Идущий впереди

К 250-летию со дня рождения генерала Николая Раевского

Впервые про батарею Раевского я услышал, скорее всего, ещё в раннем детстве, когда смотрел фильмы про Бородинское сражение. И впоследствии много-много раз. Представление о том, что это была за батарея, у меня имелось, а вот при чём здесь Раевский и почему он причислен к первейшим героям Отечественной войны 1812 года, представлял слабо. Думаю, что примерно в таком же положении и большинство наших читателей. Попробуем это исправить.

Николай Николаевич Раевский (1771–1829)

Восхождение

Самое притягательное для меня в Николае Раевском – ровность его натуры. Рано достигнув зрелости, наш герой не менялся ни с возрастом, ни в зависимости от обстоятельств. Денис Давыдов писал: «Он был всегда тот же со старшими и равными себе, в кругу друзей, знакомых и незнакомых, пред войсками в огне битв и среди них в мирное время: всегда спокойный, скромный, приветливый, но всегда сильный, чувствующий силу свою и невольно дававший чувствовать оную мужественною, разительною физиогномиею и взором, выражающим присутствие ея в самом спокойном и мирном его положении». Не упомянуто лишь чувство юмора, никогда не изменявшее генералу. Наверно, нет другого воспитателя, кроме Бога, способного выковывать столь цельные натуры, одновременно и не от мира сего, и прочно стоящие на ногах.

Едва ли они появляются из ниоткуда. У Иоанна Кронштадтского три с половиной столетия все предки из мужчин были священниками. У Николая Раевского – воинами по меньшей степени семь столетий. Они словно сменяли друг друга в бою – Раевские. Погибал один – поднимался другой. Род бойцов немыслимой храбрости, он берёт начало в Дании, откуда в XII веке перебирается в Польшу. Первый из Раевских – Иван Степанович – приехал в Москву в охране двоюродной племянницы Елены Глинской, ставшей Великой княгиней и матерью Ивана Грозного. Среди знати семейство занимало прочное место, дав стране немало стольников и воевод.

Дед нашего героя, будучи 19-летним прапорщиком, участвовал в Полтавском сражении, дослужился до бригадира и одно время был обер-прокурором Священного Синода. Отец Николай Семёнович встал в строй в тринадцать лет. Женившись на племяннице князя Григория Потёмкина-Таврического, молодой полковник мог достичь больших высот, но не прошло и двух лет, как он отправился добровольцем бить турков. Иногда по ошибке пишут, что был убит при штурме Измаила, на самом деле скончался от ран в Яссах. При штурме же Измаила девятнадцать лет спустя пал смертью храбрых его старший сын Александр – любимец Суворова.

Николай родился через несколько месяцев после смерти отца. Мать была в большом горе, и болезненный ребёнок был взят на воспитание роднёй, которая его баловала как могла. Сомневались, что мальчик доживёт хотя бы до отрочества, но тот уже знал, что повторит путь отца, старательно изучая математику и фортификацию, зачитываясь книгами по военному делу. Службу начал в четырнадцать лет, в шестнадцать стал гвардейским поручиком. Потёмкин, видя храбрость и ум внука, отправил его в казачий отряд с наказом начальникам его «употреблять в службу как простого казака», а уж потом вспоминать про чин поручика. Лично же Николаю дал следующее наставление: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты, если нет, то укрепляй врождённую смелость частым обхождением с неприятелем».

Юноша, испытав себя в нескольких стычках, убедил всех в своём бесстрашии, ходил с войском под Бендеры, где заслужил «одобрение», участвовал во взятии Аккермана и в других боях, получив в девятнадцать лет казачий полк под своё начало. Война в Польше принесла ему золотую шпагу «за храбрость» и первые боевые ордена, в том числе Святого Георгия. К тому времени относится несколько его писем, в которых хорошо чувствуется характер этого человека. В них нет ни тени наивности, романтизма, жажды подвигов, свойственных молодости, – только горечь, отвращение к войне, честность и трезвость. Кажется, это писал человек намного старше его: «И подлинно Бог спас: нас неприятель так окружил, но, увидя вдали неизвестно отчего пыль большую, счёл, что идёт к нам сикурс, и ретировался. Их было против нас вшестеро… С нашей стороны потеря, считая раненых, почти тысяча человек, а выиграли мы место баталии и взяли брошенных три пушки. Их потеря нам неизвестна, хотя и писали, что в шести тысячах человек, а может быть, и меньше нашего. (Имеется в виду, что цифра взята с потолка. На самом деле потери поляков, возможно, меньше наших. – В.Г.) Словом сказать, победа наша ничем не радостна… Должно отдать справедливость полковнику Булгакову в его храбрости, также и чувствительности, ибо он очень плакал о потере своих офицеров».

* * *

В июне 1794 года Раевский назначен был командиром Нижегородского драгунского полка – того самого, которым командовал прежде его погибший брат. Полк переводили на Северный Кавказ, в крепость Георгиевск. Перед тем как отправиться туда, он женился по любви на Софье Алексеевне Константиновой, внучке Ломоносова и дочери библиотекаря Екатерины II, грека по происхождению.

Софья Алексеевна Раевская

Не красавица, но живая и обаятельная, Софья пленяла, даже войдя в возраст, заслужив такую оценку современника: «Разговор её кроток, занимателен, приветствия отборны, в них нет поминутных “душа моя” и “ma chere”; ей известны иностранные языки, но она ими не хвастает и слушает охотно чужой разговор, не стараясь одна болтать без умолку; природа отказала ей в пригожести, но взамен обогатила такими дарованиями, при которых забывается наружный вид лица».

Совсем юной сопровождала она мужа в Персидском походе под стены Дербента с младенцем Александром на руках – во всяком случае, есть такая легенда. В характере супругов было много общего, так что временами казалось, что они брат и сестра. Это же стало причиной многочисленных ссор, впрочем не имевших непоправимых последствий. «Вы приедете ко мне с нашими дорогими детьми, я выеду вам навстречу и буду докучать вам описанием своих подвигов, как это обычно делают старые воины», – шутил генерал в письме к жене, написанном с очередной войны. Следует сказать, что про подвиги свои он рассказывать потом так и не стал, и посмеивался после Отечественной войны 1812-го над своей славой.

В мае 1797-го 26-летний полковник Раевский оказался уволен со службы без видимых причин. Одна, впрочем, была. Государь Павел Петрович недолюбливал Потёмкина и с подозрением относился к молодым офицерам в больших чинах, не без основания полагая, что звания добыты ими по протекции. Но в случае с Николаем Николаевичем он сильно ошибся. При увольнении со службы Раевский оказался в долгах как в шелках, потому что снабжение русской армии в минувшую войну с персами было расстроено совершенно, так что кормить полк – драгунов с лошадьми – командиру пришлось на свои; всю жизнь он помнил про солдат, и те отвечали ему взаимностью.

От финансового краха спасла мать Екатерина Николаевна, выделив во владение сыну значительную часть имений.

Следующий император, Александр Благословенный, постарался загладить отцовский грех, произведя полковника Раевского в генералы, но потребовалось время, чтобы изгладилось из памяти огорчение. Решил Николай Николаевич стать земледельцем. Но что великого он десять лет творил со своими нивами, толком неизвестно. Надо полагать, однако, что воевал генерал лучше, чем хозяйствовал. Зато семья непрестанно умножалась: вслед за Александром родились Николай и пять дочерей.

* * *

К 1807 году относится возвращение генерала в армию. Началась очередная война с Наполеоном – и тут уж проснулось родовое: где идут в бой русские солдаты, там непременно отыщутся Раевские. Николай Николаевич командовал бригадой егерей в составе авангарда Багратиона и отличился в кровопролитном сражении под Гейльсбергом. Он лично несколько раз водил в штыки на французов переданные ему под командование отряды, отбивая потерянные позиции.

Следующий год встретил в Финляндии, где началась война со Швецией. В какой-то момент с двумя тысячами штыков оказался против восьми тысяч у противника, не считая финских отрядов, перерезавших пути подвоза провианта. Отбились благодаря манёвру, задуманному генералом, но начали голодать: «солдаты бродили по окрестностям добывать себе пищу, скребли землю, доискиваясь картофеля, кореньев, грибов». Ближе к осени наши войска вновь перешли в наступление, совершив марш-бросок в 170 вёрст. Части Раевского атаковали, преодолев чащобу и болота, при этом несколько пушек разобрали и перенесли на руках. Против них были брошены все резервы врага, бой шёл три дня, после чего противник отступил. Вскоре война закончилась полной нашей победой. Мир – это прекрасно, когда ты дома, а генерал застрял там, где недавно вёл бои, с тоской сообщая домой: «Здешняя жизнь мне несносна; когда б я нёс службу, я б не жаловался, теперь же, что называется, дела не делай, от дела не бегай».

Насилу удалось добиться отправки на юг – туда, где погибли отец и брат, а сейчас тлела очередная война с турками. Наконец решили взяться за басурман всерьёз, для чего назначили нового главнокомандующего, графа Каменского, который поначалу привёл Раевского в полный восторг: «Граф Каменский принялся за нас, особливо за генералов, весьма строго, что необходимо было нужно»; «он в сутки едва два часа без дела бывает, все силы возможные употребляет на труды».

И тем сильнее было дальнейшее разочарование. Граф бездействовал, энергично создавая иллюзию, будто происходит что-то эпическое. Ради этого обильно сыпались незаслуженные награды. «Меня за Силистрию представили к бриллиантовой шпаге, – писал Раевский, – а я и темляка (кисть на эфесе шпаги. – В.Г.) не заслужил». Дело в том, что гарнизон крепости составлял всего четыре сотни турецких солдат, не особо желавших её защищать. Ещё поставили под ружьё пару тысяч местных жителей, мечтавших о том, чтобы сдаться, да и крепости, как таковой, не было: «в иных местах переехать можно на доброй лошади». Для русской армии это было на один зуб, но беда была не в обмане, а в реальных результатах. Их не было. Полки таяли не в боях, а от болезней. Кампания, которую можно было закончить за несколько недель, предотвратив этим, кстати, будущую Крымскую войну, неудачную для нас, намного раньше освободив Болгарию, затянулась. Приговор Раевского безжалостен: «Турки нигде не дерутся, а мы их боимся, армия исполнена духом, а начальник и духом и телом трус и нерешим».

К этому времени относится одна из иронических эскапад Николая Николаевича, записанная впоследствии Пушкиным, – Раевский был на них весьма щедр. В 1810 году Каменский осаждал крепость Шумлу в Болгарии в свойственной ему полурешительной манере. На обеде, где присутствовал Раевский, граф заявил: «Если я приказал – крепость будет взята! Послезавтра мы там обедаем! Не сомневайтесь! Я заказал кондитеру приготовить турецкую башню из крема, украшенную моими гербами!» «Отважное предприятие при такой жаркой погоде», – произнёс Раевский, намекнув то ли на успех штурма, то ли на крем для «башни». Штурм провалился, а Николаю Николаевичу дали понять, что в его услугах больше не нуждаются. С тем и отправился он во 2-ю армию Петра Ивановича Багратиона, встречать Бонапарта и «двунадесять языков».

Дети в бою

Вторжение началось в ночь на 24 июня. С искушением дать им немедленный отпор у нас справились, главной задачей стало соединение 1-й и 2-й армий – французы намерены были разбить их по отдельности, и это им почти удалось. Когда корпуса Багратиона приблизились к Днепру, оказалось, что противник опередил их, заняв Могилёв. Переправляться в такой ситуации было смертельно опасно – в любой момент «железный маршал» Даву мог ударить во фланг превосходящими силами. Требовалось выставить заслон. Кому доверить? Другу – генералу Раевскому. Седьмой пехотный корпус должен был умереть, позволив остальной армии уйти. Впрочем, Багратион был настроен оптимистично. «По возможности овладеть Могилёвом», – распорядился он. Раевский улыбнулся: дерзость – наше всё. Бой под Салтановкой с пятью французскими дивизиями начался утром 23 июля.

Паскевич со своей дивизией ударил по французам слева, Смоленский полк двинулся на основные позиции врага. Два егерских полка поддерживали его в рассыпном строю, а смоленцы колоннами шли в лоб, чтобы овладеть плотиной, перегородившей ручей. Раевский – в первых рядах, возглавил атаку.

Н. С. Самокиш. «Подвиг солдат генерала Н.Н. Раевского под Салтановкой 11 июля 1812 года»

Отброшен за ручей французский батальон, но противник успел подготовиться, выставив несколько батарей. Их офицер, барон Жиро, вспоминал, что русские «были встречены таким сильным артиллерийским огнём и такой пальбой из ружей, что должны были остановиться и дать себя таким образом громить картечью и расстреливать в продолжение нескольких минут. В этом случае в первый раз пришлось нам признать, что русские действительно были, как говорили про них, стенами, которые нужно было разрушить. Русский солдат, в самом деле, превосходно выдерживает огонь, и легче уничтожить его, чем заставить отступить».

Раевский был примером этого наблюдения. Раненный картечью в грудь, он остался в строю.

* * *

Тогда же родилось что-то вроде предания, что рядом с Раевским были оба его сына – Александр и Николай. Как писал один из биографов генерала про детей, «в момент решительной атаки на французские батареи Раевский взял их с собою во главе колонны Смоленского полка, причём меньшого, Николая, он вёл за руку, а Александр, схватив знамя, лежавшее подле убитого в одной из предыдущих атак нашего подпрапорщика, понёс его перед войсками. Геройский пример командира и его детей до исступления одушевил войска».

Батюшков в своё время лично спросил Раевского: «Но помилуйте, Ваше Высокопревосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя: “Вперёд, ребята, я и дети мои откроем вам путь к славе”. Или что-то тому подобное».

Генерал рассмеялся, сказав: «Я никогда не говорю так витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. По левую сторону всех перебило и переранило, на мне остановилась картечь. Но детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда сущий ребёнок, и пуля ему прострелила панталоны); вот и всё тут, весь анекдот сочинён в Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Гравёры, журналисты, нувеллисты воспользовались удобным случаем – и я пожалован римлянином».

Казалось бы, всё тут ясно, миф разоблачён. Но нужно, во-первых, учесть характер генерала, который терпеть не мог величаний в чей бы то ни было адрес, в том числе свой и своей семьи, и любил пошутить на эту тему. Во-вторых, есть другие свидетельства, в том числе письмо самого Николая Николаевича, написанное вскоре после сражения: «Сын мой, Александр, выказал себя молодцом, а Николай даже во время самого сильного огня беспрестанно шутил; этому пуля прорвала брюки». Где же он шутил во время сильного огня? В лесу, собирая ягоды? И что в том лесу могла делать пуля, ведь ружья тогда далеко не стреляли? Учитывая это, можно определённо сказать, что мальчик шёл с полком. Что событие имело место, подтверждают и дочь генерала Мария, и двоюродный брат Денис Давыдов, ещё один герой той войны, и Пушкин, интересовавшийся этим боем, – человек очень близкий семье Раевских.

«А.С. Пушкин у Раевских». Картина художника Бориса Пархунова

Лев Толстой, кстати, верил, что подвиг был, и сильно возмущался, доказывая с помощью героя «Войны и мира» Николая Ростова, что жертва была бессмысленна. «Это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шёл Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре». Да и: «Зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повёл бы, но и Ильина даже, этого чужого мне, но доброго мальчика постарался поставить куда-нибудь под защиту».

На самом деле генерал жертвовать детьми, конечно, не собирался, всё вышло совершенно случайно. На войну взял их как числящихся в армии, по обычаю того времени, и что они окажутся в мясорубке, не предполагал.

* * *

Несмотря на артиллерийскую засаду и сильный огонь по смоленцам с защищённых позиций, наши потери составили около двух с половиной тысяч, из них менее шестисот погибших, а у противника – в полтора-два раза больше. Под прикрытием седьмого корпуса 2-я армия была спасена, спокойно переправившись через Днепр. То же самое следом сделали и дивизии Раевского. Аполлинарий Бутенёв, в будущем наш посол в Константинополе, вспоминал: «Он (Раевский) наконец вернулся со своими войсками, сопровождаемый множеством раненых и умирающих, которых несли на носилках, на пушечных подставках, на руках товарищей. Некоторых офицеров, тяжело раненных и истекавших кровью, видел я на лошадях в полулежачем положении; одною рукою они держались за повода, а другая, пронизанная пулею, висела в бездействии. Перевязки делались в двух развалившихся хижинах, почти насупротив толпы офицеров и генералов, посреди которых сидел князь Багратион, по временам приподнимавшийся, чтобы поговорить с ранеными и сказать им слово утешения и ободрения».

«Мы не устали»

Грудь у Раевского, в которую попала картечь, болела нещадно и сильно почернела – доктора опасались гангрены. Это была далеко не последняя рана: не успевала зажить одна, как он получал другую. Вся война станет для него нескончаемым страданием.

Вскоре после сражения у Салтановки обе наши армии соединились, но смертельная опасность не миновала. Была совершена большая ошибка – оставлен без защиты Смоленск, что позволяло врагу вырваться на оперативный простор и навязать нашим немногочисленным измотанным войскам генеральное сражение. Исход его был предсказуем, ведь даже на Бородино с гораздо большими силами мы едва устояли.

Единственным человеком, способным помешать врагу, был Раевский со своим корпусом. Ещё на пути к городу он отправил письмо командующему Барклаю де Толли с вопросом, спасать ли город ценой гибели своего корпуса. «На сей рапорт мой не получив никакого ответа, я продолжал идти к Смоленску». Там корпус соединился с остатками дивизии Неверовского, попытавшегося остановить армию противника в чистом поле, – мужество невероятное. Французов, которые шли к городу, всё равно было в десять с лишним раз больше, притом что они не уступали русским ни в вооружении, ни в выучке, ни в отваге. Решение обороняться вызвало удивление у генерала Беннигсена, спешившего покинуть город. Он предложил не губить хотя бы артиллерию, передав её тем, кому она ещё понадобится. Смотрел на Раевского и его солдат уже как на мёртвых.

Вот только выбора у Николая Николаевича не было – от его решимости зависело слишком многое, если не всё. «Гибель Раевского, – писал Денис Давыдов, – причинила бы взятие Смоленска и немедленно после сего истребление наших армий, поспешавших от Рудни и долженствовавших быть атакованными с тылу превосходными силами, предводимыми самим Наполеоном». Без этого «не было бы ни Бородинского сражения, ни Тарутинской позиции, ни спасения России». Генерал Раевский именно так всё и сознавал.

Приближался день рождения Наполеона, и его маршалы уже придумали, каким будет подарок. Смоленск лежал у их ног, а русские тем временем размещали свои пушки на древних бастионах. Сил было так мало, что Раевский собрал несколько сот выздоравливавших из госпиталей и вооружил их, расставив на каменной стене. Пришло письмо от Багратиона: «Друг мой, я не иду, я бегу; желал бы иметь крылья, чтобы поскорее соединиться с тобою. Держись! Бог наш помощник!» Увы, он не успевал. Нужно было выстоять хотя бы день перед силой, способной покорить весь мир: «гвардии Мортье, кавалерии Мюрата, пехотных корпусов Даву и Нея».

А потом начался бой. Не было никаких особенных манёвров, просто рукопашная.

Денис Давыдов писал: «Сражение загорается; каждый овраг, каждая теснина, каждый дом несколько раз занят и отбит. Атака неприятеля началась у предместий в шесть часов поутру, там же и кончилась в девять часов вечера. На всех пунктах мы сохранили свою позицию».

«Что же касается до меня, – вспоминал сам Раевский, – то я приписываю успех сего сражения воле Божией и храбрости войск моих. Даже и теперь чувство сердечной признательности к Всевышнему сливается с моими воспоминаниями при описании одного из важнейших происшествий моей жизни».

В полночь начали подходить основные силы – обе армии. Критический момент миновал. Багратион взъезжает в город, ищет Раевского и его солдат, чтобы поблагодарить. Перед ним открывается ужасная картина – улицы загромождены ранеными, умирающими, мёртвыми в таком числе, что нет возможности переносить их в больницы или дома. Оборотная сторона победы. Но рассказывают, что, когда уцелевшим воинам Раевского сказали, что пришли их сменить, кто-то ответил: «Мы не устали; дайте нам биться – рады все умереть!»

Батарея Раевского

В 1816 году Денис Давыдов посетил Бородинское поле, бывшее частью его имения. Стоило только несколько взрыть землю на батарее Раевского, чтобы найти человеческие останки, обломки ружейных лож, истлевшие кивера. Он пришёл сюда не случайно – искал место для могилы Багратиона, добившись разрешения перенести прах великого воина. Нашёл. Здесь погиб 7-й пехотный корпус, покрывший себя славой под Салтановкой и в Смоленске.

Это место сражения, называвшееся то Красным холмом, то Курганной высотой, французы полагали ключом к победе, так как с высоты можно было вести орудийный обстрел на север – до Новой Смоленской дороги, а на юг – до Багратионовых флешей. В свою очередь, батарея Раевского была нашим противникам как кость в горле, прикрывая стык 1-й и 2-й русских армий, удобнейшее место для прорыва.

На высоте было установлено полукругом 18 орудий плюс ещё несколько по бокам, вырыты рвы и волчьи ямы, обустроены укрепления. Пехоты, прикрывавшей их, имелось немного. Два полка забрали до Бородино, потом ещё половину бойцов позаимствовал Багратион, не ведая, что Наполеон сочтёт холм самым важным и желанным местом в этом сражении. Осталось лишь восемь батальонов, наполовину состоявших из новобранцев. Пришлось построить солдат в колонны вместо линий, для которых не хватало сил, приготовившись к рукопашной. Три полка егерей оставили в резерве, но эти полки после изматывающих битв были похожи скорее на батальоны. Самое худое для Раевского: раненный в очередной раз, он не может сидеть на лошади, приходилось ходить, держась за неё. Возможно, из-за того он не считал потом своё участие в Бородинской битве достойным особого внимания, скорбя о страшных потерях.

Штурм начался в четыре утра. Французы были пьяны, решительны, отважны, атакуя прежде всего редут, прозванный ими «Роковым», а ещё «Адская пасть». Потери в этом месте никто из их воинских начальников не считал. Наши били в упор картечью, потом в дело вступали штыки. «Ваше Превосходительство! Спасайтесь!» – слышит Раевский и, обернувшись, видит французских гренадёров метрах в пятнадцати от себя, бегущих на редут. Как уцелел – в записках не упоминает. Первая атака, продолжавшаяся несколько часов, была отбита, но это было только начало. По сути, разведка боем.

Вторая атака была куда мощнее – в лоб двинулись три дивизии французской пехоты. Из наших артиллеристов выжили единицы, их заменяла у пушек пехота и тут же гибла. Вот батарея в руках врага, но в этот момент подходит подмога – холм отбили за четверть часа. Из 4 100 солдат в полку наполеоновского генерала Бонами осталось в строю три сотни. Сам он попал в плен с 20 штыковыми ранами. Была бы 21, но в последний момент генерал проявил смекалку, крикнув русскому гренадёру: «Я – король». «Король – это хорошо», – решил тот и за шиворот отволок пленного в штаб, заработав Георгиевский крест.

С.Н.Трошин Батарея Раевского

«По окончании битвы я едва мог собрать 700 человек», – вспоминал Раевский. То, что осталось от корпуса, сменили полки генерала Лихачёва. Третий штурм. По нашим позициям било больше сотни пушек, пехота врага штурмовала батарею в лоб, а 2-й кавалерийский корпус Огюста Коленкура, прорвавшись, ударил сзади. Но, по словам французов, «дивизия Лихачёва, казалось, мёртвая продолжала оборонять редут». Славный воин, не желая пережить подчинённых, бросился на штыки неприятеля, однако был взят в плен и в том же году освобождён, но после этого почти сразу скончался. Врагу тоже досталось, неслучайно это место получило название «Могила французской кавалерии». Коленкур погиб одним из первых, но батарея всё же оказалась в руках противника. Так закончилось Бородинское сражение.

Ночью Кутузов поручил Милорадовичу вернуть Курганную высоту, тот с радостью откликнулся, но, к своему удивлению, французов на батарее Раевского не нашёл. На то было сразу несколько причин. Находиться там было невозможно: убитые лежали вповалку, в несколько рядов, стонали тяжелораненые, которым не было счёту, а главное – никто не понимал, зачем всё это было. Кутузов принял меры, чтобы ценность высоты сошла на нет: возникла новая линия обороны. И ещё одно: не было сомнений, что русские вернутся.

Изгнание двунадесяти

«Этот русский генерал сделан из материала, из которого делаются маршалы», – говорил о Раевском Наполеон. Но нужно, наверное, ещё желание получить этот чин. Когда император Александр решил пожаловать Николаю Николаевичу графский титул, тот удивлённо сказал: «Но я уже Раевский!» Это была шутка совершенно в его характере. Он не то чтобы полностью был лишён честолюбия, но совершенно не был тщеславен, полагая, что возглавлять армейский корпус – это предел, позволяющий самому ходить в штыки, чувствовать солдата, избегать ужасных решений вроде оставления Москвы.

С сочувствием глядит Раевский на Кутузова, опрашивающего первейших генералов своей армии на этот счёт. Они мнутся, отвечают не всегда определённо. Очередь доходит до Раевского. Тот уточняет, мол, можем ли мы успешно обороняться, хороша ли позиция. «Позиция весьма невыгодная, – отвечает Ермолов, – армия разделена оврагом надвое, и одна часть не может помогать другой». Если позиция для обороны нехороша, то, замечает Николай Николаевич, «лучше идти к неприятелю навстречу, чем ожидать его; что это единственное средство расстроить план его атаки» – словно озвучивая мысли друга, умирающего в где-то в тылу от ран Багратиона. Но минувшие месяцы изменили Раевского: «Если мы решим защищать древнюю столицу, то нужно наступать, но результат такого наступления непредсказуем, а скорее окажется не слишком хорош». Этим порывом «мы можем на малое только время замедлить вторжение неприятеля в Москву», но ещё больше расстроим свою армию. «Не от Москвы зависит спасение России, следовательно, более всего должно сберечь войска. Моё мнение: оставить Москву без сражения; что я говорю как солдат». Это действительно мысли маршала, а не генерала. Но он ведь «уже Раевский».

* * *

Не будем подробно говорить обо всех последующих сражениях Раевского. Вместе с Дохтуровым и Платовым он победит врага в сражении под Малоярославцем, заставив Наполеона бежать из России по разорённой Смоленской дороге. В трёхдневном сражении под Красным уничтожит корпус маршала Нея, хотя противник дрался таким остервенением, словно искал смерти…

Кстати, после битвы на одну из французских колонн, заночевавших в поле, случайно наткнётся кто-то из наших гусаров, привлечённый кострами. Неприятель растерялся, начались споры – убить русского или нет, но, узнав, что корпус Раевского совсем рядом, галлы притихли, а потом решили сдаться. Отправили парламентёров, которым Николай Николаевич только махнул рукой, мол, хотите – сдавайтесь, главное – не мешайте спать. Наутро его ординарец и два казака привели неприятельскую колонну, о чём Раевский со свойственным ему юмором рассказывал: «Таким образом я взял в плен 5 тысяч человек, не сходя с постели, и теперь ещё, воспоминая об этом происшествии, не могу воздержаться от смеха, зная, как часто так называемые важные подвиги имеют основанием подобные случаи, гремят в реляциях». Скажем, один наш генерал подобрал брошенные непрятелем пушки и выдал их за отбитые в бою. Встретив как-то Раевского, бросился к нему с объятиями, чтобы предотвратить насмешки, – но не преуспел. «Кажется, Ваше Превосходительсво, вы принимаете меня за пушку без прикрытия», – с улыбкой отстранился Николай Николаевич.

Отступление французов производило жуткое впечатление. Кутузов писал: «Вчерась нашли в лесу двух, которые жарят и едят третьего своего товарища. А что с ними делают мужики!» Пришла расплата.

О том же пишет Раевский, замечая: «Русский Бог велик! Мы веселы, холоду, голоду не чувствуем, всё ожило, злодей наш осквернил и ограбил храмы Божьи, теперь едва уносит ноги свои». Ответ, о каком русском Боге он говорит, находим в другом письме: «Николай Чудотворец великий генерал, с помощью его мужики более чем войска победили французов. Наполеон рассчитывал на мир со взятием Москвы и на возмущение, но в расчётах своих ошибся. Русский Бог велик!» Святителя Николая генерал славит неизменно. Чем слабее тело, тем сильнее душа. Последствия ран и контузий мучают его постоянно, так что в конце концов у этого молодого ещё генерала начинается нервическая горячка, и Наполеона изгоняют дальше из России уже без него.

Едва поправившись, Раевский снова рвётся в бой – ему предстоит сыграть выдающуюся роль в Лейпцигской битве народов. В разгар сражения Наполеон, собрав в кулак всю кавалерию, под прикрытием множества пушек бросил её напротив нашего центра, опрокинув союзников. Победа была почти у него в руках, когда на пути врага оказался гренадёрский корпус Раевского, перед тем отбивший под огнём 150 пушек, атаку двух отборных дивизий врага. «Направо, налево всё было опрокинуто. Одни гренадёры стояли грудью, – вспоминал адъютант генерала поэт Константин Батюшков. – Раевский в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною…»

«Французы усиливались, – продолжает поэт, – мы слабели, но ни шагу вперёд, ни шагу назад. Минута ужасная». Выстояли, а генерал повернулся к адъютанту, попросив: «Батюшков, посмотри, что у меня?» И вытащил засунутую за пазуху руку – она была в крови, на которую генерал смотрел совершенно равнодушно. Батюшков ахнул, побледнел, на что ему было сказано довольно сухо: «Молчи!» – а потом: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко. Скачи за лекарем!» Пуля раздробила кость, но не пробила грудь. Всё как всегда. После перевязки он продолжал командовать своими полками.

* * *

На могильном камне генерала высечена надпись: «Он был в Смоленске щит, в Париже – меч России». О чём речь? Раевский сумел занять высоты, господствующие над Парижем, после чего французы сложили оружие и начали переговоры. Так закончилась для Раевского эта война.

«Я не видел в нём героя, славу русского войска, – писал Пушкин, – я в нём любил человека с ясным умом, с простой прекрасной душой; снисходительного, попечительного друга, всегда милого, ласкового хозяина. Человек без предрассудков, с сильным характером и чувствительный, он невольно привлекает к себе всякого, кто только достоин понимать и ценить его высокие качества». Александр Сергеевич был близким другом Николая Раевского-младшего, посвятив ему «Кавказского пленника». А ещё был влюблён в дочь генерала Марию, которая предпочла ему будущего декабриста Сергея Волконского.

Когда она отправилась за мужем в Сибирь, отец, сохранив полную верность государю, сказал: «Ехать по любви к мужу в несчастии – почтенно». Он любил её едва ли не больше всех остальных детей, горячо мечтал, что она передумает, но не стал мешать, хотя мог.

Умер Раевский три года спустя, пятидесяти девяти лет от роду. Его сын, Николай Николаевич Раевский, дослужился до генерал-лейтенанта, основав ряд черноморских крепостей, включая Новороссийск. Внук героя, полковник Николай Николаевич Раевский, герой Сербии, погиб в 1876-м, сражаясь за её освобождение. На месте его гибели был воздвигнут Свято-Троицкий храм, который в народе зовут «Церковью Раевского». Прихожан встречает помещённый над вратами его мозаичный портрет.

Где худо было православным, там всегда появлялись они – воеводы, полковники, генералы Раевские, не прячущиеся за своими полками, идущие впереди.

 

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий