Мы с Толкачёвыми – Виктором Фёдоровичем и Ларисой Борисовной – сидим за большим столом в гостевом домике Антониево-Сийского монастыря. Виктор Фёдорович – руководитель Союза журналистов области, автор нескольких отличных книг. Оба – духовные чада архимандрита Трифона (Плотникова), основателя нашей газеты. Благодаря им в культурной, православной жизни Архангельска происходило и происходит многое. Жизнь этих людей – целая эпоха, даже несколько эпох, полных приключений. Рассказать обо всём в газетном очерке невозможно. Ограничусь немногими темами.

Лариса Борисовна и Виктор Фёдорович Толкачёвы

Ветрогория

– Я бродяга, всё время рвался из Харькова на Север, – говорит Виктор Фёдорович.

Вспоминает Харьков, завод, сменивший много названий, но всё равно все знали, что там делали танки, начиная с Т-34, в этих стенах его и придумали.

– По утрам по пути в цех иногда встречал главного конструктора Александра Морозова, – говорит Толкачёв.

– Морозова?.. – теряюсь я.

Это один из создателей советской танковой школы, сконструировавший и тридцатьчетвёрку, самый массовый танк Второй мировой, и Т-55, шедевр танкостроения, и много чего.

– Да, лысый такой, статный мужик, – откликается Виктор Фёдорович. – У него конструкторское бюро было недалеко от проходной… Инженеры, которые меня учили, делали в войну танки на Урале, в Нижнем Тагиле. Они вспоминали, как спали за печами, сутками не выходили из цехов. Но ведь и у меня так же. Когда шли детали с браком, зажимами, ещё там что-то такое, я не мог уйти от молота, тоже приходилось оставаться в цехе. В общем, работу свою я любил.

– Вы кем работали?

– Инженером в кузнечном цеху. Кузнечное дело любил, умел ковать – раскалённый металл нравился.

– А Север?

– Север… Сначала для меня Севером была Карелия, но после двух походов на лыжах понял, что это не совсем то. Вырубленные леса, загаженные, заезженные дороги. В Архангельской области, когда прошлись по Ветряному поясу – это кряж такой, увидел в Варзогорах полуразрушенный храм, побывал в ладных избах поморов, узнал, как живут… Большой ларь засыпан мелкой рыбёшкой – наважкой, камбалой. Летом ловят, сушат, зимой в кипяток бросят – уха! Добротно всё и вольготно. Ели и сосны, забетонированные ветрами и морозами, стоят как изваяния. Люди не скулят, не скрипят, довольны жизнью. Предлагают: «Летом приезжай. Наколешь дров, и ладно. У печки посидим, и то добро…» Вот это Север – настоящий. Ветрогорией назвал я это мир.

А потом вдруг начал понимать, что и это не Север.

После лыжного похода заехал в Архангельск, где сходил в филармонию – «Пер Гюнт» приезжие москвичи ставили. Опера про такого же скитальца, который всё ищет что-то, пытаясь понять, как стать самим собой. Я тоже что-то искал. Это было время такое: все что-то искали, пытались понять, кто они и зачем. И после Архангельска слетал на Ли-2 в Нарьян-Мар, где мне говорит один: «Давай к нам в техникум учителем рисования». А другой: «Иди к нам главным инженером морского порта, вот тебе и Север, и северное сияние».

Но нет, это тоже было не то. Тут всё, в общем-то, налажено, а одного северного сияния мне мало. А вот как в тундре живут? В чуме?!. Было в округе учреждение такое – «Красный чум», работники которого кочевали с оленеводами, занимаясь культурной работой. Кино показывали, беседы вели о том, чем мир и страна живут, и прочее. Добирались к весенним пастбищам на оленях до Воркуты, потом через Полярный Урал – в верховья Оби. Весной обратно. Две тысячи километров. Во мне вспыхнуло: вот это настоящий Север, где можно понять, чего ты стоишь и в чём смысл жизни.

Сказал: «Присылайте вызов!»

Начальник кузнечного цеха меня не отпускал, но вызов – значит, дело не в моей прихоти. А потом была тундра, где у меня своё стадо из четырнадцати оленей, трое саней и кинопередвижка. Весь маршрут пройти в 1966-м не удалось. Эпидемия ящура не пустила нас за Полярный Урал, кочевали вокруг Воркуты, а там пьянство – спирт рекой. Бывало, в стойбище все оленеводы, мои друзья, вдрызг, только одна девчонка трезвая ходит, стенает. «Неделя огненной воды» – так я потом назвал одну из глав моей книги «Священные нарты». Кричу мужикам: «Ехать надо! Олени голодом стоят!» «Вихтор, не твоё дело! – отвечают. – Твоё дело кино катить».

Виктор Фёдорович замолкает, но словно продолжает говорить: «Это Север? Нет, и это не Север». Север входил в его жизнь постепенно, и оказалось, что у Севера есть имя, отчество и фамилия: Матвей Ефремович Варсапов.

Дед Матвей

– Когда по пути к оленеводам я приехал в Усть-Кару, народ шутил: «За что тебе такая кара? За что тебя сослали в Кару?»

Это самый дальний населённый пункт в Ненецком округе, рядом с Полярным Уралом. В посёлке занималась научной работой одна медицинская дама, которая ловила и изучала леммингов – готовила диссертацию. «В “Красный чум” собираетесь ехать? – уточняет. – Не советую, не надо вам туда ехать. Я-то была, неделю целую жила. Думаете, там ваша гитара нужна? Песни? Им бы спирта побольше, огня пожарче да оленей пожирнее. Вы там пропадёте!» Она ещё не знала, как меня зовут, но уже осыпала советами.

А председатель колхоза дал совет, как потом оказалось на редкость хороший: «У нас тут дед Матвей, которого не заставишь жить в посёлке, хотя есть дом, печь, электричество. Едва приедет, как об одном только и думает: как обратно в тундру выбраться. Вот ты к нему пойди и спроси, почему он такой».

Дед Матвей – Матвей Ефремович Варсапов

Деда Матвея заранее предупредили, что я ищу с ним встречу. Знакомимся. Он трубку курит, спрашивает: «Как зовут?» – «Виктор». «Такой святой не бывает, – недоверчиво говорит дед Матвей. – Есть Иван-день, Ильин-день, Никола-день, а Виктор-день нету. Дорофеем будешь!» Дорофеем звали председателя колхоза. Я не сразу понял, что он шутит. Дед Матвей умел это делать с непроницаемым лицом в любых обстоятельствах. Спрашиваю: «Почему вы рвётесь в тундру? Там же тяжело, плохо!» «Зачем плохо? – не соглашается он. – В тундре хорошо: мясо свежий, рыба свежий, воздух свежий, вода свежий. В тундре хорошо». – «Так скучно ведь». – «Как скушно?! В тундре много работы. Оленей пасём, капканы ставим, рыбу ловим, зимой сани делаем».

А я же бродяга, турист, интересуюсь: «Как вы в тундре дорогу находите?» «Вихтор, а в тундре дороги нету, – и смотрит на меня, как на дурачка. – Прямо ходим. Голова хороший, так не блудит. А дурной, так он везде будет блудить. Главный – направление взять».

Ну и, конечно, триангуляционные знаки, расставленные по всей тундре, не последнюю роль играли – это такие треноги, геодезические вышки. Раньше они были деревянными, но с дровами там, мягко говоря, нехорошо – стали ставить металлические. Экспедиция идёт, ставит. Надёжный ориентир. Но раньше ненцы без них обходились. Там мысок, здесь сопочка, а уж если чум стоит, его за десять километров видно.

Чтобы возить имущество кинопередвижки, мне пришлось учиться водить упряжку. Вооружили для этого осенью хореем и вожжами, сказав: «Вожжами направляй, а хореем разговаривай».

Хорей – это длинный шест из цельной ели, которым погоняют оленей, выстрагивать его, можно сказать, искусство. Пытаюсь научиться с ним обращаться, а в тундре кочки, сани прыгают, и в какой-то момент хорей воткнулся в кочку и сломался. Я очень расстроился – такую ценность не сберёг. Но меня не ругают, молча вручают другой хорей. И уж как я его берёг! Долго продержался, но на каком-то повороте и он втыкается в землю, после чего велит долго жить. Что тут поделаешь? Хоть сквозь тундру провались. Оленеводы собрались, на сопку сели, курят. Никто ни слова не говорит, никаких насмешек, никакой ругани. А я себя поедом ем, людям в глаза смотреть не могу. Тут дед Матвей произносит: «Вихтор, зачем тебе хорей? Кыпытян тебе дадим, гони им оленей, как лошадей». А что такое кыпытян? Понял, когда в руки взял. Это тоже шест, которым поднимают шкуры, но очень прочный и весит как хорошее бревно. Такой не сломается, скорей меня сломает.

С дедом Матвеем мы тогда расстались, добравшись до стойбища, где бригадиром был его сын Мику. А в каком-то другом месте жила дочь, которую он отправился навестить. Меня же поселили в его чуме.

И тут нужно сказать, что ненцы народ молчаливый, очень сдержанный в проявлении эмоций, душедвижений. Понять, как к тебе относятся, поначалу невозможно. Живём, делом занимаемся. Они пастушат, я кино кручу, что-то им рассказываю – и так день за днём. Но что-то мне не по себе стало. Никто не спросит: «Как дела?», не скажет: «Доброе утро». Всё молча. По-русски никто не говорит, всё по-коми или по-ненецки. А я не привык к такому, и стало мне одиноко, тоскно.

И как-то раз, когда поставили чумы, побрёл на сопку, к триангуляционному знаку. Вижу следы, люди здесь топтались, разговаривали. Мне казалось, что слышу их разговоры. Следы саней – ненец проезжал, остановился, покурил. Лёг я на эту утоптанную площадку, на снег и слушал, как гудит ветер. Постепенно начал замерзать, несмотря на малицу. Поднялся и пошёл к чуму обратно. Там чай пьют, шутят, а мне ещё горше. Тут хорошо, весело, а меня не позвали. Вышел, сел на сани. Горько. Думаю, лелёкаю свою обиду: «Вот объявлю голодовку!»

Тут приоткрылся полог чума, блеснув светом, и кто-то идёт ко мне: хрум-хрум. Думаю, сейчас позовут. Наголодался уже к тому времени. А этот кто-то подходит, дёргает из-под меня шкуру и старушечьим голосом говорит: «Отдай, сушить надо». Я приподнялся, а тот обратно: хрум-хрум. Посидел ещё сколько-то, думаю: «Что я сижу тут? Там весело, тепло, лампа горит, чай пьют!» Подхожу к чуму, распахиваю полог, ныряю внутрь, приветствуя всех. В ответ кричат: «Киношник русский пришёл! Садись рассказывай». Как будто я издалека пришёл, соскучились. Чаю наливают, кусок мяса кладут и вроде как даже рады. И я понял: не нужно ждать всех этих слов вроде «как дела?». Если что-то надо, скажи, чего хочешь. Мгновенно протянут чай, если попросишь, отрежут мясо, выполнят любую просьбу. Больше я никогда не ходил слушать триангуляционные знаки. И жизнь пошла веселее. Даже лозунг придумался, если что: «Перекуём скулёж на песню!»

В одну из ночей заорали-залаяли собаки.

– Кто приехал?

– Дедушка Матвей.

Он садится, выслушивает всех, сам что-то рассказывает, меня словно не замечает. Но ничего, я уже научился ждать. Наконец:

– Вихтор, как живёшь?

– Хорошо, дед Матвей.

А он насмешливо:

– Давай, хорошо. Сам себя веселит.

В самую точку сказал, как будто пережил всё то, что пережил я. Потом кочевали вместе. Как-то раз аргиши уже поехали, я один остался. Кричу, вожжи дёргаю, а олени на меня ноль внимания – траву себе щиплют. И снова стало мне обидно, думаю: «Могли бы и помочь, я ведь ради вас приехал… Но нет, бросили меня, умчались». Тут дед Матвей подъезжает, останавливается, трубочку покуривает. Потом коротко мне бросает: «Сядь». Сажусь на сани, а дед Матвей что-то гортанное крикнул и пронёсся мимо меня на своей упряжке. Мои олени вскинулись и помчались следом…

С тех пор дед Матвей стал моим добрым духом в тундре. Не только моим. Говорил на коми, хантыйском, ненецком языках – всех в тундре понимал и всем помогал.

У меня были кинопроектор «Украина», бочка бензина, трансформатор, которым можно было регулировать напряжение, огромный громкоговоритель и, понятно, экран. С ним вышла отдельная история. Сначала это была просто простыня, но она просвечивала, а потом измялась, деду Матвею не понравилось. И вдруг Серафима Выучейская на минуту вынырнула из чума и натянула на шесты выделанную шкуру оленя. Плотную, белую – идеальный экран!.. Я стал называть её Павлочка-выручалочка.

– Почему Павлочка, Серафима ведь?

– Оговорился. Павлой её звали. А Серафима Выучейская – это другой человек, как я потом декламировал: «И шестирукий Серафим на перепутье мне явился». Она тогда ещё совсем девочкой была. Скажу про Серафиму, как мы познакомились. Кочевали из одной бригады в другую. Темно уже, надо переезжать реку Силовую. Проводник куда-то вперёд уехал, а я один застрял – уж очень сильное было течение и темень. Сани начали крениться, бочка с них на меня падает, вода заливает киноленты – ужас! Хорошо хоть, олениха у меня была умная, послушная. Тань-бабушкой её звали. Как-то спасла положение, не испугалась, не рванулась. Но я всё равно не справлялся.

Виктор Толкачёв запрягает Тань-бабушку (ближняя, с рогом)

Кричу проводнику, а он делает вид, что не слышит. Снова и снова кричу, уже матом. Только тогда откликнулся. Но в воду не спешит. Разгрузил сани и, стоя на них, чтобы не замочиться, подъезжает на упряжке и начинает помогать. Хитрый Петра – так его стали звать после этой истории. В общем, сушил я после этого фильмы трое суток – двенадцать километров 16-миллиметровых лент. На верёвках и поперечных шестах в чуме развешивал, сматывал на шкуры. Бригадир смотрел-смотрел, а потом привёл девушку: «Вот тебе Серафима, поможет». И начали мы вдвоём ленты разматывать и развешивать. Утром новая опасность – хозяйка огонь начала разводить в печке. Кричу: «Мы же вспыхнем сейчас!» Киноплёнка тогда горючей была: одна искра и все двенадцать километров вспыхнут… Еле убедил. Так «шестирукая Серафима» помогла мне спасти фильмы, и вечером третьего дня я уже катил заждавшимся оленеводам «шпионский» фильм «Как вас теперь называть?».

Так я и путешествовал на санях с этим кинохозяйством: бочка с бензином, коробки с фильмами, рюкзак, вещи, гитара. Дед Матвей молча смотрел-смотрел, как я мучаюсь, и однажды, близ Воркуты, не выдержал:

– Вихтор, скоро Полярный Урал, оленям тяжело – кидай всё это!

– Как кидай? Это же кино!

– Всё равно плохой кино присылают оленеводам. Третьей категории. А тут ещё движок, железо, бочка. Как через Урал пойдём? Ой, оленям тяжело! Кидай в озеро, бригадир спишет!

– Что ты такое говоришь?

– А мы не говорим, как любят. Мы говорим, как думаем.

Эти простые, но мудрые и смелые слова деда Матвея стали для меня, журналиста и писателя, заветом на всю творческую жизнь.

А потом он заболел. Не думал, что это когда-нибудь случится – казался вечным. В отличие от других, дед Матвей практически не пил, только рюмочку мог себе позволить: «Этик рюмка позе!» Да и во всём ценил умеренность. Я проведал его в больнице, привёз яблоки, а он сказал: «Вихтор, траву не ем – знаешь ведь!»

Да, я это знал уже. Как-то группу пастухов-передовиков отправили на ВДНХ. В ресторане персонал из москвичей думает: люди из тундры, витаминов у них нет. И давай всякие салаты на столы подавать. Но гости из тундры к ним так и не притронулись. Объяснили потом: оленеводы траву не едят.

Мы двигались на Север от Воркуты, когда гонец на упряжке сообщил, что дед Матвей умер. Похоронили его на станции Седловая, откуда виден Полярный Урал. Умирая, он постарался напоследок всех чем-то одарить. Упряжку своих непобедимых оленей завещал сыну. То были особые олени, скрещённые с дикими: никто не мог победить их на гонках. Мне передали его трубочку, и я почувствовал, что нет у меня больше доброго духа в тундре.

Что его погубило? Из-за испытаний на Новой Земле на тундру стали выпадать радиоактивные осадки. Оленеводы ещё не знали, что нельзя есть старых оленей, у которых успевали накопиться радионуклиды. Вслед за дедом Матвеем умер и сын его – бригадир Микул-Матвей. Беда пришла в тундру, и весёлая фраза деда Матвея, что там вода и воздух, рыба и мясо – всё свежее, растаяла, исчезла вместе с ним.

Колгуев

– Как вы познакомились с Ларисой Борисовной?

– Это было уже после «Красного чума», когда я жил в Нарьян-Маре, но бывал много где. Как-то знакомый журналист, москвич, дал ключи от квартиры в столице, сказав: «Жить есть где, а родители тебя подкормят, ты только поступай на журфак». Речь шла о факультете журналистики МГУ. «Да я не готовился», – отвечаю. «Ты и так поступишь». Там я и познакомился с Лялей. Увы, она была замужем, так что дальше всё было очень непросто.

Лариса Борисовна поясняет:

– С Витей была любовь с первого взгляда, помутнение это или просветление, не знаю. Кто-то позвонил в дверь, а я только что покормила и уложила дочку. Открываю, стоит мужчина. А тогда ходили всякие. Например, какой-нибудь водитель: «Дай полстакана подсолнечного масла». Запить, чтобы не было запаха спиртного. Открываю, смотрю – и всё, пропала. Это был мой мужчина, хоть я и не знала, как его зовут. Так бывает? Моё первое замужество случилось, к сожалению, без любви. Я была очень молодая, а он очень настойчивый. А потом, как ни пыталась, всё не могла понять, что это. Зачем? Два совершенно чужих человека, которые делают вид, что у них семья. Ответ, зачем это всё случилось в моей жизни, нашла много позже: чтобы у меня родилась дочка – моя Катя.

Виктор Фёдорович:

– Я ей пел северные песни, она мне читала Мандельштама, Ахматову, Случевского. Потом поняли, что друг для друга созданы. С тех пор вместе. Дочка меня сразу начала называть папочкой Витечкой. Я её, как только это стало возможно, удочерил.

А складывалось у нас тогда всё очень непросто. Развод муж давать не хотел, подключил друзей, которые тоже вступили в борьбу, даже писали в газету, мол, просим принять меры. Нужно было бежать туда, где нас не достанут. Говорю Ляле: «Давай в деревню Великовисочная на Печоре. Старинное село». Но потом вспомнили, что туда можно добраться пароходом из Печоры или самолётом из Нарьян-Мара, так что нужно было бежать ещё дальше. И решил, что только на Колгуеве нас не достанут.

Это остров в Северном Ледовитом океане, на котором располагалась полярная станция. Сначала мы с Лялей были учениками метеорологов, небо изучали – с тех пор знаем, как облака называются. Кумулюсы – это к хорошей погоде, стратусы – дождевые. Дважды в день ходили к морю замерять температуру воды и брать пробы на солёность. Потом нам сказали, что нужно учиться морзянке, чтобы самим шифровать и передавать. Работая на ключе, Ляля руку сорвала от напряжения и страха, она у неё до сих пор побаливает. А у меня получилось, даже появились друзья в эфире, которые поняли, что мы с Лялей новички, и старались работать помедленнее. Платили немного, семьдесят пять рублей. Но главное – мы были вместе.

Остров Колгуев. Виктор Фёдорович и Лариса Борисовна с дочкой Катей

Лариса Борисовна смеётся:

– Я приехала на Колгуев в красивой шубке, которая стала у меня халатиком. Для меня после истфака МГУ, когда я получила распределение в аспирантуру, это было непросто, конечно. Зимовка там, с одной стороны, была счастьем, с другой… Счастье, что мы были втроём: я, Витя и Катя. Читали всё, что было в библиотеке. «Калевалу», например, «Былое и думы», а дочке – «Короля Матиуша». Но… я потеряла ребёнка, не смогла доносить, потому что не было ни женской консультации, ничего похожего. Ребёнок сначала шевелился, потом затих. Меня вывезли самолётом санавиации, еле спасли. Другая сторона северной романтики.

Так мы и жили. Открытием для меня стали северные люди. Уезжаем из Нарьян-Мара на Юг, начинаем закрывать квартиру, ломается замок. Соседке говорю: «Нина Ивановна, присмотрите». Нет даже мысли, что кто-то заберётся, что-то украдёт. Летом летим на Колгуев, нужно фоторужьё. Тут же протягивают: «Берите». А оно огромных денег стоило. Закончилось наше житие-бытие на острове, когда я снова оказалась в положении, ждала нашего Федю. Родился он в Москве.

Там получаю письмо от Вити: «Не вздумай крестить сына». А для крещения тогда требовалось не только свидетельство с работы, но и согласие обоих родителей. Спрашиваю у знакомой: «Что делать?» Она: «У нас бабушки сидят возле дома, договорятся. Священник придёт домой». Крестили. Это была тайна, о которой я Виктору Фёдоровичу не могла признаться. Мне было очень плохо из-за этого. Уже когда приехали в Архангельск, начинаю робко: «Витя, я должна тебе признаться…» Он напрягся. «Я крестила Федю». А он восклицает: «Неужели я был такой глупый, что возражал?!»

– Когда вы впервые соприкоснулись с Богом?

– Знаете, я не могу сказать, когда поверила. Такое ощущение, что в вере была всегда, поначалу не сознавая этого. Мой папа был управляющим трестом Центроспецстрой, по рангу это соответствовало должности министра. Поэтому в доме никогда не говорили о вере, но у нас была Афонская иконка Божией Матери «Млекопитательница», которую мама прятала от папы-коммуниста. Школьницей я была очень системной девочкой: в 22 часа ложилась спать, слушая последние известия. Но перед тем как заснуть, просила: «Господи, дай мне веру!» Папа умер рано. Как-то двоюродная сестра спросила: «Ты знаешь, кем были твой дед и прадед?» – «Нет». – «Они были священниками». Почему папа не говорил? Если бы я знала, что у меня дедушка был священником, то и думать не думала бы о поступлении на истфак.

Потом были университет, неудачное замужество, рождение Кати, Витя. Перед тем как отправиться на Колгуев, он познакомил меня с кратовцами…

Виктор Фёдорович подхватывает:

– В Кратово жили наши друзья, дочери Максимова, придворного архитектора Николая Второго, Злата и Яся Максимовы, и муж Златы – скульптор Сергей Круглов. Они прочитали мой очерк «Дед Матвей» в «Комсомолке», и Сергей Александрович захотел сделать скульптуру оленевода. Предложил: «Живи у нас, а не в общежитии, когда приезжаешь в Москву». Потом я познакомил их с Лялей, и мы слышали, как они читали утреннее правило, вечернее – уходили в свою светёлку и там молились.

Лариса Борисовна:

– И я начала изредка ходить в храм, исповедоваться и причащаться. С кратовцами мы говорили о Боге втайне от Вити, который был тогда ещё далёк от веры. Не хотелось споров на эту тему.

Виктор Фёдорович:

– У меня бабушка жила на Донбассе. Помню, как ещё до войны она меня всё Витечкой звала, голубила да про Николушку рассказывала. Но все многочисленные дяди и тёти были коммунистами.

– А вы когда пришли в Церковь?

– О, это целая история.

«Окрести его»

Виктор Фёдорович:

– С отцом Трифоном (Плотниковым) мы познакомились в Архангельске, когда я работал в газете «Волна». Зашёл к нам в редакцию в гости, позвал к себе в Сийский монастырь. Он тогда, в 1993-м, обошёл многих творческих людей в городе. У нас в то время сын Фёдор решил венчаться, и Ляля говорит: «Витик, может, и нам повенчаться?» Говорю: «Хорошо, но при условии, что никого не будет в храме». Жена спрашивает: «А ты уверен, что крещён?» Задумался. Мне говорили, что вроде да, но не точно. Сообщил о своих сомнениях отцу Трифону. Он в своей манере ответил: «Ладно». А спустя сколько-то месяцев, а то и год, пошли мы с ним крестным ходом на озеро Святое. И батюшка отцу Гавриилу, монаху, приехавшему с Новой Земли, говорит: «Окрести его!»

На прощание отец Гавриил сказал мне тогда: «До встречи через пять лет». И встреча действительно состоялась. Когда готовился к изданию последний том «Поморской энциклопедии», никто не хотел писать про Новую Землю, потому что там не бывали. Предложили мне. Несколько раз получил отказ на просьбу выдать пропуск, а потом неожиданно разрешили лететь на военном Ил-76 – двухэтажном. Написал потом сорок статей про всех начальников полигонов, ядерные испытания, храмы, новоземельский фольклор и так далее. А вскоре после приземления увидел храм и объявление: «Литургия будет в два часа ночи». Пришёл, отстоял службу, а отец Гавриил, узнав меня, сказал: «Вы теперь поняли, как оказались на Новой Земле?» Божьей волей, надо полагать. Ровно через пять лет, как и было обещано.

* * *

– После крещения я продолжал ходить на службы, но не осенял себя крестом и на колени не вставал – я же не раб, а брат Божий. Так было, пока не споткнулся на первой ступеньке храма Преподобного Сергия в Сийском монастыре. Споткнувшись, задумался и сказал себе: «Что ж ты в чужой монастырь со своим уставом лезешь! Почему люди крестятся, а ты нет?» И с тех пор легко рука, будто сама, крестит меня.

А спустя какое-то время попал ранним утром на братский молебен. Монахи, трудники в ватниках, и вдруг все бух на колени, а я стою. Оглянулся, ещё трое стоят. Ну, думаю, раз я не один такой, ладно. А потом пригляделся: это фуфайки висят. Так втроём мы на колени и не встали: я и три фуфайки. В общем, эта дурь из меня тоже вышла. В советское время я ходил по древнерусским святым местам, обожал старославянские тексты, любил церковную музыку. Но, как и для многих тогда, это было не верой, а культурой. Так что воцерковление давалось непросто. Но отец Трифон не нажимал. Дал послушание фотографа, и я со своим «Зенитом» всё вокруг запечатлевал. Вроде как при деле. А вот Лариса Борисовна, сказав: «Витя, это не мы нужны монастырю, а он нам», пошла вперёд семимильными шагами в деле воцерковления. Прежде ей казалось, что я впереди – тут и знание древнерусской живописи, и литературы, но когда дело дошло до главного, вырвалась вперёд.

…В этот момент в фойе гостевого домика заходит друг наш и брат игумен Варсонофий (Чугунов) и торжественно объявляет:

– Приехал Курицын, кстати.

Речь о наместнике Александро-Ошевенского монастыря.

Лариса Борисовна оборачивается ко мне:

– У моей старшей внучки с отцом Феодосием особые отношения. Она сказала нам: «Мне уже шесть лет, пора на исповедь». В храме мы были вдвоём, внучка готовится к исповеди, и вдруг входит отец Феодосий. Она смотрит на него, говорит: «Я боюсь». «Не ходи», – предлагаю. «Я решила». А отец Феодосий подарил ей чётки и потом всегда беспокоился: «Что моей Оленьке подарить?» Однажды на службе отец Феодосий пел, а потом рукой её подозвал и они вместе пропели вечернее правило. Оба знали его наизусть. Как-то раз не допустил её до причастия и переживал. А когда она вышла замуж, очень обрадовался и спрашивает: «Как фамилия-то теперь?» – «Воронова». – «О-о, мы теперь из одной семьи». Ну, он же Курицын (смеёмся).

С отцом Трифоном у Оленьки тоже отношения интересные были. Собрались в монастыре после крестного хода на Святое озеро. Когда нужно в Архангельск выезжать, никто не знает, а спросить отца Трифона стесняемся. Но Ольга набирается смелости, идёт к нему: «Батюшка, а когда мы поедем?» – «Куды?» Для неё, московского ребёнка, это слово было совершенно незнакомым. Оторопела и тихо произносит: «Куды?..»

Отец Трифон

Лариса Борисовна вспоминает:

– Первая Пасха в монастыре, 1993 год. В храм народ с собаками пытался заходить, с папиросами, потому что никогда в храме не бывали, не знали, как положено. Но радостные. Им говорят: «Ребята, с собаками нельзя в храм». – «Да?» Выставили собак на улицу. «И с папиросами нельзя».

Виктор Фёдорович:

– Так сразу непросто вспомнить. Очень смеялись, когда для козы, которая объедала кору с деревьев, отец Трифон придумал прозвище Коза Ностра (название сицилийской мафии. – Авт.). Батюшка эти деревья сажал, а коза обрадовалась – и к ним. Целая кампания была по спасению деревьев от этой чревоугодницы.

Вот ещё. Решили как-то раз в Тамани устроить заплыв с отцом Трифоном. Принимаем решение рвануть на километр. Брассом поплыли, он чуть впереди, всё-таки архимандрит. Позади сто метров, двести, триста, берег начинает теряться вдали. Постепенно устаём, но отец Трифон – пастырь, ему неудобно от данного мне слова отказываться. Ну и моряк опять же. Наконец спрашиваю: «Может, пора?» «Пора, Виктор Фёдорович», – отвечает. Чуть меньше километра проплыли.

Лариса Борисовна:

– В начале 1990-х я работала в университете, преподавала педагогику. Летом 94-го долго в Сийском монастыре жила. Никак не могла решиться пойти на исповедь. И тогда матушка Мастридия, она сейчас в Ибе подвизается, советует: «Батюшка скажет что-то, а ты ему: “Грешна, а в чём, не могу сказать”». Я, глупая, поверила, что так можно. Отца Трифона останавливаю: «Хочу исповедаться». – «Когда?» – «Прямо сейчас». Начинаю рассказывать: «Грешна!» – «В чём?» – «Не могу сказать». Он смотрит на меня поражённый. Пришлось, конечно, рассказать всё. После этого думаю: «Всё, батюшка теперь перестанет со мной разговаривать и выгонит из монастыря». Боялась на него смотреть, а он только улыбался.

Четыреста человек, бывало, приедет на Пасху в монастырь, и мы должны готовить – огромные котлы, одного винегрета сколько! Отец Трифон не ограничивал число паломников, так что спать порой приходилось в самых неожиданных местах. Как-то просит меня и ещё одну помощницу: «Накройте стол человек на 20-25». Мы накрыли, всё разукрасили, а в храме человек сто, и батюшка им говорит: «А теперь всех приглашаю на трапезу». Мы в ужасе, а батюшка даёт нам трудников, которые ставят новые столы. Что-то разделили из того, что подготовили, что-то добавили из запасов, и всё прошло прекрасно. Он не говорил: «У нас того-то нет, это – не можем». Господь поможет.

Виктор Фёдорович:

– Отец Трифон не делил публику на простых и вип-персон, терпеть этого не мог. Этого не позволяло его чувство собственного достоинства. В праздники, после службы, он приглашал к столу всех. В тесноте, да не в обиде.

Лариса Борисовна:

– Однажды батюшка строго смотрит на нас, православных дам, спрашивает: «Все получили поклоны?» Одна: «Я не получила». – «Тридцать поклонов». Понять, когда он шутит, когда всерьёз, бывало порой невозможно. Раз на исповеди говорю ему: «Батюшка, я на вас обиделась». А он удивлённо начинает допытываться: «За то? А может, за это?..» – «Нет». «За что же ещё?» – недоумевает так по-детски, а глаза смеются. Пьём как-то компот за столом с братией. Я что-то не то сказала, язвительное, а отец Трифон мне косточкой в лоб, и метко так.

* * *

– Уже в Архангельске набралась смелости и пригласила отца Трифона в гости на день рождения. С тех пор он бывал у нас нередко. Пеку блины на масленичной неделе. Звонит батюшка: «Мы с отцом Варлаамом придём часов в восемь вечера». Потом перезванивает после полудня: «Лариса Борисовна, нас человек семь будет, и придём часа через три».

День рождения отца Трифона

На одной из таких посиделок решили через неделю провести семинар в городе по православной педагогике. Собралось около трёхсот человек. Что-то подобное было впервые в Архангельске. Из этого и выросли потом Иоанновские чтения. Помню первые. К ректору нашего университета Владимиру Николаевичу Булатову подхожу, уговариваю выступить, а он ни в какую. Пускаю в ход последний аргумент: «Я обращаюсь к вам как женщина. Вы же не можете женщине отказать?» Сдался. Но это было позже. А тогда после семинара была «Монастырская школа» в Доме христианской культуры, где заправляли в основном протестанты. Но батюшка говорит: «А мы туда въедем и сами будем заправлять».

– Я знаю, как это происходило, – вспоминаю уже я. – Протестанты приходили к местному руководству и говорили что-то про возрождение веры и прочее. Их принимали за православных и щедро им отсыпали земли, кабинеты, здания и так далее. Это было, конечно, лукавством, так что отцы города потом только затылки чесали. Отец Трифон эту тактику изучил, ещё когда создавалась наша газета. Один хитроумный журналист благодаря «Вере» надеялся произвести впечатление на иностранных протестантских лидеров и с их помощью уехать в Америку. Отец Трифон смотрит – непорядок. В состав редакции включил сначала Игоря Иванова, которого отвёз за благословением к старцу Кириллу (Павлову), потом Мишу Сизова – и стала газета православной. С Домом христианской культуры – та же история.

– Да, так появился в Архангельске Дом православной культуры. Я вела лабораторию для учителей начальных классов. Потом решили, что надо обучать студентов. Поехали с батюшкой в Свято-Тихоновский, чтобы организовать филиал. Открылся он в 1996-м. Из первых студентов запомнилась легендарная наша Таня Кобылина, матушка отца Валентина из Красноборска. Сейчас у неё одиннадцать детей, а тогда только первые пошли, и приезжала она то беременной, то кормящей. «Беременной выгодней ездить», – шутила она. – Зайдёшь – и сразу сдаёшь экзамен. А когда кормящая, по тебе не видно».

* * *

– В юбилейном 1996 году – в год 600-летия Стефана Пермского – мы приезжали в Коми, – вспоминает Лариса Борисовна. – В селе Иб, где отец Трифон когда-то служил, к нему подполз пёс, который уже несколько дней не показывался, решили, что ушёл умирать. А тут ластится, радуется возвращению батюшки. В Ульяновском монастыре после отъезда Святейшего пригласили всех собравшихся на трапезу. Но когда мы с отцом Трифоном подошли к корпусу, где она проходила, обнаружилась надпись: «Женщинам вход строго воспрещён». Ну, воспрещён и воспрещён. Батюшка мог бы сказать: «Лариса Борисовна, вы там погуляйте, найдите место, где женщин кормят». Но нет, это было не в его характере. Сообщает всем, что оставить меня не может. Меня тут же благословили пройти с ним, и за столом я оказалась единственной женщиной. Там был батюшка, кажется Андрей Паршуков, про которого говорили, что он слабый пол любит строжить. И вот отец Андрей, который якобы не любит женщин, встаёт и говорит: «А я хочу поднять тост за одну женщину. Ту, которая среди нас». Все засмеялись.

И такой отец Трифон был всегда. Косточкой в лоб – это пожалуйста, но чтобы по-настоящему обидеть словом, делом – никогда. В Тамани решила отпраздновать юбилей – мне исполнялось 75. Договорились с батюшкой, он тогда уже в Краснодаре служил. Приехал он, архангельских человек двадцать. Знаете чего пожелал мне отец Трифон? Царствия Небесного. Считал это самым важным. А сейчас я желаю ему Царствия Небесного..

Супруги Толкачёвы в Нарочи, Белоруссия

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска