Странная годовщина

Странная это годовщина, которую каждый год часть страны празднует, а часть в этот день горюет. Я о ГКЧП – точке невозврата в разрушении нашей страны. Что самое интересное: разделение проходит не только среди родных, но и среди воцерковлённых православных людей. Довольно вспомнить выступление Святейшего Патриарха Кирилла девять лет назад: «В этом году мы вспоминаем 20-летие крушения Советского Союза. Я в связи с этим предпочитаю говорить о крушении исторической России».

У меня впечатления те же.

Объясню, почему я, будучи православным монархистом, враждебно встретил разрушение СССР. Не было никаких иллюзий относительно сил, идущих к власти, и того, что ждёт народ. Это нетрудно было предвидеть, во всяком случае для меня всё стало очевидно за пару лет до распада страны. Люди обжились в социалистической реальности – это далось большой кровью, но обжились. Пришла пора грабить их снова. Но многого, например войну на Донбассе, я предсказать не мог – всё оказалось страшнее, чем представлялось.

Снова вижу те августовские дни 91-го. Я был тогда дома, на Кубани. Вдруг – балерины по телевизору и всё, что положено. Мой друг Костя был, кажется, единственным человеком в моём родном Армавире, кто открыто начал борьбу с «путчем», как он выражался: что-то писал, куда-то отправлял, объявил забастовку в редакции городской газеты. Костя всё в своей жизни делал всерьёз, с полной самоотдачей.

Вечерами мы собирались под раскидистым тутовым деревом у него во дворе. Помню первый из тех вечеров. Заместитель редактора Сергей, мрачно поглядев на меня, сказал: «А ведь он за ГКЧП!»

Я усмехнулся – спорить не было ни малейшего желания. Костя обречённо махнул рукой, мол, державник, не ведающий радости свободы. Тема угасла сама собой.

Пришёл Костин знакомый – художник, ваяющий каких-то керамических кошек или что-то в этом роде. Рассказал, как сегодня боролся с режимом. Отправился к бывшему мужу своей супруги – офицеру, то ли военному лётчику, то ли инженеру, обеспечивающему полёты. Когда тот открыл дверь, художник неожиданно его ударил, сказав: «Путчист!» Я посмотрел на Костю, который, поймав мой взгляд, отвернулся. Случившееся не было неожиданностью. За пару лет до этого толпа протестующих в Москве набросилась на моего брата, рядового стройбата, который в форме отправился в увольнительную.

Мы ждали прямо противоположного, не исключая, что через неделю, а может, через месяц или полгода можем оказаться по разные стороны гражданской войны. Для меня Государственный комитет был последним шансом на сохранение моей страны. В 88-м я подал заявление о выходе из ВЛКСМ, а через полгода венчался, пригласив в храм половину курса. Запоем читал монархическую литературу, но большинство коммунистов, которых я лично знал, были порядочными людьми, а их противники не внушали мне ни малейшего доверия. Это была стая, изготовившаяся к уничтожению всего, что создали за тысячу лет мои предки-крестьяне, мои деды, мои папа и мама. Выбор был очевиден.

На следующий день после крушения Комитета собрался митинг на центральной площади города. Трибуну, как обезьяны, облепили человек сто: какие-то функционеры, успевшие избавиться от партбилетов, люди в папахах и с нагайками и тому подобная публика. Это были те, кто три дня где-то сидел тихо, как мышь, а теперь праздновал победу над путчем. Речи следовали одна за другой. Костя был единственным, кто действительно боролся, поэтому его всё-таки подпустили к микрофону. Он сказал, что впереди самое трудное, так что радоваться рано, и что-то ещё в том же духе. Лица функционеров, ряженых казаков и прочих исказились, раздались крики: «Провокатор!», «Путчист!» После чего моего друга вытолкали с трибуны. Я напрягся, готовясь к драке, но всё обошлось.

Лет двадцать спустя, когда Кости уже не было в живых, я спросил Сергея, ставшего редактором городской газеты, когда было свободнее, до 91-го или после. Он с горечью спросил: «Издеваешься?» Эти, с трибуны, ему дыхнуть не давали все минувшие годы. Даже клоп в теории может насытиться, они – нет.

Могло ли быть иначе? В Союзе благодаря религиозной традиции, ментальности народа происходило непрерывное обрусение социализма, несмотря на сопротивление сусловцев и им подобных. Неистовые большевики в партии замещались постепенно вполне вменяемыми коммунистами, выходцами из народа, не разорвавшими с ним связи, в том числе совершенно чуждыми атеизму и разного рода идейным глупостям. Это привело в 88-м к примирению с Церковью, начался период, который впоследствии назвали вторым крещением Руси. Никто не возразил, заметьте. Заместитель декана нашего факультета при всей своей вере в коммунизм полностью одобрила мой диплом о религиозно-философских собраниях начала века, написанный в совершенно православном духе. Для неё главным было то, что я не враг нашей общей с ней Родины, всё остальное принималось спокойно.

И конечно, сильно обрусевший социализм рубежа 90-х, когда парторги строили церкви в местах заключения, получив разрешение из Москвы, когда православным передавались монастыри и храмы, был куда ближе народу, чем тот либеральный эксперимент над страной, который начался в девяносто первом. Вот почему, не будучи ни красным, ни даже слегка красноватым, я с любовью и уважением отношусь ко многому в СССР, хотя многого категорически не принимаю. В этом нет никакого противоречия с моими убеждениями, так как государство, строившееся у нас до революции, имело ясно выраженный социальный вектор. Если бы оно сохранилось, как и если бы сохранился СССР, мне кажется, что и в том и в другом случае мы имели бы сейчас, при всех отличиях, что-то схожее, так как суть страны определяется характером народа, с его понятиями о вере, справедливости и милосердии.

Рано или поздно мы, думаю, всё равно к этому придём, несмотря на потерянные десятилетия и на то, что нам дважды пришлось начинать после разрушения с низкого старта. Нет, я не думаю, что СССР мог уцелеть в том виде, в котором существовал. Государственный комитет потерпел поражение в силу серьёзного вырождения советской элиты, воспитанной в безбожии. Так что, разумеется, не за советскую власть я «агитирую» – за то, что нельзя ломать всё, что построили, а нужно творчески, в православном духе преображать. Именно непонимание этого в начале девяностых я и переживаю как катастрофу.

 

Оглавление выпуска   Следующая публикация →

Добавить комментарий