(Продолжение. Начало в №№ 957–961)

Покидая Чаколу

Из записок Игоря Иванова:

Выезжая из деревни, мы притормозили на росстани у высокого креста из лиственницы, установленного на 880-летие Чаколы. Сделали его мастера Денисовы из соседней деревни Матвера по просьбе уже знакомой нам Надежды Андрияновны.

Крест был освящён 22 июня 2017 года

Вот ведь, если есть хоть один такой человек на деревню – она жительствует, а не прозябает! Надежда же потом посадила кустики белой сирени по сторонам от креста: как объяснила нам, это теперь как бы ангел с белыми крыльями, оберегающий деревню. Торжественное освящение состоялось 22 июня 2017-го, в День памяти и скорби, – но не потому, что Надежда Глухарева возглавляет ветеранскую организацию деревни, а потому, что люди пусть многое из славной истории села и не знают или забыли, но что деды у них воевали, ещё помнят. Они, потомки победителей, после установки креста стали класть камни в его основание, заранее привезённые сюда на телеге. Замечательная идея. Теперь к святому делу причастны многие.

Что отметил я: на кресте до сих пор нет ни ленточек, ни полотенец. Понятно, новые времена, верующих мало, а уж помнящих традиции и вовсе не осталось. Однако же дело, скорее всего, в том, что крест молодой, ненамоленный ещё. К старинным-то крестам народ и по сей день втихую ходит овещаться.

Наверняка это слово нашим читателям незнакомо. Здесь говорят «оветиться», то есть повесить пелену на крест, принести по обету какую-нибудь вещь. Традиция эта древняя на Севере. Путешествуя по Мезени несколько лет назад, мы крестов в толстой одёжке из всяких полотенец, рубашек и пр. видели немало. А здесь пока не приметили.

Ближайший отсюда такой крест для приношений прежде стоял в трёх верстах от Чаколы – на месте старинной Лабасской Преображенской пустыни. Ходили туда овещаться на второй Спас – кто барашка приводил, кто нёс масло, кто сарафан. Не «возьми Боже, что нам негоже», а вещи недешёвые и в хозяйстве нужные. Как известно, к сухому источнику за водой никто не ходит. Стало быть, помогал Господь. Продукты забирало духовенство или тут же, на ярмарке, продавали и деньги жертвовали храму. А вот снимать с креста «одежды» считалось большим грехом. Ещё в 1990-х записали рассказ жительницы деревни Юбра Маланьи Торицыной о том, как одна бедная женщина (родила без мужа – а это в деревне верный путь в нищету) снимала пелены с креста и шила своему малышу из них рубашки. «Ребёнок подрос, упал со стола и убился: вот Бог и наказал».

На лесной поляне – это всё, что осталось ныне от монастырька, – есть Святой ручей, к нему по сей день ходят из Чаколы. Особенно помогает вода, как говорят, от детских болезней. От старинных же церквей следа не осталось, а их там было две: Никольская и Преображенская. Про ту, что дала имя пустыньке, в старых книгах написано: «церковь с трапезною, тёплая, низменная, одноглавая, крыта епанчою, без шатра, кумпола и колокольни». Так и написано: «кумпола», ведь русское значение этого слова не то, что в воровском жаргоне, не «голова» – а купол церкви. А ещё «крыта епанчою» – женской буркой, что ль? Нет, это такая кровля – на четыре ската. Старинный архитектурный термин.

Ламбасской мужской пустыни на будущей год исполнилось бы 410 лет. Не так много монастырей, которые основаны по прямому царскому указанию – этот же был устроен старцем-строителем Христофором по велению царя Михаила Фёдоровича, первого из династии Романовых. Может быть, поэтому, когда Екатерина II позакрывала обители и конфисковала монастырские имущества в 1764 году, пустынь выжила. Сюда переселили монахов из закрытого Пертоминского монастыря, что на берегу Белого моря. Но Архангельский архиерей написал в столицу прошение, чтобы переиграли наоборот: Пертоминский восстановить, а Ламбасский, как «непригодный для проживания», ликвидировать. Почему непригодный? Места замечательные вокруг, на берегу Пинеги, пашня монастырю была выделена, лесные угодья. А Пертоминский на границе тундры, получается, пригодный? Всё проще: какой доход от лесной пустыньки для епархии? Никакого. Вот и упразднили его в начале XIX века. А Пертоминский монастырь – на пути паломников из Архангельска на Соловки, доход от него несравнимый. Но это, так сказать, дела земные.

А в духовном отношении мне вот как дело видится. Ведь неспроста создали в самом отдалённом месте на Пинеге монастырёк. Когда-то в этих же местах новгородцы поставили крепость – то было время физического освоения русскими северных пространств. А четыре века назад пришло время «духовного освоения». И вот передовой отряд во главе с безвестным монахом Христофором (случайно ли имя переводится с греческого как «несущий Христа»?) основал на восточной окраине русской ойкумены такую дозорную башню. Чтобы обозначить тут край христианской цивилизации и готовиться продвигаться дальше. Отсюда на восток и по сей день сотня вёрст без единого человеческого жилья, а что уж про XVII век говорить. Зато на другом берегу Пинеги сохранились жутковатые языческие топонимы: «могила лешачихи» и «чудские ямы», «чудской колодец» и «самоедские ворота» (уж не в преисподнюю ли?)… С тех пор воды много утекло, слово Божие проповедовано уже ненцам на брегах Карского моря – крепость в тылу оказалась вроде как без надобности…

Эх, побывать бы в пустыньке! Жаль, не получится: надо поспеть к последней переправе через Пинегу. Хотя что там? Поляна среди леса да крест (его кстати, 11 лет назад установил тот же Александр Афанасьевич Денисов, что делал Поклонный крест в Чаколе). Перекреститься, сфоткать и обратно? Воды из Святого ручья набрать? Да вроде детки не болеют, слава Богу, а чтоб жажду утолить, как нам подсказали, можно водицы испить по дороге из шеймогорского ручья… Так оно, кстати, и оказалось: изумительно вкусная вода!

О последних сказителях

Из записок Михаила Сизова:

Впечатлений от Чаколы много, но главное – от сказительницы Марьюшки, которую мы словно вживую услышали, когда хранительница музея с особым пинежским говором напела кусочки из её сказов. И вот что подумалось. Можно, конечно, оспорить слова Бориса Шергина, о которых вспомнил Игорь: «С уходом Кривополеновой совершился закат былины на Севере». Ведь были у нас и сказители, прожившие намного дольше, например мой земляк Пётр Иванович Рябинин-Андреев, умерший в 1953 году в Петрозаводске. Но Шергин уточняет: «И закат этот был великолепен». Да, красиво умерла – чистая после деревенской бани, сидя на лавке и напевая старины. Всеми забытая, но и не запачканная скверною нового века. Не пришлось ей, как Петру Ивановичу, подпевать новой власти.

Деревянная скульптура Марии Кривополеновой в посвящённом ей музее в Чаколе

Интересный эпизод: когда его прадеда, Трофима Григорьевича Рябинина, жившего близ Кижей, в 1871 году привезли в Петербург выступать перед публикой, композитор Мусоргский записал с голоса несколько его былин и использовал в последней сцене «Бориса Годунова». Спустя время, когда в Петербург повезли его отца, Ивана Трофимовича, жена сунула тому в карман стакан – чтоб не обмирщился там. Со своим стаканом в кармане был он и на приёме у царя, который наградил его медалью «За усердие», и на многочисленных выступлениях, за которые ему платили хорошие деньги. Вскоре, «затомившись», решил сказитель вернуться в свою деревню – не успел в столицах обмирщиться. А вот сыну его, Петру Ивановичу, продолжателю рода сказителей, уже не повезло. В шестилетнем возрасте в том же Петербурге мальчик выступал с былиной «Вольга и Микула», а потом – революция, Гражданская война. В 20-е годы юноша, успевший повоевать за Красную Армию, продолжал в Петрограде собирать полные залы желающих послушать старинные сказы, но тут власти убедительно попросили спеть его «новины» о Чапаеве, Сталине и партии большевиков. Что же, спел, их в прессе напечатали. А потом стеснялся своего сочинительства. И ведь был он не один такой. Известный сказитель Тимофей Туруев тоже пел «Былину о Сталине»:

И говорит Иосиф Виссарионович
Своемы товарищу Ворошилову:
«Ай же ты, Климентий свет-Ефремович!
Ты пойди-ка по правой сторонушке
Со своей дружиной храброю
Бить силу вражеску Деникина,
Я поеду ко городу Царицину
очищать дорожки прямоезжие».

Новые песни вставляли в репертуар и народных хоровых коллективов, что, впрочем, не мешало петь им настоящие старины. Напротив Чаколы, за рекой, есть деревни Кусогора, Веегора, Шаста и Кочмогора. Так вот, в Веегоре в 1890 году родилась знаменитая песенница и сказительница Анастасия Григорьевна Буланова и прожила даже дольше вышеупомянутого карельского сказителя Рябинина – умерла в 1955-м. В отличие от Марьюшки, она больше прославилась не сказами, а старинными песнями и причётами (песенными присловьями на разные жизненные ситуации). В 1935 году её пригласили в Архангельск в Государственный академический Северный русский народный хор, и там, как вспоминают, стала она «вожаком фольклорной группы» – все учились у неё и перенимали её древние русские интонации.

В Большой советской энциклопедии ещё при её жизни, в 1951 году, написали: «Буланова с большим искусством применяет сложные приёмы узорчатого мелодического развития». Признаться, слушая на грампластинке её колыбельную «Бай, бай, бай, да моё дитятко», никаких «сложных приёмов» я не уловил. Напев очень простой и… продирающий до глубины души. То же самое испытал, слушая записи Кебского народного хора, что в Лешуконском районе. В чём сила этой простоты? В её архаике, в проявлении «генетического кода», записанного на самом глубинном уровне? Не знаю. Но если сравнить народные песни, что исполняются Надеждой Бабкиной и её ансамблем «Русская песня» (ныне выросшим до одноимённого государственного фольклорного центра) и песнопения вот этих настоящих русских бабок из поморских деревень… Ну небо и земля! Хотя это противопоставление неточное: в старинных песнопениях есть и земля, и небо, а в новорусских песнях – поля, берёзки, облака. Может, и грешу на Надежду Бабкину – она ведь тоже из народа, «из казацкого рода», как говорит о себе. Но лично у меня сердце не замирает от её песен. Два притопа, три прихлопа.

Чистая книга

Сколько раз я замечал: обычный человек рассказывает о себе и вдруг как бы отстраняется от своей персоны, видя себя внутри народного бытия и чуть ли не Библейской истории. Словно притчу рассказывает. И эта притча могла быть безыскусной, даже с глупыми ситуациями – но рассказчик не боялся выглядеть в них глупо, поскольку всё вплеталось в ткань Сказа о жизни, в котором неизъяснимый смысл.

Как древний напев, до глубины тронул меня рассказ о себе Татьяны Осиповны Кобелевой из деревни Юбра (она в восьми километрах от Чаколы), записанный в 30-е годы прошлого века. Умер у неё семилетний сын, денег хоронить нету – муж в отъезде на заработках. «Вдруг бежит Степан с Почезерья: “Жонка, тебе хозяин денег послал три рубля”. Говорю: “У меня, Степан, ребята примерли”. А он сказал: “Слава Богу, слава Богу, слава Богу, Бог убавил, Бог убавил, Бог убавил…” А мине жалко…» Вернулся муж, привёз денег, потом снова уехал. Родила она ещё одного мальчика: «Сам красивый, взгляд-от милый, как поглядыват: смехается, губки прижимает…» И дальше про то, как собака под его зыбку прыгнула, а старый дед её ухватом пугнул да «ткнул младеню». И как лечили младенчика… Простая, как древнегреческая трагедия, история, в которой люди проживают внутри данной свыше судьбы.

А вот сказ жительницы Чаколы Прасковьи Филипповны Серебрянниковой, который хочется привести полностью:

«Белы-то были в Пиримени, да на Шотогорке были… Когда красна разведка из Карповой (ныне посёлок Карпогоры. – Ред.) приезжала, белых потрепали: два человека убили, семь человек забрали в плен – они прямо через Халово на Высоку-Гору уехали.

Вот путь-то опорознили, мы и сдумали итти искать в Карпову Гору – есь ли наши ребята в Карповой-Горы. Мы – две матери, третья жонка – пошли… Вот шли-шли, на ручье у Чащыгоры две жонки рубахи полощат, нам говорят: “Куды вы, жонки, пошли?” – “К Артемию праведному в Верьколу”. – “Што вы, нонче нихто не ходит, ведь вверху-то красны, вы-то стары, а молоду-то красны не спустят”. “Ну, – говорю, – белы съели наших сыновей, а красны пущай нас съедят…”

Шли-шли, всё по дороге шли. Што-то пало нам сумление: всё запало, заполоскало, никакой следы нету нигде. Стали. Стоим-стоим, сами собой и разгадывам – што делать. Вот эта Катерина, така бойка жонка, ну, стояли-стояли: “Давай, – говорит, – сшибу ботинок с ноги”. С ноги разула со своей да через голову и бросила – што ботинок скажет, куда нам будет путь, итти. Ботинок носком пал – вперёд итти. Потом друга старушка разула ботинок – Марьей звали, – также сшибла через голову: ейный ботинок пал да поперёк дороги. Ну и я опять разула с ноги ботинок и также сшибла через голову: мой ботинок пал в домашну сторону носком…

Сами собой постояли – посмеялись, со слезами, уж всяко тут, не знаем, што делать. Я говорю: “Ну, пойдёмте по первому ботинку”. Вперёд так и шли – километра три или больше…

Потом стрету нам разведка красных: едет впереди в запряжке пара, а сзади верхом… Один бежит к нам, с телеги соскочил: “Куды, бабки?” И другой бежит, а один верхом ехал – крычит: “Это мамаши наши идут!” Они остоялись, и мы остоялись, и все остоялись… Тут был наш сын и той, Торицыной-то Марьи».

Эти безыскусные, но проникновенные рассказы о себе были опубликованы в 1941 году в сборнике «Сказы и сказки Беломорья и Пинежья». И похоже, никогда не переиздавались – нигде я их больше не нашёл. И в книге была только малая часть собранного фольклористом Натальей Рождественской, которая в 30-е годы на Пинегу приезжала четыре раза. Архив её с записями на долгое время затерялся, поскольку стал частью архива её знаменитого мужа, художника, одного из создателей объединения «Мир искусства» – Василия Рождественского. Он, кстати, сопровождал супругу в поездках на Пинегу и иллюстрировал тот замечательный сборник сказов. Удивительно, как скудными графическими средствами (книга-то печаталась на допотопном типографском оборудовании) ему удалось передать зимний простор этой земли – в заставке к главе «Пинежский район». Поморский основательный дом, запряжённые сани и необъятный горизонт с замершей рекой и лесами…

И вот думаю я: наши писатели-деревенщики, в том числе архангелогородцы Фёдор Абрамов, Владимир Личутин, Виталий Маслов, в советское время сумели раскрыть жизнь своих односельчан с их русской природной речью и непростыми судьбами, но даже им не под силу было передать всю вневременную глубину народного бытия, что видна вот в этих безыскусных сказах. Абрамов знал о Марии Кривополеновой, носил в себе её образ, но лишь незадолго до смерти решился сесть за роман «Чистая книга». В первых главах его появляется «старушечка-побирушечка» Махонька, в которой вдруг открывается первородное начало, нетронутое корыстью, злобой, завистью. В своих намётках романа Абрамов называет Махоньку «мерой всех людей». И отмечает: «Не красота, а чистота спасёт мир. Красота бывает страшной, опасной, а чистота всегда благодетельна, всегда красива». И далее: «Жизнь в своих истоках всегда чистая, и нравственная высота человека определяется тем, насколько он близок к этим истокам, в какой мере он несёт в себе эту чистоту… Махонька не кусочки собирала, радость. Чтобы потом снова её разнести людям».

В последний год своей жизни, летом 1982-го, Абрамов вместе со своим другом приезжал в Чаколу и, стоя перед её могилой, сказал, что Марья Кривополенова, как и все люди, ходила по лесным дорогам, по лесным тропам и по лугам, но ещё она ходила и по векам, по дальним дорогам истории… Успел он написать лишь 18 глав беловой рукописи и 12 глав в черновиках. Его вдова Людмила Владимировна вспоминала: «Когда Федя умер, я встала перед иконкой: “Господи, почему Ты не дал нам “Чистую книгу”?».

Пиринемская святая

Но вернёмся в наш век – с его сохранившимися пока что лесными дорогами и электронными коммуникациями. Едва мы выехали из Чаколы, как по сотовому позвонила Надежда Кордумова, давняя читательница газеты «Вера» и наш проводник по Пинежью:

– Надежда Андрияновна вас нашла, встретились? Замечательно. Так. Теперь поспешите в Пиринемь, я предупредила Житовых, вас ждут.

– Да мы уже едем, – рапортую.

– Хорошо. Только вы там помягче, беда у них случилась…

Такое впечатление, что Кордумова знает всё обо всех в Пинежском районе. И не мудрено – она ведёт группу в ВК «Мы – Пинежане!». Если бы не было такой социальной сети, то её, конечно, стоило бы придумать – ведь это теперь и клуб, где все собираются и обсуждают общие проблемы, и печки-лавочки, где можно поговорить о сокровенном, и архив, где выкладываются старые фото и воспоминания. Ныне культурную жизнь в русской глубинке без ВК уже и не представить.

Накануне нашей поездки, 18 июня, на этой странице Екатерина Житова написала: «Сегодня прошёл год, как я разговаривала с тобой, мой дорогой внук Кирюша. Ты обещал мне позвонить после штурма, но звонка я так и не дождалась. Очень больно это пережить. Не было ни одного дня, чтобы мы не вспоминали тебя, мой родной…» Рядом на фото – парень в армейской каске, ушедший добровольцем на СВО и пропавший без вести. Под снимком подпись, сделанная Кордумовой: «Кирилл Петрович Житов из Пиринеми. После гибели родителей их с братом воспитывали бабушка с дедушкой».

К этим бабушке и дедушке – Екатерине Александровне и Валерию Фёдоровичу Житовым – мы и едем. Расстояние от Чаколы чуть более десяти километров, но лесные дороги – они такие, приучают к неспешной созерцательности. Вот наконец и Пиринемь, над которой парят махонькие купола церкви, выстроенной Житовыми на высоком берегу Пинеги.

Храм Двенадцати апостолов на высоком берегу Пинеги

Подъезжаем к храму. Где-то здесь под спудом покоятся мощи местночтимой святой Параскевы Пиринемской, которая, по преданию, была родной сестрой святого отрока Артемия Веркольского. О жизни её ничего не известно, прославилась же она после того, как были явлены её чудотворные мощи. Произошло это в те самые годы, когда по соседству, в Чаколе, старец Евфимий пророчества возвещал (мы рассказывали об этом в главе «Переменитесь!»).

Икона святых праведных Параскевы Пиринемской и Артемия Веркольского

А было так. В 1610 году 30 июля близ Георгиевского храма на паперти старенькой часовни – там, где стоит нынешний храм и куда мы с Игорем приехали, – сидели два мужика и отдыхали от трудов по ремонту часовни. Один другому говорит: мол, зимой-то эта паперть будто грелась из-под земли, тепло на ней было сидеть. Другой отвечает: так и прошлой зимой паперть грелась, и позапрошлой. Решили они посмотреть, что за чудо. И, как повествует «Тетрать о чюдесех» Пиринемской великомученицы Параскевы, «роскрыли помость, и под мостем гроб верху земли, и на гробе камень. И они камень подняли и сняли с гроба. И под каменем глава, а мощи землею покрыло. И они хотели досмотреть со свещею, и свещу от мощей угасило аки ветром. И как свещу отнесли, и паки сама свеща загорелась…»

В ту пору по Пиринеми ходил умственно больной именем Никифор, а прозвищем Ушак – вот его ко гробу и привели, дабы испытать. Собравшийся народ молился, а тот приложился ко гробу и «здрав бысть». Спустя год Евфимий Чакольский увидел во сне, как он руками ворошит паперть в часовне, а там гроб, из которого вдруг кто-то восстаёт и молвит: «Не бегай! Аз нарицаюся Парасковия, девического лика». Евфимий пересказал сон своей жене, та предостерегла: «Не сказывай того в мире, учнут смеятце!» Евфимий не послушался, сказал народу, чьи мощи в Пиринеми явились, а когда домой вернулся, застал жену ослепшей. Спустя время вновь явилась девица во сне и наказала молиться Богу, Пресвятой Богородице и новой чудотворице Параскеве. Повёз Евфимий свою жену в Пиринемь, та приложилась к явленному гробу и прозрела, а до этого «темна была пять недель».

Чудотворения продолжались, и в 1612 году чакольский священник Феофилакт и игумен Макарий мощи святой переложили в новый гроб и из-под паперти перенесли в часовню. «И оттоле и доныне в зимную пору, егда мразы велице, от гробницы мощей святыя исходит теплота, и куржеть на стены выше гроба». Куржеть (куржа, куржана, куржево) – это изморось, каковая образуется в зимнюю пору близ источника тепла. Народ приходил в часовню и получал исцеления от слепоты и иных болезней. Народное почитание Параскевы год от года ширилось, и спустя 200 лет, в 1712 году, по этому случаю Пиринемский приход был выделен из Чакольского. А за два года до этого случилось следующее.

В столицу новообразованной Архангельской губернии к правящему архиерею отправились пиринемские ходоки с просьбой разрешить петь молебны перед мощами местнопочитаемой Параскевы. Владыка Рафаил (Краснопольский), архиепископ Холмогорский и Важеский, был человеком весьма образованным – выпускником Киевской духовной академии, а до поставления во епископы и ректором Московской Заиконоспасской духовной академии. На Русском Севере он проявил себя как ярый противник старообрядчества. Услышав просьбу ходоков, народную инициативу не поддержал, а, напротив, приказал «часовню замкнуть и запечатать». Видимо, затем последовало распоряжение произвести розыск в отношении мощей, поскольку год спустя от архиерея приехал иеромонах: гробницу вскрыли и нашли, что «мощи все тленны, а глава и вси тела ея кости сухи». Гробницу обратно закрыли доской – «и тогда благоухание из того гроба изыде». Это проявление чуда проверяющего никак не впечатлило, и часовню заново замкнули, а ключ был передан Чакольской волости десятскому священнику (помощнику благочинного, надзиравшему над клиром десяти приходов) Евстратию, чтобы держал его у себя «до указу».

И всё же народное почитание не прекратилось. Спустя 60 лет появилась первая икона святой, а через 90 – её мощи торжественно перенесли в новый храм Двенадцати апостолов, построенный на месте часовни. Служили же по-прежнему перед гробом не молебны, а панихиды. Так продолжалось до ХХ века. Во время Гражданской войны мощи исчезли. Одни полагают, что их уничтожили красноармейцы, другие же склоняются к тому, что мощи были преданы земле близ храма – примерно там, где и были обретены в XVII веке.

Впрочем, об этом мы узнали позже. А пока, осматривая новый храм Двенадцати апостолов, увидели за ним, на самом берегу реки, высокий крест. Сначала я подумал, что им обозначено место, где покоится святая Параскева Пиринемская, – и почти угадал. На кресте табличка сообщала, что он водружён в 2008 году в память стоявшего здесь храма в честь двенадцати апостолов. Почему новую одноимённую церковь не стали здесь же строить? Чтобы не занимать землю, где, возможно, покоятся святые мощи?

Словно услышав вопрос, на луговине перед храмом появились два человека – пожилой мужчина с седой бородой и женщина, опирающаяся на палочку. Шли они в нашу сторону.

«Давай строить!»

– Вы из «Веры»? Здравствуйте, – приветствовала Екатерина Александровна. – Давно у храма ждёте?

Валерий Фёдорович и Екатерина Александровна Житовы

– Только сейчас приехали.

– Как в Чаколе, со многими там повстречались?

– Да только с двумя – в музее и у тамошнего храма.

– Поди у храма-то Пётр вас просвещал? – улыбнулся Валерий Фёдорович.

– Да он целую сагу поведал!

– Как его в бочке-то крестили, рассказал? А газету «Вера» мы знаем, много лет выписывали, пока глаза молодые были.

– Скажите, а он над мощами Параскевы стоит? – показываю на Поклонный крест.

– Этого никто не знает. А крест поставил Алексей, у которого сын Денис погиб – вот в его память. Он потом в Тулу уехал, но летом приезжает с ребятами, у него мама здешняя. Но чтобы смысл кресту придать, поставил его на месте храма. Вот с этого всё и началось. Спустя два года и мы стали храм строить, на месте Георгиевского.

– А почему тогда не Георгиевским его освятили?

– А батюшка Иосиф, веркольский игумен, так решил. Сказал, Георгий-то рано празднуется, 5 мая, а Двенадцати апостолов в самый раз – 13 июля, удобно будет приезжать служить. Он благословил часовенку ставить. Ну, мы часовню и строили. Да только большая она получилась. И с алтарём. Потом приехал батюшка Артемий из Карпогор, посмотрел: «Эка, да у вас тут церковь! Надо тогда крышу переделать, купола поставить.

– А прежние храмы давно были разрушены?

– Зимнюю церковь во имя Георгия Победоносца в конце 30-х годов разобрали на дрова – красивая была, пятикупольная, белоснежная, её постоянно белили. А Двенадцати апостолов – шатровая церковь, сгорела в 1985-м. Мальчишки на колокольне костёр жгли. Но церковь-то уже и так на самом краю стояла. В детстве, помню, между церковью и рекой телега могла проехать, а тут берег так размыло, что оказалась над обрывом. Туда, в обрыв, в реку-то, обгорелые брёвна трактором и спихнули. Надеюсь, мощи Параскевы тогда не потревожили.

– Думаете, они сохранились?

– Думаю, они здесь, в земле.

Обходим крест посолонь, Валерий Фёдорович показывает надгробные плиты, оставшиеся от старинного погоста, сетует:

– В те 80-е годы, бывало, сидят наши пропойцы на бережку, выпивают, а на могильной плите закуску режут. И тост был: «Ну, помянем». Кто бы их души-то теперь помянул. Многие ведь сгорели от водки. И церковь тоже сгорела – устала смотреть на всё это.

– Здесь только пиринемских хоронили?

– Да со всего прихода. Это верхние деревни – Шапогорка, Березник. И нижние – Кочмогора, Турья, Шаста, Шеймогоры. Их от других приходов отрезали, когда Пиринемь стала центром из-за почитания святой Параскевы. Чакольские недовольны этим были.

– У них же свой святой был.

– Евфимий? Так он родом из Шасты, а в Чаколе потом поселился.

Удивительно, сколько веков прошло, а в пиринемском мужике до сих пор застарелый спор с чакольскими жив. Высказал это вслух, и Валерий Фёдорович только посмеялся:

– Сам-то я в Турье родился, во-он там за рекой. А жена родилась в Карпогорах. Но её считают местной, поскольку род-то пиринемский – здесь жили её дед с бабушкой, и каждое лето она к ним приезжала.

– А как вам пришла мысль церковь строить?

– Мы как-то сидели дома, – ответила Екатерина Александровна, – и Валера говорит: «Давай церковь строить». Я согласилась. В 2010 году это было. Аккурат нам полагались для личных нужд 30 кубов деловой древесины – его раз в пять лет бесплатно сельчанам дают. Привезли. Не хватило, и сестра Валеры отдала на церковь свои кубы. Потом мы ещё раз получили и другие тоже – набралось почти 200 кубов. Стали по деревне собирать и деньги: Валерина сестра пожертвовала 10 тысяч рублей, другие – по 100-200. Тоже набралось – 179 тысяч. Чего ж не строить? Тем более рабочих нанимать не надо было, Валера сам всё делал с друзьями и друзьями друзей. Деревенские-то мужики рукастые… Но чего стоим, пойдёмте под крышу.

Пошли мы в храм, а затем Житовы пригласили в церковный домик почаёвничать. И рассказ – простой и удивительный – продолжился там.

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска