Стоим с игуменом Феодосием (Курицыным) посреди заснеженного двора в Сийском монастыре. Мороз за тридцать. Батюшка показывает на одно из окон, говорит, что там была его косторезная мастерская. Он здешний, сийский постриженик.

Игумен Феодосий (Курицын) с маленькой прихожанкой

Расположились для беседы в одной из келий. В уголке устроился в кресле послушать старого друга иеромонах Феофил (Волик). Они оба учились в косторезном училище на родине Ломоносова – вышли оттуда мастерами, вместе подвизались при архимандрите Трифоне (Плотникове), возобновителе монашеской жизни на Сие и основателе нашей газеты. Отец Феодосий хороший рассказчик – недавно даже книжку рассказов выпустил. Так что, хотя я его слушаю в первый раз, а отец Феофил Бог знает в какой, интересно обоим.

Бабушкина лестовка

– В конце 1960-х шло строительство дороги Архангельск – Москва, а мой отец работал в строительной организации инженером, – начинает свой рассказ отец Феодосий. – В рабочем посёлке ДСУ-2 на левом берегу Северной Двины он получил небольшую квартирку, где не собирался надолго задерживаться.

Там я и появился на свет 14 мая 1967-го, а 21 августа не стало отца. Благоустроенную квартиру в Архангельске получить не успели и остались в посёлке. Росли там как в деревне, и это было хорошо. Все друг друга знали, друг с другом здоровались. Двери не закрывались, можно было зайти к соседям чайку попить, попросить хлебушка или соли.

Бабушка по маме была коммунисткой, поэтому нас, детей, не крестили. У нас весь класс был некрещёным. Всё лето мы в детстве проводили в Нижегородской области у бабушки по отцу, Прасковьи Ивановны. Была она человеком глубоко верующим. Неграмотная, но наизусть помнила молитвы и знала Евангелие.

У меня в келье сейчас хранятся её чётки. Дядя передал после смерти бабушки, не зная, что это такое: «Может, пригодятся?» А я вижу – лестовка. Вспоминая, как одевалась бабушка, заплетала волосы, повязывала платок, я начал догадываться, что она из старообрядцев. Потом вспомнил, как раз в месяц ездила в храм в Мурашкино за семьдесят километров причащаться. Это была одна из немногих единоверческих церквей в СССР. Но обычно ходила по субботам в молитвенный дом, где староста с окладистой бородой читал вслух Новый Завет и Псалтырь. Наблюдая, как бабушка молится, я о вере не больно-то и задумывался, но, быть может, что-то в душе настраивалось на правильный лад.

Резьба по мамонту

– А вот как после восьмого класса поступил я в косторезное училище. Была у меня поначалу, с первого класса, другая мечта – стать художником. Мама одобрила и повела меня в художественную школу. А я постоял рядом, подумал и решил, что всё равно это никуда от меня не уйдёт, а пока спортом позанимаюсь. И когда отправился в Ярославское художественное училище, мне там сказали, что хоть и рисую неплохо, но художественной грамоты нет никакой, и до экзаменов не допустили.

Но оно, пожалуй, и к лучшему. Возвращаюсь домой, а мама объявление в газете показывает: в косторезную школу начался набор. И стали нас там учить работе по кости – не только коровьей, но и с зубом кашалота работать, моржовым клыком и даже бивнем мамонта. И где бы потом ни служил, везде была у меня своя мастерская, и сейчас в Ошевенском монастыре есть – прекрасная.

В косторезной мастерской

– Простите, где вы мамонтов берёте? Ну то есть мамонтовые бивни…

– Этого материала всё ещё очень много. В основном привозят из Якутии. Бивни до пяти метров прежде доходили, сейчас обычно метра полтора. Беру через знакомых в Москве, но материал недешёвый.

– Какие ощущения, когда работаете с ними? Всё-таки бивням много тысяч лет.

– Благородная кость, более пластичная, чем другие, похожа на слоновью. Даже если просто отшлифовать – очень красиво. Серьги сделаешь – никакую резьбу наносить не надо. Кольцо просто вырезать, отполировать – будет очень красиво. Сама кость даёт такой эффект. Но о резьбе по любой кости можно говорить бесконечно. Это песня (смеётся). Искусство мирового уровня – ювелирное. Хотя училище наше было в Ломоносово, промысел наш именуется холмогорской резьбой – она мелкая, ажурная. Единственная в России косторезная школа, которая славится своими шедеврами.

В училище имелось три курса, где училось при нас тридцать семь человек. Общеобразовательных предметов не было, только специальные: рисунок, композиция, сама резьба. Отец Феофил учился курсом старше, а всего в епархии четверо священников-косторезов, примерно одного возраста. Кроме нас с отцом Феофилом, это отец Георгий Шестаков, мой однокурсник, подвизается в Архангельске, а отец Валентин Рюмин служит в Верхнетоемском районе. У него и матушка косторез.

После училища и армии устроился там же, в Ломоносово, на косторезную фабрику. Но приходилось гнать ширпотреб, а душа этого не принимала. Хотя время для нашего промысла замечательное было – в последние советские годы. Был большой интерес к народному искусству, который, к сожалению, сошёл на нет к середине 1990-х, когда у людей денег не всегда хватало на еду. Покупать наши работы перестали, так что мастера начали голодать, можно сказать.

Кураряба

– Так получилось, – продолжает рассказ о. Феодосий, – что известный архангельский искусствовед Нина Анатольевна Филёва пригласила меня и моего товарища в Художественный фонд Союза художников, где задумали открыть косторезную мастерскую. Я сделал шкатулку, которая понравилась худсовету, и получил мастерскую в центре Архангельска, где и проработал десять лет.

– Товарища тоже взяли в фонд?

– Да, это был Алексей Рябов. Вместе были в училище, потом в армии в одной части служили, на фабрику вместе пришли, жили в одной комнате и в Худфонде тоже вместе были. Нас спрашивали: «Вы что, братья, что ли?» – «Нет, мы однофамильцы». Он Рябов, я Курицын.

Отец Феофил откликается из своего уголка:

– Их звали Кураряба.

Смеёмся. Спрашиваю отца Феодосия:

– Что сейчас с Алексеем?

– Ушёл, к сожалению. Рак крови. Мы как-то сидели в мастерской, и он мне говорит: «Славушка, я раньше тебя умру». – «Чё это ты говоришь такое!» «Люди хорошие рано уходят», – объясняет с улыбкой, и мы давай хохотать. А потом оказалось, что это была вовсе не шутка.

– Отец Феодосий, с чего и когда началось ваше воцерковление?

– Наверное, во время и после похода на коче, когда мы в последние дни существования СССР отправились по морю на Аляску.

Команда молодости

– Как вы дошли до жизни такой? Почему вдруг на Аляску-то потянуло?

– На рубеже девяностых был всплеск интереса к народному искусству. Устраивались ярмарки в разных городах, где мастера знакомились друг с другом: резчики по дереву, берестянщики, керамисты и так далее. Ну и мы, косторезы, тоже.

Особенно сдружились с петрозаводскими, в том числе с теми, кто создал клуб «Полярный Одиссей». Взялись строить поморские корабли. Не только их, но и струги делали для фильма «Ермак». Но кочи – это особая любовь. Их остатки члены клуба находили по берегам Белого моря во время путешествий и решили воссоздать один в один. На таких ходили наши предки, открыв ту Америку, которую потом прозвали Русской.

Коч – судно уникальное, без киля, по форме похожее на яйцо. Благодаря этому, если в море заставала зима, судёнышко не сминало льдом, а выдавливало наверх. В чём помогала и команда – выбиралась на лёд и раскачивала коч верёвками. Можно было перезимовать, а как потеплеет, двинуться дальше. Иной поход мог длиться несколько лет.

Когда друзья из Петрозаводска решили, что в Белом море им стало тесновато, кому-то пришла мысль отправиться на Аляску. Позвали и четверых архангельских, меня в том числе.

Ещё одним из нас был Иван Данилов, которого журналисты прозвали первым звонарём России. Может, слышали? У него ученики по всей России. Звоны ведь долго запрещали, а Иван был едва ли не первым, кто добился разрешения, и не где-нибудь, а на колокольне собора Василия Блаженного. По образованию он историк, когда стал работать в Малых Корелах научным сотрудником, заинтересовался колоколами – там хорошая коллекция. Решил восстановить колокольный звон, с которым объехал потом полмира – давал концерты, а с ребятами из «Полярного Одиссея» сходил на Шпицберген, приобщаясь к мореплаванию. Настоящий русский северный человек. Родом из Суры, где его мама создала по обету музей Иоанна Кронштадтского. Серафима Данилова – из камчадалов, её отец был священником на Камчатке. Родителей репрессировали, а в Суру её распределили после пединститута в Питере…

– Ну, об этом, наверно, расскажут мои коллеги, которые съездили в журналистскую экспедицию на Пинегу, в том числе побывали и в Суре…

– Его тоже больше нет – Ивана, через несколько лет преставился, в сорок пять. Сердце! Сердце… сердце… – трижды произносит отец Феодосий, каждый раз всё тише. – Из нашего экипажа в живых сегодня только трое, а было восемь.

Это был 1991-й год. Мы вышли из Мурманска 19 августа, как раз в то время, когда случился ГКЧП. Боялись, что нас вернут. Но не вернули. Коч был большим, с палубой. Сколочен из трёх слоёв досок, сшитый медными гвоздями, просмоленный. Длина – 11 метров, ширина – четыре. Две мачты – фок и грот. Парусное вооружение прямое, то есть только с попутным ветром мог ходить.

По морю-окияну

– Это, конечно, была авантюра. Прежде ведь в основном вдоль берега ходили, редко в открытое море.

– Август – не поздновато?

– Так мы же шальные были. Собралась команда – восемь бородатых мужиков, но ни одного профессионального моряка, хотя бы яхтсмена. Евгений Зимирев – известный художник, Владимир Вишняков – оператор Архангельского телевидения. Капитан Юрий Михайлович Наумов – научный сотрудник из музея Кижи. Боцман – сантехник Юрий Колышков. За несколько лет до экспедиции, в 88-м, боцман с капитаном побывали на Святой Земле и на Афоне – в числе первых из СССР. Чтобы получить благословение на эту поездку, они отправились к тогдашнему митрополиту Петербургскому, не знаю, кто тогда им был…

– Будущий Патриарх Алексий.

– Неужели? Так вот, он поставил условие, что они должны быть крещёными. Крестились, поехали вместе с архимандритом Августином из Александро-Невской лавры, который научил их молиться. А когда мы отправились на Аляску, в каюте на коче были иконы Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца. Но молиться я начал не сразу.

Должны были выйти в конце июня, но пришлось ориентироваться на шеститрюмный теплоход «Павлин Виноградов», на котором нас, в составе каравана, согласились доставить до Певека по Северному морскому пути. Через десять дней, в последних числах августа, выгрузили нас на Чукотке. Это была самая простая часть экспедиции.

Станислав Курицын врёмен путешествия на Аляску

Где-то под парусами, где-то на вёслах, где с чьей-то помощью больше месяца добирались до острова Святого Лаврентия. Сначала ледокол «Ерофей Хабаров» дотащил нас до мыса Шмидта, где мы простояли две недели. Там начался ледовый шторм, да такой, что даже белая медведица с медвежатами сбежала от него в тундру. Потом гидрографическое судно из Владивостока протащило мимо мыса Дежнёва – очень опасное место, где погибло много моряков. По пути видели много китов, а вот в Уэлен – центр чукотских косторезов, стоящий на самом краешке света, самое восточное поселение в России – так и не попали. Не сложилось.

С каждым днём становилось труднее. Когда добрались до Святого Лаврентия, пришла мысль, что поздновато мы собрались путешествовать. Подумали: а не законсервировать ли судно, чтобы в следующем году собраться снова? В 1992-м должны были праздновать 500-летие открытия Колумбом Америки, можно было к нему приурочить. Но Аляску было уже видно в хорошую погоду, и капитан спросил: «Ну что, парни, пойдёте?» – «Пойдём, конечно». О том, что это сезон штормов на Тихом океане, не сильно беспокоились. Пограничники вытащили коч в открытое море – я до сих пор не понимаю, как они выпустили нас не только без виз, но и без загранпаспортов…

Вышли – и вперёд. По карте самый близкий город – Ном. Небольшой, вроде Каргополя, в своё время это был городок золотоискателей. Но ветер внёс свои коррективы, и унесло нас в открытое море. Плывём, берегов не видно, и капитан говорит: «Кто первый увидит землю, тому стакан водки», – и мы внимательно стали вглядываться вдаль. Закон был такой – в море спиртного не употреблять, но тут особый случай. Иван увидел берег первым и как заорёт! Увидели очертания земли, пошли к ней – это был остров, не доходя до которого, сели на мель. Я как самый молодой, ловкий отправлен был на лодке якорь заводить – бросаешь его, а мужики подтягиваются с помощью лебёдки. Только встали на якорь, начался шторм.

Тогда-то я Богу и начал молиться. Весь экипаж был на палубе, а я спустился вниз, встал перед иконами и говорю: «Боженька, я ещё молодой, жить хочу». Пообещал, что стану хорошим, брошу вредные привычки. Очень искренне молился, но, конечно, когда сошёл потом на берег, обо всех обещаниях забыл на десять лет, пока не пришёл в монастырь. Да только не прошли те молитвы и обещания бесследно – задали траекторию, это стало началом пути. Взошёл я в море на ковчег спасения, а потом спускался, поднимался снова, но далеко не отступал.

Шторм был настолько серьёзным, что не было ясности, останемся ли живы. Не было навигаторов, врача. Рация имелась, но без радиста. Что-то на ней пытались изобразить, и нас, как потом оказалось, даже слышали, а мы нет – не представляли, на что нужно нажать. Потом стали ракеты запускать. Погибнуть могли не один раз, пока всё это продолжалось четыре дня.

Было опасение, что может канат у якоря перетереться и тогда унесёт в открытое море, но обошлось. Идёт волна, а ты сидишь привязанный к мачте и кричишь: «Атас!» Кто за что хватается, волна накрывает полностью. На вахте сидели по два часа в ватниках-роканах, вроде как непромокаемых, но на самом деле спускаешься потом в трюм насквозь мокрый и греешься у печки-буржуйки. Дежурили вшестером по очереди все, кроме капитана – у него хватало других дел – и оператора, который как раз перед нашим путешествием перенёс инсульт. После выяснилось, что нам нужно было всего лишь зайти за остров, спрятаться от волн, но мы этого не знали. К тому же на мачте выпала верёвка из ролика, и мы не могли поднять рею с парусом. Меня туда закинули – полез в плавках, синий от холода, в зубах конец верёвки. Болтает, болтает, но всё сделал, и мы наконец подняли парус и спрятались за остров.

У эскимосов

– А закончилось всё 14 октября, на Покров Божией Матери. Подошли местные жители на своих судёнышках и за пятнадцать километров оттащили в деревню Скамон-бей, где мы законсервировали судно. Английский знал только один из нас, но в эскимосском языке оказалось много русских слов, и мы прекрасно с местными общались. Нас с боцманом Юрой пригласила одна семья. Я прошу его чашку подать, а хозяйка: «Чашкак?» Поняла, чего я хочу. У них на «к» всё заканчивается: «салок», «мукак», «иконак», «сухалик» – «сухарик».

Узнали, что есть в тех краях деревня, которая в переводе с английского называется Русская миссия – там служил священник Русской Церкви, точно не помню, как его звали. Ну, допустим, Афанасьев Пётр. Звоним туда, и оказывается, что священник – чистейший эскимос, который по-русски знает то же, что и все: «чашкак» да «иконак». У всех русские бани, но народ не ведает, что русские, вроде как свои, испокон веков их ставили. В школах про то, что Аляска была русской, говорить запрещено, табу, и нас попросили об этом не упоминать. Познакомились с пастором-протестантом, приехавшим откуда-то. Он сказал, что ему, да и нам тоже, повезло, что деревня непьющая. Эскимосы очень не любят белых. Сравнивали с Чукоткой, где нет такого и сохранились народные промыслы, та же резьба по кости. А на Аляске всё наоборот: национализм есть, а традиции утеряны напрочь. Когда эскимосы выпьют, то вспоминают, что белые – враги. Но совет старейшин принял решение не завозить алкоголь, так что всё у нас протекало мирно, даже сдружились с местными.

Чёрный всадник на Сие

– Не сказать, что работа в Худфонде не ладилась, но постоянно чего-то не хватало. Накопилась на душе тяжесть, пустота. Бабушку начал вспоминать, как она молилась. Когда на меня нападало уныние, я брал гармошку в руки и начинал играть. Слышавшие это художники-резчики по соседству понимали: Славка Курицын в печали. Часами мог тянуть. А рядом с моей мастерской была мастерская живописца Сергея Егорова. Знаете его?

– Конечно. О нём наша газета не раз рассказывала. Здесь, в Сие, многое сделано его руками.

– Так вот, Егоров дверь, бывало, приоткроет и книжечку положит религиозную – он был уже воцерковлённым человеком. Одну, другую, третью. Потом предложил мебель отремонтировать, которую пожертвовали для Сийского монастыря, и съездить туда в гости.

К тому времени отец Феофил там уже подвизался, пока что в качестве послушника Сергея. Мы как узнали, что он в обитель ушёл: «О, дурак, до чего дожил!» Так мы, миряне, воспринимали монастырь. И вот Егоров однажды сообщает: «Волик-то уже послушник, келейником у отца Трифона стал». Рассуждаем, что да, Сергей всегда таким был – целеустремлённым: если чего решил, добьётся. Начитанный, ходячая энциклопедия. Дураком уже не называем, с уважением обсуждаем.

Кто бы мог подумать, что я там окажусь?! Как приехали с Егоровым в обитель, видим всадника – на всю жизнь запомнилась эта картина. Игумен Варсонофий (Чугунов) был тогда иеромонахом: волосы чёрные развеваются, фуфайка черна и конь под ним чёрный как ночь. Откуда-то выезжает и благосклонно нам кивает. Думаю: «Неужто в сказку попал?» Но потом на первой исповеди сказал себе: «Вот тебе и сказка». Исповедовал отец Алексий Денисов. Я когда к нему шёл, думал, что человек я, в общем-то, неплохой. А он меня послушал, послушал и говорит: «Тебя не то что к причастию допускать нельзя, а из храма гнать надо». Я перепугался, а отец Алексий завершает свою мысль: «Триста поклонов». Отбил я их, всё, что нужно к причастию, прочитал. Допустили. Это был примерно 1996 год.

«Тебе жениться надо!»

– Как раз тогда со мной одна история приключилась, которая показывает, как далёк я тогда был от Церкви. Нашлась кое-какая работа на Соловках – гостиницу нужно было оформить. Трудились усиленно, а однажды понадобилось отлучиться в Архангельск. Взял билет на теплоход «Юшар», а помощник мой, Юра, в будущем отец Георгий Шестаков, взялся меня проводить. На пристани встретили знакомого, сошедшего с другого теплохода, «Алушта», тоже костореза. Оказалось, работает экскурсоводом. Зашли к нему в каюту, выпили коньяка, и в голову ударило, говорю: «Всё, мне хватит».

Отправился к себе в каюту на «Юшаре», где вижу, что сосед у меня появился – инок. Спрашиваю у него: «Небось институт окончил?» – «Да, окончил». – «Сколько тебе лет?» – «Двадцать пять». – «Да тебе жениться надо, детей рожать!» В общем, воспитывал я его до полуночи. Наутро стыдно стало. Спрашиваю: «Тебя как звать-то хоть?» – «Иеромонах Савватий». Потом забыл про него напрочь, стыдно было лишний раз вспоминать. А лет через двадцать повёз группу детей на Соловки. Зашёл в храм, прошу священника: «Отец Герман, хорошо бы детей причастить». Он: «Ладно, только давай ты их сам поисповедуешь, а я – тебя. А служить завтра будет игумен Савватий».

После службы подхожу, говорю: «Отче, ведь мы с тобой много лет знакомы». Смотрит на меня, смотрит… А я тоже игуменом уже стал к тому времени. Напоминаю ему, как подсел к нему в каюту молодой балбес, начал жизни учить: «Так вот это я был». «Да, дивны дела Твои, Господи!» – удивился отец Савватий.

В 2000 году решил я в Сийском монастыре пожить – недолго, месяц-другой. Не было даже помысла становиться монахом – считал себя очень светским, мирским человеком. А монахи-то все шутники, наши сийские особенно. И однажды шёл я куда-то, а кто-то из братии скуфейку на меня надел. И говорят мне: «Станислав, у нас примета такая в монастыре: если скуфейку на тебя надели, быть тебе монахом». Помню, я так разозлился, что сказал: «Да что вы тут говорите? Какие ещё приметы? Ещё одна такая шутка с вашей стороны, и я сразу ухожу из монастыря». Думал, вырежу иконостас и обратно. А вот остался. Как потом сказал Сергей Егоров, «кто бы знал, что буду брать у тебя благословение».

– А почему не женились?

– Был я женат, но на эту тему не хочу говорить. Скажу только, что сын у меня вырос очень хороший. Думал потом, что, может, стоило сразу после армии пойти в монастырь, поступить в семинарию. Но понял, что нет: не поступил бы я ни в какие семинарии, мне нужно было именно тем путём пройти, который прошёл.

Крест в половине одиннадцатого

– В общем, ни через месяц, ни через три я из монастыря не уехал, но и желания остаться не появилось. Через полгода подхожу к отцу Трифону, прошу: «Батюшка, благословите уехать! Я художник, у меня призвание, мне нужно вернуться в Архангельск, в мир». А он: «Станислав, ну кто ты такой, чтобы знать о своём призвании?»

И верно, когда через год, в апреле 2001-го, меня постригли в иноки, я уже ни в чём не сомневался. А когда в августе батюшка пригласил к себе и сказал: «Режь крест», – всё сразу стало ясно. Это было в восемь вечера. Вырезал крест, без распятия – его бы не успел, а в одиннадцать вечера меня постригли уже в мантию, так что пути назад больше не было.

Счастлив, что оказался в той команде, что сложилась вокруг отца Трифона. Мы по-доброму шутили, поддерживая друг друга, и сам отец Трифон был очень остроумным человеком. По-человечески всё было – и в отношениях, и во всём. До сих пор говорю про Сийский: «У нас в монастыре», – при том что давно уже игумен в Ошевенском. Когда подъезжаю к обители, такой трепет чувствую, словно начинающий монашек.

Дружок из Казаково

– Покинул я Сию после рукоположения – направлен был на приход в Каргополье, в деревню Казаково. Там храм стоит посреди леса, рядом – ни одного жилого дома. Церковь была полностью готова к служению, люди даже домик для меня построили, встретив на редкость тепло. Это была первая вновь созданная община на Каргополье, не считая, конечно, той, что в самом Каргополе. Недавно рассматривал фотографии нашего прихода. Говорят, ностальгия – это тоска по родине. Наверное, эта деревня и стала моей родиной, я там родился как священник.

Стал обживаться. Коника нам подарили – Дружок его звали. А я, помню, в детстве, гостя у бабушки, на конюшню с мальчишками бегал и готов был навоз собирать, лишь бы дали покататься. А у соседа имелся мерин, на ночь на пастбище его перегоняли – так и научился я на лошади держаться. Когда у нас появился Дружок, я сразу в седло и давай по деревне галопировать, хвастаясь – вот, мол, как могу. Вижу, стоит у дороги наш прихожанин. Глаза круглые. Когда остановился возле него, слышу: «Батюшка, вы что же, на лошади умеете скакать? А я в деревне всю жизнь прожил и не знаю, с какой стороны к ней подойти». Представляете, какая жизнь у нас настала? Всё село ходило на экскурсию, вместе с детьми, как в зоопарк – на Дружка посмотреть.

На лошади по Казаково

За плугом

Удивительная находка

– Из самых удивительных событий – история, как нашёлся в одной из соседних деревень евхаристический набор. Даже до Патриарха дошло, помянули нас в каком-то докладе.

Поясню. Казаково – это часть Большой Шалги, куста из 28 деревень. А недалеко, в десяти километрах от нашего каменного Покровского храма, есть Малая Шалга, где храм тоже Богородичный, но в честь Смоленской иконы Божией Матери. Некогда большое село уже много лет как обезлюдело. Храм, часовенка, дома, бани – всё прекрасно сохранилось, а людей нет.

Мы там собираемся каждый год послужить, но церкви уход нужен. И как-то раз звонит мне Никита Мелентьев из «Общего дела» – это такое общественное объединение в Москве, которое помогает на Севере храмы восстанавливать. Спрашивает, нет ли рядом церкви, где можно потрудиться. «Есть, – отвечаю. – В Малой Шалге есть большой храм. Там сосна упала на алтарь да с полом надо поработать, не говоря о крыше. Приезжай, будем рады». Никита засомневался. Объясняет: «Перед тем как ехать, мы обычно разведчиков высылаем, чтобы представлять, какие работы придётся выполнить, какой материал нужен. Но в этом году не получится с разведчиками, поэтому пришлите фотографии».

А у сестры Никиты подруга есть Настя, тоже захотела поехать. Но Мелентьев ни в какую: «Нет, группа уже набрана, нам больше никого не надо». Сестра чуть ли не в ноги упала: «Возьми!» Никита сдался, взял Настю, которая вместе с другими девушками обеды варила. Когда решили в церкви провести генеральную уборку, начали мести да мыть, поднимались по иконостасу на высоту чуть ли не десять метров. Настя решила вычистить птичий помёт между стеной церкви и иконостасом. Как человек ответственный, она выгребала его, пока до пола не добралась, и тут увидела какой-то узел, явно не пустой. Никиту позвала. Обнаружили Чашу и всё остальное. Перепугались, привезли ко мне. Стал вынимать предметы. Господи, что это! Чаша для Святого причастия, дискос, звездица и всё остальное – полный евхаристический набор. Сколько там, в храме, побывало чёрных копателей и им подобных, а открылось сокровище тем, кому Бог благословил. Быть может, священник успел спрятать перед арестом. У меня сложилась такая картина: батюшка, когда за ним пришли, схватил аналойный плат, завернув в него набор, и буквально бросил между стеной и иконостасом, закрыв доской. Голубям, конечно, отдельное спасибо, без них нашёл бы святыню тот, кому не предназначено. Почти восемьдесят лет пролежало. Никита потом говорил: «Первая экспедиция, когда ничего не планировалось и толком не было ясно, куда едем и зачем. Взял девушку, которую не хотел брать. И такой результат!» Воистину, Бог в немощи дышит, когда доверяемся Ему, а не свои планы пытаемся воплотить.

Староста наш – монах Кирилл, в миру Михаил Александрович Кудрин – был как раз оттуда родом, из Малой Шалги. Как и я, постриженик отца Трифона. Я многому у него успел научиться. Человек простой, автомехаником был, четверо детей, которых воспитал в православной вере, множество внуков. В Церкви с 1984 года. Именно он восстановил казаковский храм, пережил при этом два инфаркта, но не отступился.

Мы служили всенощное бдение, когда ему снова стало очень плохо. Подходит ко мне: «Батюшка, мне надо поисповедаться». Покаяние было мощнейшее, я таких больше не слышал. Хотя он перед тем каждую неделю на исповедь ходил, но тут было всё с особенной силой. А дома с ним случился третий инфаркт. Приехали его дети: «Папа, давай вызовем скорую». А отец Кирилл: «Нет, сначала позовите батюшку». Беру Дары, хватаю облачение. Успел причастить, и только после этого отец Кирилл сказал: «А вот теперь можно и скорую». Увезли его в больницу, и через три часа преставился он ко Господу. Замечательная жизнь и замечательная смерть.

«Учимся покрывать друг друга»

– Первого августа 2016-го мне было благословлено стать настоятелем Ошевенского монастыря. Казаковский храм, однако, остался за обителью, там у нас подворье, так что с приходом мы не расстались – ездим туда, окормляем. Когда владыка отправлял меня в Ошевенское, то сказал: «Храмы, конечно, восстанавливать очень важно и нужно, но первое, что ты должен сделать, – восстановить монашескую жизнь».

Приезжаю. В Казаково-то всё обустроено, а здесь, в монастыре, трава в мой рост и много чего надо сделать. Бьюсь-бьюсь, ничего не выходит. Видно, не тем занимаюсь. И тогда отец Владимир Кузев из Архангельска, который ходатайствовал о том, чтобы меня рукоположили во священники, с приходом помогал, посоветовал особо не переживать: «Ты, Феодосий, с Ним разговаривай, и всё получится». И стал я с Богом говорить, как умею, да и молиться сильнее, и пошли у нас дела на лад, потянулись люди.

Однажды пшеничная мука закончилась. Помощник докладывает: так, мол, и так, ещё и сахара, можно сказать, не осталось. Иду к себе в келью, погружённый в думы: что же делать? Не проходит и десяти минут – стучатся. Открываю. Вижу, стоит каргополец в летах, бывший начальник РОВД, сообщает: «Батюшка, я вам кое-что привёз». Оказывается, и муку, и сахар, да ещё и масла подсолнечного. Так вот и живём.

Корову, помню, привезли – испуганную такую. А мы ведь те ещё колхозники, те ещё крестьяне. Снимали корову с машины в раздумьях, что же нам с нею делать. Она спрыгнула – и бежать. Мы за ней – монахи, паломники, трудники. Да куда нам за такой резвой угнаться – прыгнула в реку, переплыла на ту сторону и в деревню подалась. Там местные её поймали, вижу – ведут. Но потихонечку научились и коровушку доить, и землю пахать. Сейчас сад яблоневый пытаемся развести, пчёл держим.

– Яблоки-то растут в Архангельской области?

– У нас всё растёт, – смеётся отец Феодосий. – Над нами взял шефство Петербургский институт имени Вавилова: саженцы привезли, учёные приезжают, подсказывают. Один из нашей братии к ним поехал, чтобы курсы пройти. Давняя мечта – чтобы на территории был яблоневый сад. Надеюсь, сбудется.

* * *

– Многочисленна ли братия?

– У нас сейчас полный комплект: игумен, иеромонах, иеродиакон, монах. Всех подряд не принимаю, только тех, в ком уверен. Бывало такое прежде: брал в надежде – «а вдруг». Но стоило мне за ворота, и… Лучше пусть нас будет трое-четверо, но таких, кому можно доверять. Через Сийский тысячи, наверно, прошли, а остались единицы. В какой-то момент постриги и вовсе почти прекратились. Особенно плохо стало с началом ковида.

На слова игумена Феодосия откликается из своего кресла отец Феофил – задело за живое:

– С матушкой Тихоной разговаривал в Суре, она 1988 года рождения. Говорит: «У нас возраст сестёр такой – тридцать пять, сорок пять, пятьдесят пять». Десять лет разницы между каждой.

Отец Феодосий:

– А у нас младшему 39. Хотелось бы человека три хотя бы помоложе.

– Закончился, похоже, наш призыв, – говорю я.

– Да, – соглашается отец Феодосий, – почти все наши монахи пришли в Церковь в девяностые. Это мощнейшая волна была. Потом, в нулевые, было какое-никакое стремление к монашеству, священству, а сейчас… не знаю, что и сказать.

– У нас в епархии последнее рукоположение было в 2019 году, – сообщает отец Феофил. – С тех пор четыре года – никого.

– С ковидом мы, в Церкви, похоже, дали маху, объявив, что в храмы можно не ходить, – замечаю невесело.

– На Пасху люди едут, помню, и вдруг циркуляр – храм закрыть, никого не пускать, – вспомнил отец Феодосий про ковидные годы. – Я сел, не знаю, что делать. В епархию звоню. Мне дали понять, что излишне усердствовать не стоит.

Отец Феофил, как руководитель епархиального отдела по монастырям, вспомнил какое-то совещание в Москве:

– Нам сказали: «Вы все прекрасно знаете, что через Святые Дары, крест, иконы, зараза передаваться не может. Но мы не должны давать повода безбожникам, чтобы над нами глумились, обвиняли…»

– У меня так было, – вспомнил отец Феодосий. – На службе люди в кучу сбились. Говорю им: «Вы люди верующие, ничего не боитесь. Но если не хотите, чтобы монастырь закрылся, встаньте на расстоянии». Встали, куда деваться.

Братская семья

– Отче, расскажите о вашей братии.

– Все совершенно разные. Иеромонах Вениамин (Юдин) у нас из Архангельска, два высших образования. После Мурманской мореходки много лет был послушником в кафедральном соборе, окончил Свято-Тихоновский институт, а к нам приехал по благословению отца Владимира Кузива.

Ошевенская братия

Иеродиакон Пахомий (Степанов) из Кургана. Деревенский, крепкий такой, степенный человек, от земли. Тракторами нашими старенькими занимается, пчёлок разводит – у нас всё-таки шестнадцать ульев. У него всё аккуратно: и в гараже, и в пчельнике – чисто как в аптеке.

Монах Никодим (Серебрянников) – каргопольский. На пилораме работал. Сейчас за коровушкой присматривает, за птичками, в колокола звонит, на клиросе поёт.

– Трения случаются?

– Как и в любой семье, они были, есть и будут. Но учимся покрывать друг друга, прощать. Где-то, может, плохо получается – люди взрослые, тяжело. Но покрыть любовью – это значит принять человека таким, какой он есть. Просим о помощи, о покрове Заступницу нашу, Матушку.

Расскажу одну историю, которая случилась во время ковида. Заболели у нас тогда все, и тяжело. Мы с отцом Вениамином и вовсе плохи были, у него оказалось поражено 85 процентов лёгких, остальные тоже слегли. Монастырь закрыли, никого не пускаем. А в один из дней говорю: «Братья, это, конечно, хорошо – лечиться, но мы всё-таки монахи, нужно отслужить Божественную литургию и причаститься». Вот ведь какое дело: за этими лекарствами Бога забыли, хотя сначала молитва должна быть, а потом всё остальное.

Нужно было видеть, как мы готовились к службе и как служили! Сил нет, бедные, несчастные приступаем – двое на клиросе поют, сидя на стульях, стоять не могут, а мы с отцом Пахомием в алтаре. «Миром Господу помолимся», – возглашаю слабым голосом. «Господи, помилуй», – тоненькими голосами откликается братия. Вспотели все так, словно баржу разгрузили. Нужно выходить с Чашей, Дары выносить – но смогу ли устоять, хватит ли сил удержать? К груди прижал, вышел. Эта литургия запомнилась на всю жизнь.

После неё стало у нас как-то всё иначе – пошли на поправку, доверившись воле Божией. Так вот и стараемся не унывать, жить, радуясь каждому денёчку, каждому часу, минутке, что Господь нам дал.

Фото из архива игумена Феодосия (Курицына)

P.S. Вечером того дня, когда состоялась наша беседа (было это почти ровно год назад), узнаю, что в Ошевенском монастыре, где батюшка служит настоятелем, случился пожар. Сгорели надвратный храм и прилегающий к нему корпус. Но отец игумен не унывает. Для желающих помочь сообщаем номер телефона настоятеля, к которому привязана карта Сбера: 8 911 672-13-89 (Станислав Викторович К).

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска