Путешествие в бабушкин сундук
Нина ЗЛОБИНА
В нашем сыктывкарском доме, как и у всех, иногда менялась мебель. Одно оставалось незыблемым пятьдесят с лишним лет – сундук моей бабушки Марии Ивановны, маминой мамы. И все эти годы я регулярно совершала в него своеобразные путешествия. Ещё в детстве пробиралась к сундуку и, подняв его крышку, принималась в который раз исследовать его недра. Там хранились дорогие для нашей семьи вещи: одеяльце, в котором меня забирали из роддома, мамина красивая театральная сумочка и много чего ещё. А однажды, будучи уже взрослой, на дне я нашла две золотые монетки царского времени. Этим секретом я поделилась с учительницей из района, которая как-то ночевала у нас дома, и она упросила меня продать их ей, чтобы отдать в переплавку и вставить зубы. Я боялась, что за мной сразу придёт милиция, но, конечно, обошлось.

Бабушка Мария Ивановна и её внуки. Обратите внимание на пепельницу на переднем плане: даже обыкновенные вещи, служившие в быту, отличались изяществом
Сберегал сундук также великое множество кружев и вышивок бабушкиной работы. В дни церковных праздников вся эта рукотворная красота доставалась – и комната преображалась: это была уже не комната, а сказочное царство!
Мои «набеги» на сундук совершались с регулярностью примерно раз в пять лет (наверно, за это время я успевала сильно соскучиться по знакомым с детства вещам). Но недавно, откинув в очередной раз крышку сундука, подумала: «Зачем хранить все эти памятные вещи? Пусть они радуют каждый день!» Приняв такое решение, достала из сундука всё его содержимое и заметила, что изнутри он оклеен старыми газетами. Взяв в руки лупу, попыталась узнать, о чём же они тогда писали – ведь это прольёт свет на возраст сундука. Цифры изумили: 1937 год! Сообщалось, например, о прибытии Отто Юльевича Шмидта на Северный полюс для организации дрейфующей полярной станции.
А в пасхальные дни нынче я, как было заведено ещё при бабушке, решила убрать её кружевами комнату. Полотенца изо льна, праздничные покрывала – все эти предметы снова одарили радостью. И при виде их нахлынули воспоминания.
Помню Пасху в детстве. Весь наш двухэтажный деревянный дом по ул. Совнаркомовской (сейчас Карла Маркса) благоухал – жильцы готовили к празднику куличи, шаньги. Всё это пеклось в печках, а печки в деревянных домах были хорошие. До сих пор помню клюку – так называли у нас кочергу. У бабушки шаньги получались вкуснющие – как ни пыталась, в газовой плите испечь такие не удалось.
К празднику прибирались: мыли окна, вытряхивали круглые лоскутные половички, чистили диваны с подлокотниками-валиками. Что-то в этих предметах – половиках, сундуках, диванах – было живое, неоднотонное, радостное.
Гостей собиралось много, за столом пели. И молодёжь любила петь. Как-то раз в студенческие годы, помню, собралась у нас большая компания. За неимением стола выдвинули сундук на середину комнаты и пели часов шесть подряд!
Пасха праздновалась широко – что называется, на всю катушку! И никакой тайны не было в этом праздновании. Яйца красили, куличи пекли, в храм в Кочпоне носили их освящать. Бабушка моя тоже ходила в Кочпон на пасхальную заутреню и у монахинь ночевала. Не припомню, чтобы властями в то время чинились какие-то препятствия. Они появились позже – на моей памяти, в начале 80-х.
Всё в нашей семье держалось на бабушке. Мама уходила на работу в шесть утра и в двенадцать ночи приходила домой. Мама у меня считалась неверующим человеком, но праздники соблюдала. «Бабушка сказала, в четверг праздник – значит, ничего нельзя делать по дому». И это было свято даже после кончины бабушки. Мама помогала бабушке «хрестики» писать – так бабушка называла записки о здравии и за упокой. Бабушка писала, а мама переписывала. Сейчас нахожу эти бумажки. Родственники наши такие имена носили! Голендуха, например…
Не только у меня – у всех ребят в нашем доме родители весь день пропадали на работе. А мы, дети, всегда были во дворе – можно сказать, жили там. Двор гудел, как пчелиный улей! Кошек было видимо-невидимо, а все коты были Борисами. Хрюкали свиньи – во дворе был свинарник. Ворковали голуби – у жильца нашего дома Улитина была большущая голубятня. А в многодетной семье поэта-песенника Фёдора Щербакова – того самого, что написал слова к песне «Менам Отчизна», – жила коза, прямо в комнате.
Если бы я была художником, нарисовала бы деревянный Сыктывкар, заросли крапивы, ромашек и повсюду зелёные островки мокрицы с белыми мелкими цветами.
В нашем дворе находился такой важный объект, как водоразборная будка; жильцы окрестных домов приходили сюда с коромыслами и вёдрами за водой. И обязательно заведёт кто-то с кем-то беседу. Общение было постоянным. Как только день заканчивался, пожилые садились на скамеечки, специально установленные на крыльце, и начинались разговоры. Мы тоже, бывало, их слушали. Помню, одна бабушка рассказывала про коллективизацию…
На том месте, где нынче стоит школа № 1 и высится водонапорная башня, во времена моего детства было болото, и мы, дети, регулярно туда отправлялись кататься на плотах. За нами никто из взрослых не следил, мы были свободны как птицы – и в вечном движении! По всему городу белели нарисованные мелом стрелки – метки «казаков-разбойников». Мы разбивались на две команды: игрокам одной из них нужно убежать на приличное расстояние, помечая путь стрелками, и где-нибудь схорониться, а игроки другой команды нас искали. Задача не из лёгких – играли-то мы по всему городу. Мы могли спрятаться хоть куда, даже на крышу забраться ничего не стоило! К тому же во дворах стояли сараи – можно было и там затаиться. Прятки были мировецкие! Зимой – свои радости: пещеры рыли в сугробах. Величайшее удовольствие – сидеть в снежной пещере при свече!
А на том месте, которое сыктывкарцы называют «Под часами» и где нынче разбит красивый сквер, находился базар: висели мясные туши, продавались ягоды-грибы, играл патефон. После нашего двора для меня это было вторым интереснейшим местом на земле. Кстати, патефоны были в то время у всех. Я даже на уборку картошки в студенческие годы ездила с патефоном. Утром ставили пластинку с гимном Советского Союза, а дежурный стоял крутил ручку.
Музыка слышалась из многих окон. А рядом был Театр оперы и балета – он и поныне на месте. В театре выступали столичные артисты, которые приехали в Сыктывкар из Воркуты, где сидели ни за что. Естественно, спектакли были очень высокого уровня. Помню оперу «Евгений Онегин», которую я впервые посмотрела, будучи второклассницей.
После войны жизнь понемногу налаживалась. Но ходило много нищих. Их не гоняли. Запомнилась картинка: мы сидим за обеденным столом на кухне, подходит к окну молодой мужчина с котомкой, просит подать, и всё, что осталось после обеда, мы складываем в мешочек и отдаём ему.
Вот так мы и жили не тужили. Народ в нашем доме проживал очень интересный и благожелательный; многие были из сосланных. Помню семью Хантимеров. В их комнате стояла красивая резная мебель, висели портреты людей в старинных платьях. Каждое утро глава семейства, научный сотрудник, высочайшей культуры человек, заложив руки за спину, тихонечко шёл на работу. При встрече улыбнётся и проговорит нараспев: «Ни-ноч-ка, здра-авствуй!» «Здравствуйте, Исмаил Саддыкович!» – отвечала я. Уже много позже узнала, что это был крупный учёный, внёсший большой вклад в дело сельскохозяйственного освоения Крайнего Севера. В лагере он познакомился со своей любовью, ленинградской балериной Леонтиной Артуровной, тоже репрессированной, которая стала его женой. Помню её как тётю Лёлю, она тоже часто сиживала на скамеечке на крыльце нашего дома. Она была красива, но красота её была не хвастливой, а скромной, оригинальной; волосы были убраны в баранки – наподобие крупных наушников, которые носит нынче молодёжь. В нашем доме жили актриса Глафира Сидорова, дирижёр оркестра народных инструментов Александр Осипов (из его квартиры часто неслись звуки фортепьяно); известного журналиста Александра Онуфриева мы звали запросто дядей Сашей. Жили в нашем доме и прибалты, очевидно тоже из сосланных. Они даже одевались по-особенному, со скромным шиком.
Дом наш был построен ещё до войны, и он постепенно ветшал. Жильцов переселили в соседний дом рядом с Домом печати – каменный, белый, красивый. Но многим, и нам в том числе, жаль было покидать старое жилище, где жилось так хорошо и дружно. Нам предлагали занять трёхкомнатную квартиру, но бабушка сказала маме: «Девка, не надо нам трёхкомнатной квартиры, пусть другим достанется». И мы перешли в двухкомнатную. Пять лет назад наш деревянный дом ещё стоял, и когда его разрушали, прямо как по сердцу техника работала!
Изредка хожу в Национальный музей – чтобы снова очутиться словно бы у себя дома. Там те же столики, те же патефоны, что были у всех. А в музее композитора Прометея Чисталёва в селе Нювчим вообще всё «моё», там есть даже нарядная кровать, так похожая на бабушкину…
И снова о ней, о бабушке Марии Ивановне. За два года до её кончины, в 1971 году, я впервые решила съездить на Соловки. До сих пор не могу понять почему. За полвека учительской работы мне довелось не раз побывать там с ребятами-учениками, а началось всё с той памятной поездки. Так вот. Сообщила родным, что еду. А бабушка-то и говорит: «Ты, девка, привези мне из Святого озера маленький флакончик воды». Когда я уже вернулась, то нашла у бабушки спрятанную икону святых Германа и Савватия, основателей Соловецкого монастыря, – бабушка почитала их. Оно и понятно – всегда в Соловецкий монастырь ходили люди поколониться святым, потрудничать. А в нашем Ульяновском монастыре колокольню возводили строители с Соловков – там что связи были давние.
Была она очень доброй и смиренной. Моя соседка по квартире однажды призналась: она бы никогда не решилась родить ребёнка, если бы не слышала, как мы с бабушкой разговаривали, как она меня словами ласковыми называла, – за стенкой хорошо было слышно. И ей захотелось, чтобы и у них так же было.
Бабушка дожила до 86 лет, кончина её была тихой и мирной. В прежние годы, когда кто-то умирал, гроб с телом обязательно привозили домой и он находился там ночь перед похоронами. Днём машина с опущенными бортами медленно ехала через весь город на кладбище у больничного городка прямым ходом – застроено тогда ещё не было. За машиной двигалась похоронная процессия, впереди обязательно духовой оркестр. Позже я долгое время не могла привыкнуть к новым порядкам: кто-то умирает – и его оставляют до похорон в казённом месте. Как это так! Конечно, удобно, но как-то не совсем по-человечески… Вот и бабушка моя провела последнюю ночь в родных стенах. И на моих глазах произошло невероятное: бабушка подняла руку и указала пальцем на свою кровать! Я испугалась, позвала маму, а она сказала, чтобы я не обращала внимания: мол, это бывает – что-то с суставами происходит. И тем не менее бабушка как будто наказывала нам что-то сделать. Кровать её была застлана красиво на протяжении нескольких лет, мы даже не подходили к ней. Только когда приехали погостить родственники с Украины и куда-то надо было их положить спать, пришлось снять убранство с кровати. Когда читала потом у Пушкина о том, как спящая царевна лежала в своём хрустальном гробу, всегда вспоминала бабушкину железную кровать – с шариками над изголовьем, украшенную белым узорчатым подзором…
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий