда Гоголь сочинил разговор двух дам, впоследствии вошедший в «Мёртвые души»:

«– Да, поздравляю вас: оборок больше не носят. На место их фестончики.

– Как фестончики?

– Фестончики, всё фестончики: и сзади фестончики, и на рукавах фестончики, и вокруг плеч фестончики, и внизу фестончики – везде фестончики».

К этому нужно, правда, добавить, что именно на деньги Николая Васильевича покупались все наряды; он сам со списком вещей и украшений ездил по магазинам и выбирал необходимую «экипировку» вплоть до булавок и шпилек.

Приглашение отца Макария в качестве духовного наставника сёстры встретили в штыки. Елизавета вспоминала: «Надо было повиноваться – сидеть с наклонёнными головами и говорить про себя: “Помилуй мя, Боже!”; он же по слабости и старости засыпал и забывал об нас, у нас же шеи разболелись, и я, видя, что он уснул, подняла голову. Анет потихоньку взглянула на меня, и мы расхохотались, что его пробудило; а может, он так был прогружён в духовные мысли. Он нам говорит: “Ничего, соблазнил лукавый, продолжайте опять, нагните головки”. Наконец у нас начали болеть затылки и виски, мы расплакались. Он приписал это умилению и везде расхваливал нас».

Нужно сказать, что неудача отца Макария Гоголя не остановила. Елизавету удалось изменить, определив на два года к Прасковье Ивановне Раевской, чудесной женщине, которой обстоятельства помешали уйти в монастырь. Это знакомство имело самые благоприятные последствия. Вразумилась и Анна, а третья сестра – Ольга – под влиянием брата и вовсе захотела принять монашество, так что пришлось её отговаривать.

Мать и сёстры Н.В. Гоголя. Младшая сестра Ольга (на втором портрете внизу, в белом платье) впоследствии хотела принять монашество. Изображение: pokrov.pro

Завершая эту главу, предположу, что, пригласив батюшку, Гоголь подумывал отправить с ним сестёр на Алтай. Елизавета полагала, что целью отца архимандрита было найти девиц, которые помогли бы ему в обращении алтаек. С сёстрами ничего не вышло, зато на предложение батюшки горячо откликнулась София де Вальмонт, выпускница Смольного института благородных девиц, отец которой погиб в Бородинском сражении. Она стала первой подвижницей, отправившейся на Алтай, став известной миссионеркой.

По пути в Иерусалим

Последнее место служения отца Макария – Болховский Троицкий Оптин монастырь Орловской епархии. Оказался он там, как ни странно, благодаря императору Петру Великому, который так ценил эту обитель, что постановил: управлять ею могут лишь архимандриты. Закончить свой путь в этом месте батюшка совершенно не предполагал. Более того, был уверен, что надолго не задержится. Мечтая поселиться в Иерусалиме, он помнил, как преподобный Серафим обещал ему исполнение этой мечты. Вдруг выяснилось, что даже городской голова Болхова Косьма Васильевич Губарев не знает «Символа веры». Вот диалог, состоявшийся между ними:

– Что, у вас в Болхове все православные знают «Символ веры»?

Голова не понимает вопроса, молчит.

– Знают ли у вас «Символ веры»? – продолжает спрашивать отец Макарий.

– Что это, батюшка? «Верую», что ли?

– Да, да, «верую во единаго Бога…». Или не слыхал слов «Символ веры»?

– Где нам, грешным, слышать? Покойный мой родитель отдал меня к дьячку и заплатил ему за выучку два с полтиной. Вот и вся моя наука.

– Ну да знаешь ли сам то «Верую»?

– «Верую» не прочитаю, а «Вотчу» знаю.

Выясняется, что «Вотча» – это «Отче наш».

Батюшка хватается за голову. Почти полтора десятилетия он обращал язычников, но вдруг понял, что миссионерам нужно заново воцерковлять коренные русские земли. Не четверть города, не половина, а, можно сказать, весь город ходил в храмы совершенно бездумно, почти ничего не зная о христианском учении. Перед отцом Макарием распростёрлось непаханое поле, ради которого он решил подождать пока с Иерусалимом. Святой град стоит не первую тысячу лет, не исчезнет, а тут люди.

Городскому голове, надо сказать, крепко досталось. Его супруга Анна Михайловна вспоминала, как сильно разгневался батюшка, хлеб-соль от них не принял, а Косьме Васильевичу наговорил много неприятного.

«Обещаем никогда вас более не беспокоить своим посещением», – сказали супруги, с чем и отбыли. Год не общались, но вдруг отец Макарий приезжает без приглашения, и Губаревы встречают его с радостью, не зная, куда посадить, чем накормить. А батюшка говорит: «В дураках остался не Косьма Васильевич, а архимандрит Макарий. За что я оскорбил вас, когда вы приезжали засвидетельствовать мне своё уважение и приветствие по прибытии моём в Болхов? Простите меня, Господа ради!» С этими словами отец Макарий низко поклонился.

Потекли беседы, длившиеся не один час, так что и вечер, и ночь пролетели. На прощание же батюшка сказал: «Косьма Васильевич! Скоро будет угрожать тебе опасность, беда. Прошу тебя, дорогой мой, не страшись и не беспокойся, а только читай и повторяй слова молитвы Господней: “Да будет, Господи, воля Твоя, яко на небеси и на земли; не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого”». Спустя час-другой запылал трактир, стоявший буквально метрах в тридцати от дома городского головы. Никто не сомневался, что огонь перекинется на его дом – ветер дул в его сторону. Сердобольный народ бросился помочь вынести вещи, но Губарев, помня наставление батюшки, от помощи отказался. Супруги молились, пока огонь не угас.

«Спасение нашего дома мы относим к молитвенному ходатайству за нас отца Макария и его наставлению, которое мы приняли к сердцу и исполнили», – говорила Анна Михайловна всем, кто расспрашивал её о пастыре дивном, задержавшемся в Болхове на пути на Святую Землю.

Первое, с чего начал батюшка спасение Болхова, погибающего во тьме невежества, – попросил горожан приводить к нему детей учиться. На этот призыв последовал самый живой отклик.

Горожанин по фамилии Глазнов вспоминал, как в детстве они набивались в келью отца Макария, где тот беседовал с ними, экзаменовал, дарил книжки. Глазнов тоже попросил себе книжечку, на что батюшка сказал: «Ты недостоин читать слово Божие, потому что большой сквернослов». Мальчик, поражённый тем, что отцу архимандриту это известно, тут же горячо раскаялся, пообещав следить за собой. Болховцы ещё много лет вспоминали и другого мальчишку, который, быстро выучив церковнославянский, стал исполнять обязанности чтеца. Батюшка заслушается, а потом снимет свой ветхий архимандритский клобук и наденет ребёнку на голову. Это запомнилось потому, что впоследствии юный чтец стал архимандритом Иоасафом (Ильиюхиным) – настоятелем Мценского Петропавловского монастыря.

Вслед за детьми потянулись и родители, и все жаждущие услышать слово Божие. Батюшка был рад, с жаром взявшись за научение народа, так что беседовал с людьми более пяти часов за день. Бывало, уже луна взойдёт, а люди всё слушают. Тогда, обращая их внимание на небо, украшенное звёздами, отец архимандрит призывал читать псалом «Небеса поведают славу Божию».

Нравственные уроки были весьма доходчивы. Так, однажды на службу пришёл хмельной мещанин, на которого все стали коситься. Отец же Макарий на это сказал: «Он, может быть, вышел из кабака, вздохнул пред Спасителем и приблизился к Нему; а мы осудили его и остались ни при чём».

Рассказ солдатки

Вот ещё одна картинка из той эпохи. Немолодая солдатка Домника Кириллова вспоминала: «Очень часто с другими старушками ходили мы к отцу Макарию послушать его душеспасительные речи. Никто так, как он, не утешал нас в горькой непоправимой нашей доле. Раз я в большой своей скорби пришла к нему. Вижу, у него много народу всякого – и богатого, и бедного. Утешив Божескою речью, он оставил меня послушать его беседу с другими. Долго, часов до 11 ночи, говорил он с разными пришельцами приезжими. Была слишком плохая погода: дождь и снег. “Теперь ночь и такая ненастная погода, – говорил он, – куда ж вы, старушки, пойдёте? Останьтесь, помолимся вместе Господу”.

Долго отец Макарий молился, а нам в сенях велел подремать. После молитвы, часов в 12, он сел писать. Пробил час, два пополуночи – видим, о. Макарий изнемог, положил на стол свою голову и, немного подремав, опять стал писать. Я не знала его обычая, подошла к нему и сказала: “Батюшка! Вы хотя немного могли бы отдохнуть, вы крепко устали”. Разгневался на меня за эти слова отец Макарий. “Неразумная ты, – сказал он, – разве птичка Божия ложится спать?! Она подремлет немного на веточке и потом начинает славословить Господа. Так проводит ночь тварь неразумная – птичка, а мы – тварь разумная, по образу и по подобию Божию созданная: нам более, чем птичке, должно бодрствовать и всё время жизни своей посвящать на славословие своего Творца и Спасителя. В миру спят на тюфяках, матрацах, перинах. Нам, монахам, грешно так нежить тело своё”».

Скоро заблаговестили к утрени, и отец Макарий, не ложась спать, не раздеваясь, не разуваясь, пошёл в храм Божий. Позже, когда за два дня до смерти он стал жаловаться на боли в спине, обнаружилось, что спал он без подушек и матрацев на голой кровати.

О птичках

Жительница Болхова Пелагея Алексеевна Акулова рассказывала, как однажды отец Макарий заехал к ним в гости и сказал: «Я ездил в поле, где часовня; как хорошо поют птички на том месте, где часовня! Хорошо бы было построить там девичий монастырь». Спустя какое-то время случился в Болхове пожар, в котором погорели келии при Введенской церкви, где жило около тридцати монахинь. Они стали переселяться с прежнего своего места на новое, о котором говорил батюшка, так что спустя какое-то время там вырос великолепный девичий монастырь более чем с 300 монахинями.

О том же вспоминал купец Алексей Афанасьевич Носов: «Однажды ехал отец Макарий по той площади за городом, где потом был построен женский монастырь, и вдруг произносит восхищённо: “Слушай, слушай, как поют птички!” Между тем птичек слышно не было. Словно приоткрылась для батюшки дверца в будущее, где он увидел и услышал нечто прекрасное».

Богородичный Всехсвятский женский монастырь начал строиться спустя четыре года после смерти батюшки и просуществовал до 1923-го. Быть может, там сегодня вновь не слышно для людей пения птиц, а вокруг Всехсвятской церкви – только она и уцелела от обители – вырастет новая.

К прозорливости батюшки люди скоро не то чтобы привыкли, но она как бы стала частью их жизни. Дочь диакона Александра Храпова страдала беснованием, но батюшка её вымолил, так что с тех пор она стала часто его навещать. Однажды, благословив её идти домой, вдруг остановил и произнёс:

– Что же я ничего не дал тебе!

Взял с полки Псалтирь на русском и подал со словами:

– А что, когда ты шла замуж, отец дал тебе Псалтирь?

– Нет, батюшка.

– Ну, попроси ж его теперь, чтоб он непременно дал тебе Псалтирь: она каждый день будет нужна тебе.

Речь шла о Псалтири на церковнославянском – та Псалтирь, что подарил батюшка, предназначалась лишь для понимания текста. Отец в тот же день дал дочери нужную книгу, а через месяц стал ясен смысл слов батюшки. Муж Александры спустя пять недель после свадьбы уехал в Кременчуг – и вдруг приходит сообщение, что он скончался, так что Псалтирь для чтения по нему действительно оказалась востребована. Со временем Александра Афанасьевна Храпова стала одной из самых благочестивых жительниц Болхова. Соблюдала все посты, перед причастием по целой неделе не ела и не пила. В доме её на видном месте висел портрет отца Макария с его собственноручной подписью.

Авдотья Белоусова рассказывала, как пришла к отцу Макарию просить благословения на паломничество в Киев. «Ты дома не умеешь молиться», – заметил на это батюшка и дал девушке книжку, чтобы она вслух её почитала. А у неё на уме другое: «Вязенки нужно вязать». «Вас заставишь читать, а у вас вязенки на уме», – с досадой заметил отец архимандрит.

Другая Автотья, в девичестве Акулова, рассказывала, как терпела столь жестокие нападки от свёкра, что решила покончить с собой. Пришла в Болховской монастырь к чудотворной Тихвинской иконе Божией Матери. «Стою я в церкви, ничего не говоря, – вспоминала она. – Подходит ко мне отец Макарий и говорит: “Зачем ты пришла в церковь? Выйди вон! Что ты задумала сделать над собою? Разве это можно? Мы христиане. Приди ко мне”». И дал батюшка ей наказ – год ни с кем не говорить: «Бить, ругать тебя будут, всё молчи». Выполнила это послушание, исповедалась, причастилась.

И хотя многое потом ещё пришлось претерпеть, память о святом Макарии облегчала Авдотье жизнь. В конце концов сёстры Всехсвятского монастыря, появление которого прозрел батюшка, взяли её к себе. Они Авдотью жалели и любили.

Кто дурак?

Иеродиакон Болховского Троицкого монастыря Арсений спустя много лет после смерти отца Макария грустно признался: «Какой я монах? Видите, чай пью, а иногда и от рюмочки не откажусь. Вот был у нас настоящий монах – постник, настоящий подвижник, отец Макарий. Только одного в нём я не мог понять…»

Отец Арсений говорил о вспыльчивости, которая чрезвычайно мешала батюшке с молодости. Пребывание в Глинской пустыни сильно помогло отцу Макарию, потом был Алтай, приобреталась опытность, кротость была обычным его состоянием, но нет-нет да возьмёт и разъярится, как это было при встрече с городским головой. Не в силах предотвратить очередную вспышку, святой старался всячески искупить свою вину. Так случилось и в тот день, когда иеродиакон Арсений пришёл на богослужение под хмельком. Это был канун праздника в честь главной святыни монастыря – иконы Тихвинской Божией Матери. Отец иеродиакон ходил по домам, где служились молебны, кое-где ему за труды наливали, так что в обитель он вернулся хоть и не пьяным, но и не трезвым.

Облачился в стихарь, начал читать великую ектению, и в этот момент отца Макария и прорвало. «Арсюшка-пьяница, такой-сякой! – закричал он, бегом бросившись к диакону в присутствии прихожан. – Ступай ко входным дверям и сними стихарь!»

«Я, сурово посмотрев на отца Макария, продолжал и кончил ектению, – вспоминал отец Арсений. – Когда же я вошёл в алтарь, отец Макарий с гневом начал поносить меня: “Пьяница, дурак Арсюшка! Что ж ты не снял стихаря, где я приказал тебе?” Под влиянием лишней рюмки я с великою дерзостию отвечал ему: “Не я дурак, а дурак архимандрит Макарий; ты вина не пьёшь, а хуже пьяницы”».

Батюшка после этих слов вдруг сразу успокоился и, сложив на груди руки, кротко спросил: «О, Арсений! Какой же я дурак? Чем я хуже пьяного?» «Разве можно, – ответил тот запальчиво, – посылать иеродиакона разоблачаться к бабам (у дверей стояли женщины. – В.Г.) во время богослужения? Ведь ты произвёл бы в церкви большой соблазн и смущение, если б я тебя послушался».

Отец Макарий задумался, а потом смиренно сказал: «Отец Арсений, милый мой! И то я дурак. Что ж это я сказал? Прости меня». Смиренно поклонившись, добавил: «Что ж нам теперь делать?» Отец иеродиакон остолбенел, а батюшка предложил: «Положим пред престолом Божиим по три поклона, приложимся к нему, поклонимся друг другу до земли, и Бог нам простит грехи наши».

Так и сделали. Вскоре после этого отец Арсений тяжело заболел, став совершенно недвижим, а отец Макарий день за днём его выхаживал, так что недужный вспоминал потом: «Трудно найти такую нежную, чадолюбивую мать, которая так ухаживала бы за своим больным ребёнком». Наконец врачи сказали, что отец Арсений безнадёжен. Что же святой Макарий? Он и не подумал сдаваться: «Ну, отец Арсений! Помощь земная нас с тобою оставила: врачи назначили тебе только день жизни. Обратимся теперь к помощи Небесной».

В тот же день отец архимандрит вернулся в больницу с отрядом из шести иеромонахов, чтобы дать смерти бой – совершить над больным Таинство Елеосвящения. Когда они завершили своё дело, отцу Арсению стало легче, а наутро стало ясно, что его жизнь вне опасности.

Любовь всё покрывает, порой даже те страсти, которые мы не можем в себе окончательно победить.

Спасение несчастного

Во Введенской церкви Болхова служил священник Николай Сахаров, страдающий от алкоголизма. За это лишён он был должности благочинного, но служить ему из сострадания всё-таки позволяли. Пил не один, а вместе с женой, постепенно опускаясь в ад уже при этой жизни. Дом, который давно никто не ремонтировал, ветшал вместе с пастырем, вещи пропивались или приходили в негодность.

«На что ни взглянешь, всё походило на хозяина», – вспоминали горожане.

Самым страшным для отца Николая было то, что в безысходном положении оказались три его дочери-невесты, тонущие вместе с родителями. Знакомые, отчаявшись помочь, отвернулись от этой семьи и её трагедии. Один архимандрит Макарий не отчаивался. Как ни в чём не бывало заезжал на чай, вёл беседы, но, конечно, очень переживал. «Ангельская душа у отца Николая, – говорил батюшка, – а вот что с ним делает сатана. Будем молиться Господу, чтобы Он утешил его и спас».

Когда отец Макарий заболел и дни его оказались сочтены, он не перестал беспокоиться о Сахаровых. Вымолил у епископа Орловского Смарагда (Крыжановского) обещание позаботиться о дочерях отца Николая, с тем и отошёл ко Господу. Владыка слово сдержал – все три девушки были выданы им замуж за священников. Можно представить, как радовался за них отец Макарий у Престола Божьего. А с отцом Николаем случилось чудо. Смерть батюшки – единственного человека на свете, который за него боролся, – так потрясла этого священнослужителя, что спиртное стало вызывать у него омерзение. Ещё он сделался чрезвычайно молчалив, а спустя три года почил христианскою кончиною.

Город золотой

 За три года отец Макарий исправил в Болхове всё, что было в его силах. Так чинят старые часы, давно сломанные и заросшие грязью, так что вроде они и есть, а не ходят. Но вот мастер берёт их в руки – и вновь побежали стрелки по кругу.

«Теперь уж точно можно ехать в Иерусалим», – решил батюшка. «У отца Макария, – писал святитель Филарет Московский, – были некоторые мысли, очень своеобразные, как, например, уйти за границу и где-нибудь умереть в безызвестности». Осенью 1846-го батюшка получил наконец разрешение отправиться на Святую Землю, но ехать было уже поздно. Пришлось отложить поездку на весну. Вот и весна. Приготовления продолжились, но в этот момент батюшка заболел и, похоже, догадался, наконец, какой Иерусалим пообещал ему преподобный Серафим.

Однажды подошла к отцу Макарию дама – весьма гордая, с идеями. Недолго думая, он отправил её на паперть просить милостыню вместе с нищими, а что соберёт – им и отдать. Пересилила себя, пошла. Тогда попросил найти тысячу рублей для поездки в Иерусалим – нешуточные деньги по тем временам. Нашла, протянула. «Немного подождите», – ответил пастырь, отказавшись их взять. После его смерти дама раздала эти деньги нуждающимся – поняла, чего добивался от неё батюшка.

В другой раз пришла женщина с просьбой благословить на паломничество в Палестину. «Мы с тобою вместе пойдём в Иерусалим», – пообещал батюшка. Это обещание он исполнил: они умерли с разницей всего в два месяца. За неделю до смерти отец Макарий назначил народу срок, когда им нужно прийти провожать его в Святой град. Это был день его кончины.

Его последними словами были: «Свет Христов просвещает всех».

Памятник преподобному Макарию Алтайскому на территории Свято-Макариевского храма в Горно-Алтайске

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий