О замечательном ибском чае, который делает семья священника Георгия Модянова, мы уже рассказали читателям. Договорились тогда, что мы с редактором нашей газеты Игорем Ивановым наведаемся посмотреть на месте, как всё происходит. В прошлом году не получилось, зато нынче въезжаем в Иб, древнее коми село, некогда процветавшее. Состоит оно из тринадцати деревень, стоящих на семи холмах. Очень красивое место.

«Отцы ели кислый виноград»

Сохранились легенды о том, что некогда здесь сошёл на берег Стефан Пермский, но люди стали бросать в него камни, чтобы прогнать его. И тогда, мол, разгневался святой, назвал здешний народ «худым», проклял посевы на полях и предрёк, что деревня, где он остановился, всегда будет очень маленькой, а мужчины, что в ней живут, вымрут. Не знаю насчёт камней – такое, конечно, могло случиться, а вот проклясть святой никого не мог. Даже если рассуждать практически: за сердитым и обидчивым человеком зыряне не пошли бы, привлечь их ко Христу можно было только любовью.

Не все, нужно признать, приняли крещение, иные боялись, что нечистые духи не поймут, отомстят. Того благостного язычества, которое у нас пытаются придумать, никогда не существовало – это хорошо видно на примере коми фольклора. Скажем, прокудливая берёза, которой поклонялись зыряне, была вовсе не белоствольной красавицей, а уродливым, перекрученным деревом, которого очень боялись. Это видно даже из названия: прокудливая значит проказливая, злокозненная. Поэтому, когда Стефан её срубил, он не был тут же наказан богами, язычники его не растерзали на месте, а, наоборот, зауважали, ведь это было освобождение от страхов. Помогло и то, что в памяти народа ещё сохранялись следы древней веры в Бога Отца – Ена. Он словно удалился куда-то на долгие годы, а потом вернулся вместе с христианством.

А легенда о том, как разгневался святой, появилась много лет, а то и веков, спустя, и вот по какой причине. Местом, где пристал святой, считается Худой грёзд – Худая деревня, входящая в состав Иба. Она, мягко говоря, не процветала, более того, краеведы утверждают, что тамошние мужчины действительно куда-то в древности запропастились, после чего их сменили пришлые. Вот и придумали потом задним числом жители Иба проклятие.

Что до того, что плохо встретили крестителя зырян, так потом искупили этот грех в полной мере. Один из путешественников восемнадцатого века отмечал, что здешние жители с большим доверием и даже преданностью относятся к своему священнику. Первую церковь посвятили Илье Пророку, следом появились другие, в конце девятнадцатого века воздвигли часовню в честь Стефана, и село всё более расцветало.

В советское время, надо сказать, оно тоже держалось неплохо, хотя нашлись и те, кто снова ополчился на Церковь. После чего село вновь лишилось большинства мужчин, исчезли посевы, а население сейчас во много раз меньше, чем до революции. Особенно сильно сократилось в последние три десятилетия, хотя безбожников, можно сказать, не осталось. Но как там у пророка: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Такая вот беда.

Что такое роллер?

– Я уже маску надела, батюшка велел, – доносится до меня обрывок разговора матушки Валентины с Игорем.

Я тем временем изумлённо разглядываю стоящий недалеко от калитки железнодорожный вагон. Дело в том, что до ближайшей станции отсюда полсотни километров, если по дороге. По воздуху он, что ли, перенёсся, как фургон девочки Элли в «Волшебнике изумрудного города»?

– Вагон мы привезли для детского лагеря, – поясняет матушка, не уточняя, как его сюда удалось перетащить. – Мы его покрасили, всё приготовили, дети даже один сезон успели в нём пожить. Но правила ужесточились, и теперь детей к нам из города не пускают. Звонили мы в Роспотребнадзор, узнавали в других местах, что нужно сделать для возобновления, но ничего не выходит.

Заросли детские тропки к вагону…

Эпидемия нарушила многие планы, не миновала и Ибский приход. Энергия у Модяновых из-за этого, правда, не иссякла.

Приехали журналисты – оторвали от работы

* * *

Заходим во двор, где много всего интересного. Фигурка аиста на заборе, вертушка для отгона кротов, вырезанный из дерева соболь. Он прикорнул рядом с объявлением, сделанным, наверное, для храма: «Братия и сёстры! Соблюдайте благоговейную тишину…» Слева видно пасеку, справа слышны звуки каких-то механизмов, чай подвяливается на полках, в коробах, ящиках. Младший помощник Давид закладывает листья в некий аппарат.

– Роллер скручивает листики, – поясняет матушка Валентина, – потом измельчителем, который мы зовём мясорубкой, их перерабатываем.

Показывает, как работает то, что она называет роллером, поясняя:

– Сейчас будут сушиться и такие ароматы пойдут! Запах очень сильный, хороший. Хорошо бы в газете его передать.

Производственный дворик уставлен коробами с вялящимся иван-чаем

Смеётся, потом продолжает:

– Давид – наш племянник. Вчера он двадцать килограммов иван-чая собрал часа за два.

Племянник помогает в производстве

А одна семья из села килограммов по шестьдесят в день сюда сдаёт, получая за это до двух тысяч рублей, но сборщиков всё равно очень не хватает. Нужно ещё человек семь, кроме нас, – столько мы сейчас можем обработать. Катя вот говорит, что в своё время предложи ей такую работу кто-нибудь в школе или когда она училась в институте – с поля бы не вылазила. А сейчас желающих нет.

– За день сто килограммов можно собрать? – уточняет матушка у дочки.

– Нет, – отвечает Катя, – десять кило в час, не больше. Там ведь мошкара, солнце палит. Больше трёх часов подряд работать сложно.

Девушка выглядит немного усталой. Тяжело даётся чай, лучший, наверное, в республике. Нас водят по комнаткам-цехам. В одном из помещений стоит машина, пакетирует чай. У неё что-то не совсем ладно с ножами, которые должны отрезать пакетики. Нашли мастера, пытающегося привести их в рабочее состояние.

– Плюс вал стучит, – делятся со мной проблемой.

– Картинки на пакетики тоже этот агрегат шлёпает? – спрашиваю.

– Нет, на каждую коробочку наклеиваем вручную, – отвечает Катя.

– Вижу, чаи у вас разные. Сами изобретаете составы?

– Катя любит придумывать, – отвечает матушка. – В виде шариков, скажем, очень интересно получается, для подарка, и состав сложный, трудоёмкий. Ферментация и сушка занимают 120 часов. Но оно того стоит.

Я всё это умом охватить, запомнить названия и функции всех механизмов не могу, как и понять суть технологии. По меркам девятнадцатого века это настоящая небольшая фабрика.

– Свой отличите от других травяных чаев? – спрашиваю Модяновых.

Катя кивает головой:

– По запаху.

Матушка:

– По вкусу.

Батюшка:

– Кислинка в нашем, когда дегустируешь, чувствуется, да и запах чётко проявляется, где наш, а где чужой.

– Вы сами-то, отец Георгий, какой чай предпочитаете: свой или, как они там называются, китайские, индийские? – спрашиваю батюшку.

– На сон грядущий пью наш чай, чтобы хорошо спать, а с утра – кофе для бодрости.

Матушка:

– А я только иван-чай. И только наш. Как выращивают те чаи, что продаются в магазине, какие химикаты применяют те же китайцы, мы не знаем.

За чаем

Батюшка на этом чайном производстве и водитель, и механик. Мыслями о перспективах делится, но, мне показалось, оживился по-настоящему в другом месте – когда повёл нас на пасеку. Пчёлы почему-то совершенно не жалят.

Отец Георгий в необычном «куколе» – спецодежде, которая необходима, когда «пасёшь» пчёл.

Когда возвращаемся обратно к дому, меняем тему разговора. Спрашиваю, как приход переносит эпидемию. Батюшка отвечает:

– Людей в храм ходить стало заметно меньше. Крестятся меньше, венчания почти прекратились – одно или два за год. Единственное, что не уменьшилось – число отпеваний. Зимой было особенно много.

– Новые прихожане появились?

– Людей, которые к нам ходили, местных, стало меньше, – говорит матушка, – но на Пасху приехало больше людей из города, чем обычно.

Валентина с Катей уходят, а мы с отцом Георгием остаёмся в уютном крытом переходе между чайной мастерской и ещё каким-то строением. Их тут много построено за три десятилетия без малого, что Модяновы живут в Ибе: жилые, хозяйственные и ещё бог весть какие. Сначала за столиком пьём чай, иван-чай разумеется, потом перебираемся на скамейку.

– С Божьей помощью службы идут, – констатирует отец Георгий.

У него такое лицо, что, кажется, вот-вот улыбнётся. И нередко, впрочем, улыбается. Потом набегает тень, смотря о чём говорит, а следом о. Георгий вновь возвращается в естественное состояние ожидания чего-то хорошего, вопреки всем невзгодам. Это не оптимизм, а вера спокойного, думающего человека, немало, наверное, огорчавшегося и много потрудившегося, в непобедимость Божию. В общем, лицо русского (коми, чувашского и так далее) священника.

Отец Георгий Модянов

– Иконы реставрируются, котельное оборудование в храме доводим до ума, – говорит он о двух заботах, занимающих его, видно, особенно сильно. – Этой зимой было плюс восемь-девять. Холодновато. Плохо, что народу в храме становится всё меньше. И дело тут не в ковиде, хотя он многих напугал. Главная беда – населения осталось на бумаге 837 человек, а на самом деле ещё меньше. Многие только прописаны, а живут в городе.

– А прежде сколько было?

– Когда я приехал сюда молодым священником в 93-м году, населения было две тысячи семьсот человек. Колхоз-миллионер, людей много, детей много. На моих глазах всё это развалилось. Прихожан у меня тогда было около сотни, правда не только ибских, приезжали из соседнего посёлка Первомайского, Межадора, из райцентра Визинги, с той стороны Сысолы из Яснога. Там сейчас свои храмы. Но и местных было в несколько раз больше. И люди-то какие были! Придёт бабушка на службу, кается, плачет, что пропустила литургию, не смогла прийти.

Вознесенский храм в селе Иб и Поклонный крест

– А начальство к вам ходило? Те, кто должен, по идее, людей вести?

– Начальство появлялось обычно по праздникам или перед выборами. Спиридонов приезжал, помню. Яйцо пасхальное патриаршее подарил: «Помолись, – говорит, – за меня. Буду баллотироваться на Главу республики». Развал происходил постепенно и планомерно, как и по всей стране. Немногие уцелели. Соседний колхоз «Межадорский» возглавлял прежний министр сельского хозяйства, был им при Морозове, в бытность того первым секретарём. Связи помогли ему спасти хозяйство. А у нашего руководства таких связей, к сожалению, не оказалось.

– Когда был такой переломный момент, после которого всё начало рассыпаться?

– Не было такого. Нельзя сказать, что в один из дней проснулись – и всё рухнуло. Людей стали баловать, безработным деньги выплачивать, а известно, что, если три года человек без работы и получает пособие, он привыкает к этому настолько, что даже если предложить ему хорошую престижную работу – он на неё не пойдёт. Приспособился лежать на диване, смотреть телевизор, ничего не делать.

– На рубеже 1960-х что-то подобное было, когда решили искоренить подсобные хозяйства, мол, пусть получше в колхозах, на заводах и в учреждениях трудятся. Потом вышло послабление, но люди отвыкли, особенно в городах, где многие держали раньше скотину. Буквально несколько лет – и рухнула традиция, которой была добрая тысяча лет.

 – Без понимания относились и относятся к людям труда. Труженика, особенно сельского, держат не в почёте – нет интереса.

– Много народу, кроме вас, пытается что-то делать?

– Наши прихожане довольно деятельные люди. Да и другие жители, приятно видеть, стараются нас копировать. Начинаем мёдом заниматься – подхватывают, увлекаясь пчеловодством. Чай? – о, батюшка занялся чаем, давайте и мы тоже! У кого-то получается, у кого-то затухает. Жаль. Сейчас пять пасек в селе. У соседа Андрея – триста пчелосемей, но он раньше нас начал, со школьных лет увлекался. А я перенял у нашего всероссийски известного учителя – Александра Александровича Католикова. Мечтал, чтобы пчёлки у нас тоже были. Но пчёл нам дал не сам Сан Саныч, он не успел, а его преемник Леонид Долмацын. Наш приход многие годы дружил с католиковским домом-интернатом. Привозили к нам детей на экскурсии, на иордань купаться на Богоявление. Летом вместе по святым местам на их «Икарусе» ездили. Католиков запомнился человеком, который если обещал – сделает. За любого ребёнка в интернате готов был всего себя отдать, чтобы вырастить достойного человека. Бывало, жил при интернате.

А потом хозяйство его в Межадоре, уже после смерти Сан Саныча в 97-м году, как и интернат, развалили. Стали поблажки давать детям, больше свободы, потом интернет, телефон, больше стали телевизор смотреть, а работать, вы знаете, детям сейчас запрещают – пусть бездельниками растут. И постепенно-постепенно каждый последующий выпуск становился хуже. Я ведь с ними и беседовал, и уроки вёл, так что всё происходило на моих глазах. Каждая новая смена была менее дисциплинированной, более раскрепощённой, развязной, сквернословить начали. Как Католиков умер, так и началось. Но дело не только в директорах, хотя понятно, что таких, как Сан Саныч, на всю страну были единицы. Главное – новые веяния сверху идут, в приказном порядке, сопротивляться этому очень трудно. Та же беда, что и везде.

– Кроме пасек и чайного дела, что-то новое появляется у людей?

– Рядом с нами есть индюшиная ферма – новая струя в нашей жизни. Есть страусиная ферма у одного нашего жителя, но пока очень маленькая – три страуса. Магазин у него был, но разорился, есть пилорама, а теперь к страусам присматривается, перо и яйца куда-то продаёт.

– А колхоз полностью умер?

– Полностью. Пытались что-то сохранить, создали общество «Пелысь», переводится как «Рябинка», но оно тоже недолго просуществовало. Это было в конце девяностых, когда ещё коровы оставались, лошади. Построили колбасный заводик, но не сумели наладить сбыт, ну и с остальными начинаниями та же история. Потом то ли таджики, то ли азербайджанцы приезжали, хотели барашков разводить, но их тоже хватило года на два-три.

– Почему всё так?

– Непонятно. Государство словно заинтересовано, чтобы кадры утекали из агропромышленного сектора в города. Может, так проще контролировать, легче стричь?

– А до революции сколько было народу в селе?

– Больше трёх тысяч. Богатое было село.

– И как же люди жили без поддержки государства?

– Они имели чувство локтя, доверие друг к другу – любовь, проще говоря. Они были вокруг Церкви, и Боженька помогал. Храм огроменный построили буквально за три года. Сейчас со всей нашей современной техникой за этот срок не справиться, а тогда обошлись без лазерных уровней, автокранов-манипуляторов. Была цель – угодить Богу, не нам, Господи, а имени Твоему. Понимали, как устроен этот мир, Кто им движет. Село было зажиточное, потому что каждый что-то делал. Рыбная ловля была, ягоды, грибы собирали, пахали, скорняжничали. Сейчас шкуру редкий человек может обработать, а тогда это могла сделать любая крестьянская семья. Горшок или тарелка разбились, так каждая третья хозяйка могла взять глину из-под ног, слепить и обжечь новую. А глины здесь много – хорошая, жирная. То есть обеспечивали себя почти всем необходимым. Зимой некоторые уезжали в Вятку, Пермь, Екатеринбург на работы. Государство не помогало, пенсий не платили, но была сила жить, рожать и растить детей, служить Богу.

– Как у нас за сто лет отучили людей жить и работать?

– Это произошло не сразу. Ещё лет пятьдесят назад люди не были оторваны от прошлого. А потом можно стало зарабатывать большие деньги, на лесоповале, скажем. С помощью приписок, обмана план перевыполнить. Ну и колхоз отучил людей от инициативы – когда за тебя кто-то другой думает, зачем самому это делать.

«Бог даёт интерес жить»

– В 70-е годы, – продолжает отец Георгий, – мы, мальчишки, мечтали, что будем летать на Луну, обживать Марс, вот-вот появится термоядерная энергетика, углеводородное топливо сменит какое-то другое. Это обещали книги, и мы верили. Возможно, правильно делали, потому что всё это было вполне реально. Просто человечество свернуло куда-то не туда. Ничего особенного, кроме гаджетов, так и не придумали, никаких других прорывов не произошло. Ну и борщевик с колорадским жуком остались от былых планов.

– Мне кажется, хотели поменять веру на науку, а в итоге исчезли тяга, азарт, не знаю, как назвать. В общем, никому ничего больше не надо.

– Если бы был в сердце Господь, такого упадка не было бы. Бог даёт интерес жить, толчок, импульс, направление. Быть с Ним – значит быть сильным, а когда слабеет душа, остываешь и ко всему остальному.

 – Вы мечтали полететь на Марс?

– Я сейчас расскажу. Моё детство прошло в Сыктывкаре, в Кируле, рядом со Свято-Вознесенским храмом, тогда не действовавшим. У меня мама работала в соседнем здании, в пекарне, куда я ходил смотреть, как пекут хлеб. Помню, как меня смущало, что на церкви растёт берёза, а ещё больше – заброшенное кладбище рядом. Но самым интересным было другое. У нас с одной стороны была свалка радиоэлектроники, куда я ходил искать детали, а с другой – свалка самолётов, где я любил посидеть за штурвалом Ан-2, мечтал, как и многие, стать лётчиком, ну а насчёт космонавтики – это уже как повезёт. Поэтому старался учиться хорошо, физику неплохо знал, но не прошёл медкомиссию. Сказали, что у меня неправильно срослись пазухи носа, так что лётчиком мне не быть, а вот в наземных службах – пожалуйста. «Нет, – говорю, – небо зовёт». Дожидаясь призыва, поступил учиться на радиомеханика, тут своё слово сказала другая свалка – радиоэлектронная. А потом, можно сказать, добился своего: полетел, но только в качестве десантника. В военкомате мне пошли навстречу, взяли, учебку прошёл в Каунасе, а потом оказался в Тульской воздушно-десантной дивизии.

– Первый прыжок помните?

– Не особо. Зимой вытолкнули в люк, парашют сам открылся, автоматика сработала. Глаза открыл – уже под куполом опускаюсь.

– А второй?

– Второй помню. Прыгал сам, было очень страшно.

– Кто-то отказывался прыгать?

– Да.

– И что с ними было?

– Выталкивали, – батюшка показывает ногой пинок. – Армия есть армия. После неё я продолжил прыгать с парашютом, но уже в ДОСААФе. В парашютную категорию входили прыжки, стрельба, плавание, бег и что-то ещё… Прыжки на точность, наверное, воздушная акробатика. Всего было сто пятьдесят прыжков.

С матушкой мы заочно поступили в один институт в Ленинграде, где готовят радиоинженеров. Поступали каждый сам по себе, в Сыктывкаре познакомились, но поверхностно, а когда летели на учёбу, я сел рядом. И надо же было такому случиться, что, когда подали кофе, случайно выплеснул его на девушку. «Ничего, ничего! – говорит она. – Всё хорошо». Мне такая реакция очень понравилась. Так и подружились, а потом поженились. Отучились всего два года: ребёнок родился, Катя, это было в 88-м году, и стало не до института. Потом Никита, София. Работал я радиомехаником, ремонтировал телевизоры и прочую радиоаппаратуру. Ездил на машине-каблучке по вызовам. В один зимний ясный день проезжал мимо Вознесенского храма в Ибе, решил зайти. Служил отец Трифон, так началось наше знакомство. Потом начал потихоньку захаживать в кочпонскую церковь, тогда единственную в Сыктывкаре. Служил там иеромонах Стефан, не помню фамилию. После службы шли к Тамаре-псаломщице. Однажды заходит в комнату наш будущий владыка после бани, распаренный, он тогда диаконствовал. «Христос воскресе!» – говорит. Чай попили, сел за фисгармонию, начал играть мелодии: про Самарянку, ещё какие-то. Когда отца Трифона благословили ехать в архангельские леса возобновлять Сийский монастырь, батюшка позвал с собой. Как раз в то время начали мастеров-радиомехаников увольнять, предложили и мне заранее позаботиться о новом трудоустройстве. Отправился в Сию присмотреться, и какая-то благодать на меня сошла, иначе трудно объяснить. А время было смутное, люди голодали, оставшись без работы, слухи ходили, что скоро наступит конец света. В общем, решили отправиться в монастырь отца Трифона всей семьёй. Заказали ЗИЛ с прицепом, продукты купили кое-какие, в том числе бочку мёда почему-то – пожертвовать монастырю. Может, это как-то связано с тем, что я потом стал пасечником…

Но пожили в обители недолго, вернулись в Сыктывкар, а после отъезда отца Трифона в Ибе не стало священника и начали меня направлять к мысли принять сан. «Что же ты здесь, а в Ибе никого нет», – сказал владыка Пантелеимон. Примерно в то же время съездили с отцом Трифоном в Троице-Сергиеву Лавру за благословением к старцу Кириллу. До этого батюшка Игоря Иванова свозил туда за благословением на издание вашей газеты, а потом настал мой черёд. «Отец Трифон, – спрашивает старец, кивая в мою сторону, – а это кто?» Я был представлен послушником. От волнения не запомнил, о чём шла речь, к тому же сидел в предбаннике, а отцы беседовали в келье. Быть может, тогда всё и решилось. Хотя у благочинного Коми республики отца Иоанна Лапко было желание отправить меня в Воркуту: «Хочешь быть священником? Тогда туда». Но после рукоположения всё же предоставил выбор: в Иб или Воркуту. И отправился я в Иб. Может, это Промысл. И с тех пор мы здесь, просто живём.

* * *

Отправляемся смотреть на новое приходское здание: некоторое время назад власти передали православным села заброшенную больницу. Два этажа, но до второго Бог весть когда руки дойдут. Модяновы делятся планами: паломников хотят принимать, какие-то мастерские, возможно, обустроить. Денег, правда, нет, мёда и чая хватает лишь на то, чтобы выживать, а не развиваться, но время от времени община получает небольшие гранты – и то окна вставит, то пол в одной из бывших палат поменяет. Хожу по больнице, на сердце тоска. Когда я впервые приехал в Коми в восемьдесят восьмом, она работала. И церковь, кстати, тоже почти всё советское время была полна людей. В какой век откатился Иб по населению, по развитию? Можно выяснить, но примерно в восемнадцатый, а может, и в семнадцатый. И хорошо бы на этом остановиться.

Вот такой большой дом взялся восстанавливать приход, и без помощи ему не обойтись.

Идёт невидимая война за село, и то, что отец Георгий с семейством не только в храме, но и в поле, на пасеке, а чай расходится пусть понемногу, но по всей стране, – это как-то очень правильно.

Хотелось бы сказать что-то оптимистичное, мол, непременно победим. Не знаю. Вспоминаю умершее накануне моего приезда село на Вятке, где из живого только церковь, пусть и закрытая, но срезанные берёзки говорили, что на Троицу была служба. Приезжают бывшие жители из городов и посёлков, молятся и за мёртвых, и за живых. Неужели так же будет в прекрасном древнем Ибе, раскинувшемся на холмах на шестнадцать километров? Не знаю, что будет, но вижу, что Модяновы держатся. И так почти три десятилетия, что здесь живут. По всем русским сёлам и деревням так – православные оказались крепче маловеров и безбожников, не спились, не опустили рук. Так что, может, и победим.

Фото Игоря Иванова

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска