Виктор Васнецов

(Окончание. Начало в № 821)

 «Приезжай»

Построить Владимирский собор задумал ещё в 1852 году митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров). Долго примеривались, потом спохватились, что впереди торжества 900-летия Крещения Руси. Возвели стены, но оказалось, что самое сложное впереди – внутренняя отделка. Возглавить эти работы, составить план, найти художников, резчиков и других мастеров поручили профессору Адриану Прахову, известному искусствоведу и старому знакомому Васнецова.

Владимирский собор в Киеве

Получив от него предложение, Виктор Михайлович поначалу наотрез отказался. Слишком много он видел прекрасных фресок и в России, и в Европе, и это подавляло. Мучил страх, что его росписи станут приговором ему самому и современному русскому человеку, теряющему веру, а с нею и способность творить великое. Эти мысли посещали художника всю жизнь. Временами казалось – что-то получается, временами Виктор Михайлович сгорал от стыда. Вот слова, написанные им ближе к смерти:

«Я сам думал, что я проник в дух русской иконы и что я выразил внутренний мир живописца того времени, что я постиг – это уж от гордости – технику этого старого времени. Оказалось, однако, что я глубоко заблуждался. Дух древней русской иконы оказался во много раз выше, чем я думал. Внутренний мир живописи того времени был гораздо более богатым в духовном смысле, чем дух нашего времени, или лично мой, или Нестерова, и нам далеко до их техники, до их живописного эффекта. Моя живопись – это только слабое отражение, притом ещё выхолощенное, очень богатого мира древней русской иконы».

Это, конечно, слишком жёстко, ведь недаром отец Сергий Булгаков называл Васнецова национальным гением, воплощением силы народной души.

В общем, огорчённый Прахов уехал без Васнецова, а художник, вернувшись домой, долго ходил по своей комнате, стараясь не попадать на те половицы, которые скрипят, и не разбудить детей. Мучила мысль, что струсил. Искал точку опоры. И вдруг вспомнил, как жена Александра в первый раз, по весне, вынесла на воздух сына Мишу и как он, увидав плывущие по небу облака и летящих птичек, от радости всплеснул сразу обеими ручонками, точно хотел захватить ими всё то, что видел. Тут Виктор Михайлович представил совершенно ясно, каким должен быть образ Богородицы с Младенцем. К слову сказать, мнение, что центральный образ собора был написан с жены и сына, ошибочно. Они лишь вдохновили художника, наполнили жизнью старый рисунок Богородицы с Сыном, созданный ещё в годы учёбы.

Образ Богородицы с Младенцем в центральной части алтаря Владимирского собора

Тогда он и решил для себя: «Какое мне дело, велик мой талант или мал – отдавай всё! Отдавала же евангелевская вдова последнюю лепту Богу».

Сообщил Прахову, что согласен, и почти сразу получил телеграмму, в которой было лишь одно слово: «Приезжай». Накануне Адриан Прахов и киевский вице-губернатор Баумгартен посетили храм, где работали в те дни штукатуры. Так как сохнет раствор неравномерно, на стене появлялись образы, как правило, неясные, один из которых поразил всех. Они отчётливо увидели Богородицу с Младенцем, которых Прахов тут же зарисовал. Прошло совсем немного времени, и, увидев эскизы Васнецова, он молча протянул ему свой рисунок. Сходство было поразительным.

Собор

В Киев Васнецовы приехали 16 августа 1885 года в 6 часов вечера одновременно с государем Александром. Императора на вокзале встречала половина города, Васнецовых на товарной станции – только дядька Охрим с телегой. «Вечером в честь нашего приезда была великолепная иллюминация», – пошутил в письме к Мамонтову Виктор Михайлович.

«Теперь голова моя наполнена святыми, апостолами, мучениками, пророками, ангелами, орнаментами, и всё почти в гигантских размерах», – сообщает он Павлу Михайловичу и Вере Николаевне Третьяковым спустя некоторое время. Так началась, быть может, самая замечательная эпоха в жизни Васнецова, когда он в полной мере осознал, что «нет на Руси для русского художника святее и плодотворнее дела, как украшение храма, – это поистине дело народное, и дело высочайшего искусства. Пусть моё исполнение будет несовершенно, даже плохо, но я знаю, что я прилагал все свои силы к делу плодотворному». В течение месяца были созданы 22 эскиза росписи. Когда Прахов отвёз их в Петербург, друзья – Поленов, Суриков, Репин – пришли в восторг.

Конечно, в тот момент никто и представить не мог, что эта работа будет продолжаться больше десяти лет. План был закончить к торжествам 900-летия, то есть через три года, и не сразу стало понятно, что этот срок даже не оптимистичен, а фантастичен. Дети всё спрашивали Виктора Михайлович, когда обратно в Москву, но потом привыкли к тому, что не только они, но и всё мироздание вращается теперь вокруг собора.

* * *

Вот что вспоминал об отце в ту пору Алексей Васнецов: «Утром он пил чай (два стакана чаю со сливками – эту порцию сохранил он до конца жизни), но ничего не ел. Потом уходил в “Собор” до вечера, иногда приходил к завтраку в 12 часов дня. “Собор” – это у нас значило не просто храм, а нечто совсем особенное, нарицательное, собирательное место, нечто величественное и несколько таинственное, куда уходил отец на целый день, где он работал, откуда иногда приходили за чем-нибудь его помощники и рабочие.

Впоследствии, когда мы подросли и нас иногда водили в “Собор”, он принял более реальные формы. Громадный, весь застроенный лесами, и там, в вышине, маленькая фигура – отец в своей синей блузе, замазанной масляными красками. Он сбегал с лесов нам навстречу, весёлый, бодрый, с палитрой в левой руке, на первую площадку лесов (приблизительно у пояса “Богоматери”) и прикладывал свою руку к руке “Младенца”, чтобы показать, насколько рука “Младенца” больше его руки (эта блуза и палитра до сих пор хранятся у нас)».

Возвращался усталый, но весёлый, полный душевных сил.

«И вот, когда он отдыхал, лёжа на кровати, но не спал, – продолжает сын, – иногда брал нас к себе на кровать и рассказывал нам сказки или что-либо из своего детства. Это были лучшие часы нашей жизни. Полутёмная комнатка (лампа висела в соседней комнате, куда дверь была открыта), длинная фигура отца, лежащего на кровати на спине, – и мы, маленькие комочки, копошащиеся вокруг него… Помню только начало одной сказки. На белой печи в углу комнаты была трещина, и она шла уступами снизу вверх. Отец начал рассказ с этой трещины. Будто это уступы горы, а на горе замок. По уступам к замку взбирается рыцарь. Он давно покинул свой замок, сражался в Палестине с неверными и вот, наконец, возвращается в свой заброшенный замок (сказки отец всегда выдумывал сам тут же. Начинал, прицепившись к чему-либо, и вёл рассказ, сам не зная, чем кончит). Иные сказки были очень длинны и рассказывались много вечеров, иногда с большими перерывами, т. к. отец забывал, о чём рассказывал, на чём остановился, и просил напомнить, мы, конечно, всегда помнили».

* * *

Утром – снова в церковь. Самым удивительным в работе было ощущение присутствия Божия, иногда очень зримого. «Меня сохранил Господь», – вспоминал Васнецов об эпизоде, когда сорвался с лесов, работая на огромной высоте, под самым куполом. Но зацепился холщовой курткой за железный крюк и остался жив. Это был образ всей его жизни, прошлого и будущего. Храм топился плохо, и художник легко в нём простужался, но голые стены постепенно заполнялись множеством образов, пустота отступала, сменяясь цветением красок. Самое потрясающее, конечно, васнецовская Богогородица, о которой друг художника журналист Владимир Кигн писал:

«На изображении васнецовской Богоматери в Киевском соборе я увидел… зеленоватое холодное зимнее небо… задымлённый пурпур зари… звёзды, словно искрящиеся льдинки. Нет сомнения, это русский вечер. На облаке стоит женщина в платке, плотно закрывающем волосы и часть лба, и в тёмной развевающейся одежде. Лицо женщины мне знакомо – правильное русское лицо с большими тёмными глазами… Да, это русский женский образ в русском небе».

«Богородица парит над алтарём»

 

Современное фото

Богородица парит над алтарём. Ещё выше под куполом фигура Христа, охваченная, по слову одного из искусствоведов, вихревой динамикой, которая придала образу яркую выразительность. Общее движение начинается в изображении лентообразных облаков, далее развивается по спирали в складках гиматия и достигает высшей точки в сомкнутых пальцах правой руки Христа. Вся экспрессия сводится к этой точке – благословению Господню, ключевому пункту иконографии.

Образ Христа-Вседержителя под куполом собора

На стенах русская древность в образе своих святых. Святой Владимир с сыновьями Борисом и Глебом, горюющий по погибшим воинам и разоряемой земле Александр Невский, печальный, покорный воле Божией Михаил Тверской, знающий, что за участь его ожидает в татарском плену. Это любимая тема художника – рисовать русичей прежних времён. Стиль, создаваемый им, был подхвачен другими. Даже в советское время, воплощаясь в иллюстрациях, мультфильмах и вызывая какое-то щемящее чувство в душе, как и музыка Римского-Корсакова, он воскрешал Святую Русь.

 

Росписи Владимирского собора

Описать десятилетний труд даже пунктирно – совершенно немыслимо, ведь было расписано почти три тысячи квадратных метров. Разве что о двух девичьих фигурах на фреске «Страшный суд» не могу не упомянуть.

Фрагмент фрески «Страшный суд»

Одна – из сестёр ли, подруг – страшно изогнулась, увлекаемая в ад, другую же несут в рай едва ли не против воли. Она всё ещё надеется спасти родную душу, которая молит о помощи. Тянутся друг к другу руки. Что дальше? Есть ли надежда? Неизвестно. И в этом весь Васнецов, не подменяющий своей волей Божью, но и никогда не сдающийся, упрямый в своих надеждах. Восстают на стене храма праведники из гробов, трубят ангелы в трубы.

«Итак: Слава Богу, собор окончен», – написал он жене 22 июня 1894 года.

Виктор Васнецов. 1895 г.

 «Я опять ищу лик Христа»

О своей вере, о христианстве Васнецов чаще других говорил с женой Саввы Мамонтова Елизаветой Григорьевной. В письмах к ней из Киева раскрыл он и свою заветную мечту – написать Христа так, чтобы весь мир смог Его узнать, вспомнить, принять. «Я опять ищу лик Христа – немалая задача, задача целых веков! – признаётся он. – Искания мои в соборе, конечно, слабая попытка найти Его образ, но я истинно верую, что именно русскому художнику суждено найти образ Мирового Христа».

Ему не то чтобы не нравится, как писали Спасителя в Европе, наоборот, но там Он либо слишком личный для художника, либо совсем безличный – середины нет, а нужно соединить и то и другое. А что же у нас? Дальше всех ушёл Иванов. Соединяя черты византийского Христа с чертами русского, он доводит «мировые признаки Его до некоторой осязаемости, хотя и несколько односторонне. Христос Иванова всё-таки лучший Христос всей Европы за несколько веков. Задача найти образ Христа, по-моему, задача всего европейского искусства, а русского – в особенности. И как радостно, что у искусства нашего такой великий идеал – есть чем жить».

Это нужно не потому лишь, что мы православные, а стало быть, должны благовествовать. В русском искусстве происходит вещь очень опасная: стеная, плача, обвиняя, оно чаще отрицает добро, чем несёт его в мир. Чтобы выбраться из этого болота, считает Васнецов, «идеалом искусства должно стать наибольшее отражение духа в человеческом образе… А где же он отразился полнее, глубже, шире и могущественнее в человеческом образе, как не в Христе?!»

День за днём создавая образ Спасителя в соборе, Виктор Михайлович напряжённо думал. «Как поражают в старинных художниках глубина, непосредственность и искренность изображений их, – пишет он новое письмо Мамонтовой, – как они полно и небоязливо решают свои задачи. Откуда у них эта теплота, искренность и смелость? Не все же они гении…» Ответ в том, что народом всякое «от души сказанное слово принималось с радостью и благодарностью. С какой любовной страстью строили они свои храмы, писали свои живописные поэмы, рубили целые миры из камня! И вся толпа волновалась, видела и радовалась созданиям своих художников. Вот эта горячая связь между художниками и их современниками передавалась из поколения в поколение и создавала то, чем мы до сих пор укрепляем и согреваем свои ослабевшие и охладевшие души».

Не то сейчас, когда мало кому нужны восторги, печали, радости мастеров, пытающихся постичь истину. От них ждут выставочных фуроров, они должны развлекать скучающую толпу и, будучи сынами века, служить ей. Пока народ не станет искать, требовать Христа, художники почти бессильны, разве что самые упрямые из них отступают, но не сдаются. Горькие мысли. Но из года в год звучит у Васнецова тихо, но твёрдо, что он всё равно будет служить Ему, искать Его, как бы ни был слаб.

«Что же вы наделали?!»

Из письма Васнецова Владимиру Васильевичу Стасову, написанному вскоре по окончании работ во Владимирском соборе:

«Я только Русью и жил! Совершенно допускаю, что я слабо сумел выразиться. Что касается религиозной моей живописи, то также скажу, что я, как православный и искренно верующий русский, не мог хоть копеечную свечку не поставить Господу Богу. Может быть, свечка эта и из грубого воску, но поставлена она от души. В Православной Церкви мы родились, православными дай Бог и помереть».

«Радость праведных о Господе». Преддверие рая (центральная часть росписи)

 

«Радость праведных о Господе». Преддверие рая (левая часть росписи)

Можно по пальцам пересчитать художников той эпохи, способных сказать то же самое. Виктору Михайловичу посчастливилось встретить одного из них, обрести помощника в лице Михаила Нестерова. Незадолго до их встречи у Нестерова родилась дочь и умерла жена Мария, о которой знакомые твердили в один голос, что она «мила, добра, готова всё и всем раздать». Художник стал рисовать её по памяти то в образе одной из «Трёх царевен», то в инокини в «Христовой невесте». Так было положено начало целой галерее женских образов, получивших имя «нестеровской девушки», с их внутренним светом и тенью страдания на чистых славянских ликах. «О каждой нестеровской девушке думалось: она в конце концов уйдёт в монастырь», – с ноткой недовольства замечал Максим Горький. Быть может, из этой трагедии и родился один из лучших наших иконописцев.

* * *

Но их было слишком мало – не сдающихся. Сомнения в вере были для большинства русских живописцев и графиков делом совершенно заурядным. Обычно не порывая с Церковью, они теряли с ней связь, и тогда через трещины в душе вытекала сила, сотворившая Русь из разрозненных племён, создавшая русского человека. До появления Нестерова Васнецов был в очень тяжёлом положении, физически не мог справиться со всем объёмом работ в храме. Обратился за помощью к другу Василию Дмитриевичу Поленову, автору изумительного «Московского дворика», но получил категорический отказ.

«Что касается работы в соборе, – отвечал ему Поленов, – то я решительно не в состоянии взять её на себя. Я совсем не могу настроиться для такого дела… Мне бы пришлось делать веши, в которые я не только не верю, да к которым душа не лежит… Ты мне скажешь: что я же написал картину, где пытался изобразить Христа. Но вот в чём дело: для меня Христос и Его проповедь – одно, а современное православие и его учение – другое; одно есть любовь и прощенье, а другое… далеко от этого. Для меня вся эта богословия совершенно лишняя. Это повторение задов, уже высказанных тогда, когда религия действительно была живой силой, когда она руководила человеком, была его поддержкой».

Мысль о повторении задов, о том, что уходит время, когда вера двигала народом, мучила и самого Васнецова. Это он мог понять. Но не капитуляцию. Спустя несколько десятилетий Поленов почти восторженно примет революцию и будет обласкан новой властью, став первым народным художником РСФСР. Но, к счастью, не доживёт до ареста сына с невесткой.

Сын был первым директором музея, созданного отцом. Вторым стал внук художника Фёдор Поленов, который, восстанавливая в Бёхово Троицкую церковь, на праздник Крестовоздвижения в 1972 году водрузит на неё привезённый из Тулы крест. После этого попросит кровельщиков быстро разобрать леса, чтобы крест нельзя было снять без больших усилий и расходов. Это станет его ответом на слова деда, что ушло то время, когда вера была живой силой, и станет молитвой на помин души замечательного художника.

* * *

Другая история связана с Михаилом Врубелем. Замечательно одарённый человек, он и восхищал Васнецова, и приводил его в ужас. Однажды во время работ в соборе Михаил написал чудесную икону Богородицы. Виктор Михайлович бросился искать Прахова, зная, что тот оценит и порадуется, но когда они пришли в придел, превращённый в мастерскую, то вместо образа увидели на холсте цирковую амазонку на рыжем коне.

Потрясённый Васнецов только и промолвил: «Михаил Александрович! Что вы наделали?! Как не пожалели такую прекрасную вещь?» «Ничего, ничего! – бодро ответил Врубель. – Я напишу другую, ещё лучше прежней. Приходите посмотреть через несколько дней».

Через несколько дней Васнецов и Прахов пришли снова, и на этот раз всё вышло ещё страшнее. У новой «богородицы» были ощеренные зубы и когти на пальцах. После этого ничего, кроме орнаментов, Врубелю не доверяли, да и то из жалости, справедливо полагая его за человека талантливого, но не вполне здорового.

У этого была предыстория, когда Врубель влюбился в жену Адриана Прахова Эмилию, написав с неё Божью Матерь для Кирилловской церкви, там же, в Киеве. Получилось на редкость хорошо с точки зрения живописи, но, как заметил критик Сергей Маковский, восхищённый картиной, образ «с точки зрения чисто религиозной, православной, вероятно, далеко не безупречен… из всех этих зрачков, пристальных, немыслимо расширенных, огромных, веет потусторонней жутью, что сродни соблазнительному пафосу его вечного спутника – демона». Радужек вокруг зрачков нет, только два чёрных угля, глядящих с искажённого то ли отчаянием, то ли безумием лица. С этой работы началась слава Михаила Врубеля и его путь к безумию.

* * *

Поначалу впечатление от работы Васнецова в соборе было очень сильным. Даже в Европе росписи во Владимирском соборе оценили исключительно высоко. О художнике писали газеты, а некий англиканский священник приобрёл эскиз васнецовской Богородицы и заказал по нему витражи для своей церкви, вызвавшие радостное изумление прихожан. Когда спустя несколько лет Франция наградила художника орденом Почётного легиона, это стало венцом всех этих восторгов. Всё это принуждало и российскую публику какое-то время восхищаться. Но первые признаки будущего охлаждения последовали практически сразу.

Лев Толстой, узнав, что Третьяков приобрёл для своей галереи образцы васнецовских работ, написал меценату гневное письмо, где оценил роспись Киевского собора как мазню. Он противопоставил ей картину своего соратника, художника Hиколая Ге, «Что есть истина?», совершенно невнятную, где Христос, написанный в манере передвижников, тщедушен и смахивает на каторжника, потерявшего всякий интерес к жизни. Напротив стоит полнотелый чиновник или генерал – Понтий Пилат, изображённый карикатурно, в академическом стиле.

«Люди ужасаются на произведения Васнецова, – пытался заверить Толстой Третьякова, – потому что они исполнены лжи, и все знают, что ни таких Христов, ни Саваофов, ни Богородиц не было, не могло быть и не должно быть». Эта резолюция «не должно быть» сильно смахивает на приказ одного из сильных мира сего, которых Толстой так не любил. Третьяков, почти оправдываясь, ответил, что Васнецова он любит и что Виктор Михайлович вполне искренен в своей приверженности к религиозному искусству. Но вскоре явился ещё один ценитель, искусствовед Александр Бенуа, возглавивший поход против Виктора Васнецова.

Уничтожить

С Бенуа они встретились лишь однажды и резко не понравились друг другу. Два умных человека сразу всё поняли – их взгляды на искусство были несовместимы.

Как и Васнецов, Бенуа учился в академии, но охладел к живописи, когда понял, насколько это каторжный труд – быть художником. Что-то рисовал время от времени, подобно Васнецову, создал «Азбуку для детей». Но что же у него вышло? Самое запоминающееся в его «Азбуке» – рисунок на букву «у», где ураган разрушает город. Носятся по воздуху люди, летит лошадь с экипажем, распадается башня – никому не выжить, кроме двух стражей порядка, которые стоят, безразлично наблюдая за происходящим. Нет, это не добрая васнецовская азбука, которая радовала многие поколения русских детей. Эту хочется скорее забыть.

За Виктора Михайловича Бенуа всерьёз принялся через три года после их встречи в книге «История русской живописи в XIX веке». Васнецову была в ней посвящена отдельная разгромная статья. Но автор дополнительно прошёлся по нему ещё и в главе о Врубеле, где противопоставил жуткую демоническую «Богородицу» в Кирилловской церкви фрескам Виктора Михайловича во Владимирском соборе, назвав их «поверхностными иллюстрациями».

Да и статья о Васнецове – своего рода шедевр искусствоведческой мести. Александр Бенуа тщательно выбирает позиции для атаки, ведь ни на Васнецова, ни на почитателей его творчества не произвести впечатления, встав, скажем, на позиции декадентства. Вместо этого Бенуа прославляет византийское искусство, но лишь с одной целью – показать, что художник его недостоин, что он – самозванец, жалкий подражатель, так и не сумевший подняться над своими открытками.

Впрочем, похвалив поворот Васнецова от «мелочных мещанских жанриков» к русской народной сказке, он переходит к главному. Из Церкви, по мнению Бенуа, ушла жизнь, поэтому никакое истинное творчество в её стенах невозможно. Взять хотя бы васнецовскую роспись Владимирского собора. Сложилось мнение, что художник «угадал самую глубину русского религиозного миросозерцания». Но это обман, в своей религиозной живописи он «по-прежнему остался ловким мастером-импровизатором и иллюстратором, не брезгающим пикантным шиком». Что до его Богородицы, то «Её эффектно уставившиеся, пустоватые громадные глаза видны с другого конца церкви, – пишет критик. – На руках Её миловидный, слегка болезненный младенец, раздающий широким, торжественным взмахом благословение».

«Что же в этом ценного?» – недоумевает Бенуа. Это о храме, который, по слову митрополита Антония (Храповицкого), стал благодаря Васнецову и Нестерову восьмым чудом света. Какие последствия имела эта статья, которая объявляла Виктора Михайловича художником, потерпевшим фиаско? Если мудрый Стасов сразу всё понял, написав: «Это образец нелепости, бестолковости, непонимания, злобы, тупости и – декадентства», то публика и часть товарищей по цеху отшатнулись от Виктора Васнецова.

Это можно показать на примере художницы Анны Остроумовой-Лебедевой, которая в дневнике 1898 года написала, что «Васнецов производит глубочайшее впечатление своею силою творчества и глубоким, чисто русским миросозерцанием… Это первый художник с такой полной, цельной натурой, которого я встречаю в моей жизни. Какая простота и искренность и глубина чувства». Прошло пять лет, и она же замечает: «Я совсем не так теперь отношусь к Васнецову; я его мало ценю; не высоко ставлю всю его религиозную живопись, всё его творчество… он сделался крошечным в моих глазах».

Так действует диавол в нашей жизни, так шла Россия к своему крушению.

* * *

А мастер продолжал работать, вновь и вновь возвращаясь к образу Христа, продолжая икать Его. Рождается образ в терновом венце, исполненный в 1906 году для надгробного памятника командира лейб-гвардии Семёновского полка Г.А. Мина, убитого революционерами. Этот лик Виктор Михайлович повторит в храме Спаса-на-Водах, построенном в Петербурге в память погибших в русско-японской войне моряков. Его уничтожат богоборцы в 1932-м. Создаёт иконы для главного храма-памятника Болгарии Александро-Невского кафедрального собора, изумительные мозаики для собора с тем же именем в Варшаве. Польским националистам понадобится несколько лет на то, чтобы снести его в середине 1920-х. Преисподняя шла по следам Васнецова, желая уничтожить всё, что он сотворил. Это оказалось невозможно, слишком многих радовало и утешало созданное им.

 «Я написал крест»

Первое, что появляется мысленно перед моими глазами, когда заходит речь о Викторе Васнецове, – это почему-то не его чудесные росписи, не «Три богатыря» или «Алёнушка», а сказочный дом-терем посреди большевистской Москвы. Был такой уголок, один из немногих в Первопрестольной, не затронутый потопом, где мастер продолжал писать иконы и картины о давнем прошлом.

Дом-музей Васнецова в Москве

Интерьер васнецовского дома

Это место и сейчас словно невидимый купол защищает от веяний времени. Рядом музей «У Троицы», Троицкий храм, подворье Троице-Сергиевой лавры, а название улиц и переулков – вслушайтесь: Троицкая, Мещанская, Васнецовский, 2-й Троицкий, Лаврский. За Лаврским же какой-то Даймонд-холл. Всё, закончилась сказка.

И ты делаешь шаг назад от этого холла, обратно в убежище, которое однажды, если Бог даст, начнёт расти вширь, охватит Москву, потом всю Россию. Недавно прочёл наблюдение, что большинство россиян сейчас разделены на сторонников советского и западного, а русское вызывает их общее неприятие. Попробуйте помянуть добрым словом на публике святого Царя Николая Александровича – истерика гарантирована. Безразлично отнесутся к имени Преподобного Сергия. Как давно это началось? У Ключевского в девяти томах его «Истории» святой Сергий не упомянут ни разу, словно его и не было. В ту эпоху они и пришли в нашу жизнь – Васнецов и его ученик Нестеров в живописи, Римский-Корсаков в музыке, Алексей Константинович Толстой в литературе. Началось движение по возвращению к древнему благочестию в Церкви. Я не говорю обо всех великих девятнадцатого века, у каждого из которых было своё послушание, а лишь о тех, кто пытался напомнить о древней Святой Руси.

Но сегодня она по-прежнему под спудом. Мы, православные, мало что решаем и если не гонимы физически, то постоянно ощущаем растущую неприязнь к тому, во что верим. Ни эпидемии психических заболеваний, ни замершая экономика, ни уменьшение численности не дают нашим противникам понимания, что страна медленно умирает, и так будет, пока она не вернётся – нет, не в прошлое, а к своему естественному пути. Что ж, будем терпеливо объяснять и делать своё дело. Главное – самим не запутаться, не сойти с дороги. Ради этого и Васнецов продолжал работать в своём красивом доме, который нечем было топить, не было дров, где порою нечего было есть.

Митрополит Антоний (Храповицкий) призвал тогда, в 1925-м: «На сих днях я получил печальную весть о том, будто наши гениальные живописцы – Васнецов и Нестеров – чуть ли не умирают с голода… Русская живопись по общему признанию – первая в современном мире, а названные два мастера – первые среди русских талантов. Оба они – восстановители православного, то есть византийско-русского, стиля живописи. Ими совершён поворот от итальянско-немецкого искусства, чувственного и горделивого, к православному, одухотворённому и смиренному. Это громадная, вековая, многовековая заслуга перед искусством, перед православным христианством, перед Россией, перед человечеством, перед Богом… Двоим не очень много надо. Васнецову уже более семидесяти лет, Нестерову более шестидесяти, это светлые лучи заходящего солнца. Стыдно будет русским…»

Не знаю, многие ли откликнулись, но, наверное, Виктору Михайловичу было приятно это прочитать. Озябшей рукой он брался за кисть, и никто не решался его остановить. Его последнее письмо к сыну Михаилу, который вскоре станет священником, датировано 29 мая 1926 года:

«Я написал крест с распятием для нашего прихода в церковь “Адриана и Наталии” – наша прежняя приходская церковь “Троица” в Троице занята давно обновленческой церковью. Ты, вероятно, уже знаешь, что это такое – в письмах есть все подробности – фигура Христа величиной несколько более 11/2 арш. Прихожане и все видевшие одобряют. Крест с фигурой вырезаны как обычно, силуэтом».

Всё пройдёт, но Спаситель продолжит творить человека, человек же – славить Христа, распятого за ны при Понтийстем Пилате и воскресша и восшедша на Небеса. Лишь это вечно.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска

Добавить комментарий