Священник Николай Толстиков

1

Владыка Серафим готовился к уходу на покой. Таков устав – архиерею после семидесяти пяти лет следовало подавать о том прошение. Оно, полежав где-то под сукном на столе, возымело ход, и теперь в Лавре готовили старому архиепископу преемника. Владыка, теребя дрожащими от волнения и немощи пальцами лист бумаги с патриаршим указом, увидел вдруг себя как бы со стороны. Письменный стол в просторном, залитом солнцем кабинете, а за ним горбится старик в ставшем широким для высохшей плоти подряснике, с лысой, изляпанной коричневыми пятнами головой, с седым пушком реденьких волос над ушами.

«Вот и жизнь прошла…»

– Владыка, вы просили напомнить… – из приёмной заглянул секретарь. – Кандидат на духовный сан к вам для собеседования!

– Пригласите!

Ставленник был неказист, мал ростиком, топтался робко в большущих резиновых сапогах возле двери, а с них натекла на пол грязная лужица. Наконец он опомнился, где находится, и суетливо, чуть ли не вприпрыжку подбежал под благословение к поднявшемуся из-за стола архиерею.

Узкое, в глубоких прорезях морщин лицо со скорбными складками от краёв тонкогубого рта, небрежно подстриженная пегая бородёнка, насторожённый взгляд выпуклых водянистых глаз.

«Годиков тебе уже немало, батюшко! – подумал владыка. – И прожил ты их непросто, нелегко. И не умствовал много, сразу видно по рукам-то…»

Кисти рук, увесистые, мослатые, с грубой кожей и въевшейся в заусенцы грязью, ставленник пытался втянуть в короткие рукава невзрачного пиджачка.

«Подбирает же кандидатов на сан отец Павел! – усмехнулся владыка. – Хотя… Глаз у него как рентген. Доверимся. Да и этот уже последний, кого буду рукополагать».

– Так и будем молчать? Представьтесь…

– Караулов… Руф, – задудел гулким басом кандидат.

«Диакон добрый, однако, выйдет!» – решил было с удовлетворением владыка, но насторожился – фамилия знакомой показалась.

Он попросил кандидата рассказать о себе, но только в скупо роняемые им слова вслушивался мало. Сквозь толстые линзы очков пристально всматривался в лицо ставленнику и пытался что-то вспомнить…

2

Когда будущий ставленник Руф Караулов неуклюже откланялся и ушёл, владыка Серафим вспомнил всё. Не зря фамилия кандидата заставила его напрячь память. От воспоминаний больно кольнуло сердце. Серафим в ту давнюю пору ещё только-только начинал служить священником…

Из алтаря отец Серафим, правя пасхальную заутреню, не видел, отчего в храме вспыхнул пожар. Это уж потом рассказывали, что у кого-то из прихожан, стоявшего вплотную к подсвечникам, загорелся рукав одежды.

Больше самого бедолаги испугался отец Пётр Караулов, поблизости за аналоем принимавший исповедь у старушек. С воплем метнулся он в узкий проход в толпе заполонившего храм люда и, навострив перед собой клюшку, расталкивая всех и припадая на больную ногу, заковылял к выходу.

В храм, помимо прихожан, набилось много зевак, даже подвыпившая молодёжка сумела просочиться сквозь оцепление из милиционеров и комсомольцев-активистов. Вслед поповскому истошному воплю всё стиснутое толстыми стенами скопление людей встревоженно колыхнулось в сторону притвора – к крутой, ведущей на улицу лестнице. Кто-то из задних не устоял на ногах, соскользнул со ступеней, и жалобный заячий вскрик сгинул в заполошном топоте множества ног, перепуганном рокоте голосов. И опять кто-то задавленно вскрикнул в толпе, пытающейся в тесноте притвора вырваться на улицу, и ещё загас чей-то предсмертный стон.

Владыка Гавриил показался в раскрытых Царских вратах и своим слабым голосом попытался докричаться до охваченного ужасом людского скопища, вразумить, успокоить паству, да куда там…

Он повернулся и тяжело упал перед престолом на колени, согнулся в земном поклоне. Прежде гордый, даже надменный, старец древней княжеской крови шептал горячо и торопливо: «Господи, помоги! Остуди неразумных!»

Диаконской дверью в алтарь по-хозяйски вошёл местный уполномоченный по делам религий Аким Воронов. Во всеобщей суматохе и панике, похоже, не растерялся только он один. Сгрёб в охапку бедолагу-старушонку, нечаянную виновницу пожара, содрал с неё тлеющую лопотину, бросил на пол и затоптал.

– Думаешь, Боженька поможет? А, ваше сиятельство? Чего ж молчите?

Воронов с издёвкою называл архиерея вместо «преосвященства» на светский манер «сиятельством», норовя лишний раз подоткнуть, что владыка далеко не пролетарского происхождения, а из аристократической, недобитой революцией семьи и что сбежал с братом за границу, а тот до сих пор там. Что братья за бугром поделывали – большой вопрос, но, когда товарищ Сталин ослабил нажим на «длинногривых», скромный монашек вернулся на родину и вскоре епископом стал.

Однако Никита Сергеевич Хрущёв твёрдо пообещал показать последнего попа по телевизору – и выперли епископа Гавриила из Ленинграда в далёкий северный город. Забыл, господин, где находится – не во Франции, а в советской стране, стал разные вредные проповеди о Божественном за каждой службой произносить. В храм потянулись молодые оболтусы – и в одиночку, и ватагами. Интеллигенция всякая гнилая, крадучись, зачастила, поразвесила уши.

Фото:teleskop-by.org

Но здесь на то и есть он, Аким Воронов, мужик далеко не промах. В войну служил в особом отделе, с поднадзорными много церемониться не привык, не особо тороват был и к попам. Грузный, неуклюжий Аким расхаживал по алтарю по-хозяйски, людская суматоха в храме вроде б как его и не касалась. Он подошёл к отцу Серафиму и, обдав того тяжким табачным духом, приблизил почти вплотную своё лицо, скривлённое в глумливой усмешке:

– Тебе, батько, ответ держать как настоятелю… Коли какую Божью овцу в толкотне задавили. Слыхал я, как ты тут перед службой с начальником оцепления толковал насчёт того, чтобы молодёжку в церковь пропустили. Видишь, что приключилось?! Теперь хоть на коленках передо мной ползай, но регистрации я тебя лишу. Говорил я тебе: ты ж кандидат технических наук, светлая голова, и какого только праха в попы полез?! Не пацан зелёный, а почти профессор!

Жертвы были. В давке на лестнице затоптали насмерть старушонок – божьих одуванчиков; власти стали искать крайних – и ясно, что нашли. Владыку Гавриила насильно отправили на покой, а отец Серафим, официально почисленный за штат, фактически был вышвырнут властным пинком без всяких средств к существованию: говорили, что легко ещё отделался…

Отец Пётр подстерёг его поздним вечером возле арки ворот в церковной ограде, выкурнул откуда-то из темноты в круг света под тусклым фонарём и заковылял навстречу, волоча за собой угловатую, дрыгающуюся тень. Хотел было по-братски расцеловаться, но замер с раскинутыми руками на полпути:

– Ты прости меня, отче! Все твои беды из-за меня… Но не по своей я воле!

Отец Серафим на миг представил довольную, ухмыляющуюся физиономию Акима Воронова и, не останавливаясь, прошёл мимо отца Петра, буркнув под нос:

– Бог простит!

– Испугался я, пойми! Давно уж испугался! – нет, не кричал, а бормотал ему вслед, испуганно озираясь, отец Пётр…

Приехав в этот город на архиерейскую кафедру много лет спустя, епископ Серафим поинтересовался судьбой отца Петра Караулова, но никто ничего толком о нём не знал. Пропал человек.

3

Владыку Серафима немного утомили воспоминания, он задремал в своём удобном глубоком кресле. В старческом чутком сне привиделись мать и отец…

Отец был из обедневших дворян, карьеру делал споро, приспосабливаясь ко всему сам и особо ни на кого не надеясь. И к тому времени, как «грянуло» в 17-м году, он успел дослужиться до чина статского советника. Пусть и идеек либеральных он не чуждался, но по воскресным дням его в церковь калачом было не заманить.

Мама родилась в семье известного петербургского фабриканта, и злые языки поговаривали, что денежки тестя помогали хоть и родовитому, но голоштанному зятьку прыгать вверх по служебной лесенке. Она была истинно верующая красавица с печальными чёрными глазами, старалась не пропустить ни одной воскресной или праздничной обедни, стояла возле алтаря, клала поклоны, неспешно крестясь и шепча молитвы. Её неизменно обступали трое притихших сыновей. Впрочем, старшие мальчики вскоре перестали приходить на службы, оставался только младшенький Сима. Батюшка ввёл его в алтарь, и Сима быстро наловчился помогать пономарю раздувать кадило, выносить на полиелеях свечи.

На него единственного из прислуживающих в алтаре полдесятка мальчишек, поповичей и дьячат, во время своей последней службы возложил стихарь митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин.

– Не зря он выбрал тебя, не зря… – гладя по голове сына, шептала мать, укутанная в чёрный траурный платок. У Симы ещё радость и ребячья гордость толком не улеглись, когда в семье узнали, что после скоропалительного процесса большевики умучили святителя. Сима, облачаясь перед службой в блестящий, расшитый крестиками стихарь, ещё не осознавал произошедшего своим детским умишком – шёл-то пареньку шестой годик.

В городе закрывали храмы, взрывали их или превращали в склады, бани, клубы, но мать по-прежнему, проезжая в трамвае, крестилась на осквернённые руины, и насмешки окружающих не пугали её.

Зато отец… Он пытался бежать и дальше в ногу со временем, даже облик принял «а ля Ленин». В кепке, при галстуке в крупный горошек, бородка клином, и витийствовал он, бывало, на митингах и собраниях, благо из писарей пролетарии продвинули его в бухгалтеры. Но «попутчиком», несмотря на все его потуги, он так и не стал – отец загремел в тюрьму как заговорщик, и отпустили его оттуда больным и сломленным домой умирать.

Незадолго до кончины он попросил привести священника. Пожилой батюшка, принимая исповедь, нескоро вышел из его комнаты.

– Да, после такой силы покаяния он больший христианин, чем мы с вами! – вздохнул, прощаясь, бывалый протоиерей.

У Серафима жизнь сложилась так, что сан священника он решил принять, когда ему было уже много за сорок. Не испугала и «чёрная» для Церкви хрущёвская пора. Инженер, кандидат технических наук – всё вроде бы в жизни есть. Не все поняли и приняли этот его шаг, многие отшатнулись. А он знал: пришло время исполниться благословению святителя-мученика…

В ответе ли сын за поступки отца? Опять на мгновение мелькнули перед глазами Карауловы: несчастный отец Пётр, Руф. Надо рукополагать в сан диакона сына, не поминая старые обиды. Бог судья непутёвому отцу. «Жатвы много, делателей мало…»

4

Если бы не епархиальный водитель, знавший город как свои пять, вряд ли бы владыка Серафим разыскал квартиру бывшего уполномоченного по делам религии, старого знакомца Акима Воронова. По слухам, былой «гроза» епархии обретался в угрюмом одиночестве, заброшенный родственниками, парализованный, своей истовой борьбой с «мракобесием» не выслуживший даже персоналки.

Что подвинуло его приехать на встречу с давним врагом? На этот вопрос владыка, с трудом поднимаясь на пятый этаж по истёртым ступеням, так сразу и не ответил бы.

В указанную квартиру служка-иподиакон долго без толку звонил, пока не приоткрылась соседняя дверь и не высунулась старушонка. Подслеповато вглядевшись, владыку она узнала и склонилась под благословение.

– Вы к этому ироду? – спросила. – Плох, кончается… От родни всё пенсию под подушку прятал. А как задремлет, те деньги стащат. И в квартиру худую к нам из хором его выпихали…

Старушка шелестела и шелестела языком, едва можно было разобрать слова. Щёлкнула в замке ключом, отворила дверь.

– Я-то тут обихаживаю его, обдрищется когда. Живой человек всё-таки…

Из нутра квартиры шибануло затхлым запахом старости. Властвовало там запустение: толстый слой пыли на всём, косо висящая линялая штора на окне, лишь вокруг кровати, громоздящейся посреди комнаты, натоптана светлая дорожка следов.

В обтянутом жёлтой кожей живом скелете на грязной постели трудно было узнать прежнего румяного крепыша Акима Воронова. А он узнал ли владыку Серафима? Большие чёрные угли глаз на усохшем до костей лице оставались неподвижны, безучастны. И всё-таки что-то едва уловимое мелькнуло в них, а лицо перекосило судорогой то ли боли, то ли отчаяния.

– Некрещёный, видать, был, что такие лютости Церкви вытворял. Язык-то бы не отнялся, так бы покаялся, может, отпущения грехов попросил. Страшно, поди, пред Господом-то предстать… – не умолкала старушка-богоделка. – Надо бы его вам окрестить. Или крещён он родителями-то в детстве, да только запамятовал о том?

– Да, не ведали, что творили! – владыка размашисто перекрестил лежащего. – Прости им, Господи!..

На улице, на чистом воздухе, стало легко, свежо. Владыка вздохнул: завтра последняя его на епархиальной кафедре Божественная литургия, последний совершаемый им чин хиротонии. И последним посвящённым им в сан священнослужителя будет Руф Караулов, сын того самого иерея Петра, «благодаря» которому немало горечи когда-то пришлось хлебнуть…

Но ведь покаялся отец Пётр, дождавшись тогда Серафима в глухой тёмной аллее за храмом. И куда пропал потом, никто до сих пор не ведает. То ли сгинул где на чужой стороне, то ли в иноки подался грехи замаливать.

Пусть теперь сын его Богу и людям послужит…

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска