Все пути Господни – милость и истина

(Пс. 24, 10)

Быть может – вздох от нас останется,

А может – Бог на нас оглянется…

Марина Цветаева

Спички бесшумно стукались друг об друга, петельки вязки выстраивались ряд за рядом. Узенький шарфик из разномастных ниток, надёрганных из шарфов и кофт, рос на глазах.

Тусклая лампа скупо освещала переполненную женскую камеру. С верхних шконок выглядывали головы любопытных сокамерниц.

– …А дальше что было?

Аля, по делу проходящая как Ариадна Эфрон, агент французской разведки, от нечего делать рассказывала свою очередную историю из прежней, безвозвратно потерянной вольной жизни.

– …Когда я училась в художественной школе при Лувре, историю живописи нам преподавала изящная пожилая дама, носившая фамилию Де Костер. Она нам представилась на первом занятии, я спросила: «А не родственница ли вы, мадам, автора “Тиля Уленшпигеля”?» Она просияла. Французы вообще мало читают, и это был едва ли не первый случай в её жизни, когда кто-то вспомнил её знаменитого предка. Естественно, она мне стала симпатизировать.

Ариадна Эфрон в юности

И вот однажды подошла она ко мне после занятий и сказала: «Мадемуазель, у нашего училища есть меценат, он англичанин, его имя господин Уодингтон. Я его никогда не видела, знакомы мы только по переписке. Его покойная жена много лет тому назад, это было ещё до меня, некоторое время училась здесь. И в память о ней господин Уодингтон оплачивает курс какой-нибудь способной нашей ученице, которая стеснена в средствах. Я выбрала вас, мадемуазель. Уодингтон уже ждёт вас в своём доме на юге Франции».

– Во даёт! Врёт и не останавливается, – донёсся раздражённый голос из дальнего угла. Там сидела Нюра, проходившая по статье за недоносительство. У неё дома остался новорождённый сын, и она заводилась с полуоборота на любой внешний раздражитель.

Спички-спицы перестали стучать друг об друга.

Аля резонно заметила:

– Могу и помолчать.

Несколько слушательниц загомонили:

– Давай дальше… Не слушай Нюрку…

– О, конечно, я еду! – продолжила Аля, ловко орудуя спичками. – Я расцеловала хрупкую мадам Уленшпигель, прижала недочитанное письмо к груди и помчалась домой. Когда я показала письмо маме и сказала, что уже дала согласие, она сказала: «Ты с ума сошла! Поехав в Марсель, ты можешь очутиться совсем в другом месте!» Я не поняла, и мама пояснила: «В Алжире, например, в публичном доме». И всё же я поехала.

И вот выхожу я со своим чемоданчиком из вагона на маленькой станции, не доезжая Марселя, и озираюсь на незнакомом месте. Тут возле меня возникает человек: «Мадемуазель – гостья господина Уодингтона?»

Это оказался шофёр присланного за мной автомобиля.

Помню, как мы въехали в парк и мимо аллеи высоких розовых кустов подъехали к дому. Это был старый каменный двухэтажный дом под черепичной крышей с узкими окнами. Прислуга провела меня в комнату.

«А где же господин Уодингтон?» – спросила я.

«Вы увидите его перед обедом. Обед у нас в пять. Отдыхайте с дороги, мадемуазель».

Я осталась одна. Разложив свои немудрёные вещицы, приняла душ. Увидела на стене портрет молодой женщины…

– …и тут пришёл этот немец-перец и завалил тебя, – влезла Рита с железной фиксой. В камере было только трое блатняшек.

– Дай послушать, давай, Аля, жми дальше.

– …Я очнулась от боя часов и обернулась. У камина стоял высокий седой человек в чёрном. Это был господин Уодингтон.

Оказалось, жена господина Уодингтона умерла совсем молодой от какой-то очень скоротечной болезни. Она была художницей. Сам он, впервые увидев меня в зале своего дома у портрета своей покойной жены (а это был её автопортрет), едва не лишился чувств. Его поразило наше сходство. А был он человеком очень стойким, в прошлом – офицером Британского флота. Он в ту минуту пережил чудо – увидел, что само Небо и покойница-жена послали ему дочь.

Прожила я там недели, помнится, две. Господин Уодингтон предложил мне переехать с ним в Англию, где он оформит опекунство, сделает меня наследницей всего своего состояния, я буду жить в Лондоне, мне будет выделено ежемесячное содержание, из которого я смогу помогать своей семье.

И я, конечно, отказалась и уехала восвояси, в свою жизнь…

– Во дурында! – заржала одна из блатняшек. – И куда, спрашивается, пёрлась. Сюда, на Лубянку?

– Всё, антракт. – Ариадна убрала спички, легла на бок и накрыла лицо своей кофтой, чтоб никого не видеть.

Ариадна Сергеевна Эфрон

Мерещились глаза брата в страшную ночь её ареста с 27 на 28 августа 1939 года. Сквозь пелену слёз видела, как машут руками вслед чёрному «воронку» папа, мама Марина и Мур. Аля прильнула к мутному стеклу автомобиля, жадно впитывая, запоминая родные черты. Понимала всё-таки в глубине души, что видит их всех в последний раз. Понимала, но не верила до конца. В это невозможно было поверить! Как и во всё то, что случилось с нею дальше.

Избивать её начали с первого же допроса. Требовали признания в шпионаже. Допросы велись круглосуточно, конвейером, спать не давали, держали в карцере босиком, раздетую, избивали резиновыми «дамскими вопросниками», инсценировали вывод на расстрел и так далее.

Если сам нарком товарищ Берия интересуется твоим делом, подписав постановление на арест, никакой надежды для тебя нет, выход один: признать себя виновной.

В конце сентября из неё выбили долгожданную подпись под «признанием»: «С декабря месяца 1936 г. являюсь агентом французской разведки, от которой имела задание вести в СССР шпионскую работу…» Поэтому в тысячный раз она спрашивала себя, как бы пошла её жизнь, согласись тогда на предложение Уодингтона. Но история не знает сослагательных наклонений.

Впереди её ждало много такого, что и не всякому мужчине по плечу.

До конечного пункта – Княжпогоста – за два месяца довезут только их двоих с подругой – многим доехать было не суждено. Смерть не раз будет дышать ей в лицо, тянуть свои костлявые руки и в самый последний момент ослаблять свою хватку.

Её сердце будет разрываться от боли в бараках Туруханска, на Енисее, в Тарусе, на Оке. Выйдет ненадолго на свободу в 1947-м, но приснится ей мать, Марина Цветаева, и предупредит о повторной посадке, назвав точную дату ареста. Ариадну возьмут снова, без предъявления обвинения и определят в вечную ссылку в Красноярском крае. Но категория «вечного» – не для человека, и ссылке, назначенной человеками, придёт конец. Аля выйдет на свободу после долгих 16 лет тюремного ада по реабилитации «за отсутствием состава преступления» в 1955 году. Освободившись, узнает, что её муж, Самуил Гуревич, всячески поддерживавший её весь тюремный срок, был расстрелян в 1951-м. Но до этого ещё жить и жить.

Аля часто говорила: чтобы перенести всё, что выпало на её долю, нужна была вера в Бога, а она не верила, не могла, не умела верить. И от этого ей было ещё тяжелее! Но в существование чего-то, чего наш разум не может ещё постичь, что находится за пределами нашего сознания, она верила. И понимала, что любые очистительные страдания для невиновного есть лишь необходимая ступень в каком-то большом и важном деле. «Если, несмотря на всё испытанное, ты так жива ещё и несломленна, – напишет Ариадне в 1950 году Борис Пастернак, – то это только живущий бог в тебе, особая сила души твоей, всё же торжествующая и поющая всегда в последнем счёте и так далеко видящая и так насквозь!»

А пока оставалось одно – вязать шарфики на спичках, чтобы не сойти с ума от происходящего и не думать о безрадостном будущем, которое отнимет у неё всё – несостоявшуюся радость материнства, любовь, здоровье, аристократическую внешность, имущество. Всё, за что держится любой простой смертный человек.

Петля ложилась к петле в ровные ряды, согласно только ею, Ариадной, запланированного рисунка. Узор на шарфике становился осязаемо вещным, живя уже своей отдельной жизнью, – и было странно: разве может человек творить такое чудо собственным произволением?

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска