(Продолжение. Начало в №№ 861–866, 868–881)

Долина стойкости

Из записок Игоря Иванова:

«Долину Смерти», куда мы едем, в советское время переименовали в «Долину Славы». Но видится мне, что оба названия не соответствуют тому, что здесь было и ради чего. Уж, конечно, не ради того, чтоб умереть, здесь сражались три года наши воины, и о славе они вряд ли думали: слава – это вообще внешнее, то, что приходит позднее, недаром славой «покрывают».

Памятник скорбящей матери в «Долине Смерти»

Наверно, правильнее бы отразить в названии упорство, твёрдость духа, несокрушимость, назвать чем-то вроде «рубежа стойкости». Например, поблизости есть высота «Неприступная» – вот подходящее слово. Ну да это как уж есть…

Это я так размышляю по дороге – надо же о чём-то думать, моторчик в голове не остановить. Вокруг виды сопок, озёр и рек замечательные, но взгляд привлекают обелиски, напоминающие о войне. Вот слева от трассы белая стела – памятник на месте последнего боя Шестой батареи. Здесь в сентябре 41-го сражались и погибли наши артиллеристы – окружённые, они трижды ходили в штыковую. Впечатлённый их подвигом, командующий фронтом присвоил батарее почётное наименование «6-я Героическая комсомольская батарея» – подобного аналога в истории войны я не припомню. Эта батарея защищала единственную трассу от Мурманска до наших позиций, располагавшихся примерно там, где сейчас мемориал «Долина Славы». И мысль вновь сворачивает на военную тему: замечательную сейчас дорогу построили, до самой норвежской границы, – хорошо, что такой не было тут перед войной.

Когда говорят о наступлении фашистов в этих местах, часто вспоминают историю, связанную с советскими картами, которые, конечно же, были секретными, но в изобилии имелись у немецкого командования…

29 июня 1941 года финско-немецкая 150-тысячная армия перешла в наступление по всему фронту – от Баренцева моря до Финского залива. Конкретно на Мурманск нацелился корпус генерала Дитля из 26 тысяч горных стрелков, саму военную операцию назвали «Голубой песец» – пророчески ведь! Целью было за несколько суток захватить Мурманск. Немцы даже напечатали пригласительные билеты на банкет в мурманской гостинице «Арктика», а егерям пообещали предоставить город на трёхдневное разграбление и насилие. Численность наших защитников не превышала семи тысяч. И вот наши под обстрелом обычными лопатками среди камней сделали настоящую линию обороны по правому берегу реки Западная Лица, которую держали до октября 1944-го. В полусотне километров от Мурманска. Горные стрелки-егеря, говорят, не смогли продвинуться сразу потому, что у них не было тяжёлой техники. А почему её не было?

Направили было немцы свои трофейные французские танки по дороге, отмеченной на карте. Но что-то пошло не так. Вдруг оказалось, что дороги-то от границы к Западной Лице нет. Бедные картографы рейха не знали, что пунктиром на наших картах Заполярья отмечаются телеграфные линии, зимники и пути кочёвки оленей. Что такое русский зимник – это понимать надо. Мне как-то довелось гостить в Германии, и решил я покататься на велосипеде по лесным тропкам. Заезжаю в лес – а там дорога, не тропка, причём хорошо укатанная. Смотрю на карту – её нет. То есть на карте нет, а в действительности есть. У нас же наоборот – и в этом преимущество огромной страны: на карте дорога есть, даже на космических снимках что-то такое проглядывает, а в действительности заболоченная, забуераченная просека – не пройдёшь, не проедешь. Сколько раз во время экспедиций мы с Михаилом попадали на такие!

Так вот, столкнувшись с сим фактом, направили немцы самолёты на разведку. Те выяснили, что действительно дороги нет.

Или вот похожий эпизод. Из штаба корпуса в полки немцы разослали детально разработанные планы наступления. В один из полков документ доставлял мотоциклист, который, заблудившись среди сопок, проехал мимо полкового штаба и упёрся в наши позиции – он успел развернуться, но, подстреленный, уехать не успел. Немцы немедленно бросились на выручку мотоциклисту, но план наступления был уже в руках наших солдат. Опять бездорожье!

Эта тема часто присутствовала среди объяснений немецких военачальников по поводу собственных неудач – совсем в стиле «генерал Мороз нам помешал». Захватить Мурманск не удалось, и надо же было как-то объяснить это Гитлеру. Жаловались на то, что советская подлодка утопила транспорт с 30 тысячами полушубков и егеря в окопах позамерзали зимой. А ещё «мучительный бич – комары». Комары были за русских…

На самом деле это ерунда. Немецкий стиль – это основательнейшая подготовка. Войска были заранее акклиматизированы, строительные части проложили дороги к границе и возвели укрепления в скалах. Доставили десятки тысяч мулов и лошадей для продвижения по болотистой местности. Солдат вооружили автоматами (у наших были винтовки), все были в новых альпинистских ботинках и тёплых комбинезонах, у них имелась мазь от комаров и дымовые шашки для маскировки полярным днём…

Мы выстояли потому, что красноармейцы и краснофлотцы приложили сверхчеловеческие усилия. Пустили в ход все ресурсы, даже командиров из лагерей выпустили и записали в арктическое народное ополчение. Вот Герой Советского Союза Василий Кисляков, родом из Бугаево, что на Печоре. Матрос-речник, он стал командиром отряда добровольцев Северного флота и сдерживал подразделение егерей, с лёгкостью прошедших Крит и Норвегию. Когда патроны кончились, 25-летний старший сержант приказал всем отходить, а сам остался на сопке отстреливаться с четырьмя пулемётными дисками, шестью гранатами и винтовкой со штыком. В одиночку отбил атаки, положив около ста врагов, но главное – выжил, дождавшись подмоги. Провоевал до Победы…

Вот мы заезжаем на мемориал героям-защитникам Заполярья. Рабочие укладывают новую плитку – конечно же, то ли таджики, то ли узбеки. В стороне – несколько их палаток, генераторы, бочки, бетономешалки… Народу никого, и это хорошо, можно побродить, подумать…

Возле стены с именами в «Долине Славы»

На гранитной стене – список воинских частей, защищавших Заполярье: отдельный стрелковый батальон, лыжная бригада, партизанский отряд, отдельная штрафная рота, истребительный авиаполк, артиллерийский дивизион, хирургический полевой подвижный госпиталь, бригада морской пехоты, сапёрный батальон, бригада морских охотников, эскадра надводных кораблей… Не нашёл упоминания об олене-транспортных батальонах – а были и такие, они вывозили раненых, доставляли боеприпасы, даже вытаскивали из болот подбитые самолёты и тащили их на полозьях в ремонт… Огромное военное хозяйство, один перечень занимает стену метров сто, а ведь в каждом подразделении – сотни и тысячи людей. Имена их на другой стене: звание, фамилия, инициалы. В основном «к-ц» (красноармеец), «ряд» (рядовой), но есть и «партизан», встречается и звание «рыбак». Я потом спрашивал у нашего мурманского гида Петра Болычева, кто это. «А как же, – отвечал он. – Портовый флот участвовал в снабжении, раненых забирал с полуостровов Рыбачьего и Среднего, где наши держались всю войну и куда можно было только морем попасть, и вот “рыбаки” ходили туда на ботиках, а немцы их топили».

Дальше – воинские захоронения, целая площадь каменных аналойчиков, похожих на те, что мы видели в Мурманске на Английском кладбище. Но есть и деревянные тумбы над братскими могилами, временные. Вот одна под кучей песка, под ней останки 48 солдат, найденных поисковиками в 2018-м, а сверху лежит небольшая мраморная плита, на которой вырезаны слова молитвы: «Отче наш, Иже еси на небесех…»

Столбики недавних братских могил

И тут я думаю о том, что всё же было нечто такое в этой заполярной войне… Одна из стратегических трасс и мост, соединявший немецкий тыл и передовую, были уничтожены огромным оползнем. Геологи объяснили потом его причины: две случайные бомбы, сброшенные с самолёта, спровоцировали столетиями готовую обвалиться породу. Но чтоб это случилось именно в тот час и в том месте, где было необходимо, чтоб отрезать снабжение целого фронта?..

Чтоб понять смысл русского человека на Крайнем Севере, необязательно читать научные труды, можно обратиться к древним сказаниям. Вот есть такое – про Чужеземного великана. Записано было фольклористами перед войной у знаменитой Марфы Крюковой, между прочим, не здесь, а на Зимнем берегу Белого моря. Тут надо понимать, что все эти берега, от Кайнинского до Мурманского вплоть до Норвегии, – это издревле единое наше побережье. Ну, представьте как бы большую реку, на берегу которой деревни. Вот так и тут, на берегах Студёного и Русского (а никакого не Баренцева) морей люди жили как соседи и новостями делились.

Предание такое: повадился одно время на Печенгу какой-то чужеземный «великан» и заставлял местных рыбаков забесплатно загружать свой корабль рыбой – пока не загрузят, в море их не пускал, недовольных убивал. Такой средневековый норманнский рэкетир. Раз пришёл небольшой человек, стал проситься на суда рабочим, рассказывала Марфа, жалованья ему было не нужно, а только за прокорм. Никто не хотел его брать, потому что бродячий человек. Наконец на одно судно взяли, и работником он оказался очень сметливым. Подошло время – местные промышленники ждут этого самого рэкетира-великана, боятся до него даже одну рыбинку уловить. А этот человек говорит своему хозяину: «Дозволь мне с ним сразиться!» Все ужаснулись: силы-то не равны! (Вспомните: 26-тысячная армия гитлеровцев против семи тысяч наших солдат!) Да только этот человек уже сказал великану, чтобы тот сейгод рыбы не ждал, и вызвал его сразиться. Поднял великана и бросил о камень, так что тот не шевельнул больше ни ногой, ни рукой. «Вот и всё ваше страшилище!» Пожелал добрый человек всем удачной путины, предсказал, что жить впредь здесь будут не в богатстве, но в сытости, спустился с судна и ушёл в Печенгскую губу, вглубь Руси.

Вот он, русский человек на Севере: приходит, спасает и уходит, ничего себе не взяв, – живите с Богом! Так было всегда.

Петля мира

Едем дальше на запад, молчим. Дорога извилистая, обходит сопки и озёра, то устремляется вверх, то вниз. Михаил, задумчиво смотрящий на сопки окрест, произносит: «Да-а, местность для войны». По-видимому, он впечатлился то и дело встречающимися воинскими частями: они напоминают, что граница с НАТО совсем рядом. Вот возле КПП бездельничают солдатики, смотрят на проезжающие машины, за заборами с колючкой – бронемашины. Вот два солдатика вдоль дороги бредут – небось в самоволку?

Вскоре мы замечаем на сопке часовню и останавливаемся. Навстречу от часовни спускается солдат. Здороваемся. Поднимаемся по камням наверх. Встречаются камни, уложенные в виде пулемётных гнёзд, молчаливые свидетели боёв. Михаил стремительно уходит вперёд, а я бреду, собирая взглядом валуны под ногами, и думаю: дух человеческий сильнее этих камней, хотя плоть и слабее.

На самом деле камни не такие уж и непреклонные. Мы стремимся к Небу, а они боятся и прячутся от него. Внизу, где сопки покрыты лесом, они скрываются под ветвями елей, повыше, где лишь корявые карликовые берёзки, под которыми не спрячешься, залезают в зелёный мох. Ещё выше камни кутаются, как в рваное пальто, в облезлые лишайники. И уже на самой вершине лежат голые, пытаются закопаться в землю, да не получается. Земля выпихивает камни из себя.

Ищу ягоду гонобобель, она похожа на чернику, но на кончике её выемка не в виде круга, а в виде креста. Крестовая ягода. Читал, что полезная, укрепляет стенки кровеносных сосудов, восстанавливает зрение. Глаза у меня от долгой дороги в самом деле уже устают и начинают слезиться.

Удивительна Кольская земля. Когда-то ведь она была островом – Кандалакшский залив соединялся с Балтийским морем. И полуостров Рыбачий на не таких уж старых картах, шестнадцатого века, нарисован как остров. Дело ли в том, что уровень Мирового океана прежде был выше на 10-20 метров, или в том, что геологическая плита Финноскандии постоянно поднимается. Может, и то и другое. Во всяком случае, древние историки, Вергилий например, примерно на месте Кольского полуострова помещали таинственный остров Туле, центр древней Гипербореи. Недаром ведь нацистские оккультисты из «Общества Туле» и «Аненербе» упорно лезли сюда в годы войны. Историк Плиний Старший писал о том, что именно тут находятся петли мира и крайние пределы, что светила тут восходят только однажды в год, что в этой стране с благодатным климатом нет вредоносных ветров, а домами для счастливого народа здесь являются рощи и леса, жителям неизвестны раздоры и болезни и смерть приходит только от пресыщения жизнью.

И не о русском племени ли это говорится? Но куда подевались эти люди? Почему мы так не похожи на них? Но всё же, когда я еду мимо этих холодных озёр с пустынными берегами, среди грустных, таких соразмерных человеку сопок, сердце пронизывает острая любовь к этой земле; и именно её нищие одежды пробуждают в душе это чувство. Ни о чём не хочется говорить за рулём, только сосёт в животе от какой-то пустоты, как будто душа чувствует приближение какого-то предела, словно подводишь у неведомого края какие-то малоутешительные итоги. А может, это где-то в неисследимой глубине так душа откликается на зов родной земли…

Мысли о пройденных дорогах  вдруг сменяет понимание того, как шумно и неправильно мы живём. Каждый день, каждый миг обыденной жизни мы, не замечая того, находимся в диалоге с социумом и природой, с ёлками, машинами, кошками и книгами – мы окутаны беспрерывным шумом и болтовнёй, пронизаны ненужной избыточной информацией. И вот здесь, в холодном пространстве Заполярья (а термометр показывает плюс восемь; значит, ночью будет около ноля) вдруг по-настоящему постигаешь смысл безмолвия; эти камни и озёра молчат, не вступают с тобой в диалог, и ты поневоле остаёшься наедине с собой, даже если рядом с тобой в машине сидит твой спутник. Может, оттого здесь сильное ощущение лёгкости и простора, что нет ничего, кроме эха, – все проблемы, занимающие твой ум, возвращаются и вопрошают тебя самого?..

– Жалко, что жить со всей этой тихой красотой и радоваться ей осталось недолго, – говорю Михаилу.

– Там так же будет, только лучше, – отвечает он на той же волне, абсолютно поняв, что я имею в виду.

– Этих тундровых кривых берёзок наверняка не будет, а какой без них рай…

Мы едем к Трифоно-Печенгскому монастырю, уже недалеко осталось. Заходит солнце, и в небе над дальними суровыми пепельно-синими сопками, наверно уже где-то над Норвегией, разливается золотом долгая полоса зари, предвещающая перемену погоды, – поморы называют её красивым словом «анёва».

Наконец отворотка налево, в сторону Луостари. Впереди видны деревянные башни монастыря – он таков, каким я представлял себе чудный сказочный Китеж-град.

Трифоно-Печенгский монастырь

Вот мост через реку Нама-Йоки. Какое, однако, странное название, ведь это же коренные русские места. Уж не реку ли Мана, известную так ещё со времён преподобного Трифона, так нынче именуют? Тут я понимаю, что всю дорогу сидело у меня занозой в глазу: эти бесчисленные географические наименования на финский лад. Заглянешь в карту – а там к каждому русскому названию озера приделано зачем-то окончание «ярви». Трифоноярви – как вам это название Трифоновского озера, которое тоже связано с преподобным? Или Аннтонинъярви? Ладно бы ещё территория была искони финской, а мы её только недавно забрали себе. Так ведь нет! Это коренные русские земли, ставшие нашими ещё по Ореховскому договору 1323 года между Россией и Швецией. Финляндии как самостоятельного государства тогда и в помине не было… Финляндия лишь в начале прошлого века, воспользовавшись слабостью России, по Тартускому договору некоторое время владела этой территорией. Финны-то быстро наши исконные названия стёрли с карты, а мы по сей день финскими перевёртышами пользуемся. Почему, спрашивается? Почему мы так безразлично относимся к наследию наших предков?

Мост через реку Мана – на табличке она поименована “Нама-Йоки”

Мы подъехали к стенам монастыря, когда уже смеркалось – а смеркается летом на Севере очень поздно. Ворота монастыря закрыты, неподалёку виден посёлок военных, но и там в домах света нет. Я набрал номер наместника монастыря отца Давида («номер не подключён…»), попробовал, смогу ли, чтоб проникнуть внутрь, подлезть в щель под воротами (маловата будет), походил вдоль массивных стен обители в поисках калитки (не нашёл), постучал… Поднял голову: над входом в монастырь со стены на меня смотрел с иконы преподобный Трифон Печенгский со свитком в руках, на котором было написано: «Не ослабевайте, братия, упованием на Бога». «Ну, помогай, святый отче, к тебе приехали», – мысленно обращаюсь я к нему.

«Со стены на меня смотрел с иконы преподобный Трифон Печенгский со свитком в руках»

Дело даже не в том, что мы тут пропадём от холода перед монастырскими воротами – в конце концов, в машине есть печка, согреемся, даже если подморозит. Дело в другом: вот ехали мы, ехали сюда три с лишком тысячи вёрст и – вот тебе раз! – встречают нас ворота на засове. Конечно, сами виноваты, не созвонились с отцом наместником, не предупредили… Но как-то всё-таки на душе нехорошо.

И тут вдруг вижу: единственное выходящее наружу окошко в стенной башне, над которой торчит флюгер с надписью: «1532» (год основания обители преподобным), загорается. Мало того, окошко вдруг открывается и оттуда высовывается рука… Я выскакиваю из машины и стремглав бегу к окошку. Вижу: монах с окладистой бородой сыплет на землю зёрна. Здороваюсь, отец Онисим представляется и с удивлением говорит: «Я уже спать собрался, но вдруг, сам не знаю почему, на ум мне пришло птичек покормить. Вот и открыл окно…» У отца Онисима, которого братия называет «отшельником», с пернатыми, как станет мне ясно на следующий день, особые отношения: вся стена его башенки увешана разнообразными скворечниками и кормушками для птиц. Я объясняю, что да как, прошу помочь связаться с игуменом Давидом. Монах с сомнением («наверно, он уже спит») пытается дозвониться, при этом с его лица не сходит выражение некоего удивления. С моего, должно быть, тоже. Бывает же так: если Богу угодно, так и птички помогут!

Башня с флюгером и надписью “1532” – в ней живет отец Онисим и именно у него зажглось спасительное окошко

Наконец дело слаживается, не игумен, но монашек открывает ворота обители: добро пожаловать, заходите!..

Ворота монастыря открыты

Обретение святыни

Из записок Михаила Сизова:

Если бы не БТР-82А печенгских морпехов, застывший напротив монастырских врат, то можно было бы подумать, что мы попали в шестнадцатый век. Из ночной темноты в свете фар выступают толстенные брёвна крепостной стены, а сама обитель на фоне неба нависает над нами чёрным многобашенным абрисом – и ни одного огонька в окошках. Мы тоже гасим свет в машине, чтобы не посадить аккумуляторы – ночь-то будет длинной. Игорь пошёл прогуляться, а я, чтобы убить время, достал диктофон: как там записалось интервью с митрополитом? В Мурманске был суматошный день, так и не проверил… И ведь что-то интересное владыка говорил про мощи Стефана Пермского.

Ещё когда мы готовились к экспедиции, поразила меня эта история, прочитанная в книге митрополита Митрофана (Баданина). Ведь удивительно же! С самого начала наша газета проникалась, так сказать, миссионерским примером святителя Стефана, и год от года открывалась глазам грандиозность его служения, которое имело огромное значение не только для Коми края, но и для всей России. И вдруг узнаю, что и Кольский полуостров, самая северная окраина Руси, просвещалась светом Христовым с его молитвенной помощью. Ведь Феодорит Кольский, с которого здесь всё началось и благодаря которому возник и этот Трифоно-Печенгский монастырь, ещё в отрочестве, переписывая жития святых, решил повторить подвиг Стефана, отправившись к лопарям в одиночку. И ведь всё выполнил: как и Стефан, придумал для лопарей азбуку, крестил их, наставил на дальнейшее служение своих духовных чад – Трифона Печенгского и Варлаама Керетского.

– Феодорит, конечно, человек был уникальный, – слушаю голос владыки Митрофана. – Работая в библиотеках, я обнаружил – и это меня потрясло – духовные книги, переписанные этим мальчиком в родном его Ростове Великом. Там, кстати, за сто лет до этого и Стефан Пермский составлял свою азбуку для пермян. Известно, что Феодорит из Ростова на Соловки отправился пешком в одиннадцатилетнем возрасте, а эти книги, судя по датам, он переписывал, когда ему было всего восемь лет. То есть, как и Стефан, он был образован сызмальства.

– Ещё вы писали, что Феодорит впоследствии стал духовником князя Андрея Курбского, одного из образованнейших интеллигентов своего времени, – напоминаю владыке, – и был вхож в Московский Кремль, как и Стефан Пермский, которого почитал Димитрий Донской. И точно так же выполнял важные поручения…

– Андрей Курбский, кстати, оказался единственным жизнеописателем Феодорита Кольского, «Соловецкий Патерик» лишь цитирует его. Правда, там он допустил одну ошибку, назвав Феодорита священномучеником – до него в эмиграцию дошли слухи, будто царь Иван Грозный казнил духоносного старца. Но это было, конечно, не так. Иоанн Васильевич всецело доверял Феодориту и в 1557 году направил его в Константинополь, чтобы добиться от восточных патриархов признания царского титула, который принял на себя незадолго до этого, в 1547 году. Об этой миссии Феодорита мало кто знает, и мне было интересно исследовать её, потому что она имела огромное значение. Признание за русским Великим князем царского титула означало, что Русь теперь управляется по чину римских кесарей, так идея «Москва – третий Рим» получала реальное воплощение. Коль будет царь, наследующий власть кесарей, то, соответственно, и Рим тоже переходит к нам сюда. Со своей миссией Феодорит справился блестяще, получив благословение на титул у Вселенского Патриарха, а также в Иерусалиме и на Афоне, куда он также ездил. Когда спустя год Феодорит вернулся в Москву, царь Иоанн Грозный предложил ему занять любую епископскую кафедру на выбор, но преподобный ответил: «Одного прошу – да с покоем и со безмолвием в келье до исшествия моего да пребуду». После Феодорит затворился в Спасо-Прилуцком монастыре. Но думы его были обращены к крещёным лопарям, и он ещё не раз ездил на Кольский полуостров окормлять своих чад. Возможно, подолгу жил здесь, о чём есть свидетельство голландского путешественника, датированное 1568 годом. Умер Феодорит в 1571-м, во время посещения Соловков, там и похоронен.

– А что за голландский путешественник? – спрашиваю владыку.

– Это был купец Симон ван Салинген. Голландец сообщает о своём собеседнике: «Он написал историю Карелии и Лапландии, а также осмелился составить письменность для карельского языка, на котором никогда ни один человек не писал. Так, он показывал мне алфавит и рукопись, «Символ Веры», «Отче наш», а также изложение им самим испытанного». Понятно, что речь тут не о карельском, а о саамском языке. А «изложение испытанного» – это, надо понимать, мемуарные записки самого Феодорита. Очень жаль, что до нашего времени они не дошли.

– А та азбука, которую преподобный составил для лопарей, сохранилась?

– К сожалению, нет. Позже его переводы переписывали, переделывали, но их тоже сейчас нет. Феодорит хотел повторить опыт Стефана Пермского, чтобы в лапландских церквях служили на саамском языке, и ему это удалось почти в той же мере, что и Стефану. То есть поначалу это привлекло язычников в Церковь, а потом, когда они стали понимать церковнославянский язык, надобность в собственной азбуке отпала. Хотя втуне, конечно, ничего не пропало. К началу ХХ века у саамов появилась своя гражданская, не церковная, письменность.

– Мощи преподобного Трифона ведь тоже до сих пор не обретены?

– В девятнадцатом веке была попытка. Вскрыли старый пол в Сретенской церкви Трифоно-Печенгского монастыря, под которым похоронены Трифон и два его ученика, Иона и Герман Печенгские. Обнаружили останки трёх человек – и обратно пол закрыли. То есть мощи под спудом в ту пору ещё были, и, как известно, к ним лопари ходили. Представляете, 500 лет прошло, а для саамов преподобный Трифон до сих пор отец их по жизни, заступник. Как это могло остаться чуть ли не в крови, генетически? Такая у него была духовная сила! Когда мы ездили в Севеттиярви – это на севере Финляндии, куда наши лопари удрали от советской власти и образовали свой посёлок, там построили и храм Трифона Печенгского, то к нам они подступили: «Когда политики договорятся, чтобы нам спокойно ходить на вашу территорию?» Потому что лопарь не может умереть, не поклонившись могиле Трифона. Должен поблагодарить его, а потом уже спокойно отправиться в иной мир.

Слушаю запись дальше. В разговоре с владыкой вспомнили мы, что мощи Стефана Пермского ведь тоже считались окончательно утраченными, но надежда их обрести никогда не угасала. Мы писали в нашей газете о розысках мощей и в XIX, и в XX веках. И вот уже в XXI веке один московский священник, бывший руководитель хозяйственного отдела Патриархии, организовал раскопки на месте монастыря Спаса-на-Бору и нашёл останки, возможно и Стефана Пермского. Сейчас они хранятся в Елоховском соборе. Игорь встречался с этим священником, и тот почти уверен в подлинности останков. Документальные источники он нашёл, и теперь нужна генетическая экспертиза, но родственников-то святителя мы не знаем.

– А зачем родственники? – возразил митрополит Митрофан. – Можно ведь сравнить с частицей мощей Стефана.

– Так ведь их тоже нет.

– Как нет? У нас в епархии частица есть. Она досталась нам от старообрядцев. Лежит в таком древнем кожаном ковчежце, на котором есть надпись полууставом, что здесь мощи святителя Стефана Пермского. Ковчежец был в страшном состоянии, мы его отреставрировали, а частица полностью сохранилась.

– Не может быть! – не сразу с Игорем поверили. – Откуда она могла взяться?

– Думаю, хлопотами преподобного Феодорита, который всю свою жизнь выстраивал по Стефану и думал стать архиереем просвещённой им земли, Великой Лапландии, как и Стефан стал епископом Перми. И почему бы ему не попросить у царя Иоанна Грозного, который был многим ему обязан, чтобы из великокняжеской усыпальницы Спаса-на-Бору ему дали частичку мощей святителя? Для Феодорита это было очень важно – иметь такую святыню.

А ведь всё логично. И должна же быть историческая справедливость! После смерти Ивана Грозного наступили Смутные времена, поляки вошли в Москву и перемешали кости в великокняжеской усыпальнице, так что мощи святителя потом было не определить. Но накануне частица могла достаться человеку, который как никто почитал святителя, и сохраниться для новых времён, для новой России.

Последний рубеж

Игоря всё нет и нет. Выхожу из машины. Тьма кромешная. Откуда-то слабо доносятся голоса. Примерещилось, что ли? Вот ведь подъегорил нам нечистый напоследок – в монастырь не пускает! Возвращаюсь, снова включаю диктофон…

– Преподобный Феодорит имел трезвый взгляд на свои успехи, понимал, что не всё так удалось, как удалось Стефану. Ну, места здесь сложные, удалённые, возможности были ограниченные. И народ пришлый, население очень маленькое, лопарей ведь было не больше двух тысяч человек во все времена. И сейчас точно так же. Те лопари, которые живут в Финляндии и Швеции, – это совсем другие лопари, мы о них не говорим. Так называемые русские лопари – это другая ветвь. И если у оседлых коми во времена Стефана были предпосылки для принятия христианства, был даже единый языческий бог Ен, который всё создал и забыл о своём творении, то у саамов язычество имело самые тёмные формы.

Вообще, мы же понимаем, что до прихода Христа языческие силы полновластно владели этим миром, была целая их культура, весь мир жил в этой парадигме. Было нормально тогда, что падшие люди дружно живут с падшими ангелами и у них полное взаимопонимание. Мы вам жертву даём, может и человеческую, а вы нам за это разные блага, победы в войнах. И вдруг Господь прижал хвосты этим тварям рогатым. И что, куда они делись? Их отовсюду христиане гонят – и куда им? Естественно, они кругами двигались от Иерусалима, от мест активной проповеди и крещения людей дальше и дальше и пришли сюда, на край земли.

Иногда я задаю вопрос: «Какие были последние слова, которые произнёс Господь, прежде чем покинуть эту землю?» О ком он похлопотал? О нас с вами. Он сказал, прощаясь с апостолами: «Но вы примете силу, когда сойдёт на вас Дух Святой; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли» (Деян. 1, 8). И вот на край земли равноапостольные наши подвижники пришли только в XVI веке. Это был языческий заповедник, где лопари в полной мере нюхались со всеми тварями, которых изгнали из земель, просвещённых христианством. Это последняя их территория, а куда ещё их выгнать? Ну, можно отправить на Шпицберген, в Баренцбург, чтоб они разнесли там всё. То есть здесь был заповедник князя тьмы. Поэтому, конечно, рецидивы язычества были сильны среди лопарского населения. Особенно в советское время, когда тут просто не осталось ни одного священника.

Мне лично расписывали, насколько Терский берег вновь погрузился в магию. Там же постоянные контакты у поморов были с лопарями, ярмарки, торговля. Мне конкретные случаи рассказывали бабушки. Что лопарю? Ему водки. Не дай Бог ответишь отказом: «Ладно, ты меня вспомнишь, будешь скрюченный ходить». Не дал водки – и назавтра с постели не можешь встать. Это было, все это знают. И многие поморы у них нахватались: для удачи в добыче пушнины, на рыбалке – заговоры, приговоры, присыпки, притёрки. Это всё расцвело пышным цветом и все считали единственно нормальной жизнью. Когда я на Терском берегу появился, в Варзуге, на меня смотрели как на загадочного персонажа: кто это такой ходит? Дело в том, что проблема русской деревни – она ж не такая, как в городах, там священники всё же были, как ни крути, хотя бы на кладбищах храмы обязательно действовали. И соборы кое-где действующими оставили, чтобы иностранцам показать, мол, у нас ущемления веры нет. А в деревне – шаром покати. На Терском берегу последнего священника арестовали в 40-м году – и всё. Умер он в тюрьме, ожидая расстрела, похоронен, кстати, на кладбище в Мурманске, крест ему ставили.

– В деревне Кузомень нам бабушка, которая в храм ходит, рассказала, как над водой ворожит, – припоминаю. – И у саамов видели пример двоеверия. Шаманка так и сказала, что она не против христианства, это ещё один бог в их пантеоне, и это хорошо.

– В двоеверие скатиться бывает очень просто. К Феодориту и Трифону лопари искренне пошли, и первый монастырь Трифон создал чисто лопарский – они очень тогда в Бога поверили. А потом подвижников не стало и поколениями прикормленные духи, «помощники» каждого рода, на ухо стали шептать: не отходи от нас, мы тебе во всём поможем. Эти «помощники» – вполне для них реальны. О них вам каждый лопарь расскажет: «Да они же приписаны моему роду испокон веку, три духа-помощника всегда при мне. Я спрошу, и он ответит, куда мне идти, где я что потерял, кто ко мне идёт, куда ходить нельзя, где опасность». И что с этим делать? Вот в этом проблема лопарского народа – все профессиональные колдуны. Если в других народах колдун – это потомственный шаман и со всеми проблемами идут к нему одному: он потанцует, в бубен ударит, скажет, что тебе делать, то тут каждый шаман. Ко Христу привести их могут только очень искренние христиане, большие подвижники, какими были Феодорит и Трифон.

– В наше время они невозможны?

– Знаете, однажды ко мне в Варзугу из Москвы пришёл пешком подвижник такой, Алексей. Он попытался дальше уйти, жить «в пустыне» и там подвизаться. Не мог я его убедить, что ничего не получится. Говорил ему: «Ты не тот человек, да и мы все не те, что прежде. Тогда был другой народ, были титаны, гиганты духа. Мы обмельчали, мы настолько разложены нынешней цивилизацией, какие там молитвы ночные в пустыне, ты там помрёшь». «Нет, – отвечает, – я смогу!» И ушёл. Провёл там неделю, вернулся и сказал: «Я всё понял. Это невозможно. Я не спал ни минуты». И ушёл обратно пешком в Москву. Человек-то не из слабых, умеет тяготы переносить, но в уединении, один на один с искушениями, выдержал всего неделю. И силёнок тоже не хватило. Мы ведь даже не представляем, какими кремнями были люди прошлых веков.

Вот я всегда изумляюсь. Был наш враг, который разорил Трифоно-Печенгский монастырь, Пекка Весайнен. Род Весайненов происходит из финского Оулу, и он там построил крепость, прежде чем идти на нашу землю и разорять её. Потому что знал: после его набега русские придут и всё ему, так сказать, объяснят. И вот спрятал в крепости он весь свой род и пошёл в набег на Печенгу – в самом конце ноября 1589 года, когда никто не ожидал. Ноябрь-декабрь – это полная темень, страшные ветра и мороз. Представьте: вот как идти в таких условиях, когда ничего не видно, дыхание изо рта стынет льдинками? А он дошёл сначала до Борисоглебска на реке Паз, где Трифон Печенгский построил храм Святых Бориса и Глеба, там захватил монастырские верфи и на монастырских же кораблях вышел в море. Вы меня простите, но это декабрь! Современные корабли в это время обычно стоят в базах. А он идёт по морю и утром входит в Печенгский залив, там разоряет храм, убивает Иону и Германа, рубит суда, которые там зимовали, а потом обратно уходит в море. Это что за люди вообще? Совершенно другой народ, мы даже близко не стоим.

То же самое Феодорит. Двадцать лет провёл в лопарской пустыне, в молитвах. А Варлаам Керетский, который на лодке выходил в море с телом своей убиенной жены и возил её по волнам, пока тело не истлело…

– Насколько реальна эта история? Может, в житии её приукрасили?

– Об этом пишет его современник. Слава Богу, нам Господь открыл канон Варлаама Керетского, написанный архимандритом Соловецкого монастыря Сергием (Шелониным). В ту пору все на Соловках и на Терском берегу знали эту историю, многие всё это видели своими глазами. Отец Сергий в подробностях со слов очевидцев описывает, сколько он, Варлаам, по морю проходил, чем питался. Нам не верится потому, что мы уже другие и не знаем тот народ. А поморы о тех событиях всегда помнили, присловье было: «Ну что ты прёшь, как Варлаам, против ветра!» А норвежцы говорят до сих пор, когда ветер на море: «Русский поп свою жену везёт».

Я-то, слава Богу, поплавал по этим морям и представляю, какие невзгоды преподобный испытал на этом своём карбасе. Поначалу мне довелось служить на очень небольших судах, на рейдовых тральщиках, – знаю, что такое каботажное плаванье. Это не на крейсере пошёл куда-то там в Атлантику, а вдоль берега туда-обратно, с особенными такими штормами. Бывает, думаешь, лучше бы я маленьким умер, чем такое… И мне понятно, где и как проходил Варлаам, мы даже высаживались в тех местах, на шлюпках ходили грибы собирать. Поэтому я в такой мере погрузился и прочувствовал его подвиг, что знаю точно: невозможное человеку возможно Богу.

– То есть он из тех же титанов?

– Безусловно. Когда Феодорит ему сказал: иди выкопай гроб и ходи по морю, пока тело «не сгниёт», то Варлаам всё понял. Он ведь помор, рыбак, знает, что это значит. Фактически: иди и умри. Что ж, я грешник, пойду. И он пошёл умирать. Наверное, думал, что первый же шквал опрокинет его карбас и закончатся все его мытарства. Но Господь-то не дал ему смерти. Дал скорби. В полной мере, на три года. Может, лучше бы он умер, чем такое нести на себе. Но тяни эту лямку – и станешь святым. И он вытянул. Поэтому его ничто уже не страшило, даже сам князь тьмы. Он ставил кресты во всех капищах лопарских, так весь Кольский полуостров и окрестил по периметру. Его кресты долго сохранялись – не гнили и не падали, о чём есть прямые свидетельства. А после на Белом море традиция образовалась среди поморов – ставить Варлаамовы кресты по разным случаям. Голландцы проплывали на своих кораблях и понять не могли: берега в крестах – могилы, что ли? неужели все тут вымерли? Нет, как Варлаам окольцовывал эту землю от духов нечистых, так это и продолжилось. Он вёл напрямую бой с князем тьмы. Кто с бесом может тягаться? Только тот, кто приговорил себя к смерти. Что ему может сделать нечистый, чем напугать? Да ничем. Такого не мог себе позволить никто иной, в том числе белый священник. Если не по Сеньке шапка, то связываться нельзя с бесами, это факт.

Святые и грешники

Вернулся Игорь, говорит что-то про птичек, которых кормил. Он, что ли, кормил? Но это неважно, главное – нас сейчас пустят в монастырь и мы сможем заночевать нормально. За огромными вратами гремит железный запор, послушник с фонариком ведёт нас в какой-то бревенчатый терем. На первом этаже показывает чайную комнату, где можем заморить червячка, затем поднимаемся на третий этаж в «свои кельи». Оставив вещи, иду в чайную. Чайник уже кипит. Послушник, дождавшись нас, даёт последние инструкции: «Кушайте всё, что здесь найдёте».

– Да не хорошо монахов-то объедать, – киваю на вазу с печеньем.

– А я уже на это печенье смотреть не могу, – отвечает он и показывает под лавку: – Вон там целый ящик с галетами, военные пожертвовали. Ещё они муку и сахар нам привозят.

– Морпехи или пограничники? – спрашиваю.

– Да мы со всеми дружим.

“Морпехи или пограничники?” – “Да мы со всеми дружим”

– Кстати, о пограничниках, – вступает в разговор Игорь. – Вы не знаете, как сейчас с пограничным режимом, в Борисоглебское по паспорту можно въехать? Нас просили передать подарок в храм Бориса и Глеба.

– Это вряд ли. В Норвегию вас просто так не пустят.

– Так Борисоглебское же наша территория, даже американский гугл это показывает.

– Да понятно, что исторически наша, храм ведь нами был построен ещё до революции. Но там какая история? Границу провели по реке Паз, и храм оказался на их стороне. Они из уважения храмовую территорию за Россией оставили, но, чтобы туда на машине заехать, надо государственную границу пересекать.

– А если на лодке, через реку? – не понимаю.

– Так граница по реке идёт. И такой казус получился – кусочек русской территории за границей. Раза два-три в году наши едут туда на богослужение, пропуска через ФСБ оформляют, а во время службы храм пограничниками оцепляется. Постоянно там, в Борисоглебском скиту, живёт только один наш монах.

– Да, для отшельничества самое место, за колючкой и под защитой пограничников с обеих сторон, – шутит Игорь. – Но мы попытаемся. Отсюда километров пятьдесят?

– До Никеля сорок и там ещё десяток. В Никель-то въезд разрешён. Подышите серой. Там вроде посёлка городского типа при комбинате. Кстати, ФСБ есть. Только к ним надо заранее обращаться, наскоком не советую – могут задержать для выяснения личностей.

Ну, утро вечера мудренее. Почаёвничав, поднимаемся в свои кельи. Они без дверей – этакие бревенчатые ниши в длинном коридоре, сокрытые от посторонних глаз только занавесочкой. Не забалуешь. Коротко помолившись, пытаюсь уснуть. Да какой уж тут сон! Надеваю наушники, включаю диктофон.

Почаёвничав, поднимаемся в свои кельи…

– …у нас два крыла – Печенга и Кола. Есть ещё Кандалакша, где также был Феодоритов монастырь, но о его восстановлении мы пока лишь мечтаем. А что касается Трифоно-Печенгского, то это в настоящий момент наша гордость. Самый северный в Европе. И надеюсь, там создана атмосфера, какая и должна быть в монашеской обители. Там не занимаются какими-то бизнес-планами, а в полной мере уповают на Господа и заняты только службой, молитва идёт, как положено, по всему монастырскому кругу богослужения. Вот они этим живут и ничего другого не хотят. И мне радостно наблюдать, что в наше время возрождается подлинная монашеская традиция, возрождается смысл монашества. Такого мало сейчас. Про себя скажу: вот я монах – и что, весь в молитве, что ли? Нет, сейчас вот интервью даю. А ещё стройка, ремонт, крыши, асфальтирование… Это проблема. Вот я думаю: почему Феодорит Кольский у нас местночтимый святой, а общего прославления не было? Он подвизался в сложное время, был приверженцем заволжского старчества и почитателем Нила Сорского. Монах должен заниматься молитвой – такая основная мысль у него была, за что его, собственно, потом поколотили и выбросили из монастыря. Мол, надоел ты своими уставами Василия Великого, вон Соловки деньги зарабатывают, золото моют, пушнины у них сколько, а сколько от царя они получили жалованных грамот на землю! Они в шоколаде, а мы с тобой тут всё молитвой занимаемся. Иди и не приходи больше. Примерно так всё и было. Соответственно, и у архиереев некоторых было такое отношение к Феодориту – какое уж тут прославление!

И что показательно: преподобного Трифона ведь тоже из монастыря изгнали. Правда, поколотить не посмели – он дюжего роста был, богатырь, и прежде в армии служил. На восемь лет Трифон с небольшим числом верных монахов отправляется в скитание, собирая милостыню, которую отсылает в монастырь. А те буйные, кто изгнал его, переносят монастырь ближе к устью Печенги, в место, удобное для промысла и торговли. Обитель стала богатеть, за что и поплатилась – Пекка Весайнен напал, разграбил и дотла всё сжёг. И перебил всех, кто в обители находился. Монастырь перевели в Кольский острог, приписав к Благовещенской церкви, но и там беда его настигла – в 1619 году случился пожар. Тогда его перенесли на новое место, за реку Кола, и он пробыл там, пока при Екатерине II совсем не закрыли. Только в 1886 году указом Святейшего Синода монастырь был возобновлён – в устье Печенги, на месте гибели печенгских мучеников. После революции его снова разорили, настоятеля расстреляли, а монахи переселились в Финляндию, последний из них, отец Акакий, умер в 1984 году в возрасте 110 лет. Потом снова возрождение – с 1997 года. Но монастырь расположили опять же не на старом месте, а в посёлке Печенга. Спустя десять лет главный монастырский храм сгорел… И только после этого обитель вернулась на то место, где похоронен Трифон Печенгский, когда-то изгнанный из монастыря. Такой вот круговорот истории. Обитель отстроена на прежнем месте примерно в том виде, в каком была, и, надеюсь, молитвой просветит Заполярный край.

– Но ведь что-то от христианского просвещения преподобными здесь же осталось? – спросил я митрополита.

– Разумеется. О том, как саамы почитают Трифона, я же говорил. Тогда был период великих подвижников. А потом этот благодатный век ушёл и, как мы знаем, начался период большой секуляризации. Сначала пошли по пути Иосифа Волоцкого, но таких Иосифов Волоцких на всех не хватило – твёрдых пастырей, которые бы следили за определённым порядком в монастырях и насаждали его устав. Это привело к тому, что следить стало некому, молитвенная суть монашеской жизни ушла на второй план, уступив место послушаниям, которые, конечно же, тоже благотворны для духовного возрастания – но как практика смирения. А тут послушания превратились в работу – добывать рыбу, подати с приписных погостов собирать и так далее. Это в конечном итоге привело к деградации. Такая угроза существует и сейчас, потому что нет ничего труднее, чем заниматься подлинным монашеским деланием – молитвой, а гораздо проще уйти в хозяйственную деятельность, в бизнес, добывать что-то, производить.

Здесь я не то чтобы воюю с Иосифом Волоцким. Он – подвижник, взваливший на себя то, что вообще не по силам смертному. Он видел, кто приходит в монастыри: совсем не те, которые ищут уединения, хотят молиться, достигать высот исихазма, а приходят мужики, которые уклоняются от каких-то своих проблем, а то и с каким-то тёмным прошлым, возможно преступным; за монастырскими стенами можно укрыться от опричнины, от поборов, что с крестьян брали, – здесь же раздолье: с лопаря драть три шкуры, безголодно жить да бражничать. И Иосиф Волоцкий у себя это видел и попытался всех построить, подменить вот это горение души дисциплиной. И ему это удавалось, пока он был. Потом таких подвижников не стало – и ничего не стало. И когда мы читаем про Трифоно-Печенгский монастырь, который перевели в Колу, то видим позор и ужас: идут докладные архиерею Афанасию Холмогорскому и Важскому о том, что творится, что, кроме пьянства и разгула, ничего нету. И поэтому мы напрасно обижаемся на императрицу Екатерину, которая многие монастыри просто позакрывала за полной ненадобностью и во избежание соблазнов. Всё начинается с человека, с подвижника – если есть такой, то вокруг него соберутся люди. Появился человек наподобие Сергия Радонежского, срубил келью, потом к нему стали собираться ученики и вырос монастырь – вот классический путь монашеского строительства.

* * *

Наутро на раннее правило нас не разбудили – пожалели монахи, вроде как мы с дороги. И с наместником монастыря игуменом Давидом (Дубининым) встретились мы уже в трапезной, где послушники чистили грибы, а мы завтракали. Заглянув туда, игумен кивнул нам: «Наверное, хотите монастырь посмотреть?» Конечно! Вопросов-то много…

(Окончание следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска