22 июня – День памяти и скорби

Время утекает, и уже мало осталось тех, кто помнит начало страшной и великой войны, отголоски которой аукаются и поныне. Борису Павловичу Зыбину – 95 лет. Познакомился я с ним в подмосковной Балашихе, в детском саду № 2 «Непоседы», который шефствует над ветераном. Дети выступили перед ним с концертом, и умилительно было видеть, как после они обступили старика, трогали его награды: орден Отечественной войны, медали «За отвагу», «Освобождение Варшавы» и «За взятие Берлина», задавали свои детские вопросы. Что мог рассказать им ветеран, если даже для нынешних взрослых те времена, те испытания столь далеки? Вот что удалось мне записать после его встречи с детьми, которую он закончил словами: «Вы все очень хорошие. Хочется пожелать, чтобы вы были счастливы и были настоящими людьми. И чтобы жизнь у нас продолжалась».

Предел допуска

– Борис Павлович, война вас где застала?

– Родился я в деревне Липна близ города Петушки, это сейчас Владимирская область. Отец тамошний, а мама – Орехово-Зуевская. Её направили в деревню организовывать курсы кройки и шитья, да там и осталась, вышла замуж. Ну, деревня-то была необычная: с одной стороны фабрика и с другой – химический комбинат. А ещё в трёх километрах от нас была крупная воинская часть, с танками и прочей техникой. И вот военное время для нас наступило мгновенно.

Часто говорят, что война нашу армию застала врасплох. А я помню совсем другое. 22 июня, в пятом часу утра, нас разбудил грохот от проезжавших танков и грузовиков. Мы подумали, что начались очередные манёвры, но это, как понимаю, уводили технику из-под возможной бомбардировки. То есть приказ из Москвы поступил своевременно – после того как в 4 часа утра немцы пересекли государственную границу СССР. Другое дело, что не до всех приказ тогда дошёл. О начале войны мы узнали в 12 часов дня, когда объявили по радио. Народ стал собираться в группки, обсуждать. Все говорили, что это ненадолго. Оказалось же, что растянулась она на 1416 дней. И всё это время страна была как натянутая струна.

К концу августа немцы уже были в трёхстах километрах от Москвы. В небе появились немецкие самолёты. Рядом с домом мы вырыли яму, сверху жердями накрыли и землёй засыпали – прятались там. Воздушные тревоги были каждый день, и депутаты ходили по домам, выводили стариков в убежища. Напряжение становилось всё туже и туже, всех взрослых мужчин мобилизовали. В школе у нас продолжались занятия, но там учились только девочки, а парней отправили на оборонительные работы. Копали мы противотанковые траншеи, пилили лес для паровозов – они тогда ездили на всём, что горело.

Отец ушёл на фронт. Он, слава Богу, остался жив – после второго тяжёлого ранения в 45-м году его комиссовали. Как жили в первый год? По карточкам нам с матерью и братом полагалось по 400 граммов хлеба, также можно было получить муку, масло, крупы – всего понемногу. Но со временем некоторые продукты перестали выдавать: того нету, другого. Подспорьем стало, что мы всей школой летом были на сельхозработах, и осенью мне выдали то, что в колхозе выращивалось: мешок ржаной муки, ведро гречневой крупы, ведро гороха. Вёдра были двенадцатилитровые – обливные, большие. А морковь и свёкла у нас росли свои на огороде, это не брали. Очень выручал и отец – он стал присылать с фронта деньги, тогда ведь простой боец получал 15 рублей в месяц, а лейтенант – 600 рублей. Деньги у нас были редкостью, потому что все работали за карточки или просто за еду. А на деньги можно было подкупить продуктов на рынке. Так что в 41-м году мы более-менее жили.

Иногда я ездил к родной тёте в Москву, она жила возле стадиона «Динамо». В октябре–ноябре 41-го город был весь заснеженный и пустой, никого на улицах. Двери в магазинах поломаны – всё съестное люди забрали. Москвичи и жители окрестных селений шли колоннами через нашу деревню, некоторые гнали перед собой скот. Не верилось, что Москву сдадут, но этих людей можно было понять – бои в самой столице предстояли жаркие. Пятого декабря наши пошли в контрнаступление и отбросили врага. Стало веселее. В Липнах у нас расположилась воинская часть, в нашем доме устроили штаб, и мы, чем могли, помогали военным. Наступил 42-й год. Я работал в колхозе, потом мобилизовали на пилку леса. Мне было уже 15 лет, возраст вполне рабочий.

Однажды нас, нескольких школьников, которые прежде зарекомендовали себя хорошей учёбой, вызвали в Петушки. В райкоме сидели представители с заводов, они предложили нам на выбор три места в Московской области, куда пойти работать. Я выбрал завод в Подлипках – это где сейчас город Королёв. Поехал туда, дали мне отдельную комнату в общежитии, поставили на довольствие, причём обеды были достаточно сытные. На этом заводе я проработал больше года.

– А что он выпускал? – прерываю рассказ ветерана.

– Этого я не знал тогда. Меня поставили в инструментальный цех, где изготавливались различные приспособления для завода. Там было большое здание, где работали восемьсот человек. Что делалось в других цехах, было неведомо, поскольку туда не пускали. Только после войны я узнал, что этот 8-й завод прежде назывался «Арсенал» и был эвакуирован в Подлипки из Ленинграда. Во время войны на нём изготавливали автоматические зенитные пушки и ремонтировали оружие, поступавшее с передовой. А после войны там делали ракеты, в 50-м году именно там под руководством Королёва построили первую нашу баллистическую ракету Р-1, способную нести ядерный заряд.

Через три месяца я получил разряд токаря-расточника и под присмотром мастера стал выполнять сложные работы. Стоял у нас швейцарский станок, на котором можно было обточить деталь с допуском в 2-3 микрона, и вот такую точность от меня требовали. Работа интересная, но я всё равно рвался на фронт, написал заявление военкому. Тот ответил, что по возрасту не подхожу, да и директор завода – человек суровый, генерал-майор – вряд ли бы снял с меня бронь, поскольку я был единственным специалистом по расточке некоторых деталей. Работали мы по 12 часов, без выходных, только раз в месяц за счёт пересменки получали восемь часов дополнительного свободного времени – это когда с дневной смены переходили на ночную. В общежитии я недолго пожил, переехал к тёте в Москву. От неё трамвай до площади Трёх вокзалов шёл полчаса, потом на электричке всего двадцать минут до Подлипок. Дни шли за днями. Но однажды случился казус.

Целую неделю растачивал я одну деталь, у которой допуск был в 6-7 микрон. Пришли люди принимать работу и сказали, что допуск нарушен. Что это значило? Вредительство, за которое полагался трибунал. Меня сразу же отстранили от работы и приказали не покидать территорию завода. Начальник цеха матерился, говорил, что без этой детали для какого-то станка завод может остановиться. Что ж, преступление налицо, никуда не денешься. На улице морозно, и я пробрался в помещение, куда сваливали шлак из литейного цеха и где было тепло, там заночевал. Наутро механик вызвал экспертизу, деталь вновь обмерили и установили: всё в точности соответствует чертежам. Меня допустили до работы, но на душе было ненормально. Обратился к мастеру: «Если военком примет моё заявление, меня отпустят с завода?» Он: «Может, директор и отпустит, если подготовишь замену вместо себя».

Наступил 44-й год, наша армия широко наступала, и людей на фронте не хватало. Военком часто появлялся в цехах, беседовал с рабочими. Брали всех до 50 лет, но добровольцы были и 60-летние, их тоже брали. В числе прочих военком принял и моё заявление. Вызвали в военкомат. Там посмотрели мой аттестат об образовании, где было отмечено, что я занимался в радиотехническом кружке. А до этого мы с отцом собирали простенькие радиоприёмники, поскольку в продаже их было мало и стоили они дорого. Отправили меня в школу радиоспециалистов. Учёба давалась легко, материал осваивал вперёд. Спустя два месяца, 20 мая, меня и моего друга, который также был успевающим, вызвал начальник школы и сказал: «Срочно требуются специалисты по танковым радиостанциям. Даю вам месяц, чтобы вы закончили программу и сдали экзамены». И вот настал день, когда нас, четверых юнцов, отправили на фронт – с эшелоном, на который были погружены новейшие танки.

Вперёд, на Берлин

– Столкнулся с войной я сразу по прибытии. Это был какой-то полустанок на Западной Украине. У перрона стоял старенький автобус с картонкой на лобовом стекле: «Комендатура». Комендант сообщил, что скоро за нами приедут. Вдруг появился немецкий бомбардировщик и с рёвом низко-низко направился прямо на поезд. Мы разбежались по кустам. Было очень страшно. Тут наперерез ему выскочил наш «ястребок», и немцу пришлось сбросить две бомбы куда попало. Задело вагон начальника поезда, он загорелся, а платформы с танками остались целыми.

Вскоре приехала машина из воинской части, забрали моих товарищей, остался я один. Наступил уже вечер, темно. На дороге показался бронетранспортёр. Оказалось, что это за мной. Ехать надо было по зоне, где действовали бандеровцы и по ночам обстреливали дороги, поэтому и прислали броневик. Привезли меня в полевой лагерь с добротными землянками. Сразу накормили, показали, где спать. Это была яма, накрытая берёзовыми ветками, но шинель-то есть – это тебе и пальто, и постель. Утром полковник расспросил меня о жизни, как дела в моей деревне, как мы выдержали эти военные годы. Поговорил минут пятнадцать, потом: «Ну ладно, теперь деловой разговор. К нам прибыла совершенно новая техника, радиофицированная. Наши люди смотрят на эти рации как баран на новые ворота, никто ничего не знает. Надо до 23 июня обучить командиров и наводчиков всех двадцати танков».

Обычно командирами танков были лейтенанты, реже – старшие сержанты, и вот мне, пацану, предстояло их учить. Срок – два дня. Говорю, что это тяжело, поскольку сразу всех научить невозможно: надо в каждый танк залезать, в башню которого два человека только помещаются. Но делать нечего, за невыполнение приказа – штрафбат. Взял я одну радиостанцию, что в ящиках лежала, и провёл теоретическое занятие для сорока человек. Потом подходил к каждому танку и проверял, как они настраивают прибор, как выходят на связь.

А 23 числа началась Минская операция, и мы сразу двинулись к передовой. В нашем 341-м гвардейском тяжелосамоходном артполку и вправду была новейшая техника: только что пришедшие с завода самоходки ИСУ-122 и 24 танка ИС-2, которые считались тогда секретными. Таких ещё не было нигде, наш полк первым ими укомплектовали, поскольку задача была поставлена важная – прорыв обороны врага в районе нашей государственной границы.

Комполка сказал мне: «Будешь на передвижном командном пункте, никуда не отлучайся». Мало ли что с радиостанциями может случиться, а связь нужна как воздух. Операция прошла успешно, вышли мы на государственную границу. И пошло дело. Дальше что рассказывать? Единственное отмечу: довелось мне увидеть лагерь смерти Майданек. Когда мы ворвались туда, в предместье польского города Люблин, немцы только-только успели удрать. Остановились у этого самого лагеря, ворота были раскрыты. Несколько групп худющих, как скелеты, людей вышли навстречу. Они передвигались именно группами, держась друг за дружку по пять-шесть человек, потому что в одиночку ходить не могли, ноги не держали. Никогда их не забуду…

Всё это я увидел, потому что сидел на броне. Так-то мне определили место в самоходке, и я залезал внутрь в боевой ситуации, но внутри-то тесно, там моторный отсек, топливные баки по бокам, только экипаж и вмещается, а я как бы лишний. Двигались мы быстро – немцы разбегались по сторонам, ими наша пехота занималась, а мы рвались вперёд. Иногда далеко заезжали, но нас останавливали, чтобы в окружение не попасть. В Польше застопорились только перед Вислой, где была мощная оборона немцев. Силы наши таяли, потери большие, и нас поставили на отдых и пополнение. Был конец зимы, холодно, но землянки рыть не разрешили, ночевали внутри самоходок, которые попытались спрятать от врага с помощью маскировочных сетей. Там мы сидели месяц, накапливали силы. Весной форсировали Вислу. Двинулись вперёд и к последней нашей, Одерской, операции вышли 14 апреля.

Это самая крупная в той войне операция. Техники было – все леса ею забиты. Задачу поставили: к 26 апреля взять Берлин. Началось всё с обстрела оборонительных сооружений на Зееловских высотах. Сорок минут из полутора тысяч тяжёлых орудий громили эти высоты. Подземные укрепления мало пострадали, и первый штурм провалился, потери были большие. Нашему полку поставили задачу зайти справа, в обход высот, чтобы обстрелять дзоты с фланга. Все навалились и высоты эти взяли. Потом пошло быстро, бывало, в день по тридцать-сорок километров продвигались. К 23 апреля вышли к городку на окраине Берлина. Началось окружение города. Нас направили с северо-западной стороны, и скоро наш фронт в Потсдаме соединился с 1-м Украинским фронтом. Затем стали сужать кольцо как можно быстрее. Наш полк прорывал оборону в самом уже Берлине, в районе Потсдамского вокзала. Сил было много, но только на второй день там всё разрушили, прорвались. Дальше двигаться стало ещё сложнее, поскольку в домах засели ополченцы с фаустпатронами, также находились там и эсэсовцы, которые дрались до последнего.

29 апреля мы подошли к центру города. Наша работа была простая – из какого дома стрельнут, туда и мы долбаем. Дома были двухэтажными и трёхэтажными, и хватало одного снаряда, чтобы они развалились. Вскоре мы въехали в Трептов-парк, откуда до Рейхстага по прямой 300-400 метров. Мы его видели – расстояние определили по орудийному дальномеру. Наши самоходки расположились в ряд в самой глубине парка. Боекомплект в наличии, орудия заряжены. Бахнули. Зачем артиллерия там понадобилась? Все окна в Рейхстаге были забетонированы, только щели-бойницы оставлены. Из этих щелей всё время вёлся поражающий огонь, а площадь перед Рейхстагом голая, никак не подойти. 30 числа мы начали обстрел Рейхстага, а ночью 1 мая над ним уже подняли флаг. Не наш, а 150-й дивизии. У нас-то была не дивизия, а 9-й корпус в составе 2-й танковой армии.

Кто меня хранил?

– В полку сначала не могли придумать мне должность, и в армейской книжке оставалась запись: «Курсант школы радиоспециалистов». А потом пришёл приказ о назначении меня старшим радиомастером – прежде такой штатной единицы в полку не было. Чем я занимался? Проверял радиостанции перед боем, потом чинил их, в том числе в боевой обстановке. Радиостанции выходили из строя даже от небольших сотрясений, когда снаряд в гусеницу машины попадал. Отходили контакты или, что хуже, разбивались радиолампы. Берёшь ящик с запчастями – и вперёд, под обстрелом. Пехота залегла, каждый накопал себе земляной бортик перед собой, а я ползу без прикрытия, да ещё с ящиком и автоматом на спине. Начинаешь искать, где лучше пробраться. Иногда пехота подсказывала, а бывало, что никого рядом нет, одно голое простреливаемое поле.

Однажды пробирался я к подбитому ИС-2 и на пути увидел полуразрушенный сарай или склад. Тяжело ползти-то, да ещё кустарник мешает. Я к сараю приполз, чтобы немножко отдохнуть да оправиться. Надо было осмотреть сарай, нет ли кого. Вроде и с этой стороны никого, и с другой. Иду на ту сторону, которая не обстреливалась, – и вдруг передо мной немец с автоматом наготове. Старый дед. Он мог бы меня сразу изрешетить. Я руки опустил, потому что свой автомат вскинуть уже не успевал. Стою секунд несколько. Он тоже стоит и на меня смотрит. Разглядел его подробней: с бородкой, на вид лет семьдесят, если не больше. Потом я напрягся и прыгнул обратно в сарай. И выстрелов опять не было. Через несколько минут очухался, нацепил каску на ствол автомата и высунул в проём стены. Тишина. Гляжу, никого уже нет. Я обратно в кусты и ползком к танку. Восстановил рацию, вернулся и доложил командиру полка, что связь с машиной налажена. Вызывают танкистов – у них всё нормально, гусеницу починили, задачу выполняют.

Позже я рассказал эту историю зампотеху, своему непосредственному начальнику. И он меня так чистил! За то, что я к сараю пополз.

– Как думаете, почему немец не стал стрелять? – спрашиваю я ветерана.

– Сначала я подумал, что он меня пожалел. Он ведь старик, у него на войне, скорее всего, такой же, как я, сын или даже внук. Вспомнил об этом – и рука не поднялась. Есть же что-то человеческое даже на войне? Это я так подумал. А зампотех сказал другое: немцы охотятся за новыми нашими машинами и посылают разведчиков, чтобы узнать, в каком состоянии эта подбитая техника и можно ли её утащить к себе. «А посылают стариков в разведку под видом гражданских, чтобы подозрений не было, – объяснил он. – И твой старик полз туда же, куда и ты – к нашему секретному танку ИС-2, чтобы посмотреть на повреждения. И не стрелял он в тебя, потому что рядом была наша пехота, а разведчик не должен выдавать себя». Ещё сказал, что это не первый случай, когда немцы стариков посылают. Но пока что утащить нашу технику им не удавалось – наши танкисты взрывали подбитые машины. Стало мне обидно: вот, хорошо о человеке подумал, а оказалось… Война всё-таки жестокая вещь.

– Где вы закончили войну?

– На Эльбе. Нас послали на встречу с англичанами, чтобы, так сказать, побрататься и заодно показать ИС-2, впечатлить их мощными танками. Немцы в округе ещё были, но не сопротивлялись, а прятались. Приехали мы на Эльбу 8 мая в какой-то городок, а мостик хилый, ИС-2 по нему не пройдёт. Решили ждать англичан на этом берегу. Наступило утро 9 мая, тут известие: «Война кончилась!» Ну, тут пилотки вверх. Поехали обратно. Нас распределили в немецкие казармы, и там я ещё пять с половиной лет прослужил.

– Вас ни разу не ранило?

– Было два раза. В Люблине находился я за забором, радиостанцию развёртывал, и на другой стороне мина разорвалась. Забор расщепился, а в меня впилось множество маленьких осколочков, в том числе под глаз попал осколок самой мины. Его удалили в полевом госпитале, и я вернулся в строй. Второй раз взрывной волной сбросило с крыши двухэтажного дома, где я антенну устанавливал. Это было в каком-то немецком дачном посёлке. Упал я на дерево и застрял в рогульке меж стволами. Бойцы из охраны штаба, ребята дюжие, разодрали дерево пополам, чтобы меня вытащить. Коленка была повреждена, плечо раздроблено – пустяки, меня опять быстро на ноги поставили. Таких в госпитале долго не держали, потому что тяжёлым места не хватало.

– Наверное, мама за вас молилась.

– Знаете, было чувство, что со мной ничего не случится. На войне я боялся только один раз, в самом начале, когда немецкий самолёт наш эшелон бомбил. Смерть я видел – сгоревших танкистов, разорванных на части людей, но к себе как-то не примеривал. Не знаю, что это было. Глупость юности? Или что-то другое?

* * *

Наш разговор прервал звонок телефона в кармане ветерана. Он ответил:

– Нет, у меня всё хорошо, я скоро закончу. Ну ладно, плакать не надо, ни к чему… уже иду.

Прощаемся. Крепкое рукопожатие. Позже воспитательница детсада пояснила, что это звонила супруга ветерана, которой 90 лет. 13 сентября исполнится 70 лет, как вместе они идут по жизни, помогая друг другу, храня любовь с юных лет. Дай Бог им здоровья!

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска