Беседа с клиническим психологом о её судьбе и трудах

Воркутинка Галина Богдановна Евреева – клинический психолог. В платочке она не только потому, что находится в храме, но ещё и потому, что после химиотерапии. Её доброту ощущаешь по множеству проявлений: взгляду, движению, голосу. Такие люди обычно приходят в Церковь, вопрос только в том, раньше или позже, в радости или в горе.

Галина Богдановна Евреева

«Слава навеки!»

Первый вопрос в нашей беседе задаёт игумен Николай (Беловолов), в храме которого, во имя святой Варвары, мы с Галиной и познакомились. Спрашивает:

– Ваши родители были верующими?

– Да, православными, – отвечает Галина. – Приезжая на Тернопольщину, мы каждую субботу–воскресенье ходили в церковь. Бабушка Яна не представляла, что можно провести эти дни как-то иначе. Здесь, в Воркуте, ни церквей, ни религиозной жизни не было, а там, в деревне, совсем другое. «Слава Иисусу Христу!» – здоровались люди. Не «здравствуйте», не «добрый день», а только так. Ответить нужно было: «Слава навеки!» Детей в праздники одевали очень красиво, но, правда, ничему не учили, кроме молитв, которые мы читали перед сном. Вроде чему учить, если и так всё понятно? На Троицу дворы, как и в России когда-то, украшались берёзовыми ветками.

Бабушка нас никогда не ругала, находила какие-то слова, которые были нам понятны, обнаруживала достоинства в каждом из внуков, а было нас шестеро со мной и моей старшей сестрой Оксаной. Летом собирались все вместе, и всем находилась работа. Оксана доила корову, а кормить кур поручали мне. Ещё в лес бегали за ягодами, а дома собирали черешню. Бабушка нас, северян, жалела, считала, что мы оторваны от природы. Её не стало, когда мне было десять лет.

Молитвы я вспоминала в те редкие дни, когда мне было плохо. Работа, муж, дети, все здоровы, всё хорошо – и как будто не о чем просить. Здесь, в Воркуте, раз в год сходишь в храм – яйца освятить…

– Какой была Воркута в годы вашего детства? – спрашиваю собеседницу.

Воркута в 1970-е

– Родителям дали квартиру в посёлке Южном, и шахта называлась «Южной», на ней папа проработал много лет. Мне всегда очень нравились отношения между людьми в Воркуте. Северные люди вообще другие, и не только воркутинцы – так же и в Мурманске, и во всём Заполярье. Мы знали всех соседей, где какая бабушка живёт, хотя у нас был пятиэтажный дом, и старались друг другу помогать. Мыли подъезды, а в школе нас отправляли собирать, кроме макулатуры, ещё и мятлик. Мятлик – это такая трава, которая растёт в тундре, и использовалась она как корм на Воркутинской птицефабрике.

Посёлок Южный сегодня

Помню, когда я училась в шестом классе, родители уехали на похороны, а меня оставили жить у классной руководительницы. Представляете? Было интересно наблюдать, как она проверяет тетрадки, изучать её большую библиотеку, слушать её истории. Очень добрая была. Мы, школьники, тоже поддерживали друг друга. Я, например, помогала отстающим.

* * *

– После школы поступила в медучилище и потом много лет работала медсестрой в пульмонологическом отделении, – продолжает Галина. – Это был мой выбор, потому что люблю помогать, облегчать состояние, с людьми общаться. Вне медицины я себя никогда не видела. Потом окончила кафедру психологии в медицинском институте, а когда мне сказали, что у нас открывается наркологическое отделение и нужен психолог, приняла участие в конкурсе на эту должность. Сказали, что перезвонят, но я не особо надеялась, были и другие кандидаты – с опытом. Но взяли почему-то именно меня. Переучилась на клинического психолога… Эта работа не только с пациентами, но и с собой, нужно уметь настроиться на помощь. Когда окунаешься в чужую беду, учишься сострадать и понимать, только так становишься психологом. И это взаимный обмен. Просишь пациента: «Вспомните самый яркий день своей жизни», – и вспоминаешь своё. У женщин это обычно рождение детей.

– И какой день в вашей жизни был самым ярким?

– Таких было несколько. Рождение детей, конечно, – у меня две девочки и мальчик. Детей долго не было, и тогда мне подсказали, какие молитвы читать Пресвятой Богородице. Стала читать – и родилась Юля, потом Анечка, последним появился Саша. Я переживала, что Господь не даёт сына, а тут ещё папа то ли пошутил, то ли всерьёз сказал: «Тебя муж бросит, если сына не родишь». Нет, я этого не боялась, муж и дочкам был очень рад, но хотелось сына, и в Дивеево я попросила у преподобного Серафима, чтобы он помог.

Юля учится сейчас на художника, а когда приезжает, вместе ходим в церковь. Анечка оканчивает одиннадцатый класс, и я молюсь святому Сергию Радонежскому, чтобы помог со способностями. Саша увлекается футболом. Выучил «Отче наш», я ему читаю книжки о вере.

– А были яркие дни, не связанные с семьёй?

– Когда отдыхали в Евпатории, решили навестить мужской монастырь в горах. Очень красивый, но нужно было долго по жаре подниматься наверх. Монахи там из воевавших, служили в Афганистане. Они поразили меня человечностью. Не учили, как жить, не читали проповеди. Мы не привыкли, что монахи благодарят просто за то, что ты есть, пришёл к ним. Вниз смотришь – там воинская часть. А над ними монахи, живущие скромно и уединённо. Меня это взволновало ещё и потому, что у меня муж воевал в Чечне. Никогда об этом не рассказывал, как и о том, за что ему дали орден Мужества.

Галина с мужем и детьми

* * *

– Так что я всегда верила, что Бог есть, и храмы стороной не обходила, но воцерковляться по-настоящему начала совсем недавно, когда в 49 лет обнаружили онкологическое заболевание.

– Вы начали воцерковляться, когда узнали о болезни?

– Нет, я не совсем точно сказала. Это произошло за год до того, как я узнала о болезни. Девушка у нас на работе начала воцерковляться и меня за собой увлекла.

– Что изменилось за год до болезни? Может, это было предчувствие?

– Не знаю. Ничего не происходило, предчувствий не было. Знала, что аденома. Работала нормально. Не думала, что может быть что-то. Ходила потихонечку в церковь, а потом диагноз – рак. Химию прошла. Как будет с операцией, пока не знаю. Видишь людей, которые там находятся… тяжело. Кто-то не понимает, а кто-то понимает. Тянешься к тем, кто соприкасается с Богом. Монахиня с нами лечилась. Правда, не очень хотела общаться, потому что мои вопросы о вере её утомляли. «Сходите к батюшке, спросите у него», – отвечала.

– Сколь многое вы переосмыслили после диагноза?

– Только сейчас осознаёшь, что делала неправильно, видишь, что нужно менять, исправлять. По-другому начинаешь относиться к каким-то вещам. Я думаю, Бог всегда был рядом, просто мы Его обычно не слышим, что-то отвлекает.

* * *

– Самые яркие запомнившиеся дни, – говорит Галина, – к сожалению, не всегда хорошие. Помню один из самых тяжёлых, когда нужно было делать компьютерную томографию ребёнку, а она – моя дочка…

В глазах собеседницы появляются слёзы:

– Тяжело говорить.

Долгое молчание…

– Ей был год, – наконец, собирается с силами Галина, – когда мы с ней упали. Так получилось, что я поскользнулась и упала с ребёнком на руках. Я не сразу поняла, что она пострадала. Сняла чепчик – там отёк. Оказалось черепно-мозговая травма, трещина. Потом винила себя во всём.

Отец Николай уточняет:

– На ребёнка, получается, упала.

– Нет. Звонила в дверь к свекрови, а был гололёд, и я упала прямо на пороге, не выпустив дочку из рук. Я не знаю, что могла бы сделать. И всё-таки это моя вина – надела скользкие пимы, не подумала, что это опасно. Когда провели премедикацию, то есть предварительную медикаментозную подготовку, это не помогло – ребёнок не засыпал, а в томографе нельзя шевелиться. Мне сказали, что, если девочка сейчас не уснёт, придётся снова давать успокоительное. Я вышла из палаты и очень сильно просила Бога (Галина плачет). Читала «Отче наш», и дочка уснула.

Отец Николай:

– Прости, Галина, что напомнил, вызвал такие эмоции у тебя.

– К счастью, никаких последствий не было, – продолжает Галина. – Дочь даже не знает, что с ней такое было. А я так сильно боялась, что до сих пор не могу вспоминать спокойно. Боялась сразу после травмы, боялась потом, особенно в подростковом возрасте, когда гормональный стресс может наложиться на последствия травмы. Но исцеление оказалось полным. Дочка совершенно здорова, прекрасно учится, у неё отличная память, она творческий человек, умничка.

– Думаете, молитва помогла?

– Я не думаю, я знаю.

Шахтёрская стезя

– Давайте поговорим о вашей работе. Вы ведь заботитесь о зависимых?

– Да, это наркоманы, алкоголики. Я работаю в Воркутинской психоневрологической больнице. Наркология – это отделение на двадцать коек, где занимаются острыми состояниями, выводят из запоя, например. Плюс отделение реабилитации на десять пациентов, где лечат более основательно и довольно долго. Есть в больнице и отделения чисто психиатрические, а ещё кабинет профилактики табакокурения – это когда по запросу школ, горного и политехнического техникумов мы ездим с выступлениями. Я перечисляю всё, потому что мы в больнице время от времени подменяем друг друга, так что поработать пришлось везде.

– И шахтёрам после аварий помогали?

– Да, после аварии на шахте «Северная», где только погибших было тридцать шесть человек, помогали и шахтёрам, и их семьям. Погиб и муж одной из наших сотрудниц – молодой бригадир. Уже вошёл в лифт, чтобы подняться наверх, но начальник участка позвал его с собой, нужно было в чём-то помочь. И они ушли навсегда. Жена очень тяжело перенесла его гибель. Почему одни гибнут, а другие выживают, знает один Бог.

Участие в помощи принимала тогда вся больница, а в ней нуждались не только спасённые из шахты, но и шахтёры, которые в момент аварии были наверху. Первая реакция у них – рвались в шахту спасать товарищей. Мы – медики из обычных больниц, психиатры, психологи, а ещё нам помогали сотрудники МЧС: разбивали людей на группы, потому что вместе они приходили в сильное волнение, что-то выкрикивали, требуя решительных действий, стучали касками – очень заряженные были. Нужно было чем-то отвлечь людей от душевной боли. Мы вели разговоры, предлагали проверить давление.

Потом началась работа с теми, кого достали из забоев, – к нам в больницу попало несколько человек. Кто-то из них мог говорить о том, что случилось, кто-то – нет. С шахтёрами было очень тяжело. Они работать не могли, проходили у нас курсы лечения, чтобы вернуться на шахту, потому что прошли через очень сильный стресс. Жаловались на головные боли, на то, что появился страх перед шахтой, мол, полезут туда и всё повторится. Четверо из одной бригады видели взрыв, но их отбросило, и все они, по Божьей милости, остались живы. Лечила их я, лечило время. Были медикаменты, но были и беседы, в том числе духовные. Для чего дана жизнь? Почему Бог их сохранил? Но тут дело не только и не столько в вопросах, которые ты задаёшь. Самое важное – чтобы человек, с которым ты, психолог, работаешь, чувствовал, что ты понимаешь его чувства, сострадаешь.

Работали с семьями. Одна потеряла мужа, другая сына. Люди замыкались в себе, но мы обзванивали их, ходили к ним домой. Жёнам шахтёров помощь требуется и в других случаях – например, если муж ушёл из семьи. Не только им, конечно, а всем людям, попавшим в тяжёлую жизненную ситуацию.

– Чем шахтёры отличаются от других людей?

– Обычные рабочие ребята. Трудяги, без хитринки. Сильные мужчины, сильные женщины – их жёны.

Оленеводы

– Воркута – это Заполярье. Шахтёрский регион, но рядом живут оленеводы – ижемцы и ненцы. Часто с ними соприкасаетесь?

– Да, такое случается, когда они приезжают из тундры, где пасут свои стада. Особенно много общалась раньше, когда я была медсестрой. Мне всегда было интересно, как они живут, чему радуются, чего им не хватает. Что сказать? Они самобытные. Сказать, что открыты – нет. Добрые, доверчивые, а вот пустить тебя в свой мир – этого нет. Они другие. Женщины не выходят на работу, не добывают деньги, не интересуются карьерой, даже те, кто получил высшее образование. Они больше хранительницы очага, а реализуют себя через детей. Пять-семь детей не редкость, скорее норма, и вообще держатся за семьи. Если ребёнок остаётся сиротой, почти наверняка его возьмёт кто-то из родственников или соседей. Я знаю семью, у которой трое детей и которая взяла двух приёмных, мальчика и девочку, – с их родителями произошла какая-то трагедия.

Детская смертность у них выше, чём в среднем по стране, во всяком случае так было раньше. Заболевших они боялись отдавать в больницы. Когда государство пыталось оленеводов социализировать: обеспечить паспортами, квартирами, обнаруживалось, что почти никто не знает своего возраста. Мы пытались вычислить это по детям, слушая, кто умер, кто остался.

«Не погрешность»

– Результаты лечения в наркологии, насколько я знаю, в среднем по стране невелики. У вас так же?

– Везде так. У нас отделение реабилитации наркозависимых со средним и низким уровнем реабилитационного потенциала. Пациенты очень сложные. Наркоманы – это чаще всего молодёжь или вообще дети, алкоголики – люди постарше, те же шахтёры, которые снимают стресс алкоголем. Отработал смену – выпил, расслабился, уснул. А потом оказывается, что дело зашло слишком далеко.

– Стрессы из-за страха?

– Нет, скорее, из-за неудовлетворённости зарплатой. На шахте много специальностей, не всем платят хорошо, отсюда обида на неуважение. Сейчас приехало очень много киргизов, которым не платят северные, но они готовы работать за любые деньги, и это сбивает оплату. А из наших там работают мальчишки и с высшим образованием, умные ребята, но надо кормить семью – и они идут в шахту. На любую несправедливость реагируют болезненно. К тому же в советское время был коллективизм, это поддерживало, хотя и тогда пили. Сейчас, когда каждый сам по себе, стало ещё хуже.

– Киргизы не спиваются?

– Нет. Они, по моим наблюдениям, всегда вместе держатся. Если молодой сидит, то встаёт, когда заходит старший. Поддерживают друг друга, пьянства не терпят. А наши индивидуалы – все неповторимые, особенные, уникальные, поэтому и очень уязвимые. Конечно, не только шахтёры к нам попадают. Многие давно без работы, утратили трудовые навыки.

– Многим ли из зависимых удаётся помочь?

– В среднем по стране это три процента. У нас примерно так же.

– Это же статистическая погрешность. Получается, наркологи работают без особых результатов?

– Нет, конечно. Начать с того, что без нас эти люди перемёрзнут, мы выводим их из запоя, а если не помочь, человек просто погибнет.

Но и реабилитация не впустую. Три процента не погрешность, а тяжёлый труд медиков. Это люди, лица которых я помню. Был у нас шахтёр, которого бросила жена, потому что он опустился. Долго у нас лечился, но такой молодец – накопил на квартиру и сейчас не употребляет. Иногда приходит, рассказывает, как у него дела. Всё хорошо, нашёл женщину, теперь не один.

Это люди, от которых отвернулись родные, намучившись. Из друзей – только собутыльники, и мы – их единственная надежда, соломинка. Но и соломинка не поможет, если за неё крепко не ухватиться, а они делают это редко. Однако соломинка всё равно должна быть.

«Вроде заинтересовалась»

– Некоторым помогает вера. Помню мальчика, который сейчас уехал из Воркуты, женился на верующей женщине, вместе хотят в церковь. Ещё была девушка, ставшая протестанткой. Они живут в своей деревне, изолированной общиной, нет контактов с внешним миром. Все вокруг непьющие, это оберегает.

С протестантами мы сотрудничали года два, они брали шефство над больными. Многие с опытом, бывшие наркоманы, говорили с воодушевлением, как Бог им помог. Ходили не только к нам, но и дежурили у аптек, где по тому, какие лекарства покупает человек, можно догадаться, какие у него проблемы. Но в целом работа протестантов не слишком эффективна – уже через год пациенты обычно возвращаются к нам. Один рассказывал, как у пятидесятников говорили на каких-то несуществующих языках и что это такой экстаз, лучше всякого наркотика. Но душа не исцеляется, и однажды человек срывается, начинает варить наркотики: наркоманы сейчас сами их делают – варят из таблеток, так дешевле.

Как психолог, я могу сказать, что хотя и прорабатываю с пациентами негативные состояния: гнев, раздражение, но без духовной работы и Божьей помощи обычно не помочь. За каждым случаем – духовная проблема. У меня одноклассница есть. Была девочкой-отличницей, окончила, как и я, медучилище, всё у неё было хорошо, очень успешная женщина, сыновья хорошие, муж-красавец, неплохо зарабатывает. Я была в шоке, когда она попала к нам в отделение. Рассказала, что сначала стала играть и много проигрывать, а потом с отчаяния начала выпивать – всё чаще и чаще. Почему? Какие-то были обиды на мужа, страх, что постарела, а когда выпивала, снова чувствовала себя молодой. За всем этим, конечно, стоит прежде всего пустота в душе. Они оба с мужем неверующие, но у него есть любовь, и он терпит, борется, уговаривает, лечит. А у неё – ничего.

Это ведь труд – борьба с зависимостью. Я пытаюсь убедить своих пациентов пойти в храм. Но позовёшь – человек вроде заинтересуется, а потом не приходит: а зачем, если можно на диване полежать, телевизор посмотреть.

Огромная проблема – безволие людей. Перед ней пасует и наркология, и Церковь. Без работы самого пациента ничего не происходит. Не существует волшебной палочки, волшебного лекарства, волшебных психологических методов. Это совместный труд того, кто хочет помочь, и того, кому необходимо помочь. Прошу их вести дневник самонаблюдения. Но редко кто это делает – наблюдает за собой. Нельзя сказать, что нет тяги исцелиться. Есть, но слабая. Поэтому и священник может не справиться.

У нас зависимым пытается помогать отец Рафаил (Беловолов), брат отца Николая. С первых дней открытия отделения он с нами. Мы, медики, его ждали, пациенты – тоже. Сотрудники стали потихоньку ходить в церковь, обращаться к Богу, и это очень хорошо: «Врачу, исцелися сам». Но с пациентами всё сложнее, ведь никто из пьющих, которые проходят реабилитацию, не считает себя алкоголиком. Хотят, чтобы мы решили их проблему, которая не кажется им такой уж большой. Не чувствуют себя больными. Представьте, что кто-то начинает ходить в храм, но уверен, что он почти безгрешен. Даже Бог ему в этом случае не поможет.

Чем раньше, тем лучше

– И ещё хочу сказать: зачастую мы приходим на помощь тогда, когда уже слишком поздно. Нужно начинать отслеживать это с детства. Наркоманы – это в среднем очень юный возраст, есть мальчики двенадцати лет. К нам их как-то привезли из посёлков, сказав, что везут в пионерлагерь. Мальчишки обиделись, конечно. Кто-то уехал, кто-то остался. Но помочь не удалось. У взрослых есть хоть какие-то ценности, а тут – море по колено, бравада друг перед другом.

Бывает, когда приходим в техникумы, в школы, наталкиваемся на непонимание, что наркотики – это зло. Наоборот, хотят узнать список препаратов, из которых их можно приготовить. Я была в ужасе, когда столкнулась с этим. Если на раннем этапе выявлять таких детей – а ты видишь по вопросам, которые они задают, у кого есть тяга, – наверное, что-то ещё можно сделать.

Когда появляется не только психическая зависимость, но и каждая клеточка тела помнит об удовольствии, которое получала от алкоголя или наркотиков, лечить становится невероятно сложно. Поэтому чем раньше к нам обратиться, тем лучше. Но здесь есть одно большое препятствие. Человека, который к нам приходит, сразу ставят на учёт и этим ограничивают в выборе профессии, отнимают права. Может, не стоит этого делать? Пусть люди получают медикаментозную, психологическую, духовную помощь, когда проблемы только начали проявляться…

Труд и молитва

– Как построена программа реабилитации?

– Программа рассчитана на два месяца. С пациентами работают невропатолог, терапевт, психолог, медсёстры. Делаем УЗИ, кардиограмму, даём лекарства, я веду людей с помощью методик, добавляя духовную составляющую. Мы даём возможность изменить свою жизнь, и стараемся делать это хорошо. А потом пациент выходит за ворота больницы и вновь оказывается наедине с собой и со своей жизнью…

Но даже если мы добьёмся идеального лечения, идеального сопровождения после больницы, это не отменит главного – человек должен лично принять решение, что ему дальше делать со своей жизнью. У нас в отделении он сыт, одет, вокруг суетятся специалисты, медсёстры. Он ждёт, когда, может, девушку положат, которая его потом приютит, будет вместе с ним пить водку. Но вот он выходит в мир, где у него ничего нет. Нет работы, нет денег, нет моральной поддержки – ничего! Дома отключено всё: вода, свет. Что ему делать? Он идёт туда, где двери открыты, то есть к бывшим собутыльникам.

Поэтому нужен второй этап лечения: из закрытого учреждения переводить человека в полузакрытое, во время пребывания в котором он бы пытался устроиться на работу, решил бы вопросы с задолженностями. Только потом его можно выпустить в мир полностью, но и там нельзя бросать. Нужны клубы, сообщества, где люди могли бы поддерживать друг друга, говорить друг с другом.

К сожалению, у нас нет клуба анонимных алкоголиков. Такие клубы очень эффективны. В основе там лежит вера в Бога, даже если это не афишируется. Первый шаг – признание своей немощи, обращение к Господу: «Я болен, сам справиться не могу». Вот этот шаг я со своими пациентами пройти не могу. Что они алкоголики, не признаются даже самим себе. Доказывала, тесты проводила, напоминала: «У вас запои, вы впадаете в беспамятство, у вас цирроз». «Нет, – отвечает каждый, – я не алкоголик. В любой момент могу бросить, просто не хочу». Вот этим занимаются клубы, где рядом с ними не врачи, не психологи, а такие же люди, как они, перед своими врать не станешь даже себе.

– Я пытаюсь понять, что наших мужиков может объединить, кроме выпивки?

– Гараж, рыбалка, охота.

– Всё это – отличный повод выпить. Речь не о пьянстве, обычному мужику это как слону дробина: выпили по двести-триста грамм – протрезвели. Выпивка пусть и не главное в дружбе, но один из её атрибутов. Но если двое могут пить без последствий, то третьему это категорически запрещено, и отношения нередко угасают.

– Да, нужно искать замену алкоголю. Что касается полного отказа от выпивки – осознать это человеку, конечно, очень трудно и страшно. Он не понимает, что болен, я уже говорила об этом, но добавлю – это неизлечимо. То есть пить он может бросить, но алкоголиком останется. Всё, что человек мог выпить за жизнь, он выпил – дальше только трезвость. Смириться с этим тому, кто вырос в мире, где пьют почти все, смириться с неизлечимостью – очень тяжело. «А вот вы пьёте?» – спрашивают. «Да, могу себе позволить немного», – отвечаю. «А я нет?» – «Вы – нет. У вас тоже эта способность была. Вы тоже могли выпить без последствий. Но вы эту способность утратили: пили-пили – и тормоза полностью износились. Поэтому даже глотка нельзя».

Моделируем ситуации, как избегать опасных условий. Скажем, приходит к женщине соседка, предлагает выпить. Как ей отказать? Что предложить взамен, чтобы не было скучно и одиноко? Я не знаю ничего, кроме Церкви, где будет новая жизнь, новые отношения, есть понятная перспектива даже не на годы, а навсегда и после смерти тоже. Но как это объяснить? У нас есть в отделении икона «Неупиваемая Чаша». Но как редко к ней подходят! Мне кажется, Церкви нужно привлекать мирян-волонтёров к работе с зависимыми, чтобы сложился круг общения, куда человек мог бы прийти после выписки.

* * *

– Очень важно обеспечить человека работой. Сейчас есть курьеры, дворники – много возможностей трудоустроиться. Нужно договариваться, чтобы наших пациентов брали на такую работу в рамках каких-то экспериментальных программ. Можно договариваться с работодателями в обмен на льготы, чтобы они помогали людям встать на ноги.

При этом не обольщаться, не надеяться, что цифра излечившихся резко рванёт вверх. Вот пример. Был у нас среди пациентов грамотный, приличный человек. Отец Рафаил добился, чтобы ему дали квартиру, помог ему устроиться на работу – не грузчиком, а на такое место, которое было по душе. Когда человек срывался, батюшка просил, чтобы его не увольняли, и три года работодатель терпел. Но ничего не вышло. Человек этот любил порассуждать философски о чём угодно, что угодно доказать. Но себе, увы, он доказывал явно не то, что ему могло бы помочь.

И всё-таки эти три года относительно нормальной жизни – немало. Человеку был дан шанс. И такой шанс нужно давать каждому, не рассчитывая на впечатляющий результат. Некоторые не хотят работать в принципе: сосут деньги из матерей на выпивку и сигареты и всё их устраивает. Таким может помочь разве что чудо. Но есть те, кто не безнадёжен. И труд – одно из самых важных средств.

Начинать трудотерапию необходимо во время реабилитации. Сейчас этого нет. У нас в больнице, к сожалению, нет трудовых мастерских, мужчины трудового возраста вместо того, чтобы работать, лепят и рисуют. Была бы нормальная мастерская, там можно было бы учить, восстанавливать навыки. Труд – мощнейшее средство терапии.

– Знаете, что такое советский ЛТП?

– Не сталкивалась, в то время я по этому направлению ещё не работала.

– Там заставляли работать – тапки шить и тому подобное. И всё же толку особого не было. Человека заставляли ходить в тюремной одежде, давали сильнейшие препараты, от которых его выворачивало наизнанку, ну и шитьё тапочек. Сейчас всё изменилось, но суть осталась та же. Помощь без учёта человеческой психологии. А насчёт труда я согласен на сто процентов. Нужно давать профессию, которая поможет после выписки.

– Да! Нужно восстанавливать навыки у тех, кто их имел. Давать их тем, у кого их никогда не было. Если человек начал в 12-13 лет употреблять наркотики, он не успел нигде поработать, не знает, что такое труд, даже носки ему мама стирала. Он крадёт у родителей, потом начинает из магазинов тащить. И выбора особого нет, ведь он ничего не умеет. А без трудовой деятельности человек не может существовать, не развивается. Даже медведь работает, ягодки срывает, тем более это важно для человека. Созидание – это то, что даёт нашей жизни стержень. А у нас – мужику тридцать лет, а он сидит и что-то лепит. Это смех сквозь слёзы.

Нас как-то возили знакомить с похожими учреждениями в Петербурге. Дольше всего пробыли в реабилитационном центре на Васильевском острове. Он бюджетный, бесплатный, однако там молятся, есть молельная комната, где группа начинает и заканчивает день. Труд тоже присутствует: есть мастерские, где пациенты делают мебель – запомнилось, как мастерят какие-то диваны. С утра они в стационаре, в том числе в группах взаимопомощи, потом уходят домой, а на следующий день подробно рассказывают, как дома удерживались от выпивки. Кто-то говорит: «Я поссорился с женой, хотел выпить, но удержался». И дальше разбирается почему.

* * *

Галина говорит, забывая о болезни, и хотя остальные темы у нас тоже невесёлые, она оживает. Как я понял, потому что не теряет надежды помочь другим. Вспоминаю её слова: «Вне медицины я себя никогда не видела». Теперь и я это вижу. Она уходит после разговора в храм на службу. Наутро снова вижу её на литургии.

Когда с иронией говорят о приходе советских людей в Церковь, не понимают одной простой вещи: те понятия о самопожертвовании, о служении людям, которые декларировались в СССР и для многих стали смыслом жизни, – всё это пришло в социализм из христианских общин и в них же вернулось. Вернулись и люди, которые во всём, чему их учили, смогли расслышать главное: «Любите друг друга». И потом узнали продолжение этих слов: «…как Я возлюбил вас».

Дорогие читатели, просим вас помолиться о здоровье Галины. Нужно нам просить Бога друг о друге, прежде всего о болящих и воинах, пребывающих в большой опасности. Присылайте в редакцию, бумажными письмами либо на сайт газеты, в соцсеть «ВКонтакте» (https://vk.com/eskom), имена, прибавляя к ним, если возможно, несколько слов о них. Желание присоединиться к такой молитве высказывал игумен Игнатий (Бакаев). Думается, это найдёт отклик и у других пастырей из числа наших читателей.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска