(Продолжение. Начало в №№ 957–962, 964–966)

Самолёт в небе

Из записок Игоря Иванова:

Над головой у нас в сторону райцентра проносится «кукурузник». С некоторым удивлением наблюдаю за ним.

– У вас что, до сих пор аэропорт работает? – спрашиваю.

Я уже давно привык к тому, что сельские аэропорты на Севере позакрывались.

Надежда Кордумова поясняет:

– Аэропорт был тут почти полвека, но в 2001-м он обанкротился, и теперь у нас только посадочная площадка лесных пожарных. Вот, кстати, Михаил Дмитриевич до сих пор работает там парашютистом-пожарным.

– Вот не ожидал! И что, всё ещё прыгаете с парашютом?

– Да, всё ещё прыгаю. Последний… точнее, крайний прыжок сделал нынче в июне. Но уже заканчивать пора, хватит костями старыми трясти, – смеётся Михаил Суховерхов. – А первый прыжок был в 1978 году.

– И много вы напрыгали?

– Немного. Семь или восемь сотен раз. Нам надо отработать семнадцать лет, и чтоб было не меньше 12 прыжков в год – после этого можно на пенсию. Вот я и ушёл на пенсию в 1999 году. Но по-прежнему работаю.

– Не страшно прыгать? – интересуется Михаил.

– Всё время страшно…

– И как преодолеваете страх?

– Стою перед открытой дверью летящего самолёта и спрашиваю: «А зачем мне это нужно?» – и прыгаю. А потом опять лезу в самолёт, – снова смеётся Михаил Дмитриевич.

– Да они все переломанные, – машет на него рукой Надежда Кордумова.

– Бывало, что парашют не раскрывался?

– До 90-х прыгали на круглых парашютах, ими было трудно управлять. А сейчас «Лесник-3» в виде крыла – он надёжный: если один купол отказывает, то он отцепляется и сразу раскрывается второй, не надо ни за что дёргать…

Женщины разговаривают о своём, а мы, мужики, погружаемся в подробности работы парашютов, узнаём особенности спуска с вертолёта, подробности про «пристрелочную ленту» и пр. Михаил Дмитриевич вспоминает, как их группа чуть не сгорела на пожаре в Ямало-Ненецком округе в 2017 году:

– По лесу шёл верховой пожар, а мы – 10 человек из карпогорского отряда – сидели у палаток на возвышенности, метрах в ста. От леса нас отделяло болотце, и никто особо не беспокоился, потому что ветер дул в сторону. Но вдруг он резко переменился, налетел шквал и понёс огонь и искры на нас. Мы едва успели палатку убрать, как всё вокруг вспыхнуло. Что я запомнил: читаю молитву «Отче наш» и огонь от меня просто отскакивает. Огонь мы как могли заливали, но нас затянуло дымом. Пришлось вызывать вертолёт. Всё бросили, улетели. На следующий день вернулись, думали, всё сгорело – но нет. Удивительным образом огонь обошёл стороной наше снаряжение…

«Студенник»

Едем через Шотову, Суховерхов рассказывает про местный рыбзавод, на котором до 50-х годов растили мальков красной рыбы и перерабатывали сёмгу. А в совхозе было 700 голов скота. И народу – в каждом доме. Всё было, а церкви действующей не было. А ведь церковь – это душа деревни.

– Вот теперь душа возродилась, а тело хиреет, – замечаю. – Не боитесь, что деревня ваша исчезнет?

– А чего бояться? – отвечает. – На всё Божья воля. Мы своё дело сделали.

– Может быть, подумать, как привлечь молодёжь?

– А что молодёжь? – скептически пожимает плечами Михаил Дмитриевич. – Пока молодёжь не испытает таких трудностей, как мы в молодые годы, всё равно она не поймёт ничего. Не хотят работать. Не понимают, что никто тебе ничего не должен – сколько внёс труда, столько за это тебе и вернётся…

Проезжаем околок Борова. Здесь стоят в ряд несколько амбаров. На одном из них табличка с надписью: «В околке Борова, где дорога полёва, понастроили дворцы удалые молодцы». Это явно адресовано туристам. На них сегодня, похоже, последняя надежда: будут приезжать, денежки привозить, а местные – их кормить да хороводы водить. Но что-то не верится мне, что такая фольклорно-развлекательная деятельность может стать основой жизни северного села…

Амбарчики живут в холоде, а потому долговечнее изб

Проехав поле, останавливаемся у опушки. Отсюда двести метров до источника и часовни в честь пророка Илии – между прочим, покровителя парашютистов. До самой купели проложены мосточки, к изготовлению которых причастен и наш проводник. До революции на ручье стояла мельница, а в советские времена была деревенская полоскалка и вели сюда совхозные мостки. Православные заменили их, и вот пришло время снова менять, но…

– Хотели обновить дорожку, – рассказывает Михаил Дмитриевич, – но здесь водоохранная зона – нельзя. Нужно много всяких согласований. Лесничего привозил сюда, показывал. Он не хочет с этим связываться. Говорю, мол, поставим таблички: когда идёшь к источнику, читаешь десять Моисеевых заповедей, возвращаешься – Заповеди блаженств. Но даже это нельзя. Ну что ж… Эти уже заготовленные таблички у меня теперь дома лежат, надо их где-то в другом месте приспособить.

Подошли к купели. Это оказалось довольно необычное сооружение прямо над ручьём: сарай с двумя раздевальнями и надписью: «Студенник», а перед ним купель в виде креста с лесенками. Наш спутник вспомнил, как ставили купель тремя тракторами с третьего раза – «целая эпопея была!» – не хотел сруб опускаться, всплывал. Прям как в русской сказке: богатыря три и попытки тоже три… Попробовали мы с Михаилом с ладошки воду – вкусная, недаром ею Севериан Кыркалов Иоанна Кронштадтского поил.

Михаил Суховерхов показывает нашему корреспонденту, как устанавливали купальню

Рядом на берегу – часовенка. Внутри, как и положено, подсвечник, иконки, на потолке облака с голубками нарисованы. Михаил Суховерхов по-хозяйски осмотрелся: «Свечки кончились: надо привезти!» Перекрестились, выходим.

– Вот здесь у нас лавочка и стол, за которым чаем на Крещенье угощаем. Здесь разводим огонь, когда тут уйма народу собирается…

Много лет назад я с горечью писал в газете, в каком заброшенном, безобразном состоянии у нас повсеместно находятся родники, в том числе освящённые Церковью. Теперь всё чаще нахожу эти священные места обустроенными. Видимо, запущенные источники имеют прямое отношение к одичанию души. Понемногу, по чуть-чуть мы, русские люди, приходим в разум истины, а вместе обустраиваются и святые родники. Ведь вода – это основа жизни.

Возле опушки прощаемся. Михаил Дмитриевич глубоко вздыхает:

– Добрые дела должны делаться тихо. Вы это… не пишите там, что я такой… Один я, конечно, сделать бы ничего не смог. Только с мужиками. А я всего лишь организатор.

Сказал и выдохнул – видно, давно готовил эти слова… Теперь можно разъезжаться.

На берегу реки

Какая экспедиция без ночёвки под открытым небом, без котелка над костром! Перед тем как поехать на берег Пинеги, заехали закупить себе консерву на ужин. В магазине Потребкооперации «Ёлочка» возле кассы стоит картонная коробка с надписью: «На СВО», а рядом вторая, как пояснение: «На войну!». В коробке не деньги, а несколько банок тушёнки и рыбы.

На берегу мы нашли место поукромнее и, преодолевая сопротивление комариного войска, растянули палатку. Пока располагались и готовили на костре, свечерело. Но не стемнело – нет в эту пору темени на Севере: разгорается заря, но не поймёшь, вечерняя или утренняя.

Карпогоры. Ночёвка у реки

Я встал у кромки гладкой, как зеркало, реки, отражающей сиреневое небо. Пинега – как наполненное до краёв блюдо с водой: плёсов песчаных не видать, кусты шагнули прямо в реку. С севера на юг протянулось золотистое крыло перистого облака, словно покрыв нас от холода северной ночи. Вдалеке на Шотовой горе виднелась церковь, где мы недавно были, а под горой мерцали огоньки притулившихся околков. Пред этим безмолвием, кажется, даже комары присмирели: хоть и делали свою кусачую работу, но не зудели.

Игуменья Таисия Леушинская в 1899 году ездила с батюшкой на Суру на пароходе. Она вспоминала, что о. Иоанн был на трапе, затем подошёл к ней и сказал: «А ночь-то, ночь-то какую нам с тобой подарил Господь!» А потом он ушёл в каюту, где написал ей от полноты чувств на память об этом путешествии:

«Незабвенная, восхитительная, славная ночь, виденная мною на севере, когда я на 10-е июня следовал на своём пароходе “Святый Николай Чудотворец” по реке Пинеге!.. Было 12 часов ночи, но ночи на самом деле не было, и сумерков даже не было; это был самый светлый, тихий вечер. На самом горизонте – лучезарные перистые облака; река – как стекло, не колыхнётся; от светлой зари она вся как огненная. Природа вся была необыкновенно прекрасна. Вода, как зеркало, чудно отражала багровое небо. Тишина мёртвая! Мысль и сердце уносятся к Богу, в такую велелепоту облекающегося, одевающегося светом, яко ризою, простирающего небо, яко кожу. Чувствуешь, что Он Сам тут, вездесущий, всё наполняющий, всё украшающий, всё содержащий, всему дающий жизнь и дыхание…»

Пароход Иоанна Кронштадтского «Святой Николай Чудотворец»

Подумалось, что по такой воде, как нынче, Иоанн Кронштадтский легко бы смог на своём «Святом Николае Чудотворце», с осадкой меньше полуметра, добраться до Суры. В прошлом и позапрошлом году стояла межень, а нынче прокатились три волны половодья. Сейчас как раз на пике – третья. Летнее пинежское водополье.

А вот так в 1903 году Сергей Животовский описывал, как они добирались до Суры на «Святом Николае Чудотворце»:

«“Вода падает, дождей нет, вряд ли доберётесь до Суры”, – говорили нам пинежане…

Встречавшиеся переборы мы проходили благополучно и не теряли надежды доехать до Суры на пароходе. Больше всего волновались три состоящие при пароходе монахини. “Помилуйте, – плакались они, – для нас ведь какой праздник – приезд дорогого батюшки. Целый год ведь ждём его, его приездом и живём потом весь год. А ведь если пароход до Суры не дойдёт, придётся нам остаться на нём и в Суре батюшку не видать!”

Не терял надежды добраться до Суры и “командир” наш. “Ежели в верховье дожди пройдут, сейчас же вода подымется, – она, Пинега, у нас ведь шальная”, – говорил он.

Но на дождь надежда была плохая; давно его не было. На прозрачном небе жарило вовсю горячее солнце. На высоких обрывистых берегах в величественном безмолвии задремал могучий лес. В одном месте увидели мы проходивший по поляне крестный ход. Крестьяне просили Всевышнего о дожде. “Не дай Бог, если придётся нам ехать на лошадях, – говорит мне одна из спутниц отца Иоанна – баронесса Т. – Здесь что ни верста, то гора, да такая, что страшно и взглянуть вниз. Намучаешься”.

На следующий день около 11 часов утра, когда мы остановились всего в нескольких верстах от Шотовой горы, чтобы взять дрова, вдали вдруг показался С.К. Кыркалов на паре лошадей, в лёгкой плетёной кибитке. Грустные вести привёз нам Севериан Кузьмич. “На пароходе идти дальше нельзя, – объявил он, – воды меньше трёх четвертей…”».

«Намучиться» по дороге вдоль Пинеги можно и сейчас: зимой, когда горки песком не посыпают и по гололёду невозможно взъехать; летом, когда дождями развезёт, тоже скользко и колея глубока. По такой дороге мы ехали с Михаилом в Верколу четверть века назад на грузовике-вездеходе. Теперь, конечно, дорогу отсыпали, горки не такие головокружительные – можно и на легковушке. Да и по правому берегу можно проехать без переправ. А прежде дорога скакала с берега на берег – только от Верколы до Суры (полста вёрст) было три переправы.

«Почти весь пятидесятиверстный путь от усадьбы С.К. Кыркалова до Веркольского монастыря нам пришлось ехать лесом по тяжёлой песчаной дороге. Последняя то приближается к реке Пинеге, то удаляется в глубь леса, обходя какой-нибудь овраг или слишком крутую гору. Изредка на нашем пути попадается село. Мы проезжаем по его улице, сопровождаемые весёлым лаем собак и низкими, медленными поклонами степенных крестьян».

Так писал Животовский в начале прошлого века. Вот и мы завтра выезжаем в сторону Верколы. Но ныне дорога обходит деревни, а если и заедешь в какую – ни крестьян, ни собак не видно. Словно вымерло всё.

Память воды

Из записок Михаила Сизова:

Костёр – палатка – котелок. Погасить, собрать, помыть, упаковать рюкзаки. Выработанный за десятилетия ритуал совершаем молча и быстро. Утренний туман уже растаял, и река, сбросившая с себя таинственную поволоку, смотрится деловито, по-дневному, когда опускаю в неё закопчённый на огне котелок. Именно смотрится, отражая Божий мир, а не смотрит.

Что интересно, даже язычники, одушевлявшие деревья и камни, не видели в реках живых существ. Прокопий Кесарийский в VI веке писал о славянах: «Почитают они и реки, и нимф», – но это не о самих реках, а о «магических» свойствах воды и её «обитателях»: русалках, водяных, шишигах разных. У пермяков водяной, принимавший образ щуки, считался смертным существом, жившим под водой в хорошо устроенной избе. А его родственник – ичетик, образ которого от вычегодских пермян перешёл в фольклор новгородцев, – позже так описывался: «Любит играть в карты, пить бражку, пакостить по-мелкому». Никакой романтики. Или вот самый яркий образ реки в русских народных былинах и заговорах – Смородина река, разделявшая мир живых и мёртвых. В ней «огонь сечёт, искра сыплется, дым столбом валит, да сам – со пламенью». Полно, а река ли это?

Так что, думаю, наши реки остались чисты от магических обрядов – пускали по ним языческие венки, да и только. Словно народ хранил чистые воды для будущего Крещения. И для будущих православных купелей – того же «Студенника», обустроенного Михаилом Суховерховым под Шотовой Горой.

Ополоснув лицо (перед дорогой, по народному обычаю), иду к машине. Уезжать не хочется, хорошо здесь. А Игорь уже за рулём, смотрит по навигатору, сколько километров до Верколы. И куда он спешит? У нас ещё два дела в Карпогорах – посещение музея и встреча с настоятелем храма, с которым удалось созвониться.

Возвращаемся в село, вновь встречаемся с Надеждой Кордумовой и вместе едем в музей. Надежда Сергеевна тут же начинает экскурсию:

– Одна из самых известных фамилий на Пинежье – Щепоткины, купцы. Последним из них здесь был Григорий Степанович Щепоткин, который вместе с купцом Александровым из Санкт-Петербурга в 1901 году построил в Карпогорах каменный храм Иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Называют и другую дату – 1903 год. Мол, там непонятная история случилась. Петербургский миллионер будто бы выделил деньги на большой пятиглавый храм, а Григорий Степанович, будучи подрядчиком, «сэкономил» и часть денег пустил на строительство своего магазина. Он, кстати, сохранился – сейчас там универмаг. Храм получился меньше размером, и это открылось, когда привезли иконостас. Пришлось Григорию Степановичу доделывать храм и носить на себе железные цепи в знак покаяния. Насчёт вериг, возможно, это уже народ додумал.

– От храма что-то сохранилось? – спрашиваю нашего гида.

– В тридцатые годы его разобрали на кирпичи и на его месте выстроили здание райкома. Вот сейчас площадь Фёдора Абрамова будем проезжать, увидите его… А вон тот самый магазин. И рядом дом самого Щепоткина. Двухэтажный, с красивыми водосточными трубами. При советской власти в нём открыли семилетнюю школу крестьянской молодёжи, в которой учился Фёдор Абрамов, потом был детский сад «Тополёк». Четыре года назад детсад расформировали – посчитали, что деревянная лестница на второй этаж опасна для детей.

Дом Щепоткина, затем – школа, где учился Фёдор Абрамов. Картина В.Н. Бутюкова

Что станется с домом, который является одним из украшений Карпогор, пока не ясно. У нас уже были печальные утраты… Помните, мы в 2015 году в Суре встречались с тётей Любой, внучатой племянницей Иоанна Кронштадтского?

– Да, конечно, – отвечаю. – Мы же тогда с вами и познакомились.

– Так вот, я тогда как раз записывала её рассказ о Коровиных, родственниках Иоанна Кронштадтского. Архип Михайлович Коровин был купцом крестьянского сословия и держал лавку в Суре. До революции он не дожил, но его детей всё равно хотели раскулачить, и те разъехались кто куда: в Архангельск и на Алтай. Остались после Коровиных два крепких двухэтажных дома. Власти их разобрали, перевезли в Карпогоры и собрали в один дом там, где сейчас площадь Фёдора Абрамова. Красивый дом. Стоял, никому не мешал, опять же память о семье Иоанна Кронштадтского. Но стали строить кирпичное здание районной администрации, и оно получалось впритык к этому дому. Так что решили его снести. Мы, конечно, возмутились: собралась инициативная группа и стала собирать подписи против сноса. Отстоять дом не получилось, но зато мы, ревнители карпогорской старины, объединились. Мы же не просто протестовали, а предлагали в доме Коровиных музей открыть. Это же нонсенс – в Карпогорах, в райцентре, нет ни одного музея, даже краеведческого! Словно мы народ беспамятный.

Площадь перед администрацией в Карпогорах

Памятник Фёдору Абрамову

Посмотрела на нас администрация и предложила взять под музей бывшую музыкальную школу, которую также предполагали пустить под снос. Это пять лет назад было. Денег нам не дали, только старое деревянное здание – делайте что хотите. Наверно, думали, что мы наиграемся и бросим. Официально музей открывать мы не стали, поскольку это статус, который требует наличия охраны. А откуда у нас деньги на охрану? Поэтому назвали его выставочным залом. Ну, сейчас сами увидите.

Девичья горенка

За штакетником – обычный дом с мезонином, каких много в Карпогорах. На красиво оформленных воротах табличка: «Дом на Карповой Горе». Во дворе – рассохшееся треснувшее деревянное корыто, превращённое в клумбу с цветами. Сразу вспомнилась известная сказка Пушкина, и подумалось: явно на милость золотой рыбки здесь не уповают, а делают всё, что могут, из подручного материала.

В музее Надежда Сергеевна представила нас экскурсоводу Ларисе Анатольевне Корчажинской:

– Лариса, это корреспонденты, приехали из Сыктывкара.

Та удивилась:

– Я сама две недели как оттуда.

Лариса Корчажинская

Оказалось, что она уроженка Сыктывкара, окончила там и школу, и пединститут.

– Ну и как вы добирались? – с некоторой иронией спрашивает Игорь.

– Через Архангельск. А вы через Удорский район ехали? Смелые! Там же дорогу размыло…

Поговорили о дорогах, об удалённости Пинежского края от «центров цивилизации», что позволило здесь долго сохранять народный уклад жизни.

– Но мы-то, карпогорцы, считаем себя горожанами, – смеётся Лариса, – хотя у нас статус села. И музей наш тоже как бы городской. Когда мы его открыли, в округе по деревням уже были музеи народного быта, и нам следовало как-то отличаться. Решили посвятить его советскому периоду. Так и объявили всем. И представляете, за пять лет нам принесли пятнадцать тысяч экспонатов. Мы их выставляем по очереди на тематических выставках. Люди заходят, спрашивают, мол, где мои предметы. Отвечаю: «Подождите, у нас очередь». Экскурсии мы всегда начинаем с экспозиции «Девичья горенка». Пройдёмте…

Заходим в зал с крестьянской обстановкой.

– Позвольте… а где тут советское? – спрашиваю экскурсовода. – Вон прялки вижу. Такие же и в музеях дореволюционного быта.

– А вы внимательней посмотрите.

Ну и ну! Вместо мезенских лошадок и солярных знаков на прялке серп и молот.

– Там ещё дата вырезана – 1921 год. Это редкая вещь, так-то и в советское время делали прялки обычные, как в старину. А в другом зале я покажу вам прялки заводские, электрические – даже на государственном уровне понимали, что народ как прял, так и будет прясть.

В «Горенке» у нас показано женское рукоделие 40–50-х годов. В чём особенность? Если в 20–30-е годы девушек ещё выдавали замуж, то потом они сами уже искали себе мужей. Изменился жизненный уклад, да и женихов из-за войны стало мало, девушкам требовалось как-то обратить на себя внимание. Причём учились этому с детства. Вот перед вами вышитое девочкой полотенце, найденное нами в полуразрушенном доме.

– Странная вышивка: попугайчик сидит на цветке, – говорю. – Он же не пчела, как на цветке-то умещается?

– Так ребёнок же делал. Да и вообще народные сюжеты могут быть сказочными. Здесь вышито стебельчатым швом с элементами глади, а начинали обычно крестиком. Ещё есть интересный способ вышивки – «козликом». А вот эта газетница болгарским крестом вышита, у неё шов плотнее.

– Газетница… Точно, были такие! Я и забыл. Хотя сам газетчик по профессии.

– Да, такие матерчатые газетницы обычно вешали на стенку и вместе с газетами клали туда ещё авторучку, чтобы кроссворды разгадывать. Обратите внимание на кровать девушки. Как она заправлена, без морщинок, и сколько на ней подушек – это говорило о достоинстве невесты. Для подушек собирали пёрышко к пёрышку, это большой труд. Ещё вы видите покрывало, кружевной подвес по низу кровати, узорчатые подзоры на спинках. Кровать – это целый космос со своими символами.

– Это тоже советское? – показываю на иконы в горенке.

– Многие наши старожилы вспоминают, что бабушки в комнату внучек ставили иконы на комод или ещё куда, а не вешали на стену. Это чтобы, если чужой придёт, можно было положить ликом вниз – он и не увидит. Но вернёмся к материям. В военное и послевоенное время женские сундуки опустели – был дефицит, поэтому каждый кусочек материи приспосабливали под заплатку или ещё куда. А когда жизнь наладилась, то появились новые ткани, и наши женщины стали отказываться от ситца, который мялся и был тонок. Стали шить красивые платья из штапеля. Вот смотрите: платье из 50-х годов, какое нарядное! Правда, был ещё дефицит настоящих пуговиц. И вместо них ткань стягивали, сшивали комочками – такие матерчатые пуговицы в петельки и продевали. Это платье сделано Марией Григорьевной Чуркиной, которая через два дома отсюда жила. Она хорошо шила, и все карпогорские модницы у неё заказывали. А вот из крепдешина, невесомого шифона…

Теперь покажу «цюлочки», так их местные называли. Это такие клетчатые, узорчатые чулки – почти колготки, которые вязали крючком из обычных катушечных ниток № 10. На голую ножку «цюлочки» надевать нельзя было, это считалось вульгарным, поэтому надевали поверх капроновых чулок. Они, так скажем, привлекали внимание и были эффектны. Вязали и шили тогда много. Особенно ценились старые зингеровские швейные машинки – это прям зверь был, сшивал всё подряд, даже бересту, когда туеса делали.

«Зингеровские машинки – это прям зверь»

А вот пинежские «рипсовые» шали, пошитые из репса, ткани с рубчиками. Также носили шерстяные, кашемировые шали, они были всегда в моде и передавались по наследству. Надевали их по особо крупным праздникам, например на выборы, когда все шли в клуб отдать свой голос и заодно покрасоваться на людях.

– Шали, наверное, самое ценное у нас в музее, – говорит Надежда Сергеевна, набрасывая себе на плечи шелковистое яркое чудо с кистями по краям.

– Да, после браных полотенец, – соглашается Лариса Анатольевна.

– Почему? – не понимаю. – Полотенца-то из простой материи, а эти вон – кашемировые.

– Труд. Самое ценное на свете – это труд. А в браные полотенца столько вложено…

Это всё останется

Лариса Анатольевна рассказывает, как ткали и вышивали эти полотенца-обереги. Обычно садились к окну за станок с первыми лучами солнца, чтобы больше успеть, – электричество ведь даже в советское время не сразу появилось. За конец марта и за апрель успевали сделать два браных полотенца, потом начиналась посевная, затем – летняя страда. Готовить себе полотенца девочки приступали с 12 лет и могли не успеть до замужества. Требовалось хотя бы десять полотенец, чтобы вывесить их на заборе и показать свою состоятельность. Некоторые девушки хитрили: на двух концах одного полотенца вышивали разные узоры и вешали на забор так, что казалось, будто это два полотенца.

– Но знаете, этак они сами себя обманывали, – поясняет экскурсовод. – Потому что полотенец надо было много. Выйдя замуж, нужно было оставить браное полотенце своим родителям, сёстрам – а семьи-то многодетные были. Затем подарить родителям жениха и его сёстрам. Родился ребёнок – надо ткать уже ему «оберег». Если ребёнок умирал в младенчестве, то полотенце убиралось в сундук и никому уже не дарилось. Это, знаете, серьёзный такой ритуал.

На этих словах, про «ритуал», вспомнилось мне торжественное выражение на лице моей матери, когда я привёз жену для знакомства. Она открыла сундук, стала вытаскивать со дна залежалые старые тряпки, которые я никогда в глаза не видел, – из грубой материи, домотканые – и подарила жене полотенце. Кажется, с незаконченной вышивкой. Теперь понимаю: всё должно было происходить наоборот – не она, а жена должна была дарить. Но откуда в нашей городской квартире возьмётся ткацкий станок? А мать деревенская, как раз «с первым лучом» к окошку садилась, поскольку и перед войной, и некоторое время после электричества в их деревне и вправду не было. Впрочем, жена тоже что-то тканое подарила – я уж не вникал. Только удивлялся: чего они тут ритуалы развели?

– Похоже на удорский узор, – показываю на одно из полотенец.

– Так Удорский район здесь рядом, я туда часто езжу, и там то же самое, что у нас, с небольшими отличиями. Например, зелёный цвет здесь реже используется, – отвечает Лариса Анатольевна и продолжает: – Вот в такой горенке девушка росла, сама её украшала и к замужеству умела всё: прясть, вязать, шить, вышивать. И когда я об этом на экскурсии рассказываю школьникам, девочки начинают переживать: «А я этого не умею! Меня замуж не возьмут, что ли?» Отвечаю: «Замуж выскочить легче, чем домашний очаг сохранить. Учись домовитости, у тебя ещё есть время, и всё будет хорошо».

Далее идём мы в зал посуды. Рассматриваем общепитовские тарелки разной глубины с лозунгами: «Соблюдай чистоту и порядок в столовой», «Общественное питание под огонь рабочей самокритики» и так далее. Переходим к советским игрушкам.

– Нашей коллекции может позавидовать Архангельский краеведческий музей, у нас есть совершенно уникальные куклы. Самая старая – резиновый клоун. Когда перед войной вышел фильм «Цирк» с Любовью Орловой, то появились куклы негритят и клоунов. В 60-е годы было решено выпустить серию «Куклы народов СССР», и первой выпустили вот эту русскую красавицу. Одёжка её хорошо сохранилась, только кокошник был утерян. А вот у нас две шагающие куклы. Внутри механизм: берёшь за ручку и она начинает шагать, как маленький ребёнок, который учится ходить. Мы показываем это школьникам, и они удивляются: «Если в куклах нет моторчиков, батареек, то как они шагают?» А вот так! Ну, у нас ещё семнадцать разных плюшевых мишек, лошадки…

Комната с игрушками

Смотрю я на это богатство и ищу игрушку, которую очень хотел в детстве, – большую машинку с действующим краном, где за ручку надо крутить, такой мне даже во сне снился. Эх, как живо вспомнилось! Для того музей и нужен – чтобы вспомнить себя. Наше поколение уйдёт, но внуки через эти вещи тоже будут что-то вспоминать, осязать прошлое, ведь ничто не уходит совсем, а остаётся в глубинной памяти поколений.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска