27 января – 80 лет снятия блокады Ленинграда

Детям о блокаде

Восемьдесят лет… Как много минуло со дня снятия блокады Ленинграда! Пройдёт ещё сколько-то времени, наступят новые юбилеи, и уже не будут они переживаться как что-то личное. Уйдут не только те, кто победил смерть в осаждённом граде на Неве, но и те, кто знал этих несломленных людей и вживую сопереживал им. Останутся лишь сухие факты, цифры, даты. А пока что многие из нас знают, помнят и могут поделиться своими историями. Лично у меня тоже есть история – как познакомился я с Ириной Александровной Поповкиной.

Ирина Александровна Поповкина

Как-то раз мне предложили детишек из детсада, куда ходил мой сын, сопроводить на экскурсию в му-зей. «В какой музей?» – спрашиваю. «Блокады Ленинграда». Удивляюсь: «А как он оказался в Балашихе?» Отвечают: «Так в Балашихе живёт старая блокадница Ирина Александровна, ей уже за 90 лет. Она и музей помогла школьникам создать, и у нас бывает, о блокаде рассказывает».

Музей в школе № 29 довольно большой – несколько залов с экспонатами. Экскурсию ведёт девятиклассница Настя. Мне любопытно: «И как она собирается шестилеткам рассказывать про ужасы войны? Сама-то хоть что-то понимает? И детишки как поймут?»

«Все вы знаете, что такое война?» – начала экскурсию Настя.

«Да! Знаю! Это тогда людей убивали!» – отвечают вразнобой детсадовцы.

«Фашисты хотели захватить нашу страну, забрать всё, что у нас есть, и чтобы русские стали их слугами. Война началась рано-рано утром, когда все взрослые и дети спали… А вы слышали про такой город – Санкт-Петербург?»

«Да-а!» – откликаются дети хором, а сын мой ещё добавил: «Я там родился».

К моему удивлению, детсадовцы экскурсию слушали внимательно, никто не баловался. Тихо стояли перед стендом с 125-граммовым кусочком хлеба, который выдавался блокадникам один раз в день. «Больше ничего не было, никаких макарошек, бутербродов, конфеток», – пояснила Настя. Но дети есть дети, больше их заинтересовали старые весы, на которых отмерялись порции хлеба. Девочка Катя заявила: «Вот бы мне такие – в магазин играть». А когда юный гид рассказала, что в блокаду, несмотря на голод, ребята ходили в школу и в некоторых школах были живые уголки со зверятами, за которыми ребята ухаживали, тут же последовал прагма-тичный вопрос от мальчика Вовы: «Кроликов тоже кормили хлебом?»

После экскурсии устроил я блиц-опрос для детей, что их больше всего впечатлило. Кому-то понравилась «настоящая военная» каска. Одна девочка стала говорить про какую-то вазочку, которую, признаться, я не заметил на стендах. Кто о чём. Но, наверное, в их душах всё равно что-то отложилось. Выждав неделю, спросил сына: «Помнишь, в музей ходили? Что сейчас вспоминается?» Ответил: «Мне понравилось, что так хорошо воевали, что выиграли. И каску помню. И горбушку хлеба». Ну, хоть что-то.

Потом была 78-я годовщина снятия блокады Ленинграда, в детском саду организовали нравственно-патриотическое мероприятие (так сейчас это называется): звучали стихи, показывали кадры кинохроники. Несколько дней шестилетний сын ходил с «блокадной ленточкой» на груди, не снимая. Она оливково-зелёная, цвета ленты медали «За оборону Ленинграда». Видно, что он был впечатлён. Опять спрашиваю, что запомнилось. «Там здорово вечный огонь сделали, – ответил он, – внутри звезды был вентилятор, его включили, и красные бумажные ленты заколыхались, как огонь. Ещё кино про одну девочку понравилось, как она голодала и выжила. И как мы песню пели: “Мне кажется порою, что солдаты…”Да всё подряд понравилось!»

Радовался я: хотя бы так дети приобщаются к нашей героической истории. Ирина Александровна на тот юбилей в детсад прийти не смогла из-за пандемии. А в дни празднования Победы пришла. Был детский концерт для ветеранов, затем она выступила: «Дорогие ребята, прежде всего хочу вас поздравить с большим-большим для нашей Родины, России, праздником. Тяжёлое было это время, которое пережила наша страна…»

Встреча с воспитанниками детсада «Непоседа» в музее боевой славы в Балашихе

Ирина Александровна говорила просто и с большой силой убеждения. О том, как враги окружили город, а ленинградцы не сдались. О детях, которые помогали взрослым. О том, как ленинградцы любили свой город, как дети любят родителей. И что надо любить свою Родину. Детсадовцы внимательно слушали.

В сентябре Ирине Александровне исполнилось 95 лет, но ей хватает ещё сил встречаться с малышами, школьниками и солдатами дивизии оперативного назначения, которая поблизости дислоцируется. Для каждого возраста подбирает свои слова. Встретился и я с ней, записал её рассказ.

Ирина Александровна рассказывает школьникам о блокаде

Начало войны

– Ирина Александровна, сколько вам было, когда война началась?

– Неполные тринадцать лет. Жили мы в коммунальной квартире на шестом этаже по адресу: улица Смоленская, дом 1/84. Это фактически на Московском проспекте, между набережной Обводного канала и Новодевичьим монастырём. Мы все не были готовы к войне, особенно для гражданских она стала большой неожиданностью. Объявление войны мы с мамой услышали, когда были в магазине, где покупали мне учебники для 6-го класса. Ну, женщины плакали, а мужчины как-то приободрились. Все поняли, что большая тяжесть ложится на их плечи. Моему отцу было под сорок лет, и его не должны были брать на фронт, поскольку в первые месяцы призывали военнообязанных от 1905-го по 1918-й годы рождения. Но так как наступление немцев шло очень быстро, он ушёл добровольцем. Кроме него, из нашей коммунальной квартиры, где было четыре комнаты, на фронт ушли ещё двое мужчин, а четвёртый – одинокий, еврейского происхождения – остался, не взяли его.

Как протекало начало войны? Руководство Ленинграда позаботилось о том, чтобы детей сохранить. Все понимали, что город может оказаться в тяжёлом положении. На базе нашей школы были организованы группы, и те школьники, которых с началом войны не увезли из города к родственникам, были отправлены в пионерские лагеря. Я уехала со своей сестрой Софьей, которая младше меня на семь лет, и ещё соседская девочка десяти лет с нами была – мы её взяли с собой, потому что мать её умерла, а отец был на фронте. Пионерлагерь находился в Ленинградской области, в Пестово. Доехали туда благополучно, жизнь протекала как обычно. Мы, после пятого класса, были уже старшие и принимали участие в помощи администрации: дежурили, мыли посуду, чистили картошку, смотрели за младшенькими. И прожили мы там около месяца. В августе нас погрузили в вагоны – не в телячьи, а в обычные, пассажирские, – и мы поехали обратно в Ленинград, потому что там, в Пестово, от немцев было не спастись. По дороге нас начали бомбить, и последовала команда: «Вылезайте из вагона!» Мы побежали под откос, там притулились. К счастью, состав остался целым и мы благополучно доехали. Вместе с нами была мама – она тогда даже на работу не пошла, чтобы съездить и забрать нас: меня, шестилетнюю мою сестру Софью и соседскую девочку.

Первый налёт на Ленинград вражеской воздушной флотилии был 8 сентября. В основном сверху падали не взрывные, а зажигательные бомбы. То есть немцы хотели не какие-то военные объекты разрушить, а весь город поджечь вместе с жителями. Тогда же, в сентябре, какую-то часть ленинградцев удалось эвакуировать. В домах отключили электричество, водопровод, канализацию – отходы жизни собирались в вёдра и выносились на улицу, на помойку. Дома у нас стояли плотно, пустырей не было – и эта помойка находилась прямо во дворе, где раньше мы, дети, играли. Домоуправление в каждом подъезде организовало бригады для тушения зажигательных бомб. Моя мама в этом участвовала. Как раз в сентябре мне исполнилось 15 лет, я считала себя взрослой и тоже порывалась: «Мама, я с тобой, на крышу!»

Жили мы по сирене: как заревёт она, так сразу бежим в подвал – и ночью и днём. Тогда в коммуналке оставались только мы и тот одинокий еврей, которого не взяли на войну. Он в конце сентября сумел эвакуироваться, и мы остались одни. Ещё до наступления октября в квартире стало очень холодно, и спать мы ложились в одежде. В подвале тоже было холодно. Он был хороший, не тесный, и у каждого там образовалось своё личное место. Поскольку воздушные тревоги звучали почти каждые сутки, то в подвале мы бывали ежедневно, иногда проводили там всю ночь. Кто-то приносил туда питьевую воду, пытался облегчить нашу участь.

Бомбёжки не прекращались. Только летом 42-го нападения самолётов сократились, поскольку окружение уплотнилось и по нам уже могли бить из дальнобойных орудий. Наша сторона дома выходила на Московский проспект – и вот туда попадали снаряды. Наших знакомых, молодую пару, живших на втором этаже, убило осколками, когда они возвращались с работы, прямо у подъезда. А пожары были очень маленькие: в городе всё хорошо организовали, везде ящики с песком стояли и женщины сразу тушили.

Между жизнью и смертью

– Сильно вы тогда боялись?

– Нет, не боялась. Меня больше раздражало, что надо вставать и бежать в подвал. Канючила: «Мама, давай никуда не пойдём, мы на шестом этаже, зажигалки нам не страшны, их там потушат». Мама: «Нет, собирайся бегом!» Она-то знала, что, кроме зажигалок, бывают бомбы, видела их, а я прямых попаданий не видела.

Всё это время мама была с нами, дома. Она по профессии портниха, но ателье, конечно, уже не работали, и заработать негде было. Спасала карточная система, которую ввели в сентябре 41-го. Вначале мы не голодали, несмотря на то, что изначально запасов-то у нас и не было. Тогда ещё Бадаевские склады не разбомбили и город продовольствием был обеспечен. Даже сахар и масло имелись. А потом склады сгорели. Мы с мамой ходили туда и видели, как люди с асфальта отколупывали чёрный сахар, испечённый огнём. Он был горький, но вкусный, как петушки на палочках. Но мама сказала: «Нет, мы такое есть не будем». В ту пору ещё можно было продукты на рынке выменять. Мама носила туда вещи и брала хлеб, крупу. Так что сентябрь и часть октября мы прожили благополучно. А потом наступил ноябрь 42-го – и это было самое страшное время. Вначале по карточкам давали 500 граммов хлеба, потом 400, детям – 300. Всё меньше и меньше, и дошли до 250 граммов.

– Во время голода люди как друг к другу относились?

– Могу сказать про наш дом, иного-то я не видела. В нашем подъезде только в нескольких квартирах остались люди. Помогали друг другу, когда была возможность. Но друг друга мы редко видели, потому что сидели по своим комнатам, силы и тепло берегли. Зимой за водой на Обводный канал мы не ходили, это было уже тяжело, а брали снег с крыши и растапливали. Близ нашего дома бомбой был разбит водопровод, оттуда, из-под земли, вода фонтанировала и замерзала на морозе. Туда тоже ходили – с топором – и рубили этот лёд для себя.

Не помню, чтобы соседи вздорили меж собой. Но был один случай. Подошла я к очереди за хлебом, талоны в руке держала. Откуда-то взялась девочка чуть старше меня, выхватила талоны из моей руки и побежала, лавируя в толпе. Тогда ещё в городе много людей было. Мама увидела, закричала: «Наши карточки украли, нашу жизнь украли!» Люди поймали эту девочку, говорят ей: «Как же тебе не стыдно, вот мама с двумя дочками, им же тоже кушать надо?» Та плачет: «А у меня ничего нет! И мамы нет!» Мама получила паёк в 400 граммов, отрезала кусок хлеба, дала той девочке покушать. Вы спрашиваете, как относились… Вот так и относились.

Много от голода погибло. Видела я эти тележки на улицах, в которых везли своих умерших. Особенно в памяти осталось, когда везли мальчика лет 14-ти, у него были длинные волосы, до плеч. Он лежал на салазках, которые его мама тащила в пункт сбора умерших. Видела и падающих людей – когда они шли, обессиленные, потом становились на колени и падали. Как-то мы с мамой помогли дойти до дома одной женщине с сумочкой – она вообще на ногах уже не стояла.

Ещё вот на всю жизнь запомнила. Конец ноября, мы ждём, когда в булочную привезут хлеб. Мама бегает туда каждые полчаса. А мы сидим. Почти двое суток у нас не было ни одного кусочка хлеба. Мама возвращается из булочной – в глазах такая боль. Потом снова идёт… Я думала, что мы умрём. И вдруг мама приносит хлеб! Эту радость не передать: мы ещё не умрём!

А самое радостное событие у ленинградцев было, когда весной открыли «Дорогу жизни». Стало поступать какое-то продовольствие. И нам к 8 Марта дали усиленный паёк – не только хлеб, но и крупу, подсолнечное масло. Мама сварила кашу и устроила нам праздник. Это когда мы были настолько истощены, что даже за пайкой ходить могли еле-еле, спускаясь с шестого этажа.

Ещё было радостное событие – к маю открыли баню. Мы же совсем не мылись, только руки-ноги и лицо снегом натирали. И какое счастье наступило: голову помыть, тёплой водой окатиться! Мама моя была небольшого роста и всегда полненькая, кругленькая. И вот когда в бане мы разделись, я испугалась: «Мама!» Увидела скелет с человеческой головой. И кругом в раздевалке все такие, кожа и кости. Было странно: как же они ещё живут, моются?

Что удивительно, никто не болел, даже насморков не было, не говоря уже о гриппе или ангине. Вирусы, наверное, не могли в нас размножаться, не в чем было. Мы же как тени ходили. И птиц в городе не было, собак, кошек – только мы, кто выжил.

Эвакуация

– После того как пережили первую зиму, стало легче?

– С приходом весны люди потихоньку стали оживать, чистить дворы от накопившегося мусора, сажать огороды в скверах. У нас во дворе палисадник был порядочный, и однажды с мамой идём и видим, как там копают, чтобы осенью было что-то поесть. Люди уже наперёд смотрели, планировали будущее.

Блокада продолжалась, обстрелы не прекращались, и мама со мной советовалась: «Давай эвакуируемся?» А я стояла на своём: «Мам, я хочу здесь в школе учиться!» Однажды мы добрались до Невского проспекта, зашли в какой-то магазин, кажется «Пассаж», чтобы одежду посмотреть. Только вышли оттуда – тревога, сирена гудит. Мама схватила нас с сестрой за руки и завела под арку, в подворотню – через дверку в кованых воротах. Стоим ждём, где-то взрывы слышатся. И вдруг рядом с нами взорвалось. Мама нас обняла, вся сжалась. И нас спасли эти ворота железные, их осколками посекло. Выглянули на проспект – ах, а дом-то, что в десяти метрах от нас, разрушился. Горело там всё, милиция появилась, из развалин стали убитых и раненых вытаскивать. И тогда я поняла, что нам надо уезжать, а мои мечтания о родной школе, друзьях – это детская блажь. Шёл июль 1942-го, как раз ещё одну эвакуацию объявили, и мама сказала: «Да, надо ехать. Что ж это мы в квартире одни остались, и обстрелы продолжаются. Давай, Ира, рискнём, поедем».

Собрали мы необходимое – только одежду, постельное бельё и котелок, в котором можно что-то на огне готовить. Пришли на пристань, стоим вместе с другими беженцами, ждём, когда нас катер через Ладожское озеро перевезёт. Вдруг что-то зашумело, в небе пролетело, сирена завыла – мы бросили тюки с одеждой, побежали, куда-то притулились. И ждали, попадёт в наш катер или не попадёт. Нет, слава Богу, катер остался цел, переправил нас.

Потом ехали в телячьих вагонах в два этажа, но был порядок, каждый имел своё место. Остановки были частые, и можно было сбегать за кипятком. Хочу отметить, как относилось население. Некоторые остановки были по несколько часов, и приходили жители посёлков, приносили нам что-нибудь покушать, в том числе просто картошку. Мы благодарили и в своём котелке на костре её варили. В населённых пунктах покрупнее варили нам похлёбку. Ехали мы три недели – в Сибирь. Когда проезжали Новосибирск, мама вздыхала: «Ой, хоть бы высадили здесь, это же большой город, в нём есть высшее учебное заведение. А в деревне как вы учиться будете?» Думала, что нас надолго туда.

Остановились в Томской области, на станции Туган. Там нас уже ждали, приехали из соседних деревень, колхозов. Телеги на станции стояли. Мама ходила меж ними и спрашивала возниц: «Скажите, а у вас школа-десятилетка есть?» В ответ: «Не, у нас маленькая школа». Какой-то мужичок стоит с бородкой, мама спрашивает: «У вас большое село?» Он: «Да, у нас село Новорождественское, у нас целых три улицы. И школа есть, учителя хорошие». Мама: «Пожалуйста, возьмите нас, вот две девочки – одна в школу пойдёт, а другая уже в шестой класс. А я ведь портниха, могу и вам пошить, и для школьников кружок шитья вести». А у неё с собой все пособия имелись – и журналы с раскройкой, и вышивки. Нас взяли, тюки наши погрузили, и я первый раз в жизни проехала на телеге.

Ехали километров двадцать. Приняли очень хорошо. Поселили к одной женщине, у которой было две дочери, и с ними жила ещё бабушка. Дом был небольшой, и хозяйка выделила нам часть своей комнаты, где мы могли бы спать. Спали на тюфяках, набитых сеном, – таких же, как и у хозяев. Деньги у нас были, от отца с фронта приходило его денежное довольствие, и на них можно было покупать продукты.

Приехали мы туда в середине августа, и я с соседской девочкой приучалась к работе на огороде. Выбивала семечки из подсолнухов для выжимки масла. Потом в одном из домов освободилось две комнаты; в них прежде жила учительница, но она переехала к родственникам. И нас с другой семьёй из Ленинграда, которая состояла из женщины с матерью, туда поселили. Как раз началась учёба, в школе меня приняли хорошо. По школьной программе я не отстала, быстро других догнала и училась неплохо. Перед этим летом меня уже брали на колхозные работы – на поля, на сенокосы. И когда учёба пошла, всё равно привлекали на сбор урожая: колосья собирали весь сентябрь и нам, детям, за это давали хлебный паёк. А хлеб-то был настоящий, не такой глинистый, как в блокадном Ленинграде.

После войны

– С той поры, как думаете, народ изменился?

– Знаете, тогда народ умел и любил работать. И все школьники по-настоящему работали, начиная с шестого класса, это было нормально. И на школьном участке тоже что-то сажали. И единство было народное, это во всём чувствовалось. Я не помню, чтобы кто-то другого обманул, всё делалось на доверии. Только после войны мы с несправедливостью столкнулись. Вернулись в Ленинград, а наше жильё заняла какая-то женщина с дочкой. Там было две средних комнаты, одна большая и маленькая, которую потом сделали кладовочкой. Женщина заявила: «Чего я вас пущу, у меня все права». Но мама всё же добилась восстановления нашего жилья, и первый раз я услышала такое слово: «Крохоборцы», – из уст той женщина. Она не сдавалась: «Ладно, вот эта комната у туалета будет моей, она 11 метров, а у вас останется комната в 13 метров. Ну, согласны?» Мама обратилась ко мне: «Ира, ну что делать, мне надо работать, на одно пособие не проживём, и нет времени судиться, давай с ней разделимся». Я: «Да, давай поделимся». А потом как повернулось. Эта женщина работала продавцом и в дружбе состояла с кассиром. У них была растрата, её осудили. Сколько-то лет она в колонии просидела и вернулась. Я уже тогда уехала из Ленинграда. Она вернулась больная, деться ей было некуда, и мама её пожалела, приняла и ещё ухаживала за ней. Вот такой наш народ был.

После войны я поступила в педиатрический институт – потому что любила всё естественное, живое и хотела всех лечить. Училась хорошо. В Туле, где у меня родственники были, познакомилась с будущим мужем. К концу обучения он мне сделал предложение, и в 1953 году я приехала к нему в Балашиху. Сестра Софья к тому времени окончила школу, поступила в Ленинградский университет на физико-математический факультет. Говорила ей: «Как же ты с таким справляешься, это же такое напряжение!» Она мне: «А ты всю жизнь за больных переживаешь, у тебя напряжения ещё больше». Университет Софья окончить не успела, на втором курсе умерла: шла по улице, вдруг голова закружилась, упала, и всё.

– Может, это последствия голода в блокаду?

– Так я тоже голодала, но смотрите, мне за 90 лет и борюсь до сих пор с болезнями. У нас с сестрой только в том отличие, что я была старше и уже тогда работала, война заставила. Может, это закалило. И потом мы с мужем деревенский дом купили с большим огородом, там работала на свежем воздухе. Да и сейчас – семья, заботиться надо, и пятый этаж у меня без лифта. Бегаю вверх-вниз.

– Дай вам Бог здоровья.

– Да, на Него и надежда. Мама моя все церковные праздники соблюдала, но в храм почти не ходила. А меня водила в церковь няня девочки, которая жила у нас в коммуналке. Я смотрела, как всё интересно в храме, но к вере так и не пришла. А сейчас понимаю: всё зависит не только от нас.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска