Война

Что будет с братом, последней родной душой на земле, ведь он же офицер?! Это первое, о чём подумала Александра Оберучева, узнав о начале войны.

Михаил Дмитриевич Оберучев

Вспоминалось, как они гуляли по Петербургу, где разносчики всё время настойчиво предлагали мерзкие порнографические или безбожные книжонки. Михаил произнёс тогда: «Не будь на мне офицерского мундира, я стал бы, кажется, разносить хорошую, полезную литературу в противовес этой мерзости». Саша воодушевилась… и стала распространять книги в поезде между Петербургом и Ельней, сменив шляпку на белый платок. «Вы сектантка?» – спрашивали её. «Нет, православная». То, что идея принадлежала брату, её очень радовало. С первого и до последнего дня его жизни они имели словно одну душу на двоих. К этому времени Михаил женился на славной девушке – враче. Появились на свет Женечка и Сева.

М.Д. Оберучев с женой Марией, дочерью Евгенией и сыном Всеволодом

Война застала их в имении близ Ельни. Саша предполагала просто посадить брата на поезд, чтобы отправить к месту службы в Ревель. После этого она надеялась съездить в Оптину, чтобы узнать, что делать дальше. Но Господь ответил ей на этот раз не через старцев. В день отправки у брата поднялась высокая температура. Остаться дома он наотрез отказался, и Александра садится с ним в вагон. Это было верным решением – Михаил совершенно изнемог и начал готовиться к смерти. В Ревеле первым делом попросил найти священника, который бы его исповедовал и причастил, но, слава Богу, обошлось, и вскоре он отправляется куда-то в Польшу.

Александра Дмитриевна думает, что делать дальше, ведь тревога за Михаила не оставляет. И она едет следом.

Александра Дмитриевна Оберучева

В Люблине ей говорят, что дальше позволено двигаться только военным. Она идёт к поезду, где спрашивает офицеров: «Нельзя ли мне поехать? Я врач, и хотелось бы быть поближе к фронту, чем-нибудь помогать». Ей протягивают руку, помогая забраться в вагон. Спустя какое-то время прощаются, сказав, что это конец пути, дальше им предстоит идти в бой. Наняв старичка-поляка, она едет к линии фронта. «Поедем туда, где слышны выстрелы», – просит она своего извозчика. Из леса то там, то здесь выскакивают маленькие животные – зайчики и белочки. Такая мирная картина. Но следом выбегают беженцы – женщины с выпученными от ужаса глазами, с детьми на руках, нагруженные каким-то скарбом, гонят коров.

Передовая всё ближе, и Александра оказывается среди множества тяжелораненых. Санитары клали их прямо на пол, а священник, стоя на коленях, причащал.

Оберучева опускается рядом, чтобы ему помогать. «Сестрица, не уходи от нас, нам будет легче умирать», – просят некоторые. Её чёрное платье залито кровью. «Святой кровью», – повторяет она. Старший врач просит санитаров отправиться за ранеными, оставшимися на поле боя. Те боятся, и тогда он вытаскивает револьвер, кричит: «Вы не имеете права отказываться!» Саша просится с санитарами, но слышит: «Вам нельзя». Слишком опасно. На рассвете она вновь отправляется в путь, перевязывая встречных раненых.

Брат. Наконец-то она его нашла! Его лицо и лица товарищей, офицеров Измайловского полка, сильно изменились с тех пор, как Александра видела их в последний раз. После встречи со смертью на них легла печать какой-то глубокой мысли. После поездки в Люблин, где нужно было купить необходимое, вернулась в полк, застав чудную картину: на полу, на охапке соломы, сидит Михаил и кормит молоком с ложечки плачущего ребёнка. Оказывается, малыш остался в хате, а родители его куда-то исчезли.

Девятой армией, в которой состоял брат, командовал Платон Алексеевич Лечицкий, сын сельского священника, герой русско-японской войны. «Вообще-то не полагается на передовых позициях быть женщинам-врачам», – неуверенно говорит он Александре, когда она просит дать ей место. «Но я своей властью принимаю вас в свою армию», – вздохнув, добавляет генерал, после чего горячо благодарит за уже оказанную помощь раненым. Своё право быть на войне она уже доказала.

Медицинский отряд

С другими врачами Александра не сошлась – ей тяжело было смотреть, как они устраивают пикники, варят варенье, флиртуют с медсёстрами. Эти люди хотели жить как до войны, отстраниться от неё. Оберучева однажды резко высказалась о тех, кто веселится, когда вокруг льётся кровь. При первом же случае от неё избавились – отправили помогать холерным больным. День и ночь она работала, обнаружив, что главный метод лечения – не позволить крови сгущаться. Для этого несколько раз в день делала вливания под кожу физиологического раствора поваренной соли. Результаты были отличные – умерли всего два человека, которые поступили слишком поздно.

 В один из дней генерал Лечицкий сообщил новость о брате. Во время вражеского прорыва Михаил лично повёл в бой остатки двух полков, отбросив противника. Платон Алексеевич был восхищён, сказав, что будет ходатайствовать о награждении Оберучева Георгиевским крестом. Михаил, услышав об этом, спокойно сказал: «Он говорит о Георгиевском кресте, а я ожидаю себе деревянный». Спустя какое-то время Александра узнала, что он в госпитале. Оказалось, что, когда Михаил шёл впереди полка, враг открыл шквальный огонь – спасли командира солдаты, прикрывая его своими телами. Добрались до полуразрушенной церкви, заночевав в ней, и в эту ночь он простыл и тяжело заболел.

«Саша, мы видели с тобой за это время столько человеческих страданий, что жить обычной, прежней жизнью уже нельзя. Поступай в монастырь», – говорит он ей при встрече. Потом добавляет: «Тебе долго здесь оставаться нельзя. Скоро, задолго до рассвета, должна произойти смена солдат. Тогда поднимется страшная стрельба».

* * *

Опаснее пуль – болезни. Александру настигает сыпной тиф. Температура доходила до 40 градусов, и она начинала бредить, но, по рассказам медицинских сестёр, большей частью молилась о брате. Причастившись в момент просветления, Оберучева подтвердила свой обет уйти в монастырь, на случай смерти распорядилась ничего не сообщать Михаилу. Но выжила. Едва поднявшись на ноги, вернулась в строй.

Недалеко от Ровно её отряд разместили в местечке Рожище, где русским жестоко досаждала авиация противника. Бомбардировки следовали одна за другой. С вечера Александра Дмитриевна засыпала в платье, чтобы бежать, но иногда, заслышав шум аэропланов, даже не пыталась встать. Как-то бомба попала в сарай, где находились двадцать пять лошадей – все они погибли. Но страха перед самолётами всё не было. Так было до 31 июля 1915-го, когда лазарет вновь попал под бомбёжку, но уже неслучайную – враги решили стереть его с лица земли. Раздался страшный треск, вокруг пламя, кричат раненые в бараках. Александра бросилась к ним, навстречу – доктор Ефимовский в ужасном виде: глаз его вырван из глазницы и висит над щекой, рука окровавлена и исковеркана. Перевязав его, Оберучева отдаёт приказ: «Раненых на носилки, уходим в лес!» Лишь добравшись до него, Саша понимает, что ранена – ботинок залит кровью. Сразу после перевязки спешит обратно в лазарет, рядом с которым лежат лошадь и всадник, изуродованные взрывом. На пороге её хибарки валяется убитая собака. Внутри исковерканная железная кровать и икона Тихвинской Божией Матери на полу. Образ пробит осколком бомбы, но лики Богородицы и Младенца Христа не пострадали.

Доктор Суворов

Сашин лазарет очень полюбился командиру всех медицинских отрядов фронта доктору Сергею Васильевичу Суворову. Однажды он заявил: «Александра Дмитриевна, моя просьба к вам: дайте слово, что, если я заболею, вы возьмёте меня в свой лазарет. Я знаю, вы скажете: “Наш отряд для нижних чинов, здесь нет тех удобств, как в других лазаретах”. Но я прошу вас и надеюсь, что вы по доброте своей найдёте для меня уголок».

Сергей Васильевич Суворов

Сергей Васильевич сохранял в душе какие-то остатки детской веры, но давно отошёл от Церкви, как это нередко водилось среди людей образованных. Александра даже не пыталась с ним говорить на эту тему – в надежде, что Господь всё управит. Так и вышло. Сергей Васильевич, как и предчувствовал, тяжело заболел дизентерией. Оберучева застала Суворова в бреду, в окружении нескольких врачей. Узнав Александру, он схватил её руки и начал их целовать: «Спасите меня, спасите, возьмите к себе!» Оберучева заметила двусмысленные ухмылки медиков – отдавать ей Сергея Васильевича они не планировали. Александра была в отчаянии, не зная, как исполнить обещание.

На день рождения Суворова она заказала в храме молебен, а когда вернулась к себе, увидела его денщика. «Доктор просит вас поскорее». Оказывается, в госпитале Суворов отказывается принимать лекарства из любых рук, кроме её. Он в жару, почти постоянно бредит, но стоит сознанию проясниться, как он зовёт Сашу. Она застаёт его как раз в минуту просветления. Надевает на него крест, без которого доктор обходился пятнадцать лет, как и без исповеди и причастия. Сергей Васильевич горько раскаивается, что отошёл от Бога, вспоминает, как Саша молилась после бомбёжки, а он увлёкся фотографической съёмкой, и просит надеть ему крест. Александра успокаивает: «Я надела вам, вот крест». «Скажите священнику, чтобы он приехал с Дарами, а вы не отходите от меня. Я боюсь, что не дождусь его». Вызывают священника, Александра молится, а Сергей Васильевич, готовясь к смерти, вспоминает своего отца – протоиерея. К врачам он относится с нескрываемым недоверием. Становится окончательно ясно, что ничего хорошего из этого не выйдет.

После причащения Оберучева с тяжёлым сердцем выходит из палаты. Её надежды, что всё обойдётся, окончательно развеялись. Но Александра перестала бы быть самой собой, если бы сдалась. Она идёт к знакомым лётчикам и просит у них автомобиль.

«Налёт на госпиталь» назначен на следующий день. Два самых ловких санитара её отряда и медсестра получают подробные инструкции. В назначенный час все четверо быстрым шагом идут в палату. «Мы вас берём к себе, не бойтесь, молчите», – тихо просит Александра. Сестра набрасывает на Сергея Васильевича тёплый халат с капюшоном, а санитары подхватывают носилки. Никто, кроме них, не понимает, что происходит. Автомобиль мчится по городу – знал бы кто, что происходит похищение! В лазарете уже готова ванна, священник вновь причащает Суворова. Тот успокаивается: он просто обязан выжить, иначе Сашу ждут крупные неприятности. И идёт на поправку, окружённый любовью, получая лучший на фронте уход и каждый день слушая Евангелие. Так был спасён в будущем видный русский эпидемиолог, в свою очередь сам спасший тысячи людей от чумы. Но с этого момента местные врачи окончательно записывают Александру в свои враги. Других объяснений, кроме того, что Оберучева с Суворовым были любовниками, они случившемуся так и не нашли.

Смерть брата

О революции и о том, как погиб подполковник Михаил Оберучев, матушка Амвросия (Оберучева) не пишет в своих воспоминаниях ни слова – об этом мы знаем из других источников. Великим постом 1917-го Александра получила от него письмо из Ревеля: «Маня хочет отложить говение до четвёртой недели, а я спешу, надо поговеть на первой неделе, а то, боюсь, не успею». Следом пришло другое: «До Благовещения ты пиши по прежнему адресу, а потом будет другой».

Она ничего не поняла. Почему Миша боится не успеть, что за другой адрес?

А потом пришла телеграмма, из которой Александра узнала, что брата у неё больше нет. На Крестопоклонную он собрался в храм на вынос креста. Подошёл к дочке и сказал, чтобы она его перекрестила. И ушёл навсегда. На паперти, когда выносили крест, Михаил был смертельно ранен революционным матросом. Александру ждали девять дней, не хоронили, потому что племянница Женечка плакала и кричала: «Я не дам папу хоронить, мы его любим, а тётя ещё больше, она всю жизнь была с ним!»

Но и после отпевания его не погребли. В Вербное воскресенье семья добралась с гробом до Козельска, а оттуда до Оптиной. Александра попросила прощения у отца-настоятеля архимандрита Исаакия (Бобрикова), что привезли без разрешения. «Как же, мученика мы с радостью примем и найдём ему лучшее место на кладбище», – ответил тот. Там и сегодня можно видеть мраморный крест над могилой Михаила Дмитриевича, с надписью: «Царю земному и Небесному верный».

Могила Михаила Дмитриевича Оберучева

«Что же ты так плачешь? Нет ли ропота?» – спросил Александру старец Анатолий (Зерцалов). «Нет, я верю, что Господь делает так, как лучше, но беспокоюсь, успел ли брат подготовиться». – «А видела ли ты его во сне?» – «Нет, я слышала только его голос, когда лежала рядом с гробом».

В ту же ночь она увидела во сне, как стоят они с племянницей Женечкой в каком-то поле посреди мусора и развалин. На них нападают собаки, они бегут, Женечка куда-то исчезает, а Саша видит старинную церковь, ступени которой состоят из больших камней, поросших мхом. В ней на узеньком диванчике, как в отптинских храмах, сидят радостный Михаил и Женечка, которая прижимается к папе. На этом просыпается.

Постриг

Вскоре началась Гражданская война, которая принесла с собой голод. Александре Дмитриевне пришлось добывать для семьи брата продовольствие, но большую часть своего времени она посвящает шамординским сёстрам. Смерть Михаила разорвала последнюю нить, которая связывала Оберучеву с миром. С этого началось её приготовление к монашеству.

Сёстры в обители были чудесные. Вот, скажем, мать Анатолия, в прошлом революционерка. Её потрясла и переродила встреча со старцем Амвросием, поручившим духовной дочери заведовать золотошвейной мастерской. Александра полюбила её за детскую веру и простоту.Однажды, во время голода, матушке захотелось рыбки и она обратилась с детской молитвой к святому апостолу Иоанну: «Угодниче Божий, любимый ученик Господа, ты ведь был рыбак, пошли мне рыбки!» В тот же день в дверь стучится какой-то крестьянин и говорит: «Здесь болящая? Я принёс ей рыбу».

Шамордино, Казанский собор. Старинная открытка

Не было скромнее матушки в Шамордино, чем Валентина. Александра ещё до революции приезжала для медосмотра сестёр, и Валентина записалась последней, уступив всем. Её и не видно было, и не слышно, и образованием она не блистала среди сестёр. Но пришло время назначить новую игуменью – прежняя скончалась. От старца Иосифа Оптинского приходит конверт с именем. Открывают: «Валентина». Это была великая старица. Увы, оказалось, что она смертельно больна. Наследницей своей назначила матушку Алипию, родившуюся здесь же, в Шамордино, задолго до появления монастыря. Она была крепостной девушкой его родоначальницы, владелицы этой земли матушки Амвросии.

Это же имя, Амвросия, установили дать и Оберучевой, когда дело дошло до пострига. С этого момента станем и мы её так называть. Саша, Александра, Александра Дмитриевна остались в прошлом, но затвориться от мира не было никакой возможности. И дело не в том, что послушание ей дали понятно какое – работать в больнице. Самая образованная женщина в этих краях, самый почитаемый медик не только в Козельске, но и в окрестных уездах была вызовом безбожной пропаганде. Даже лозунгу «Учение – свет» она придавала особый смысл – свет не от мира сего. К ней часто стали наведываться на автомобиле гости, в которых можно было опознать сотрудников ЧК. Они уговаривали матушку стать врачом официально, получая зарплату, но в обмен на это взять помощницу-сексотку, которая присматривала бы за шамординскими сёстрами. Матушка Амвросия, конечно, отказалась.

Тогда решили её выжить из Шамордино, запугав старших монахинь. Матушка-казначей, наконец, не выдержала: «Страшно, что вы у нас в монастыре, надо вам пока куда-нибудь уйти». – «Благословите, матушка». Сборы были недолги, ведь всё имущество Амвросии составляли смена белья и Евангелие. С тем и отправилась она в Оптину.

Там обратилась к старцу Анатолию с несколько неожиданным предложением: «Мне не хочется в мир, а вы, батюшка, благословите меня идти по направлению к Иерусалиму. Я буду останавливаться для ночлега, а потом идти далее, пока не умру, и всё буду представлять перед собой Иерусалим».

Старец Анатолий (Зерцалов)

Отец Анатолий изумился: «Какой тебе Иерусалим? Иди молись, и я буду молиться».

Вскоре матушку стали уговаривать вернуться в Шамордино. Вернулась ради больных сестёр, за которыми нужен был присмотр. Но события развивались всё грустнее. Настоятель единственного открытого храма предал Христа, перебежав на сторону обновленцев. А вскоре пришла печальная весть: «Батюшка Анатолий скончался в пять часов сорок минут утра». Копая землю, братия попала на гроб отца Макария: он был цел, только угол отгнил. Монахи увидели, что тело его нетленно. Кого-то из отцов Оптинских спросили однажды, почему у них нет мощей, выставленных для поклонения. «Это нарушило бы уединение пустыни», – последовал ответ.

На Покров всех сестёр Шамординской обители созвали к храму, где с паперти комиссар объявил, что с сегодняшнего дня обители у них нет. На это матушка-казначей сказала, что в такой же день, на Покров Пресвятой Богородицы 1884 года, было открытие Казанской Горской общины (Шамордина монастыря), и вот они жили, как евангельский расслабленный, тридцать восемь лет в расслаблении и за грехи теперь лишились обители.

Оптина ещё держалась, хотя за обитель взялись всерьёз, арестовав всех старцев. Но Господь привёл на их место нового великого подвижника – отца Никона (Беляева), ставшего духовником матушки Амвросии.

Прп. Никон Оптинский (Беляев)

Ему не суждено было дожить до старости, но к лику святых его всё-таки причислили в числе других Оптинских старцев. Поселилась матушка вместе с несколькими сёстрами в Козельске, в доме купцов Еремеевых. Было их три брата, с радостью принявших монахинь. Жили матушки впроголодь, хотя купцы пытались приглашать их на обеды, но сёстры отказывались, говорили: «Монахиням нельзя ходить в гости». Тогда им что-то передавали, но, надо сказать, Еремеевы совершенно не представляли, как худо живут сёстры. Те никогда не жаловались и старались держаться затворницами. Когда их стало слишком много, целая община, они решили снять отдельный домик с небольшим садом.

Матушка Амвросия трудилась безустанно, обходя с визитами, как врач, не только город, но и окрестные деревни, где поселилось немало монашествующих.

Самой большой проблемой была обувь, которая снашивалась очень быстро, а покупать новую было не на что. Тогда она попросила у отца Никона благословения ходить босиком. Тот разрешил, но не по главной улице, чтобы не привлекать внимания, и не в храме. Зрелище было, конечно, необычное: уважаемый медик, дворянка – и расхаживает везде босой. «Ноги мои закалились, простуды не боялась», – вспоминала она.

Козельск был переполнен священниками из закрытых церквей, монахами и монахинями, изгоняемыми из обителей. Когда-то монголы, получив жестокий отпор от жителей, прозвали его «Злым городом». Теперь стал он злым для богоборцев – гнездом мракобесия, которое требовалось искоренить. Разгром не заставил себя ждать.

В узах

Взяли матушку в августе 1930-го, на вокзале, где она находилась с любимой племянницей Женечкой. Женечка было ринулась к тёте, но охранник её остановил. Когда доставили в камеру, Амвросию обступили сёстры – оказалось, что арестовали всю общину разом. Стали её обнимать, целовать, весело загомонили. Изумлённый провожатый, чекист или милиционер, растерялся. Он видел перед собой не злодеек, а тех, кем были сёстры на самом деле – светлыми девами, невестами Христовыми. Сказав им что-то хорошее, он удалился, закрыв на ключ дверь.

Следователь тоже попался незлой, смущённый тем, что его заставили делать.

На вопрос Амвросии, за что она арестована, ответил, что за агитацию. Кого же, мол, она агитировала, не общаясь ни с кем, кроме таких же христиан?

«Да я знаю, знаю хорошо вашу жизнь, – с почтением сказал следователь. – Вас можно обвинить только в немой агитации. Вот врач, верующая – в этом безмолвная агитация. Вины у вас никакой нет. Скорее всего, вас освободят или дадут какую-нибудь ссылку в недалёкое место. Лишь бы вы уехали отсюда, где вас уважают и так вам доверяют».

Затем мягко, нерешительно добавил: «Если бы вам… немного… изменить внешность…»

Матушка не сразу поняла, о чём речь. Оказалось, об отказе от монашеской одежды, но не только. Она должна была разорвать все видимые связи с Церковью – устроиться на работу в больницу, стать обычным советским человеком; можно, наверное, и верить, но тайно, украдкой посещая храм, однако никто не должен об этом знать. Это не было уловкой, следователь говорил серьёзно, имея все необходимые полномочия: «Пообещай прекратить безмолвную агитацию – и ты свободна».

«Я уже на краю гроба, могу ли я менять свои убеждения?» – спокойно ответила мать Амвросия.

Спустя полгода, в конце декабря, мимо монахинь, отправлявшихся в ссылку, прошла их бывшая сестра Екатерина Толстая, арестованная летом вместе со всеми. «Катенька», – звала её матушка. На подруг она не взглянула, но так как свободных мест в вагоне больше не было, вынуждена была вернуться. Отвечала неохотно, с раздражением. Одета была в хорошее цветное платье и шапочку. Ехала домой. Вот про какую перемену внешности говорил следователь шамординским монахиням.

Горшочек с маслом

Добрались до Архангельска с матушкой Софией, одной из старых шамординских насельниц. В числе прочего она в подробностях помнила, как Лев Толстой навещал перед смертью свою сестру – схимонахиню Марию. Вскоре они получили записку и дары:

«Добро пожаловать в Северный Край – русскую Фиваиду, всечестные матери Амвросия и София! Посылается вам мёд и масло, как символ сладости духовной, посещаемой рабам Божиим, изгнанным правды ради. Место изгнания – преддверие Земли обетованной! На первое обзаведение посылаю по посудинке и по тряпочке: одной горшочек и платок, а другой блюдце и салфетку. Т. е. г.».

В горшочке было сливочное масло, а инициалы расшифровывались как «Тихон, епископ Гомельский». Это был мужественный борец за православие, который оказался в ссылке близ Архангельска после Соловецкого лагеря. Он радушно принял сестёр, многое поведав о гонениях на Святую Церковь. Все храмы в городе были закрыты, многие разрушены. Лишь один, маленький, продолжал принимать в свои стены исповедников со всей России. Молились горячо, некоторые рыдали.

Епископ Тихон (Шарапов)

Матушки ещё не знали, что всё пережитое прежде – лишь цветочки, настоящие злоключения впереди. Однажды велено было им прибыть на баржу. Сказали, что повезут куда-то вверх по Северной Двине. Людей сгоняли безо всякой пощады. Вот снимают с подводы совсем юную девушку – она тяжело больна, едва дышит.

Храм Свт. Мартина Исповедника в Архангельске не закрывался и в годы гонений

На первой же остановке её выгрузили с баржи, уже мёртвую. Откуда это ожесточение? Только ли богоборцы, захватившие власть в столицах, виновны в происходящем? Однажды ссыльных высадили на окраине деревни, где в колодце не было ведра. Местные жители в большинстве наливали воду в посудинки гонимых, но одна старуха начала браниться, выхватывать миски, опустошая их. А дальше вышло ещё ужаснее. Внук этой злой женщины, мальчик лет трёх-четырёх, схватил ссыльную девочку, свою ровесницу, за ножки, когда она заглянула в колодец, и толкнул её вниз. Девочку достали из воды уже мёртвой, а колодец забили досками.

В одном из мест задержались. Арестованных отправили рубить лес. Батюшки из чёрного и белого духовенства подхватили топоры, монахини последовали за ними, в том числе совсем ослабевшие. Но многие крестьяне, прежде привезённые на эту стоянку, выглядели ещё хуже: иные ослепли, у некоторых были отморожены руки и ноги – все голодные, бледные, распухшие. Один подошёл со своей алюминиевой чашкой к священнику, сказав: «Насыпь мне сухариков, я их съем. А ты потом возьми у меня эту миску, я ведь умираю, она мне будет не нужна». Последовал долгий путь по лесу по очень крутым тропинкам. Выбившись из сил, матушка Амвросия легла на землю, и тогда охранник ударил её прикладом винтовки, сказав: «Если не пойдёшь, тебя запрут в погреб».

На другой день был праздник Святой Троицы. Комендант насмешливым тоном сказал: «Назначаем вас на дачу», то есть на какую-то ещё более дальнюю лесную командировку. Матушка отстала от саней-розвальней, на которых везли её вещи, а вскоре начала обнаруживать их на дороге. Ещё зеленела трава, день был тёплый. «Зачем же сани?» – не могла взять в толк Амвросия. Оказалось, что дорога впереди – сплошь жидкая грязь, болото, по которому телеге не пройти. Чем дальше углублялись в лес, тем становилось мрачнее, ведь солнечные лучи сюда не проникали, не было и певчих птиц. Вдруг крестьянин навстречу – здешний, архангельский, с кожаной сумкой через плечо. Поклонился и, глядя на её одеяние, добавил: «Я таких люблю. Посидим?» Сели на бревно. Крестьянин протянул пшеничную лепёшку. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу! Праздник так праздник. Матушка Амвросия заплакала, но на этот раз от радости. Поговорили и разошлись. Человек ли то был или ангел?

Добралась до места. Там снова слепые, обезножевшие – кому здесь работать? Матушка взялась за привычное дело – стала лечить. Один попросил вдруг сахара. У матушки нашёлся кусочек, положила ему в рот, а через несколько минут, когда вновь повернулась к больному, он был уже мёртв. Вот лежит исстрадавшийся дьякон – голый, едва прикрытый соломой. Рассказывает о себе: у него где-то остались жена, дети, все где-то служат, одна дочка даже капитаном на речном судне, но он давно перестал им писать, чтобы не портить жизнь. Просит достать из сумки их фотографии и даже пытается их подарить, потому что ничего дороже у него нет.

* * *

Так проходит несколько месяцев, и снова – Северная Двина, которая кажется совершенно бесконечной. Новая остановка в Котласе, откуда ссыльных гонят в местечко Макариха. Батюшки идут попарно, а монахини совсем обессилели, их подгоняют ударами прикладов. Бараки похожи на крыши без основания, стоящие на земле и покрытые дёрном. Здесь 18 тысяч человек – целый город, больше самого Котласа. Казаки, прибывшие сюда уже давно, вспоминают о прошлогодней трагедии, когда здесь всё только начиналось и тысячами умирали дети раскулаченных. Вокруг множество маленьких могилок с крестиками и трогательными надписями, оставленными родителями. Об этом ли мечтали однокурсницы Александры Оберучевой, когда боролись с царём?

В Котласе она знакомится с епископомхирургом Лукой (Войно-Ясенецким).

Епископ Лука (Войно-Ясенецкий). Фото из следственного дела

На вид ему лет пятьдесят, владыка в тёмно-синем подряснике, с монашеским кожаным поясом, работает в здешней больнице. Благословляет и матушке трудиться по специальности, если предложат: «Я ведь тоже работаю».

Работу предлагают вскоре, в ещё одном пересыльном лагере, напротив Устюга.

Под вечер запрягали лошадь и укладывали покойников на одну телегу – человек по пятнадцать и более. Матушка поминала их, как могла, а потом возвращалась к тем, кто ещё жив…

Память

Многие ссыльные вспоминали потом с любовью, скольких она спасла, исцелила, накормила. С собой у матушки всегда были лекарства, перевязочный материал и те инструменты, которые она смогла сохранить. После Устюга она какое-то время жила в Кичменгском Городке, а конечной остановкой на пути в ссылку стал Сыктывкар. Главным бедствием там вновь стали обычные люди. Мальчишки-пионеры и комсомольцы швыряли в неё при встрече камни, а однажды выбросили из окна второго этажа. В 35-м году закончился срок ссылки. Одно время матушка Амвросия жила у племянницы Евгении в Сергиевом Посаде, потом одна, по-прежнему всем помогая, исцеляя, как «врач безмездный». Последние месяцы жизни провела у друзей на станции Тарасовка близ Москвы. «У меня теперь на душе такое же ноющее чувство, – писала она знакомой, – как когда я вышла из монастыря на странническую жизнь! Впереди ничего не вижу и о будущем не думаю. Как бы исполнить волю Божию, чтобы не нарушить своим вмешательством?»

Могила матушки Амвросии в Сергиевом Посаде

Последнее, что она сделала в своей жизни, – попыталась поднять правую руку, чтобы совершить крестное знамение, и, глядя на икону своими внимательными голубымиглазами, отошла в вечность.

Книга, составленная по дневникам м. Амвросии, которые она вела всю жизнь

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска