(Продолжение. Начало в № 838)

“Музей”

 Из записок Михаила Сизова:

Идём в гости к нашим спутникам, ну или спутники – это мы. Словом, к православной молодёжи, которая переночевала на берегу речки Ваймуги и, хоть час ещё ранний, должна бы уже быть на ногах. Так и оказалось: походники уже собрали палатки, а на костре в котле вода кипела под чай. Перед спешным завтраком с бутербродами – молебен. Иконки подвесили на ветки ёлочки, туда же Анатолий водрузил свою Жадовскую икону. После молебна руководитель экспедиции Павел Александров представил нам всех участников. Сразу имена я не запомнил, из-за чего слегка переживал: как к ним обращаться-то? Но отлегло от сердца, когда одна из девушек обратилась ко мне: «Игорь, в котле чай остался, будете?» Нас с Игорем всего двое, а вишь ты, путают. Но вот думаю: «Неужели мы с ним так похожи?»

В котле кипит вода для чая

Из записок Игоря Иванова:

Холодно, ветрено, но главное – дождя нет. Хотя над дальним лесом и громоздятся стальные тучи. Михаил с Анатолием идут впереди меня по железнодорожному посёлку, вопрос – ответ, всё у них чётко, а за ними, как за могучими локомотивами, я волокусь пустой тележкой. Но вот едва Михаил куда-то отходит, как откуда ни возьмись перед нами появляется невысокий, крепко сбитый мужчина. Анатолий представляет: «Александр Магденко, про которого я рассказывал, местный предприниматель, восстановитель обелисков». Я беспомощно оглядываюсь вокруг – но Михаила не видно, и вот уже Анатолий сватает меня: это журналист из газеты «Вера», покажи ему свой музей. Знакомимся, и только тут я понимаю, что передо мной тот самый отставной майор Александр Арсентьевич Магденко, про которого я писал в прошлом году, – именно он восстановил оторванную «лапу» у памятника Ленину. Тогда, помнится, ещё не зная самого человека, многозначительно резюмировал: «Дело тут не в отношении к коммунистическому вождю, а в заботе об окружающем нам мире, бережности к истории…» Теперь же мне представилась возможность познакомиться с человеком лично. Так что есть смысл в том, что тут, на дорожке поселкового сквера, мы повстречались и теперь он ведёт меня в музей.

Однако ж, к моему удивлению, приближаемся мы к продуктовому магазину. Заходим: всё как обычно – консервы, кефир, водка, продавщица за прилавком. Ну разве что по торговому залу нахально шмыгает кот и никто его не гоняет. Александр проводит меня через торговый зал и, открывая обитую дерматином дверь, говорит: «Нам сюда… это мой кабинет». Первым проскальзывает в дверь кот. Тут я понимаю: подсобка – этот самый «музей» и есть.

Войдя, я немного ошалел от обилия вещей. Хотя бы даже от количества изваяний Ленина на самый разный вкус. Большие и маленькие, в кепке и без оной, бюсты и статуэтки, где Ильич держится за обшлаг пиджака. К тому же поначалу я принял за целую ватагу Лениных резные фигурки бородатых мужиков – оказалось, это шахматные пешки, но уж очень похожи. А господствует над всеми взгромоздившийся на шифоньер огромный гипсовый бюст вождя. Оказывается, прежде он стоял в управлении Каргопольлага в одном из близлежащих посёлков, потом пылился где-то на складе, пока Александр не забрал его себе уже как списанного инвалида – «подлечил», отреставировав нос и уши, и вот теперь он король коллекции. Или если политически правильно – председатель коллекции. На стенах – красные флаги и вымпелы с советской символикой, тут же почему-то флажок пива «Балтика». Вишенкой на торте – большой ацтекский медный болван с рогами.

Особое место занимают экспонаты, связанные с Афганистаном, где успел повоевать хозяин «музея». Медали, шлем танкиста, плакаты с надписью: «Мы помним вас, ребята из Афгана». Здесь же, как экспонат, стоит книга Виктора Николаева «Живый в помощи». Пробую на прочность бронежилет: «Ваш?» Александр кивает: «Мой, собственный, много в нём прошёл». Показывает карту передвижений своего подразделения по горам – от советской границы к пакистанской. Рассказывает, как повстречал Громова: «Ожидал увидеть богатыря, а он такой маленький…»

Более всего меня удивило, конечно, как среди всего этого ералаша памяти советской эпохи оказались распятие и икона Спаса. Как-то всё это у наших людей совмещается. Поинтересовался, отчего нет образа его собственного святого покровителя – Александра. Храм же вон, напротив – купи икону да повесь. Александр не соглашается: «Покупать – это не то. Икона сама должна прийти ко мне, как всё в этом музее». Что ж, интересная концепция музейной коллекции, а вот для жизни – обычный самообман, столь знакомый мне у русских мужиков; Бог рядом (в этом Александр сам не раз в том же Афгане убеждался), но страх сделать свой шаг навстречу Ему – он сильнее. Но разве сильный человек в этом страхе себе сознаётся? А что окружающие скажут: коммунист, а верующим заделался? Ну уж нет! Оттого отстраняется, придумывая всякие отговорки вроде «само должно прийти» и тому подобное. А жизнь-то, вот беда, короткая, может и не успеть «прийти»…

Александр в Обозерском с середины 80-х, прижился. Рассказывает о главном здешнем богатстве – нетронутой природе. «Знаешь, я вот даже не охочусь больше, бросил. Как военные охотятся, знаешь? Берёшь автомат и… А мне жалко зверей и птиц».

На этих словах снова появляется откуда-то пёстрый кот и, остановившись посреди кабинета, производит громкий чих, словно ребёнок. Александр вспоминает, что ему пора в баню, ведь сегодня выходной. И я тут вспоминаю, словно пробежав по логической тропинке, что коль выходной, то, наверно, уже и литургия началась. Мы простились и разошлись: он – на помывку в баню, я – на духовную помывку в храм.

Трапеза в храме

В храме на литургии уже все наши. После богослужения к отцу Святославу подходит кто-то из служек: «Ребята хотят на колокольню, можно?» А с колокольни уже доносится разудалый трезвон, точно на Пасху. «Можно», – усмехнувшись, благодушно соглашается батюшка.

Так запросто всех нас по старинной русской традиции не отпускают: отец Святослав благословляет остаться на трапезу. В храме появляется длинный стол – и откуда что взялось: весь он вскоре оказывается уставлен всякой снедью. Едим, пьём чай, конфетками-пирожками закусываем. То, что не доели, перемещается в наши рюкзаки, и эти припасы щедрых обозерских прихожан потом мы несколько дней не могли доесть.

А пока беседуем. Отец настоятель рассказывает о былом:

– Наша станция появилась в конце девятнадцатого века, когда Савва Мамонтов строил узкоколейку на Архангельск. Здесь был разъезд: здание вокзала, шесть домов да небольшая часовня. Только потом, в 20-е годы, Яковлевский сельсовет попросил перенести сюда административный центр.

– А знаменитое здание вокзала, главная достопримечательность Обозерского, когда было построено?

– В самом начале. Такие вокзалы стояли на всех станциях Северной железной дороги, их по одному проекту строили. А вот дожило до наших дней оригинальное здание только здесь, – не без гордости подчеркивает отец Святослав.

Вокзал в Обозерской союзники использовали в качестве госпиталя

– Нет, ещё где-то есть, – поправляет кто-то.

– Ну, по крайней мере, действующий вокзал – только у нас.

– Вроде бы на Холмогорской действует…

Тут уж я вставляю свои три копейки:

– Не-е, на Холмогорской, к сожалению, снесли, и сейчас там, наверно, самая страшная станция на всей Северной железной дороге: здание барачного типа из силикатного кирпича с заклёпанными кирпичом же окнами…

– Вы ешьте, разговаривайте и ешьте, – призывает Татьяна Васильевна Артамонова, наша знакомая ещё с прошлогоднего паломничества по Северу.

Заводим разговор о храме, дескать, оцилиндрованные брёвна, из которых он собран, трескаются и выгибаются и способны ли они на Севере спасти от морозов.

– Дело не в том, что цилиндрованные, – отвечает настоятель, – а в том, что самая тонкая часть стены – 12 см. Маловато, на Севере бы надо сантиметров 20.

– Вы к тому, что предстоит ещё утеплять стены?

– Я к тому, что надо теплее одеваться.

Все смеются.

– Усерднее молиться надо, чтоб тепло по телу пошло, – «со знанием дела» советует кто-то из нашей группы.

– Ну, мы пока ещё не такие крутые молитвенники, поэтому одеваемся, – отшучивается батюшка. – На самом деле мы тут храм, конечно, утепляли…

Обсуждаем наш дальнейший путь, первая остановка на котором запланирована возле Кальозера.

– Каль – это значит «святое», – поясняет отец Святослав. – Ближе всего к нему было село Щукозерье, где ещё в семнадцатом веке около ста семей жило – очень солидный населённый пункт был. Там стоял так называемый тройник: огромный деревянный храм, другой поменьше, зимний, и колокольня. А на Кальозере, в десяти километрах от села, когда-то стояла часовня в честь Рождества Иоанна Предтечи. В ней – икона Божией Матери «Всех скорбящих Радость» в человеческий рост. В архивах о времени построения часовни не сказано, упоминается лишь, что люди туда издавна ходят. В советские годы часовню снесли, но люди всё равно туда ходили. На Иванов день, 7 июля, паломничали пешком и на тракторах. Наберут воды, молитвы какие-то почитают…

Наконец трапеза завершена, благословения у священника на дорогу взяты, пора в путь. Возле храма нас уже ожидает кузов-фургон. На машине мы проедем ту небольшую часть пути, которая доступна автотранспорту.

Отец Святослав благословляет в дорогу

Пулемёты и чай

Возле Щукозерья делаем остановку. Здесь, на месте Владимирского храма, действовавшего до 1930 года, а потом сгоревшего, теперь стоит крест. Возле него останавливаемся. Впервые слышу, как поют наши юные спутники: ну настоящий клирос!

Крест близ Щукозерья на месте Владимирского храма

Не всякое село на Севере имеет церковные корни. Но Щукозерье, куст из 12 деревень, который ещё называют Большими Озерками, как раз из таких. Сельцо начиналось с часовни, поставленной преподобным Антонием Сийским со своими сподвижниками Иоакимом и Александром. Здесь они прожили четыре года и только потом, спустя ещё семь лет, преподобный основал Троицкий монастырь на большом Михайловском озере.

Помолившись, снова забираемся в вахтовку. За рулём Сергей Куплин, начальник местного энергоучастка железной дороги. «Какое необыкновенное лицо», – отмечаю я для себя. Как бы это объяснить? Дело даже не во внутреннем спокойствии или открытости, не в том ясном взгляде, который говорит об отсутствии значимых родовых грехов, – это, в самом деле, откуда мне знать. Но вот увидел человека, перекинулся несколькими словами, и что-то показалось… Впоследствии Анатолий, наш проводник, подтвердил: «Да, это человек! Из тех, на кого можно положиться на все сто…» Но я не об этом. Я вот ехал по ухабистой дороге, зажатый в углу кунга набросанными рюкзаками, поглядывал в окошко и думал: как же много здесь пространства и как мало людей! Не забулдыг, а вот таких, настоящих северян. Едем, едем – и ни души. И наперёд сказать – не увидим ни души ещё долго. А ведь когда-то многолюдный край был. Эх, если б не войны! Ведь сколько таких русских людей потеряли мы в двадцатом веке… А с ними, такими, могли бы горы свернуть!

Замечу, что ехали мы в это время фактически по военной дороге. Это кажется удивительным, но здесь, в самой глубинке России, сто лет назад велись такие боевые действия, какие не на всех фронтах Первой мировой случались. Здешние леса, болота и реки не препятствие, если в составе воюющих есть наши. А наших в составе экспедиционного корпуса союзников в 1918-м было немало – и со стороны красных ведь не столько китайцы и латышские стрелки воевали, сколько поморские мужики, взятые под ружьё. И погибло их тут уйма.

Русские артиллеристы возле 75-мм орудия, установленного на 16-й версте дороги Обозерская – Щукозерье

Всё лето перед экспедицией я начитывал книги по истории здешних мест, и самые горькие страницы – это воспоминания о событиях Гражданской войны. Только боль, грязь, кровь, смерть… В такие же дни августа 1918 года возле Щукозерья шли тяжёлые бои: солдаты английского и французского экспедиционного корпуса, высадившиеся в Онеге 31 июля, прорывались к Обозерской, к железной дороге. 8 сентября 1918 года красные были разбиты и отступили. Вот как объяснял поражение комиссар Николай Кузьмин:

«Когда Петроградский полк был пущен в атаку и нужно было дружное усилие, чтобы сломить врага, среди наступающих стали распространять провокационные слухи. “Убиты Ленин и Троцкий, бежал Зиновьев, советская власть низвергнута”, – стали уже громко кричать негодяи, находившиеся среди солдат. Произошло замешательство, вскоре перешедшее в панику. Несколько офицеров перебежали на сторону врагов… Так работают тёмные силы. Так разлагали они полк». На самом деле, конечно, дело обстояло не совсем так. В документах военно-полевого трибунала, приговорившего к расстрелу большинство офицеров Третьего Петроградского советского полка во главе с командиром Якусексом, они обвинялись в том, что не сумели «удержать полк на позиции», «допустили устройство митинга во время боя», «не работали над боевой спайкой полка». Так что слухи были ни при чём – просто умения воевать недоставало.

Но и спустя год бои в этих местах продолжались. Ровно сто лет назад, в ноябре 1919 года, на позициях здесь в качестве ополченца-добровольца побывал Степан Писахов. Да-да, тот самый известный архангельский сказочник и художник, памятник которому, с чайкой на голове, стоит сейчас в Архангельске. 25 октября, кстати, исполнилось 140 лет со дня его рождения. Он прибыл из Архангельска на поезде тяжёлой артиллерии «Деникин». А вскоре опубликовал в архангельской газете «Северное утро» несколько заметок с фронта. У него и рассказ-то не как у военного корреспондента, а как у художника, так что читать не так жутко.

«Заговорили орудия, гул далеко покатился по лесу, и где-то далеко бахали разрывы, – пишет он в заметке “Первый день боя”. – Солдаты весело возятся около орудий. А лес кругом белый, снежный. Через белые кружева заиндевевших пушистых веток виднеется небо… В лесу костры горят, около блокгаузов пулемётчики кипятят чай. Снег под ногами хрустит, вторя общему настроению, – пулемётчики, едва подошёл к ним, предлагают чаю. Около костра весёлый разговор, шутки. По лесу раскатывается гул от выстрелов орудий да с высоких деревьев снег сыплется белыми звёздочками. С разрешения капитана С-го я пустил снаряд к большевикам, встав на место стреляющего.

Но трудно быть в одном месте. Хочется двигаться, принимать участие в общей весёлой работе. Пошёл с поручиком Т-дзе вперёд по полотну железной дороги.

Навстречу шли пленные большевики партиями. Одеты тепло, часто в новые полушубки, в валенки, с котомками, с запасными полушубками, валенками, сапогами, если бы не конвой – походили бы на богомольцев, едущих в Соловецкий монастырь.

Когда я собрался рисовать – раздались крики. Вперёд! Затрещали пулемёты, засвистели пули. Пришлось сойти с насыпи. Пули щёлкали по кустам, стряхивая снег, иногда сбивая ветки. Наши ещё раньше цепью двинулись по лесу. К пулемётам прибавились шрапнельные разрывы. Это очень красиво: в синем небе яркая золотая вспышка и бледное облако медленно тает…

Подобрал винтовку, брошенную красными (японского образца), набрал патронов, присоединился к солдатам у мостика. Первый раз пришлось быть под пулемётным огнём. Солдаты так спокойны, как будто это только манёвры, только лица стали строгими. Раненых на носилках, иногда на лошадях, переправляют к санитарному поезду. Есть убитые…

А природа кажется безучастной. Зимний день короткий уже проходит, заканчивается симфония. И если бы не убитые, не раненые, то день этот был бы до конца праздничным».

А вот из следующей статьи Писахова:

«Когда мы с поручиком Т-дзе шествовали к передовой линии, из лесу вышли большевики; офицер, начальник пулемётной команды и несколько солдат с пулемётом. Вышли сдаваться в плен.

– Там, в лесу, ещё есть наши (большевики), тоже хотят сдаться – крикните им, – говорят красные.

К нам подошли солдаты 2-й роты 6-го полка. Оставшихся в лесу позвали. Всё это так мало походило на войну, на враждующих! Встретили как заблудившихся в лесу. Оглянули, дали сигарет, поговорили и отправили в тыл “подкормить”. Офицер одет хорошо, шуба романовского покроя с меховым воротником. Невольно сказался вопрос:

– Что же вы так долго не переходили?

Офицер улыбнулся доброй улыбкой, как на детский вопрос.

– До января был в германском плену, потом в тюрьме. Сегодня первый случай перейти…

16 ноября. С утра началась пристрелка. Редкие удары тяжёлыми толчками раздвинули тишину. Им откликнулись разрывы. Выстрелы беспощадно учащаются. Медные звери, подвластные людям, стали среди людей и, откатываясь, как бы размахнувшись, бросают снаряды. Медные звери уничтожают людей…

“Колчак” остался позади и оттуда, выкидывая зеленовато-жёлтое пламя, бросает снаряды в красных. Для стрельбы “Колчак” останавливается на приличном расстоянии от домов и вагонов, чтобы не вышибить стёкла в окнах. Большевики “снарядов не жалеют”. Разрывы шрапнели кружатся над головой, а тяжёлые снаряды кружат со всех сторон, выкидывают тёмные столбы земли, щепок, веток… Снаряды красных часто не рвутся, стукнется в землю и замолчит сразу. Один снаряд дико завизжал, казалось, у самого уха, упал очень близко и затих, как будто задумался, хотелось подойти посмотреть, но солдаты остановили: кто его знает, а не ровён час, ещё разорвётся!

На обратном пути остановился на ст. Плесецкой, прошёл до церкви. Церковь срочно приводят в порядок, работают солдаты 3-го стр. полка. Кресты поставлены на купол и колокольню. Кресты из белого железа блестят на солнце, как серебряные. В церковь привезли иконостас разобранный, частью поломанный. Собрать ещё не успели. Хоры, устроенная большевиками “галёрка” в бытность театра здесь тоже пока не убраны. Иконы прислонены к стенам. Посреди церкви на полу три гроба. Поручик Варагин и два красноармейца…

Отец Иоанн (священник из села Дениславье), спасшийся от большевиков, сказал, как он спас святыни. 25 ноября прошлого года о. Иоанна позвали на Плесецкую венчать красноармейца. После венчания о. Иоанн собрал все святыни с престола и жертвенника: антиминс, дарохранительницу, сосуды, крест, Евангелие. Хотел снять покровы с престола, но побоялся, что заметят. Всё спасённое увязал в узел с облачением и увёз в Дениславье. Большевики, устроив театр в церкви, иконостас сломали, выкинули и престол на улицу. Многие из местных жителей хотели взять, сохранить выкинутый иконостас, но большевики запретили подходить под страхом смертной казни. Наконец, разрешили о. Иоанну взять иконостасв Дениславье».

Вот такая война тут шла. От Дениславья до того места, где мы сейчас находимся, к слову, ровно сто километров, по северным меркам рядом…

Наш фургон остановился, дальше не проехать. Выгружаемся. До Кальозера идём ножками.

Выгружаемся

До Кальозера идём ножками

Наш Северный Байкал

Из записок Михаила Сизова:

Всю дорогу в кунге трясло, гремело, и я лишь обрывками слышал слова Анатолия, который что-то рассказывал Павлу, руководителю нашей экспедиции:

– Нашли, значит, её на Кальозере… в храм… на Кальозеро вернулась… Поставили часовню на берегу Кальозера для иконы… Ой, много народу туда ходило на Иванов день, часовня-то Иоанна Крестителя. Окунались в святой источник… Да, в озеро тоже можно окунуться. Вода холодная, но чистейшая. Самая-самая чистая у нас на Севере, прозрачная как слеза… Кальозеро – это Байкал в миниатюре, форма такая же вытянутая, на разломе земной коры…

– А часовня там сохранилась? – спрашивает кто-то из наших походников.

– На её месте сейчас крест стоит, – отвечает Анатолий, – а икона, говорят, в Москве в каком-то храме, лечит людей от алкоголизма и наркомании.

– Откуда сведения, что её в Москву увезли? – допытывается всё тот же голос.

– По разговорам знаю, на охоте по ушам ездили об этом.

– Если пропало, значит, в Москве, – веско замечает Игорь. После паузы кунг взрывается смехом – москвичи оценили шутку.

Выгружаемся. Сажусь на землю рядом с рюкзаком – земля не качается, и это приятно. Сергей, водитель вахтовки, в обратный путь не спешит, словно ждёт: может, кто из ребят передумает, запросится вернуть его на железнодорожную станцию, где сухо и тепло, а оттуда домой, «к мамке». Анатолий спрашивает его про какой-то случай, мол, на охоте баяли… Сергей подтверждает:

– Да, привозил сюда ребят с Кенозерского парка. Они на озере фотографию общую сделали, а когда вернулись, на фото лишнего человека увидели. Силуэт человеческий проявился.

– Разговоры и до этого были, – качает головой наш проводник, – «белым монахом» его называют. Да какой же это монах, если дело нечистое?

Подключаюсь к беседе:

– А говорят, в святом месте всегда нечисть заводится, когда там молиться прекращают. Кто вам про «монаха» рассказывал?

– Да двое мужиков, будто бы видевших его на озере. Наверное, легенд наслушались, мол, те места «монах» охраняет. А ведь и вправду на Кальозере за всё время не было ни одного утопленника, а на других озёрах рыбаки постоянно тонут по пьяни.

– Может, потому и не тонут, что на святом озере не пьянствуют? – предполагаю.

– Как сказать… С той стороны озера, где была часовня и крест стоит, безобразий я не замечал. А на другой стороне есть рыбачья избушка. Зашёл однажды: на полу «стеклопушнины» валом, а на столе книжка. И какая! «Беломорский Север: религия, свободомыслие, атеизм», напечатана в Архангельске в 1983 году. Ну, сжёг её, бутылки закопал. Там хорошее место, возвышенное. По местной легенде, туда старые лоси приходят и ложатся на вечный покой. А люди поганят. У нас на святых озёрах, я точно знаю, рыбу никогда не ловили.

– А паломники ко кресту туда до сих пор ходят? – спрашивают Сергея.

– Сейчас меньше. А раньше бабульки постоянно просили отвезти. Ну, счастливо вам, поеду я.

Рычание колёсного вездехода умолкло за недвижными лапами елей, мы остались одни в тайге. «С Богом!» – Анатолий вскинул на спину шарабан и двинулся по тропе. Его обогнал Дмитрий с расчехлённой видеокамерой, чтобы заснять начало нашего похода. Замечаю, что он до сих пор в кроссовках. Обуви московского режиссёра документальных фильмов я слегка позавидовал ещё в храме: стоять на службе в резиновых сапогах было жарко и неудобно перед прихожанами – старался не топтать сапожищами домотканые коврики. А он такой цивильный. Но вот глина под ногами чавкает, а у Дмитрия, оказывается, ничего, кроме городской обувки, и нету. Как же он дойдёт?

Первый переход был самым трудным, умаялись знатно. Анатолий объявляет привал, ставит свой шарабан на землю и усаживается сверху. Удобная штука. Подхожу, осторожно выспрашиваю, успеем ли к ночи до Кальозера дойти и вообще сколько дней займёт наш поход до конечной точки. На второй вопрос не отвечает, мол, время покажет. Я настаиваю, поскольку не люблю неопределённости, должны быть пункт А, пункт Б, время в пути…

– Возможно, мы и не пойдём никуда, – говорит.

– Это как?!

– В отряде у нас ребята городские, много девушек. Надо посмотреть, как идут. Если устанут, то дальше Кальозера я никого не поведу. Потому что авантюры – это не по мне.

Озадачил проводник. Даже если смотреть по карте, то путь у нас неблизкий. А на сколько эти таёжные километры помножатся в реальности?

До озера дошли к вечеру. Многие натёрли ноги, но, залепив пластырем, были бодры и веселы. Бросив рюкзаки у избушки, спускаемся вниз по крутой тропинке. Красота… Вот он, северный Байкал! Тропка обрывается у истока одного из родников, которых тут множество. Вода хрустальной чистоты. Наполняем баллоны-полторашки. По словам Анатолия, дома эта вода может стоять целый год и останется прозрачной, не зацветёт. «В самом озере вода такая же. Однажды в солнечную погоду на глубоком месте бросил я монету и досчитал до тридцати, пока не скрылась она из виду».

Недалеко от истока – полянка с Поклонным крестом. Здесь и стояла часовня, в которой хранилась старинная икона Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Это её один из охотников нашёл на берегу озера и отнёс в храм в Щукозерье, а она вернулась обратно сюда. При советской власти из-за того, что народ со всей округи ходил сюда молиться, часовню разобрали. А может, сгорела. В начале 60-х годов ещё оставались от неё брёвна. Действительно ли икону увезли в Москву? То неведомо. Рыбаки и охотники будто бы видели образ Богородицы в светлых водах озера, и есть поверье, что увидеть её не каждому дано. Но это просто сказания народные. Павел достаёт молитвослов, поём акафист.

Вернувшись, решаем, кто будет спать в избушке. Женская половина отряда отказывается, предпочитая палатки. В итоге единоличным хозяином лесных хором оказывается Анатолий. Он показывает вырезанные буквы на брёвнах, вспоминает людей, давно уже умерших:

– Времечко-то летит. Вон уже ёлки на поляне выросли, а не было их. Приводил я сюда сынишку своего, считай, больше тридцати лет прошло. И учеников водил, на одну ночёвку. Они: «Давайте скажем, что мы заблудились. Не хотим отсюда уходить!» Душа тут отдыхает. Первозданное всё. Учёные пишут, что здесь природный оазис с редчайшими растениями, занесёнными в Красную книгу. Можно найти и венерин башмачок, и альпийскую всякую растительность, которая уцелела с доледникового периода.

Интересно проводник рассказывает, но надо лагерь ставить, костёр разжигать. Присоединяюсь к ребятам, волокущим из леса пучки хвороста.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска