Отец Роман Овсянников забирает меня из Няндомского музея, чтобы показать город. Няндома, надо сказать, невелика. Основанная в 1898 году как железнодорожная станция, она до революции украситься красивыми зданиями не успела, ну а в советское время архитектурой у нас баловали разве что большие города. Вид у Няндомы, впрочем, вполне приятный. Самое красивое в нём – храм Зосимы и Савватия Соловецких, а самое странное – бомбоубежище, рядом с которым я прошу батюшку остановиться. И фотографирую, несмотря на дождь.

– Овощехранилище, оно же бомбоубежище, – поясняет отец Роман.

– Зачем вам бомбоубежище?

– У нас ведь железнодорожная станция.

Если честно, я всё равно не понял. Заочно мы с батюшкой были знакомы давно, его мама, Ирина Борисовна, и бабушка, Берта Георгиевна, давние читатели нашей газеты. Это, собственно, и привело меня в эти края.

«Господи, помилуй»

– Отец Роман, давайте вспомним ту историю, с которой начался путь в Церковь всей вашей семьи. Это когда Берта Георгиевна застала вас на коленях перед иконой, вы тогда поступали в медицинское училище.

– Я этого не запомнил – по той простой причине, что молился лет, наверное, с шести.

– И никто не знал?

– Никто, кроме прабабушки Клавдии Васильевны, которая и научила меня молитве «Господи, помилуй». Читал я её триста раз в день, а бывало, и больше.

– И никто не догадывался?

– Нет.

Какое-то время ошеломлённо молчу.

– У нас не было храма, – продолжает тем временем отец Роман, – поэтому веру никто особо не проявлял, но все были верующими. Правда, толком не знали, во что именно. Некоторые, например, искренне полагали, что Святая Троица – это Иисус Христос, Божия Матерь и Николай Чудотворец. Вот и я мало что понимал, но в том, что Бог есть, не сомневался.

– И не было отступлений, даже в подростковом возрасте?

– Всяко было, и ослабление тоже. Стал не каждый день молиться, а в двадцать четыре года попал в «Школу Единого Принципа» Ольги Асауляк.

– Вот уж не повезло так не повезло. У меня несколько знакомых прошли через эту секту и долго потом маялись. Там настолько запутывали ум за разум чем-то отдалённо похожим на религию и науку, что выбраться очень трудно.

– Я тоже долго выкарабкивался, больше десяти лет. Какая-то муть появилась в голове. Но справедливости ради нужно сказать, что в храм я прежде не ходил, не исповедовался, а в секте меня убедили, что нужно воцерковляться.

– И смотреть сверху вниз на священников, не говоря про обычных прихожан.

– Даже пять процентов лжи очень сильно искажают картину, это ересь. Так было и со мной. К сожалению, к тому моменту, когда на горизонте появилась Школа Асауляк, серьёзных знаний о религии у меня не было. Читал с детства очень много – тоннами, но с христианской литературой знаком практически не был. Вместо неё были прочитаны Блаватская, Рерих и тому подобные книги. Я работал тогда в лесу. День валишь, а вечером открываешь для себя мир, как мне казалось, духовный. Закрутило меня, но при этом я был твёрдо уверен, что остаюсь православным.

На пути к священству

– Если читать святых отцов, – продолжает отец Роман, – то там говорится, что период становления христианина – около пятнадцати лет. Эйфорию сменяет богооставленность, потом наступает зрелость. Для меня зрелость настала, наверное, в тридцать пять лет, после встречи с хорошим человеком – иеромонахом Никифором, приехавшим к нам на Север из Тимашевска. Приехал он не один, а с братьями и сёстрами, основавшими в Канакше и Ёлгоме два скита – мужской и женский. Принимают там страждущих. Но меня отец Никифор нашёл случайно здесь, в Няндоме. Впрочем, случайность, говорят, одно из имён Бога.

Мама позвала отца Никифора в гости: «О, приехал такой батюшка! Монах, умный, рассудительный, вам нужно познакомиться, поговорить». Помню, начали с ним общаться, а я на часы поглядываю – мне некогда, делами нужно заниматься. «Подожди», – просит он. И в какой-то момент я понял, что мне ехать уже никуда не надо. Я давно сомневался в секте, но сам себя вытащить из неё не мог, некому было мне объяснить заблуждения. Так что к моменту нашей встречи с отцом Никифором я был готов слышать. Пелена с моих глаз спала, было ощущение, что распахнулись шторы, и я увидел мир настоящим, взглянул другими глазами на Церковь, на православие.

Потом за две ночи прочитал книгу по церковной истории, хотя там было полторы тысячи страниц, и в голове ещё больше всё прояснилось. У меня и в школе история была любимым предметом. Поначалу больше любил математику, получал одни пятёрки, но однажды спросил у педагога: зачем мне знать, что «а в квадрате минус б в квадрате получается икс игрек в третьей степени»? – как-то так. Если бы он объяснил, наверное, учил бы математику дальше. Но учитель отвернулся – обиделся, мол, каким дураком нужно быть, чтобы не понимать этого.

Так закончилась пора моих исканий. Быть может, во всех этих моих заблуждениях был свой смысл: я научился видеть на каком-то своём уровне разницу между настоящим православием и тем, что его подменяет. Сейчас переписываюсь со многими в России, и мне задают вопросы. Скажем, такой-то выступает на Ютубе, можно ли смотреть. Включаешь, слушаешь. Нередко понимаешь, что человек говорит ерунду. Отвечаешь: «Не могу сказать точно, но я бы не стал это слушать». Семинарское образование, конечно, помогает, как и многое из прочитанного, но семинария мои разрозненные знания упорядочила.

– Вы ко времени встречи с отцом Никифором всё ещё работали лесорубом?

– Нет, лесорубом я был после армии, а потом стал предпринимателем, занимаясь лесом. Отец Никифор и подал идею поступления в семинарию. Обратился я с этим к нашему отцу настоятелю, протоиерею Олегу Ежову, сильно его удивив. В семинарию идут в таком возрасте те, кто пережил какую-то беду или по какой-то другой очевидной для всех причине. А у меня всё было нормально. Меня ведь всегда везунчиком считали. Знаете, есть такие люди, которые раз в сто лет покупают лотерейный билет и тут же выигрывают. Всё шло слава Богу: семья, работа, деньги, хорошая иномарка. Как объяснить, почему я решил изменить свою жизнь? Если честно, послушался внутреннего голоса, который в голове звучал с детства. Может, это был Ангел Хранитель.

Друзья не особо удивились, поняли, что я просто решил стать самим собой. А вот те, кто близко меня не знал, решили, что с ума сошёл. Но нет, не сошёл. Когда я учился в музыкальной школе, играл на баяне, мне говорили: «Тебе нужно стать музыкантом, поступить в училище, потом в консерваторию». Занимался спортом – и тоже слышал: «Тебе надо продолжать!» Мама мечтала, чтобы я стал зубным техником, поэтому поступил в медучилище, чтобы после продолжить учёбу в Архангельске. В армии санинструктором был – должность неплохая. Потом стал предпринимателем и имел что-то вроде маленького Дома быта, когда в одном месте магазин, фотоателье, парикмахерская, сапожная мастерская. И снова люди говорили, что надо дальше расти, становиться ещё более успешным. Но всё это было не моё. Видно, на роду было написано стать священником.

Так вот, отец Олег сильно удивился, и стали мы обсуждать, как поступить дальше. «С этой работой придётся расстаться, распродавай всё», – сказал батюшка о моём бизнесе. Я и сам понимал, что совмещать не удастся. Скажем, работники в лесу запьют и приходится их жёстко ставить на место, а это даже званию христианина не соответствует, не то что будущего священника. Хоть не пил, не курил, но вся атмосфера там понятно какая, когда твои подчинённые пьют, воруют, а других взять негде. Любой бизнес у нас носит полукриминальный характер, а о занятии лесом и говорить нечего.

Но жена, конечно, была поражена, узнав, что я хочу стать священником. Становиться матушкой, что-то решительно менять в жизни ей не очень хотелось. Лишь когда пригрозил, что соберу вещи и уйду в монастырь, смирилась. Мама тоже забеспокоилась, испугалась резкой перемены в моей жизни.

С женой Еленой

– Вашим крёстным был, я слышал, архиепископ Сыктывкарский Питирим?

– Да, хотя тогда он был просто Павлом Волочковым. Помню его, рослый такой, а я маленький, мне пять лет, на стульчике стою. Помню, как он несёт меня на руках, как крестик мне надевали.

В следующий раз я увидел владыку, когда мне было двадцать шесть, – отправились с мамой к нему в гости. В Ульяновском монастыре со мной произошла странная история. Владыка Питирим провёл для нас экскурсию, потом мы подошли приложиться к мощам ульяновских отцов-строителей. Все подходят, у них всё в порядке, а на меня опрокинулась и вылилась лампада вместимостью литра полтора. «Ну, – думаю, – жена убьёт, куртка совсем новая». А на куртке ни пятнышка. Монахи окружили, полотенце принесли. Говорят: «Наш браток» – «В смысле “наш”?» – «Тебя Бог благословил. Святители благословили. Наш теперь».

Всерьёз я это не воспринял, но спустя десять лет то же самое произошло у иконы Николая Чудотворца в Каргополе: стоял на службе, народу много, кто-то толкнул, и я налетел на лампаду, которая тоже на меня вылилась. Третий раз, когда учился в Вологде в семинарии, в храме Лазаря Четырёхдневного на Горбачевском кладбище на меня снова опрокинулась лампадка, и опять на голову. Весь в масле захожу в алтарь, где должен был читать Апостол, а настоятель отец Алексей Сорокин поглядел на меня и говорит: «Тебя скоро рукоположат».

Семинарист

Так вот первая жизнь и пролетела – та, что была до 35 лет. А сейчас другая. Думаю, от того всё моё везение, что молился, Псалтырь читал. Ведь иной раз дело едва до стрельбы не доходило, когда лесом торговал, но как-то всё обходилось, словно Бог за меня все проблемы решал. С детства чувствовал Его присутствие.

Чтобы расплатиться хотя бы с частью кредитов, пришлось продать дорогую машину с кондиционером и пересесть на простенькую «семёрку». А зачем хорошая, чтобы доехать до храма или до кочегарки? Когда рукоположили, ездил из Няндомы в Шалакушу на своей «семёрке» и радовался. Сомневаюсь, что отправился бы в такие чигири – тьму тараканскую – на своём «Опеле», пожалел бы его.

Матушка и сейчас больше меня зарабатывает, жалованье священника невелико. Но я ни разу не пожалел о своём выборе, потому что Господь продолжал обо мне заботиться. Как-то раз, в пору прощания с бизнесом, сижу в лесу – мой лесовоз сломался недалеко от Плесецка. Бросить его не могу, а нужно на богослужение, был день памяти Николая Чудотворца. Опять же последний день, когда можно было перечислить проценты по кредиту. Вдруг едет машина, передвижная ремонтная мастерская, приводит мой лесовоз в порядок – и я всюду успеваю.

Продал бизнес, но какие-то кредиты продолжали висеть, так что нужно было выплачивать двадцать тысяч в месяц. А у меня в кочегарке, куда устроился работать, зарплата – двенадцать тысяч. Назавтра очередная выплата, сижу думаю, что делать. Вдруг звонит товарищ, возвращает старый долг, о котором я забыл. Наставлял меня тогда протоиерей Василий Иванов. Ночь работаю в кочегарке, а в семь утра батюшка приезжает – забирает учиться служить.

Протоирей Василий Иванов

Поступил на заочное в Вологодскую семинарию. Тогда состоялся первый набор и требования были пониже, чем сейчас, но готовился серьёзно. Прочитал Библию три или четыре раза, толкования, отцов святых.

Не получалось у меня легко и просто учиться, как, скажем, у моего сокурсника Леонида Королёва из Петербурга. Сейчас он священник, а в то время был ещё диаконом. В прошлом актёр, несколько раз сыгравший в кино священников. Почему-то большинство ролей были у него такие – может, Господь именно так вёл его к служению? Как-то приходим на экзамен, а Королёв нас спрашивает: «Можно я первым? Очень спешу». Ну, первым так первым. И тут оказывается, что экзамен у нас будет принимать комиссия из Москвы во главе с протоиереем Максимом Козловым. Я бы перепугался, а Леонид что-то вещает харизматично, театрально, совершенно обаяв отца Максима, и получает пятёрку. Мне так не суметь. Между сессиями до часу, до двух ночи читал учебники. Перед экзаменами ночь не спал, мог книгу в пятьсот страниц прочитать, законспектировать, но всё равно волновался.

На выпускных снова повезло в каком-то смысле: началась пандемия, и разрешили сдавать не очно, а онлайн, с помощью компьютера. Правда, за пять минут до защиты диплома у нас выключился дома свет и пропал Интернет. К счастью, сын оказался дома. Кричу: «Включай телефон!» И всё получилось.

Священник

– Когда вы стали священником, отец Роман?

– На втором курсе семинарии. Моё рукоположение было первым с тех пор, как в 1902 году построили наш няндомский храм, до этого как-то не случалось.

– Расскажите о своём первом приходе.

– Служил и служу я здесь, в храме Зосимы и Савватия в Няндоме. Но у меня есть родственники в Волошке – это посёлок в Коношском районе, в шестидесяти пяти километрах от нас. Заехал я туда вскоре после рукоположения, то ли на чей-то день рождения, то ли на рыбалку. Спрашиваю: «У вас тут нет случайно храма, где никто не служит?» «Да, есть какой-то», – говорят мне. Оказалось, что местные жители как-то решили у себя обустроить храм. Им передали здание бывшей конторы, на которую они поставили купол, так и появилась церковь Анастасии Узорешительницы. Раз-другой приехал священник, потом всё как-то начало угасать. Бабушки иногда заглядывали. А ещё мне сказали: «Ходит тут один, молится, может, блаженный, может, нет». Это был Валерий Сергеевич Юрков. Он работал связистом.

Храм Зосимы и Савватия Соловецких в Няндоме

В то время бабушка подарила мне на день рождения довольно крупную сумму – десять тысяч. Я накупил на эти деньги иконы и всё, что нужно для храма. Когда приехал в Волошку, попросил Валерия: «Повесь объявление, что священник будет служить». Он повесил. Пришёл один человек. Потом, уже когда мне пришло время уезжать, подтянулись ещё двое – мужчина и женщина. Разговорились. Я сказал, что в следующий раз привезу частицу мощей Матроны Московской, только вы уж людей предупредите. Предупредили – в следующий раз народу собралось столько, что пришлось служить два раза молебен с акафистом: разом все в храм не поместились. Это было пять лет назад. С июля до конца сентября делали ремонт, читали акафисты, служили панихиды и молебны. В конце сентября отслужили первую литургию. Познакомился с главой администрации, он со всей семьёй стал ходить. Сейчас на службах бывает 20-25 человек летом и вдвое меньше зимой. Добираться туда очень трудно: половина пути плохой асфальт, а половина вообще непонятно что – разбитая грунтовка. Но люди ждут. Забавный момент. Когда я там начинал, это было не наше, а Вельское благочиние. А потом вдруг эти места передали нам. Вот так у меня вышло с первым приходом, где я служил самостоятельно.

Почти каждый священник у нас окормляет ещё несколько общин, так что меня благословили стать настоятелем ещё и в Шалакуше, и в Ступино. Там тоже приходы человек по пятнадцать, хотя, бывает, приходит больше.

– Мне кажется, это немало для небольших сёл.

– В Волошке живёт летом около пятисот человек, а Господь сказал, что десятина должна освящать народ. Это значит, что, когда воцерковлён каждый десятый, народ можно считать верующим. Но у нас бывает на службах значительно меньше. В Няндоме живёт около двадцати тысяч, а двух тысяч на литургии, конечно, нет и в помине.

– По моим наблюдениям, регулярно ходит на службы у нас на Севере примерно каждый пятидесятый-сотый человек…

– Может, дело в том, что люди не понимают языка богослужения, того, что слышат в храме. Более-менее понятна литургия. Всенощная – практически нет, там много чтения той же Псалтыри, и всё это сливается в бу-бу-бу. У нас в Няндоме всенощная длится три часа, прихожане терпеливо ждут, когда их помажут маслом и после литии дадут кусочек хлеба. Самое печальное – читаем Евангелие, а люди разве что догадываются, о чём идёт речь. А ведь есть хорошая традиция: прочитал на церковнославянском, потом прочти на русском.

– Служба на русском меня лично не слишком привлекает – привык к древним напевам.

– Я не о переходе на русский говорю, этого не нужно. А о том, чтобы заменить непонятные слова из церковнославянского понятными русскими. Мне приходилось сталкиваться с тем, что диакон читает Апостол и не всё понимает. А если священнослужитель не понимает, никогда не поймут и люди, которые его слушают.

– Да, соглашусь. В Евангелии нельзя пропустить ни слова. Наверное, нужно найти золотую середину – не лишать народ церковнославянского, но в то же время насколько возможно облегчить понимание. Даже давно воцерковлённые люди, если это не чтецы, не певчие, знают, как правило, церковнославянский не очень хорошо, а встретить понимающих – всё большая редкость. На это отвечают порой, что нужно людей учить. В середине девяностых, услышав это, можно было по неопытности преисполниться оптимизмом, но сейчас ясно, что это всего лишь благие намерения. И что же делать?

– Это пусть решает полнота церковная. Я, как священник, вижу, что проблема существует. Моё мнение – нужно не переводить, а адаптировать богослужение, заменяя слова, которые давно вышли из употребления.

* * *

– Отец Роман, тяжело было привыкать к прихожанам? После пьяных лесорубов нужно было как-то переключаться на новую жизнь, наверное.

– Наоборот, лесорубы помогли наработать какое-то терпение. Долго учился с ними работать. А тут бабульки, божьи одуванчики, которые в драку не лезут, за грудки не хватают. Мне кажется, я люблю людей, поэтому с прихожанами было легко. С каждым поговоришь. Всех знаю лично, у всех дома побывал в гостях. Самое плохое, когда приходят и пьяные слёзы льют – исповедь в никуда. А потом трезвеют – и снова за бутылку. Просит человек: «Сделай чудо, чтобы я не пил». Но нет такой молитвы, чтобы расстаться со страстью без труда.

– Ваша мама говорила, что все священники в благочинии болеют… Тяжело даётся служение?

– Да, это так. У отца Олега, скажем, серьёзные проблемы с почками. Что до меня, то всё тоже не очень здорово. Как поступил в семинарию, так и началось. Но мне кажется, дело не в служении, не в том, как некоторые думают, что грехи прихожан лишают нас, священников, здоровья. Тут и старые травмы сказываются, и старые грехи. У меня много переломов, весь в шрамах. Жил так, что то пилой по лицу получу, то ножом в спину ткнут.

– В спину-то почему?

Отец Роман смеётся:

– Стеснительный, наверное, в глаза не мог взглянуть. В лесу вместе работали, горячие архангельские парни.

– Бровь у вас пилой повреждена?

– Нет, нос пилой, а бровь, наверное, клюшкой хоккейной. Остеохондроз – это, скорее всего, последствие аварии. Желудок вот начал болеть… Но грех жаловаться, многих моих друзей уже нет в живых. Так что священство скорее спасает, чем награждает болезнями.

Старые и малые

Разговор переходит на окормление дома престарелых и спецшколы, куда отправляют малолетних преступников со всей Архангельской области и из Ненецкого автономного округа. Они находятся в Каргополе-2 – это микрорайон в Няндоме, который в прошлом был военным городком.

– С кем легче общаться, отец Роман? В старости многие приходят к Богу?

– Нет. Как ни странно, с мальчишками намного проще. Дело, наверное, в том, что если в молодости интерес к Богу не появился, то и в старости ему неоткуда будет взяться. Приходит как-то раз один слепой: «Хочу креститься» – «А зачем?» – «Мне на баб охота посмотреть» – «Ну что у тебя за мечта такая? Не исполнит её Бог после крещения» – «Ну я тогда и не буду креститься». Потом всё-таки пришёл – кто-то убедил, что стоит попробовать. Так и не прозрев, обиделся на Бога.

В доме престарелых 85 человек, около тридцати из них я крестил, молиться ходят человек десять, но даже из них лишь половина ясно понимает, что она делает в храме. Остальные – захожане, которые приходят друг с другом поговорить, свечку поставить, попросить у Бога что-то. Был бы клуб, ходили бы в клуб. В окошко смотришь – идут с костылями, на колясках, инсультники бредут. Очень трогательно и грустно. Правда, на соборование приходят почему-то все ходячие. Молитвенную комнатку обустроила девушка, которая работала кем-то вроде массовика, православная. Выдержала лет семь, сейчас уволилась – люди там выгорают. Со стариками тяжелее – они капризные, у некоторых с головушкой проблема: кто-то считает себя инопланетянином, кто-то с вечера горит желанием креститься, а с утра уже не хочет.

– Туда ведь, наверное, попадают люди, у которого что-то не так пошло в жизни.

– Если человек дожил до старости, а у него ни детей, ни внуков, то понятно – с ним явно не всё в порядке. Самой младшей там лет 35, красивая женщина, но без ноги, лишилась её по пьяному делу. Кто-то жил с матерью, а мама умерла – и оказался ни к чему не приспособлен. Человек десять мужчин и около пяти женщин в тюрьмах успели посидеть. Одинокие, несчастливые.

– А как у вас обстоят дела с малолетними преступниками?

– Отличные ребята! – отец Роман показывает большой палец, потом продолжает: – Вижу на улицах, как дети и подростки себя ведут. И неизвестно, кто хуже: они или наши ребята в спецшколе? Эти попались, за них некому оказалось заступиться, и это вопрос скорее везения, а не вины. В основном в спецшколе сироты, дети из неблагополучных семей. Большинство направлены за кражи и угон автомобилей. Ночью некуда податься – пошёл, взломал автомобиль, если смог завести – поехал кататься. Или уже стоит заведённая машина у магазина – сел, проехал пятьдесят метров, поймали…

Насчёт везения. Некоторым лучше в спецшколе, потому что дома им нечего есть. Попадают, бывает, совсем ещё детьми, а через три года выходят – выше меня, крепкие парни, регулярно занимающиеся спортом. Сейчас их около тридцати пяти, а раньше было восемьдесят, но это слишком много: сотрудники не справлялись, и случилось насилие, после которого один мальчик повесился. Это было ещё до меня.

Отношения у меня с ними прекрасные: как к отцу относятся, слушаются, кричать не приходилось ни разу. Исповедую, беседую, причащаю в маленькой часовенке. Прихожу около пяти вечера по воскресеньям. Сначала проводим короткий молебен, парням нравится петь «Символ веры», «Отче наш». Вместе читаем Библию для детей, что-то изучаем, обсуждаем. Особенно новенькие ищут поддержки, в основном некрещёные. Крестим желающих. Со временем интерес снижается, но есть ядро, некоторые уже третий год ходят.

– Все причащаются?

– Да, но если исповедуются все сразу, то причащаются не за один раз. Кто-то в один месяц, кто-то в другой. Грехи одни и те же. Дрался, матюгался, курил. Первое время дрались очень часто, сейчас поуспокоились.

– Помогает?

– По наблюдению сотрудников, стало меньше проявлений агрессии. Когда исповедую, говорю: «Ты попал сюда за кражу, но ведь не сразу начал воровать. Сначала курил, матерился, мог ударить человека, потом деньги понадобились. Если не остановишься, дальше что? Убийство, скорее всего. И всё – жизнь сломана». Слушают, думают.

– Насколько искренне ребята исповедуются?

– На сто процентов, искреннее многих взрослых. Очередь занимают: «Я первый занял» – «Нет, я!» Им становится легче после исповеди, камень с души снимается, и они это чувствуют. Помню парнишку, который попал за изнасилование. Нам обоим было очень тяжело, каждое слово выдавливалось, как из замёрзшего тюбика. Покалеченные, жизнью обозлённые, но искренние.

Есть парень, у которого мама умерла, пока он здесь был. Забрали за то, что вроде как стоял на шухере. В общем-то, ни за что посадили. «Но ведь были и другие ситуации, когда было за что, но не попался?» – говорю. Признался, что да, было.

Теперь детский дом, но Бог даст, выкарабкается. Он по натуре не преступник, просто компания плохая. А есть клептоманы. Во время разговора со мной утащит ручку или иконку украдёт, потом вернёт. Страсть такая или болезнь. Ему оно и не надо, а удержаться не может. Только суд это во внимание не примет.

Один пришёл в одиннадцать лет, совершенно неадекватный был. Нормальный парень, но ожесточившийся. Из щётки зубной заточки делал, мысли были пырнуть кого-то в печень. У него и отец, и братья по тюрьмам, мать пьёт. И такое воспитание: в обиду себя не давай, если что, сразу режь. Вот он и ограбил кого-то с ножом. Оказался у нас. Спрашиваю: «Кем хочешь стать?» – «Смотрящим на зоне». Потом два года причащался, исповедовался. Сейчас ему четырнадцать, стихи читает патриотические, люди заслушиваются. Целые поэмы. Талант у него. Таланты у всех практически: кто-то лучше всех в футбол играет, кто-то – в настольный теннис, иной поёт так, что «Ласковый май» отдыхает. Есть талантливый художник. Храм как-то мельком показали по телевизору, а он так нарисовал, словно перед ним был качественный образец. Хочет стать священником. Бог даст, станет. Евангелие читает, потом просит что-то объяснить.

Очень артистичные, любят выступать, ездить по конкурсам. Несколько человек вступили в Юнармию. Вот такая оптимистичная картина, которая заканчивается, когда парни выходят на волю. Потом восемь из десяти возвращаются обратно, в том числе те, кто громче всех кричал: «Дайте я батюшке помогу» или «Свечку хочу зажечь». Стихарь принесёшь – за него такая борьба, что боишься – порвут. А потом, в лучшем случае, снова попадают к нам, в худшем – идут уже на взрослые зоны. Одному недавно восемнадцать исполнилось, а он опять машину угнал. Только ли в парнях дело? Нет. Не обольщайтесь, мало кто из людей способен выдержать давление среды. А в какую среду они возвращаются – понятно.

У одного бабушка меня удивила – стала ходить в храм, пока внук был в спецшколе. Хочет спасти внука. Мы с ней сейчас стараемся поддерживать переписку. Мальчишка тоже принял крещение, за хорошее поведение ему сократили срок. Жаль, мало таких. Иной вернётся в свою деревню или рабочий посёлок в лесу, где вся работа – пилорама и трактор, так что почти все безработные. Ну и храма, понятно, нет. Чем парню там заняться? А рядом «друзья»…

Так, может, впустую работаю? Нет. И дело не только в том, что двое из десяти всё-таки становятся на ноги. Радуюсь, когда вижу потом у себя в храме: стоят не шелохнувшись, как солдаты. Один, вельский парень, пишет, что жениться собирается, работает, учится, хочет стать трактористом. Друзья поступили в военное училище, куда ему пути нет, но старается. Дай Бог! Другой: «Хочу на Пасху сходить в церковь, что мне нужно сделать?» Он из большого города, где к священнику трудно пробиться. Есть и такие.

Но даже те, кто не смог потом удержаться, – они ведь тоже становятся другими после того, как не по разу исповедовались и причастились, с кем мы успели поговорить. Что-то важное появляется в их душах, что, дай Бог, поможет удержаться от по-настоящему плохих вещей. Семя Божие во многих ещё взойдёт однажды.

* * *

– Я знаю, что вслед за вами в Церковь пришла вся ваша семья: бабушка, дед, мама и остальные.

– Да, так получилось, в течение года подтянулись.

– Значит, не напрасно лампады на вас опрокидывались.

Фото автора

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска