Судьба узницы Маутхаузена

– За что вас отправили в концлагерь Маутхаузен? – спрашиваю Елену Александровну. – Ведь ваша мама была немкой, то есть вы, наоборот, должны были оказаться в привилегированном положении.

Елена Александровна Герасимова

– Бабка Гарпина, соседка, сказала немцам: «Це жиды, их треба стреляти».

– Разве не удалось доказать, что вы немцы?

– Мама перед войной поменяла паспорт, и немцы заподозрили: «Ты еврейка, а документы сменила, зная, что скоро война». Тогда мама сказала, что у неё брат в Константиновке работал директором школы. Показала письма от него на немецком. Ей дали охранников – полицаев. Она за ночь прошла двадцать километров до дома брата и вернулась обратно. Принесла какие-то документы, полностью не убедила, но в гестапо засомневались и назначали её переводчицей. Знаю, что она спасла многих людей. А когда немцам пришло время отступать, они решили, что мы всё-таки евреи, а отец – муж жидовки. Посадили нас в вагоны и повезли на Запад: нас вместе с мамой, а отца в другое место.

* * *

Мы беседуем с Еленой Александровной Герасимовой в уютном светлом доме у соснового бора, где живёт несколько поколений большой семьи Афанасьевых. А познакомились, когда заехали поговорить с её зятем Георгием Афанасьевым, в недавнем прошлом главным врачом Серёговского санатория. Беленькая старушка с довоенным каре присутствовала при сём, не сказав ни слова. После беседы с главой семейства я записал историю её жизни: о детстве, прошедшем в немецком концлагере и детдоме, о молодости, проведённой в спецпоселении для врагов народа.

– Надя, достань из-под кровати чемоданчик, – просит она дочь.

Начинаем перебирать фотографии, которые там хранятся.

Война

Лялькой на Украине называют куколку. Так Елену звала мать, а потом – дочки и все вокруг, едва ли не до старости. Она была рядом и одновременно где-то далеко. Даже в бытность замминистра не производила впечатления солидной дамы, твёрдо знающей, чего хочет. Лялька и Лялька. Никто не знает, о чём думает, почему не указывает людям, как им жить, и непонятно: а сама-то знает?

Первое воспоминание Елены ещё из младенчества. Когда лежала в кроватке, увидела, как прозрачная женщина в белом встала за окном. Спустя много лет, уже в зрелом возрасте, решила, что это была её настоящая мать. Дело в том, что первая жена отца умерла то ли до рождения Ляльки, то ли после – это уже невозможно установить: все документы погибли во время войны. Второй женой стала немка Зинаида Васильевна Лангнер, вырастившая не только Елену, но и трёх её дочерей. В том, что бабушка им родная, никто из дочерей Елены Александровны не сомневался – с матерью они по этому поводу не соглашаются. Кем была женщина в белом, никто не знает.

Жизнь до войны была счастливой. Кроме Елены, в семье родился сын, её брат, – оба поздние дети. Отец Александр Ионович Лопухин, майор, железнодорожник, был человеком в летах, собирался на пенсию. Последнее место работы – станция Пояски в Житомирской области, где он был начальником. Уже построен был дом недалеко от Чернобыля, куда семья готовилась перебраться. Мама Зинаида Васильевна наполняла дом красивыми вещами, мебелью, перинами, простынями и наволочками с вензелями – вышивок, сделанных её руками, было множество.

Муж её очень любил: дарил драгоценности, возил в путешествия, баловал, как ребёнка. Дочь лютеранского священника, она окончила, судя по всему, гимназию в одной из русских столиц. Держалась так, что о ней шептались: «Не из фрейлин ли?» Красивая, редкостно трудолюбивая, она не смотрела на людей свысока – быть может, благодаря вере, в начале войны осознанно приняла православие. Впрочем, и коротко ни с кем не сходилась. Возможно, из-за того, что случилось после крушения империи. Она душой так и осталась в прошлом.

Но жизнь налаживалась. Казалось, остались позади ужасы Гражданской войны, голода начала тридцатых, репрессий. Александр Ионович, кстати, тоже был сыном священника, только православного, из Саратовской епархии. С отцом не переписывался, опасаясь, что это может дорого обойтись. Лопухины не знали, что самое страшное ещё впереди.

Маутхаузен

Сначала была Польша, где в Лодзи заключённым выдали мыло и повели в баню. Люди думали, что их ждёт смерть: слухи про газовые камеры давно уже ходили в лагерях. Убивали ослабевших, бесполезных для Третьего рейха, а Зинаида Васильевна была до полусмерти избита полицаями, так что особой ценности для фашистов не представляла. К счастью, на этот раз баня оказалась просто баней. Следующая остановка – австрийский Линц, где было три филиала Маутхаузена: Линц-1, Линц-2 и Линц-3. В одном из них и оказалась семья Лопухиных.

– Вы какого года рождения? – спрашиваю Елену Александровну.

– Тридцать четвёртого, но мне в детдоме добавили год – написали, что тридцать третьего.

– Значит, помните, что было в лагере?

Из первых лет помнить было особо нечего. Мать уходила на работу, дети оставались в бараке. Ближе к концу войны режим охраны начал слабеть. Австрийцы относились к русским по-разному, чаще неплохо, а к Гитлеру – прохладно, особенно когда стало ясно, что он проиграл. Звали его Spitzbuben: негодяй, воришка, жулик, шельма – можно перевести по-разному. Недалеко от лагеря жила семья какого-то графа, с которой Леночка с братом сдружились, вместе с немецкими детьми катались на санках. Запомнилась бережливая графиня, штопающая носки и чулки.

Лагерь Маутхаузен, общий вид

Трупы погибших узников Маутхаузена

Американцы бомбили город словно по расписанию, с девяти утра до пяти вечера. Кормить заключённых перестали, и Елена с братом начали делать вылазки в поисках еды.

– Дунай – очень широкая река, – вспоминает Елена Александровна. – Мы два раза переплывали его на дощечках. На другом берегу росли сморчки – они нам казались очень вкусными – и цветы эдельвейсы.

Ещё нас подкармливали в католической церкви, пускали туда со служебного входа. Как-то раз пришли, а там шуцманы – охранники – кричат нам: «Weg, weg, Russische Schweine!» – «Прочь, прочь, русские свиньи!» Откуда они узнали, что мы русские, не знаю, ведь у братика была такая хорошенькая тирольская шапочка – мама сшила. Успели отбежать за ограду, когда в храм угодила бомба – прямое попадание. Взрывной волной нас отбросило в канализационную трубу, но ни одной царапины не было. Однажды я увидела передачу с Сенкевичем «Клуб кинопутешествий». Он там сидит на горе и говорит: «Передо мной Дунай». Это была не гора, а бункер Гитлера, засыпанный землёй, а в соседней штольне подорвали наших. Я написала Сенкевичу письмо с вопросом, восстановлен ли храм Иисуса Христа, но через неделю он умер.

Елена Александровна вспоминает ещё одну историю:

– У меня был друг Андрей, ходил в тельняшке и разминировал бомбы. Охрана с собаками отходила подальше – вдруг взорвётся. А он работал. За это ему давали кусочек хлеба с тмином, которым он меня кормил, спрашивая при встрече: «Ты жива, сестрица?» Однажды фашисты куда-то пропали, город стал ничей, и мы с братом снова пошли искать еду. В разбомблённых магазинах набрали четыре крафт-мешка еды: сухофруктов, меланжа, яичного порошка. Всего набрали, а тащить не можем – сильно истощены были, да ещё и нога у меня ранена. Сижу плачу. Вдруг видим, что Андрей идёт с товарищами. Берёт меня под мышку, мешок в другую руку, остальные пленные тоже подхватили наше добро и помогли донести до лагеря. Там нам с братом дали по сухофруктинке, потом поставили два кирпича, развели между ними костёр и сварили для нас баланду в железной банке. Мы не могли много есть, ведь желудок отвык, так что нам дали только поклевать. Людей в лагере к тому времени оставалось немного, куда-то разошлись, а нам деваться было некуда.

Когда пришли американцы, предложили отправиться в любую страну мира. Мама не то чтобы не понимала, что нас ждёт в СССР, но то ли из-за отца, то ли ещё почему решила вернуться. Посадили нас в товарный вагон, дали трёхдневный паёк американских солдат – очень большие пайки: тушёнка, сгущёнка, много чего ещё, нам надолго хватило. Когда по мосту переезжали Одер, кто-то из наших женщин бросил американцам в благодарность цветы. За это нас на советском берегу назвали суками и проститутками. И все женщины заплакали, а я не понимала, что происходит.

Из огня да в полымя

Надежда Васильевна, дочь Елены Александровны, комментирует:

– Однажды, много лет назад, когда ещё жив был отец, дочка пришла из школы, говорит, что им задали написать сочинение: «Война глазами детей». Мама ей говорит: «Оккупация, репатриация, ссылка», – и дальше обо всём подробно. А отец молчит. Дочка ему: «Вот видишь, как надо? А ты ничего, кроме того, что Калуга – это река, сказать не можешь». Тогда мама и за него рассказывать начала: как сожгли село отца и все уцелевшие жители ушли в партизаны. В конце войны ему дали автомат и отправили в Германию за скотом. Добирались тяжело, на минное поле попали, где отца ранило. Он потом немного обижался, что маме, как малолетней узнице лагерей, дали медаль, а ему – ничего.

– Что было дальше, Елена Александровна? – спрашиваю я.

– В Чехословакии были месяц, потом в Польше, в Болгарии, где нас расспрашивали, что мы делали в лагере. Добрались до родины, а через месяц маму вызывают в НКВД и требуют подписать признание, что она немецкая и американская шпионка. Снова посадили нас в поезд и привезли сюда, в Коми, в Княжпогостскую тюрьму, распределив в Устьвымьлаг. Маму, сильно избитую, положили в Айкинскую больницу, а нас с братиком отправили в детский дом, где мы пели:

Скоро, скоро загудит

В семь часов гудочек.

Скоро, скоро нам дадут

Триста грамм кусочек.

Мы пробыли там два года.

– Кто избивал вашу маму?

– В гестапо, полицаи.

– Нет, здесь, в СССР?

– Сотрудники НКВД. Папа лагеря почему-то избежал, нашёл нас. Но когда маму к нему вынесли на руках и он увидел, что с ней, то присел на ступеньки больницы и умер. Нам выдали свидетельство о его смерти, а где похоронили – мы так и не знаем.

Поправившись, Зинаида Васильевна забрала дочку и сына из детского дома. «Бабушка восстала из мёртвых», – говорит Надежда Васильевна.

– Потом нас отправили на вечное поселение в посёлок Кебанъёль, – продолжает Елена Александровна. – Там дружно жили русские, немцы, индийцы, курды, многие из которых женились на местных женщинах, не знавших русского языка, но как-то находили общий язык. У нас жили люди 131-й национальности. Делились хлебом, делились похлёбкой. Не помню замков на дверях – доверяли друг другу. Был у нас китаец Сунь Джун Фан, мы его дядей Ваней звали, он ходил в лес, собирал папоротник, что-то ещё и делал салаты. Посолит – и так вкусно получалось! Мы собирали картофельные очистки, закапывали их вместе со мхом в песок, и вырастала картошка. А мама, когда шла доить коров, братика брала с собой, чтобы покормить, прятала как-то под юбкой – это было вскоре после войны.

Надежда Васильевна:

– Они умели выживать. И сейчас мама постоянно какие-то запасы делает: крупы, макароны… Говорит, что будет голод.

Елена Александровна показывает на семью:

– Я за себя не боюсь, за них боюсь. Когда читаешь Иоанна Богослова, ничего не понимаешь, но потом начинаешь различать. Звезда полынь – Чернобыль, а потом вострубил ангел в трубу и многие мёртвыми пали. Начинаешь различать сегодняшний день…

– Расскажите ещё про ссылку.

– Слава Богу за каждый день, за каждый час, прожитый на этой грешной земле. Со временем стало полегче. В кондитерской литовцы пекли такие вкусные пирожные и коржики, какие не найти было даже в Сыктывкаре. Была своя мастерская и по пошиву обуви, и по пошиву одежды, открылся детский сад, в школе учителя прекрасные, многие из ссыльных. Маму тоже звали преподавать немецкий, но она отказалась.

Надежда Васильевна:

– Намучилась со своей национальностью. И хотя сказки читала нам на немецком, но переводила и учила: «Если спросят, кто мы, отвечайте: мы – русские, мы – православные».

Бабушка

– Православные? – недоумеваю я. – Всё-таки шестидесятые годы, время гонений на веру.

 – Да, православные, – настаивает Надежда Васильевна. – Говорила, что, если придут переписчики, отвечать именно так.

Она получила хорошее образование до революции, могла свободно записывать музыку с помощью нотной грамоты. Вспоминала, что они с братьями, один из которых стал врачом, а другой – директором школы, держались всегда наособицу, тому же учила и нас: Таню, меня, Люсю, – хранить культуру, не сквернословить, не сплетничать, учиться не только в школе, но и каждую свободную минуту. Учила готовить, вышивать, шить платья для кукол, чтобы не бездельничали, поручала чистить кастрюли или придумывала что-нибудь ещё. Вела на речку или в лес, где рассказывала о растениях, чем они полезны.

О прошлом бабушка вспоминала, как вынуждена была работать гувернанткой после революции, как пережила голод начала тридцатых. Несмотря на разоблачение культа личности Хрущёвым, презирала его, считая шарлатаном, говорила: «Из хама пана не сделаешь». Ещё больше не любила Ленина. Вспоминала, как их прикладами сгоняли на какое-то мероприятие по случаю его смерти, где многих затоптали в толпе.

Всё, что случилось после революции, было для бабушки страшным сном. Она не понимала, зачем нужно было разрушать свою страну. Очень почитала Царскую Семью. Рассказывала о благородстве, великодушии, милосердии царицы с дочерьми, о том, как они сами штопали свои вещи. Говорила иносказательно: «Только тогда мы будем жить хорошо, когда снова заедем в Николаевский парк», то есть будет восстановлена монархия, появится национальная идея. Не знаю, видела ли царя лично. Возможно, да, потому что очень его любила. Предупреждала: «То, что я говорю дома, вы ни с кем не должны обсуждать».

Бабушка Зинаида Васильевна Лопухина умерла в 1965-м, когда я училась в седьмом классе. С мамой они часто говорили на немецком, если не хотели, чтобы мы их поняли. Но веры своей она никогда не скрывала. Мы, девочки, конечно, не могли себе этого позволить. В школу идёшь – повязываешь галстук, возвращаешься домой – меняешь его на крестик. Молитвы начали учить, едва научившись говорить: «Отче наш», «Богородица». От лютеранского прошлого у бабушки осталось Евангелие на немецком, в кожаном переплёте, но мы помним её православной.

Она рассказывала нам о Христе, о том, как Его предали, как Он воскрес, но мы, дети, воспринимали это тогда, наверное, как сказку. К вере пришли сами, когда стали взрослыми, но основу бабушка всё-таки заложила. Не дай Бог плохое слово скажешь, «чёрт» например. Помню, наябедничали: «Бабушка, нас Танька – это старшая сестра – чертями полосатыми назвала!» Это был большой грех, виновницы отправлялись в угол или лишались сметаны, которую очень любили. Кухня в доме была немецкая: пудинги, коржики, бульоны. Иногда казалось, всё это делается из ничего – продуктов не хватало. Выручало бабушку чувство юмора. Манная каша на жире из комбикорма в один день подавалась как американское блюдо, на другой – как чешское.

В семье были две головы – бабушка и папа, который так уважал и любил тёщу, что они были всегда во всём согласны, а мы с мамой ждали, что они нам скажут. Нас в садике спрашивали: «Кто такая Лялька?» «Папина жена», – объясняем. Она была такой молодой, к двадцати годам всех нас родила, так что мы её воспринимали как старшую сестру, а мамой звали бабушку.

– Она меня ещё лахудрой звала, – жалуется Елена Александровна. – Толика, братика, больше любила.

– И тебя любила, – горячо возражает дочь. – Но что ты хочешь, если в 16 лет стала встречаться с молодым человеком? Волновалась за тебя.

«Здесь моя родина»

Молодого человека звали Василий Данилович Герасимов, он был инженером, начальником лесопункта в Кебанъёле. Репутация у него была хорошая, помогал как мог ссыльным, а Елена с пятнадцати лет работала у него нормировщицей. Бригаде нужно было заготовить четыре кубометра в день. Мужики рубили деревья, женщины обрубали сучки. Лена бегала, мерила, записывала на стволе мелом толщину. Элегантная красавица обращала на себя внимание всех мужчин посёлка.

Расписались, когда Василия решено было отправить в Высшую партийную школу. «Я была никем, – говорит Елена Александровна, – ссыльной без документов». Секретарь райкома принял решение: инженера женить, невесте выдать справку, что она существует. Национальность вписали: «немка». Не может русский человек в совершенстве знать немецкий. Да ещё украинский.

– Вы помните украинский? – удивляюсь.

Вместо ответа читает:

Дывлюсь я на небо

та й думку гадаю:

Чому я не сокіл,

чому не літаю,

Чому мені, Боже,

Ти крилець не дав?

Я б землю покинув

і в небо злітав!

Особых поблажек замужество не принесло. Месяц в декрете после рождения очередной дочки, потом снова в лес, пока не вступила в партию.

– Зачем вам это понадобилось? – спрашиваю.

– Чтобы уйти с лесоповала и устроиться в библиотеку.

Постановочное фото: политпросвет лесорубов прямо на делянке

Елена Александровна

Елена Александровна с дочерями

Когда принимали в партию, показали на Василия, спросили: «Это ваш муж?» «Нет!» – ответила. Испугалась, что он может пострадать, если её арестуют как агента германской разведки. Обвинения в этом звучали почти с момента освобождения девочки из Маутхаузена. Тогда обратились к Герасимову: «Это ваша жена?» – «Да». Ирония судьбы. Попала в немецкий концлагерь как еврейка, потом страдала за то, что немка, при этом будучи русской, как минимум по отцу. Уже после выхода на пенсию нашла сведения о деде – саратовском священнике.

В семидесятые перебрались в Сыктывкар, купив полдома. На работу устроилась в Министерство пищевой промышленности, где доросла до заместителя министра, заведуя кадрами и спецчастью – связью с Москвой, а заодно стала секретарём парторганизации. Не знаю, где такое было возможно, кроме Коми. Скажем, секретарём Печорского горкома стал сын раскулаченного – Иван Егорович Кулаков. Когда половина республики репрессированные – люди, надо сказать, довольно деятельные, – на прошлое просто перестали обращать внимание, даже на самые нешуточные обвинения в личных делах.

До секретных материалов о матери в архиве КГБ дочери добрались в девяностые. Записи в деле Елены Александровны поразили. Оказалось, что в тринадцать лет она успела стать сотрудницей американской и прочих разведок с позывным «Ёлка». В ещё одном документе красивым почерком отца было написано: «Прошу мою жену Герасимову Елену Александровну не считать лицом немецкой национальности». Он добивался, чтобы её перестали считать невыездной, хотел увезти семью на Дальний Восток, но так и не сложилось.

Интерес к этим материалам возник неслучайно. Начало 1990-х было очень тяжёлым, и была возможность выехать в Германию. Все дочери Елены Александровны были к этому времени официально реабилитированы как лица немецкой национальности, так что сложностей с отъездом не было, в посольстве их признали за своих.

Надежда Васильевна вспоминает:

– Я говорю сестре: «Мы что теперь, из-за колбасы германской будем доказывать, что мы немцы? Обратно в немцы записываться? Нет, мы русские». И как отшибло желание. А мама сказала по-немецки: «Hier ist meine Heimat, hier iсh bin zu Hause» – «Здесь моя родина, здесь я дома». И мы остались. Иногда мамин немецкий создаёт забавные ситуации. Сейчас расскажу одну историю.

Когда муж Георгий работал в Минздраве, к нам приехала делегация из Норвегии. Я баню приготовила, курицу зажарила, стол накрыла. Сели мы, а тут мама – как божий одуванчик – выплывает и что-то произносит на немецком, который норвежцы знали. Переводчица смеётся, говорит: «Наконец-то я отдохну». Норвежцы были в полном восторге, говорили, что просто не верится: в такой глубинке встретили родного человека. Потом на приёме у министра сказали, чтó им больше всего понравилось в Серёгово – бабушка.

Елена Александровна поясняет на немецком:

– Они сделали мне комплимент, сказали, что у меня красивые голубые глаза. А я им предложила: «Приезжайте снова в Серёгово. У нас в лесу поют дрозды, а в чаще прыгают оленята».

 ***

– Радуюсь каждому дню, каждому часу. Мало уже осталось, сколько Бог даст.

– Вы всегда верили?

– Всегда. Мама сначала учила лютеранским молитвам, потом, когда приняла православие, православным.

Надежда Васильевна вспоминает о трагедии, случившейся в конце девяностых, когда на Пасху по дороге на праздничную службу погибла сестра Людмила.

– Самое страшное было признаться маме, что Люси больше нет. «Значит, так Богу было угодно», – тихо сказала мама. И стала больше молиться – с каждым годом всё больше. Она верит как ребёнок, безоговорочно.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска