(Продолжение. Начало в №№ 889–894)

Охота и рыбалка

Из записок Игоря Иванова:

Веками на Мезени жил народ рыбалкой да охотой. Промысловики мех сдавали, мясо, а теперь профессионалов не сыщешь днём с огнём. Разузнал у деревенских: Михаил Александрович Остапов, в прошлом школьный учитель, постоянно в лес с ружьём ходит, рыбачит. Ну хоть у него узнаем, как и что в лесу да на реке. Тем более что живёт он в одном из ближних к нашей палатке домов. Точнее, это мы со своей палаткой расположились неподалёку.

Михаилу Александровичу 68 лет, но выглядит он моложаво, наверно, потому, что преподавал с 1971 года физкультуру. И когда он стал вспоминать свои годы работы в школе – последовательно, от школы советской к современной, – косвенно я нашёл ответ на вопрос, куда подевались промысловики. Дело даже не в том, что охотников наше бессмертное чиновничество обложило всякими лицензиями и поборами, так что охота вместо дохода и пропитания приносит только убытки. Дело в том, что из деревенских ребят современная школа воспитывает не пойми кого. Городского человека, а не природного.

Михаил Александрович Остапов

– Как раньше было в школе? Летом в лагере труда и отдыха мы по сто тонн сена заготавливали. Отбор был, не всех ещё брали. Старший брат у меня работал с пятого класса, а сам я поехал впервые на сенокос в восьмом классе, потому что был в семье младшим, летом на домашних работах нужен был. О деньгах особо не думали. Помню, 80 км на лошадях ехали на неудобья – четверо парней и четверо мужиков… А потом началось регулирование: на любые работы только с 14 лет, трудовая книжка и так далее. И физкультурой заниматься условия раньше были: освещённую лыжную трассу в 1980-х протянули сначала на полкилометра, потом продлили на километр. А как в 1990-е с трассы электрики провода украли, так всё и заглохло…

Спрашиваю про рыбалку. Оказывается, пока мы спали, Михаил Александрович с утречка успел на рыбалку сходить со спиннингом, трёх хариусов поймал. В семье традиция: по средам и субботам – баня, а после неё обязательно уха из свежей рыбы.

– Вода тёплая нынче, в начале июня уже купались. Сегодня водоросль пошла, с крючка приходилось всё время её снимать. Если вода не подымется метра на полтора и ил не унесёт, так до осени и будет, – сетует он.

– Надо же, ещё вчера вода была чистейшей, – удивляюсь. – Мы-то на лодке плыли, черпали пить воду прямо из-за борта.

Расспрашиваю про охоту. Хозяин показывает в сарае свои сани и охотничьи лыжи на лосином камусе: «Лёгкие!» – и предлагает нам оценить их. Всё, что осталось, – это охота на дичь: тетерев, глухарь, осенью – рябчик. «На “Буране” едешь с ружьём, потом надеваешь маскхалат, встаёшь на лыжи и с подхода смотришь…» Рассказывает: зайца не стало. В начале осени много было заячьих следов, но как волчьи появились, заячьи куда-то исчезли. Нетрудно догадаться куда. «Пара зайцев в округе бегает, что их, бедных, ловить». Зато хищников развелось много. «Медведей полно, так что года два уже в лес хожу с ракетницей. Несколько дней назад нос к носу на речушке медведя встретил – стоит на задних лапах, руки на животе скрестил, смотрит, а я на лодке в метре проплываю… А недавно медведь обокрал рыбаков – в рыбацкой избушке съел солёную рыбу из бочки».

– Вот не знал, что солёной рыбой медведи тоже потчуются…

– Подряд всё съестное подчищают.

– А это что, горбуша? – заметил я в дровяном сарае старинное приспособление для косьбы. – Неудобная ведь, отчего не литовка?

– Вон моя литовка китайская, – смеётся хозяин, показывая на газонокосилку. – Во дворе траву равнять. А косить мне незачем, скотину-то мы не держим.

Да, от патриархальной деревни остаётся всё меньше следов…

Работа

Прощаться с селом идём к Розе Николаевне Поповой. Она – главный глотовский старожил, 1935 года рождения. Долго договариваемся с роднёй, как будем беседовать – опасаются, как бы мы старушку ковидом не заразили. Решаем, что она сядет на крыльце, а мы будем стоять возле калитки – метрах в семи.

Роза Николаевна на крылечке своего дома

Начинаем с её самых первых воспоминаний: как в 1945-м Победу встречали хождениями с флагом около церкви. Отец и дед у нашей собеседницы пропали на войне без вести. Вспомнила, как в войну и после голодали. На охоту ходили древние деды, которых не взяли на фронт. Рыбу ловить – сетей не было, да и некому: не то что рыбачить, а и спать-то некогда было, столько работы в колхозе да на лесозаготовках. Ещё вспомнила, как мешками таскали ячмень на второй этаж церкви, где стояла молотилка. На первом этаже плясали – там был клуб.

Спрашиваю, как удалось такую долгую жизнь прожить, память сохранить.

– Работала только всё время, – отвечает.

Трудилась в детском саду няней и прачкой. До старости нигде дальше райцентра не бывала. В городе впервые оказалась совсем недавно – в больнице, так что и город-то увидеть не успела. Да и ладно, не много потеряла.

Я подумал о пропавшем без вести на полях сражении Николае – отце, давшем своей дочери такое диковинное для этих мест имя в 1935-м – Роза… Представил, какой цветущей он, сам переживший Гражданскую войну, голод, нищету, надеялся увидеть её жизнь. А ей, Розе, тоже достались война и голод. Зато весь свой отмеренный Богом век провела она на своей клумбе, дала побеги, дожила до наших дней…

Из окошка взирает на нас детское лицо, должно быть правнук. Почти угадал: в гости сегодня пришёл один из праправнуков. Продолжатель.

* * *

Возвращаемся к нашей уже готовой к продолжению похода лодке по главной улице. У обочины – два забытых «Запорожца», свидетели краткого времени надежд в жизни деревни в 80-х. Раскуроченные, стали они теперь своеобразными памятниками сегодняшнему положению дел на селе…

Увы, не припасли угощения путешественники…

Далее – отремонтированный мосток через ручей: пока мы ходили по селу, субботник завершился. Михаил со Святославом останавливаются возле мающегося от докучливых оводов рыжего жеребца – он, конечно, шевелит губами, ждёт корочку, но, увы, не припасли угощения путешественники, почесали лоб, попрощались. Как будто знали: больше за всю экспедицию ни одного коняги не встретится.

За горизонт

Из записок Михаила Сизова:

После дождя, прошедшего днём, когда мы прятались под крышей церкви, небо прояснилось, ветер утих, и лодку мы спускали в зеркало обновлённого мира. И небо, и деревья отражались в нём. И наши вёсла отразились, словно крылья бьющейся ввысь птицы.

Отплыв от Глотово, за излукой сушим вёсла, слушаем тишину. Как во сне проплывает мимо борта белое пёрышко – невесомо поцеловалось оно с рекой и задумалось: дальше лететь или отдаться водному потоку? Разницы-то нет, с облаками плыть или с рекой. В небе кто-то протяжно, певуче вскрикнул. Это чайка. В городе, кормясь на помойках, они кричат грубее. Подражают городским шумам. А здесь чему подражают? Что они слышат в мировом круговороте, в неуёмном движении куда-то?

– Как думаешь, Мезень – это матушка или батюшка? – произносит Игорь.

– Думаю, Мезень мужского рода, – отвечаю, – поэтому батюшка.

– А Волга?

– «Волга» – это машина такая, – вклинивается Святослав. – Мы на месте стоять будем или дальше поплывём? Так мы дотемна до перешейка не доберёмся.

– Эх, Святик, совсем ты городским стал в Москве своей, урбанизировал тебя мегаполис. Кто тебе сказал, что мы «на месте стоим»? Река сама нас несёт. Как эскалатор в метро.

Перешейком Святослав называет волок, который мы обнаружили на карте, ещё когда готовились к экспедиции. Мезень делает большую петлю, и можно сэкономить шесть километров пути, протащив лодку по суше – всего-то полкилометра.

– Примерно где-то здесь должен он быть, – определил Святослав.

Солнце уже садилось. Тут послышалось тарахтение движка – косланские мужики поднимались на моторке в заповедные места, чтобы порыбачить на зорьке. И решили мы с помощью живых людей уточнить своё местоположение.

– Перешеек? Ну да, где-то здесь узкое место, – подтвердил рыбак. – Только там вы не пройдёте, озеро на пути, а вокруг топкое болото.

– На карте никакого озера нет, – удивляюсь.

– Ты карте веришь? – мужик, кажется, обиделся. Было похоже, что принял он нас за малахольных: где это видано – лодку по суше таскать? Позже оказалось, что с озером мужик ошибся. Хоть и сельский он, но тоже урбанист-моторист: из моторки только на бережок выходит, чтобы костёр развести, а вглубь леса ни ногой. Если бы на вёсельной лодке корячился, как деды наши, то и про волоки бы думал… Так что поплыли мы дальше несолоно хлебавши, но далеко отплыть не успели – стало совсем смеркаться. Пристали к неудобному крутому берегу, наверху на полянке палатку поставили, костерок запалили. Глядь, рядом огромный малинник – и ягодки-то все наливные, аж во рту тают. Тут первый раз ёкнуло у меня сердце: вспомнилось, что Галина Витальевна про медведя-живодёра рассказывала, который наведывался в малинник у фермы. Вместе со Святославом объедаемся сладкой ягодой. Говорю ему: «Смотри, а там дальше что-то вроде просеки. Сбегаю я на разведку, может, найду волок».

Двинулся по лесной прогалине, где трава по пояс, и сразу набрёл на обширные примятости, словно слон кувыркался по траве. «Слоны здесь не водятся, – соображаю. – А кто мог резвиться, лежбище себе устроить?» Надо было предупредить ребят о медведе, но неодолимая сила влекла дальше по просеке, словно продолжал я плыть на лодке вместе с рекой, с облаками и не было сил пристать к берегу, хотелось увидеть, что там за горизонтом..

Умножение благодати

Из записок Игоря Иванова:

Утром я отправился в кусты и… едва не наступил на лежащую кучу. Чьё это? Наверно, косолапый, следивший за палаткой ночью из кустов, испугался нашего дружного храпа. Но как бы то ни было, ещё одну ночь в этом месте я провести бы не хотел.

Позавтракав вчерашней кашей, мы собрали вещи и втянули на крутой бережок нашу лодку. Михаил со Святославом подняли её, и мы пошли по частично разведанному накануне пути. Должно быть, по весне здесь была протока, но озерцо с тех пор пересохло и теперь всё заросло травой в человеческий рост. Я шёл впереди, с трудом угадывая направление. Мои спутники шли за мной «по просеке», на головах у них была «надета» наша резиновая лодка, и казалось, они плывут таким вот необыкновенным образом среди волн травы. И пока я отходил в сторону сфотографировать это зрелище, процессия торжественно проплыла вперёд, догнал я её уже возле реки. Перешеек был пройден.

Немного передохнув, мы снова «упаковались» в лодку (а это целая церемония) и продолжили путь. Лодку почему-то всё время тянуло влево, отчего нам то и дело приходилось усиленно грести справа, да так, что даже рука немела. И всё равно не всегда удавалось перебороть молчаливую мощь течения; тогда я просто бросал грести (к вящему неудовольствию Михаила) и ждал, когда течение развернёт лодку на 360 градусов. Так, смиряясь, я испытывал какую-то сыновью покорность реке, ощущал себя тем мультяшным ёжиком в тумане, который упал в реку и подумал: «Пусть река сама несёт меня».

…Солнечно, безветренно, тихо и совершенно пустынно на берегах. Вот проплываем возле обрывистого берега, обращённого к югу, – весь склон издырявлен ласточкиными норками, то и дело серпохвостые вылетают из них и с тонким свистом носятся за мошками над рекой. Дальше на склоне гнёзд нет, зато по склону сочится вода из-под дернины, из-под зелёных травяных усов, свешивающихся над рекой. Видно, к самой реке подступают болота, цедят воду. У очередного плёса решаем размяться: вылезаем из лодки – один ведёт её за линь, а двое не спеша бредут по песку.

Наверно, у каждого бывает в году такой день, который как бы определяет весь год, даёт ему общую окраску – яркую, или же мягкую пастельную, или же грозно-тёмную… Ну, пусть не день, так час или даже отрезок в несколько минут. И вот как раз тут, на этих мезенских плёсах, я и пережил волшебные минуты необыкновенной гармонии и покоя. Это потом уже, задним числом понимаешь: они были лучшими, самыми счастливыми в году. Такие мгновения бережно складываешь в шкатулку драгоценных воспоминаний – и я верю, что и за пределами этой жизни Господь оставит мне эти нехитрые сокровища памяти и я смогу перебирать их время от времени.

Пока Святослав не спеша ведёт вдалеке лодку, я ложусь на песок и смотрю в небо.

Вот три рыбы проплыли, за ними подводная лодка и бегемот. Под спиной песок, он здесь отчего-то крупный, как грубомолотая соль. Выше по течению, у Верхнемезенска, дно было каменистое, а берега – заросшие травой и кустарником. А здесь, в какой-то сотне километров ниже по течению, за миллионы лет река уже размолола-искрошила тиманскую гальку. Вот так лежишь и думаешь про миллионы лет – хорошо! На лугу так не полежишь, и дело не в мошкаре, а просто там – пространство жизни: трава лезет, жучки ползают, птички чирикают – и все о своём, и мир вокруг переполнен информацией, и она проникает в тебя, и нет покоя. Конечно, мы до известной степени глухи и зрение у нас не такое острое, как у зверей, и обоняние тоже – слава Богу за такие «фильтры», а то бы вообще забыли, что такое мир душевный. Но здесь, на пустынных плёсах, воистину чистота и свет Божественных опочивален.

Встаю и иду подменить сына. Беру верёвку в руки и бреду вдоль берега, точно Гулливер, ведя за собой гружённый рюкзаками корабль вдоль берега – то по колено в воде, то по грудь. Солнечный свет пронизывает воду и отражается на песчаном дне, мерцает золотом, словно чешуя карася. Какое же счастье – просто быть здесь, вдыхать запахи трав, стекающие с лугов, слышать лёгкий плеск волн, щуриться от бликов на воде, осязать пятками дно, чувствовать упругое сопротивление тела лодки на натянутом шнуре… Всё это Твоё, Господи! И всем этим Ты благословляешь меня, песчинку среди миллионов лет и мириадов звёзд, – как друга, способного оценить и полюбить этот дар, и возблагодарить за него.

Небесная часовня

Из записок Михаила Сизова:

Песчаный плёс как снег. Словно вернулся я в детство, когда ходил в лес на лыжах и читал на снегу звериные письмена. Здесь, на плотном песке, они тоже отчётливо видны. Вот пробежала лиса. Или мелкий волк? Нет, у волка пяточка пошире, а у лисы узенькая, на вытянутую грушу похожа. А это что за китайские иероглифы? Чайка наследила? Или чёрный ворон, который час назад высоко в небе парил над нами? Только что ему делать здесь, ведь черви в песке не водятся. Снулую рыбёшку в лужах искал? Но, как сказали нам в Глотово, нынче паводков на Верхней Мезени не было, сушь стоит с самой весны – и откуда возьмутся полои, что обычно остаются после разлива?

Оборачиваюсь: по реке пешком бредёт Святослав, тащит на верёвочке лодку, не спешит, о чём-то задумался. А Игорь вперёд убежал. Вот остановился, что-то рассматривает на песке. Догоняю его:

– Следопытствуешь?

– Смотри, следы лося. У реки обрываются, на другой берег перешёл. Что ему там надо?

– Кормовую базу расширяет.

– Думаешь? Глянь, дальше обратные следы, из реки вышел. Кормовая база не понравилась?

– Так он… купаться ходил! Может, и мы ополоснёмся?

И мы искупались. А потом ещё раз. Беспечные как дети, у которых вечность впереди. Но детство имеет такую особенность: оно никуда не спешит, при этом быстро заканчивается.

Село Буткан с реки мы не увидели. Наверное, это единственное селение на Мезени, где люди живут не на самой реке, а почти в двух километрах от неё, на берегу озера. Судя по карте, озеро Буткан-ты было когда-то руслом Мезени – двухкилометровой кишкой тянется оно параллельно изгибу реки. Сколько веков минуло, пока всё здесь не изменилось?

В селе спрашиваем у прохожего, кто здесь «главный по православию». Отвечает:

– Староста у нас Юлия Васильевна Пувкоева. Вон её дом, такой же голубенький, как часовня, которую она отремонтировала.

И показывает на холм, что высится над селом. Там действительно часовня стоит, выкрашенная в небесный цвет. Вскоре мы уже шли туда вместе со старостой, которую застали дома, на огороде.

– Газету я вашу знаю с 2011 года, – рассказывает по пути Юлия Васильевна. – Заказывала «Веру», и её на почту привозили, пока ещё почта у нас была. Я ведь тогда ничего про Церковь не знала, ни бум-бум.

– Вы единственная в Буткане «Веру» читали?

– Ну, давала кому-то, а так да, одна. Тогда же, в 2011-м, я клич бросила, чтобы часовню восстановить, и многие откликнулись. Хотя пожилых-то, которые верующими были, уже не осталось. Таких как моя бабушка Мария. Это она меня крестила в три годика. А когда я подросла чуток, привлекла к крещению других – я с младенцем на руках кружила вокруг купели – тазика с водой.

– То есть она сама крестила?

– Сама, сама поливала и крест давала. Как понимаю, канон правильно вычитывала, но это ж не до конца крещение, так что потом, уже взрослой, ездила я в Усогорск к отцу Игорю, и он довершил дело, миропомазал.

– У вас только часовня в селе или ещё церковь была?

– Только часовня Первоверховных Петра и Павла. Так что главный праздник у нас в селе Петыр лун. Это летний праздник, поэтому и часовня летняя, без печки.

– Если храма не было, то это ж не село, а деревня получается, – высказываю сомнение.

– Может, был когда-то храм и сгорел, никто уж не помнит. Пожары-то бывают. В 2012-м в одночасье сгорели наша двухэтажная школа, краеведческий музей и фельдшерско-акушерский пункт. И до сих пор ничего не восстановили, даже медпункта нет. Детишек за 20 километров в Косланскую школу возят по тряской дороге, так что рабочий день у них с 7 утра до 16 часов вечера. Даже у первоклашек. Так и живём…

– Интересно, а это с самого начала бутканцы вдали от реки поселились или сама река от села ушла?

– Наши музейщики говорят, что озеро уже было, когда поселенцы с Выми пришли.

Позже я уточнил: да, летописи это подтверждают. В первом письменном упоминании в 1586 году значится: «Деревня Буткон над озером Бутконом».

– А что это слово означает?

– «Бутканы» – «ботать», ловить рыбу ботанием. Ну, это когда хлопают по воде, чтобы рыбу в сети загнать.

– Где больше рыбачат – на озере или реке?

– Я-то летом на озеро хожу, с удочкой. А мужики к реке ездят, а кто и пешком… Эльвира Александровна, здравствуйте!

Мы уже подошли к подножию холма, когда за забором крайнего дома увидели пожилую женщину в инвалидной коляске. Как объяснила староста, это её первая учительница, уважаемый на селе человек. Причём близкая родственница уроженца села Альберта Ванеева, народного поэта Республики Коми. Игорь со старостой пошли дальше, а я остановился у заборчика.

Простое чудо

– Вы из газеты? Ну, задавайте вопросы, – улыбается Эльвира Александровна Попова. – Я когда в Кослане была организатором районного радио, то с микрофоном к людям так подходила: «Скажите пару ласковых удорскому радиовещанию!» Весёлая была. А сейчас вот обезножела, мне уж восемьдесят лет.

Эльвира Александровна Попова

– Да вы и сейчас с юмором, не угасаете из-за болезней.

– Да чего мне угасать-то? Сломала вот шейку бедра. Упала не где-нибудь, а в самом удачном месте – на крыльце приёмного покоя больницы в Усогорске, куда приехала за лекарствами для мужа. У нас, надо сказать, коми мужики не очень уважительны к женщинам, и вот один спускался по ступенькам, дорогу не уступил, и я в обход по ледяной бровке пошла. Уже на крыльцо одной ногой ступила, да сверзилась – полетела вниз, лицом прямо на железный штырь, что сбоку торчал. И другой мужик, что на крыльце стоял, меня от смерти спас – поймал за руку. Алексеем его звали. Врачи говорили, что буду к кровати прикована, но я начала потихоньку ходить, с ходунками. Вот позавчера соседа хоронили, ходила к ним – как обычно, позвали прощальную речь сказать. А иногда добредаю до ручья, там с левой стороны стоит старый мой дом, дедовский ещё. Посмотрю на него и обратно.

– Вы коренная, выходит?

– Девичья моя фамилия Пувкоева. Первыми-то поселенцами были Палкины, они упоминаются с 1586 года. А потом появились и Пувкоевы, о них в документах говорится с 1646 года. «Пув» с коми переводится как «брусника», а «койны» – «бросать». Мне один мастер говорил: «Видать, круты характером твои предки были, брусникой кидались». Но папа мой добрый был. Он, как и его младший брат, работал учителем. Оба на войне погибли. И мама учительницей была.

– И вы по этой стезе пошли?

– После школы в начальных классах преподавала – пригласили, потому что учителей не хватало. Заочно в пединститут поступила. На установочной сессии нам говорят: «В этом году на очное на иностранные языки последний раз через собеседование принимают. Вот вы, Эльвира, не хотите поступить?» – «А почему я?» – «У вас очень хорошая память, да и к языкам есть способность. Приходите на собеседование в кабинет…» Это, конечно, была моя мечта, но язык-то я не знала. В пятом классе нам его преподавали, потом был большой перерыв из-за нехватки учителей, и в 10-м классе мы повторяли то, что прошли в 5-м. На собеседовании кое-как ответила на три вопроса, на четвёртом застопорилась. «Почему молчите?» – «Не поняла, почему в предложении два глагола». – «Один из них в перфекте. Вы знаете, что такое перфектное время?» – «Нет». – «А как же вообще текст поняли?» Не знаю, как и поняла, я же на уровне «тэйбэл» и «пенсил» полсотни слов только и знала. Но меня приняли – за «чувство языка».

– Это, наверное, у вас в роду? – предполагаю. – Говорят, и коми народный поэт Ванеев ваш родственник.

– Его младшая сестра тоже была преподавателем. Он мне двоюродный брат, но старше на семь лет, мы мало общались. В 1951 году, когда я после начальной в Косланскую среднюю перешла, он как раз в институт поступил. Уже тогда он начал печатать стихи в районной газете. В Косланской школе был мощный литературный кружок, который вёл учитель от Бога Владилен Васильевич Крюков, преподававший там коми литературу. Лишь недавно я узнала, что по национальности он русский, приехал в Кослан из Архангельской области. Так выучил язык, что все считали его за коми.

– Вы сказали, что папа на фронте погиб. Так без отца и росли?

– Отчим был, Пётр Семёнович. Его в Буткане очень уважали. Охотник-следопыт, первый был здесь шофёр, первым построил антенну, чтобы поймать телевидение… Как-то сказал: «Найти бы движок подходящий, чтобы построить самолёт». А я девчонкой была, говорю: «Лучше вертолёт, он с каждого места может подняться и полететь». И он всерьёз этот вопрос обдумывал. Талант-самоучка, имевший за плечами только два класса церковно-приходской школы. Рано умер. Зато мама до 97 лет дожила. Несколько поколений бутканцев выучила, в том числе была первой учительницей Альберта Ванеева. В 87 лет она упала и сломала шейку бедра, но как-то восстановилась. А потом снова упала и уже не вставала. В последний месяц очень мучилась, никакие лекарства не помогали, и я, хоть и маловерующая, стала молиться Богу и всем святым.

– В том числе вашему удорскому святому Аникию?

– По-хорошему, надо было съездить в его лесную келью, к его могиле. Но я уже сама безногая была, да и трудно туда добираться, в Латьюгу. За семь лет работы на радио, кажется, везде побывала, а Латьюгу миновала. Так вот, стала я молиться и утром и вечером: «Господи, помоги, она не заслужила таких мучений». И отчиму покойному говорю: «Дядя Петя, возьми её к себе, она очень страдает, а я ничем не могу помочь». И что вы думаете? 12 июля, в наш часовенный праздник святых Петра и Павла, мама отошла. Тихо и безболезненно. Разве не чудо?

«Белогвардейка»

Долго мы беседовали со старой учительницей. Рассказала, как здесь детей учила, несколько лет была председателем сельсовета. Люди потом говорили ей: «При вас тут все комиссии при сельсовете работали, и родительский комитет тоже. И дети после десяти вечера по улицам не шастали».

– Какая была трудность? – вспоминает Эльвира Александровна. – Вроде в Буткане один народ живёт, но поделён на деревенских и поселковых. Леспромхозовский посёлок с новыми домами – и вот поселковые-то другие по характеру, норовистые.

– Конфликт между крестьянством и рабочим классом?

– Не то чтобы конфликт. Разные совсем. При мне это стало потихоньку сглаживаться.

Неожиданно (который уже раз здесь, на Мезени!) разговор свернул на Гражданскую войну, из-за которой Эльвира Александровна фактически лишилась родственницы. Узнала о её существовании лишь два года назад.

И что выяснилось. Одна из родственниц моих вышла замуж в село Чернутьево ещё перед Гражданской войной. Там красные партизаны были, а в Буткане – белые. А мой дедушка Марк Михайлович и бабушка Анна Петровна держали ям с большой конюшней, то есть были работниками государственной почты. И поневоле белым-то помогали с лошадьми. И поэтому чернутьевские родственники этого не простили, не общались с нашей семьёй.

Ну я-то нисколько не удивилась. Ещё в детстве, в 5-м классе, был такой случай. Выбрали меня председателем совета пионерского отряда. Вскоре состоялся первый дружинный сбор – накануне 7 ноября. Со сцены выступал участник Гражданской войны Яков Ольшанов, рассказывал: «Меня послали разведчиком узнать, приехал ли в Буткан белогвардейский отряд Орлова. Была зимняя ночь, полная луна. Я оставил около гумна свою лошадь и тихонечко пошёл, в тенях домов прячась. Уже подходил к ручью – и слышу, лошадь запрягают. Это вышли из дома два человека – Марк Михайлович Пувкоев и его супруга. Они посадили в розвальни белогвардейского офицера с денщиком, коня направили, и те поехали по Айкинскому тракту – туда, где белые уже были».

Я сидела в зале в первом ряду. И вот когда красный партизан сказал про офицера с денщиком, то повисла пауза, потом одна из учительниц встала и на меня пальцем показала: «А здесь их внучка сидит». Тут все на меня воззрились. Так-то мою маму уважали, но почувствовала я, что на меня смотрят как на белогвардейку какую-то. А я – председатель совета отряда, первая пионерка! После сбора, когда спускалась по ступенькам, один мальчишка толкнул меня, ну я, конечно, его догнала и надавала тумаков.

– Этакое продолжение Гражданской войны?

– Да глупость просто. Спустя годы мы с Альбертом Ванеевым разговаривали, и он рассказал, что его отец Егор Яковлевич, его трое братьев и ещё человек десять были первыми комсомольцами в Буткане, друг за дружку держались, и колхоз они же создали. Поэтому нельзя сказать, что Буткан был белогвардейским. Это первая деревня по Айкинскому тракту, и понятно, что белые здесь останавливались.

– То есть коммунисты и у вас были в силе? – спрашиваю старую учительницу. – Поэтому село безбожное?

– Почему же безбожное, вовсе нет. Вот расскажу про два случая, когда бутканцы у Бога погоды просили…

Продолжение в следующем выпуске – ПЕРЕЙТИ

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска