(Продолжение. Начало в №№ 913–922)

На берегу

Из заметок Михаила Сизова:

В свете фонарика из телефона окоп со стрелковыми ячейками кажется нереальным. И тёмная вода канала, на берегу которого устроена оборонительная позиция, тоже видится словно во сне. И шлагбаум, и домик паромщика с бледными стенами, и покарябанный щит с надписью: «Attention! Пограничная зона». Дальше за домиком из берега канала вырастает огромная голова динозавра – это бетонный бык порушенного моста. Вместо моста теперь паромная переправа.

Перекинувшись парой слов с паромщиком, едем дальше. Собственно, мы уже приехали. Деревушка Глинно в шесть десятков жителей, где живёт Виктор, друг Сергея Егорова, начинается в пятистах метрах от переправы. Сразу видно, что Виктор военный, офицер запаса. Сухой, поджарый, энергичный. Выдал нам афоризм: «Каждый мужик должен уметь ездить на всём, что начинается на “Б”. На БТР, БМП, БРМ и БРДМ. А уж на “Беларуси” тем более».

Это когда я его спросил, сам ли он землю пахал. Его подворью принадлежит приличный кусок земли, с которого он нынче снял пять тонн картошки. Часть продал, часть оставил для себя и родственников. Одних внуков у него четверо.

– А вот куда яблоки и груши девать, не знаю. Они тут кругом, – говорит. – На русской печке сушим.

Огромная печь, как и в северных русских домах, занимает центр жилища. Только комнаты по кругу, галереей как бы. И домотканые половики такие же, как у нас, даже расцветка совпадает.

– Эти червачки бабушка моя ткала, – поясняет хозяин, показывая свой отчий дом. – А на Русском Севере она не бывала, всю жизнь здесь прожила. Говорила на трёх языках: белорусском, украинском и польском.

– Ты тоже их знаешь? – спрашивает Игорь. – К русскому какой ближе: украинский или белорусский?

– А сам сравни. По-украински: «Зараз ми знаходимося в тому місці, де ви будете спати». А вот как у нас в Глинно говорят: «Таперича мы с вами находимся у том месте, где вы ляжете выспаться». Ближе ведь к литературному русскому? А если взять официальный белорусский, то будет так: «Цяпер мы знаходзімся ў тым месцы, дзе вы будзеце спаць».

– Похоже, нынешние государственные лингвисты произношение настроили на польский лад…

– Дань прошлому. Ведь сколько веков под поляками были.

Несмотря на позднее время, «спаць» мы не пошли: сестра хозяина Жанна накрыла стол с различными местными угощениями и разговор продолжился.

– Откуда здесь, в диком Полесье, взялся судоходный канал? Тянется он от Пинска до Бреста – это 196 километров – и проходит мимо наших полесских селений Кружелички, Журавок, Переруб. Раньше канал назывался Королевским, поскольку был построен при последнем короле Речи Посполитой Станиславе Августе Понятовском. Хотя сам король был не при делах – всем занимались местный гетман Михаил Огинский и пинский судья Матеуш Бутримович. План был грандиозный – соединить реки Днепр и Буг и рыть канал дальше, собственно уже на польской территории, чтобы образовался торговый путь «от можа до можа», то есть от Балтийского до Чёрного морей. Но силёнок не хватило. Канал был всего 4-5 метров шириной и неглубокий. Только Россия смогла его достроить, а при советской власти его расширили, построили шлюзы, и теперь, как видели, он шириной в сто метров. Вода в него поступает из озера Белое, которое находится на Украине, а оно, в свою очередь, пополняется водой с Карпат.

– И по каналу ходили суда?

– В один год по нему перевезли аж 8 миллионов тонн груза. В основном это была железная руда, поставляемая из Украины через Польшу в Германию.

– Мост, останки которого рядом с паромной переправой, тоже при поляках построили? – спрашиваю.

– Конечно, ведь наше Полесье до 1939 года принадлежало полякам. Этот мост в 41-м партизаны взорвали, ну а после войны восстанавливать его не стали, поскольку со строительством новых дорог он потерял своё значение.

– А зачем взорвали?

– На той стороне канала партизаны устроили оборонительный рубеж. Даже дзот построили, из брёвен. Я в детстве думал, что все дзоты из бетона, как в кино, а на самом деле дзот – это «деревоземляная огневая точка». Земли за каналом партизаны считали своей вотчиной. Там ведь начинаются глухие леса и болота, которые тянутся километров на сто. Настоящее Полесье, которое захватывает и часть украинской Волыни. Заблудиться можно.

– Сами там не блуждали?

– Я же военный, обученный, могу по звуку определять, в какой стороне гудит. Автомобильная трасса в лесном массиве слышна за 6-7 километров. Железная дорога – в 15 километрах. А там сейчас дорог полно. Но мы туда ездили не по лесам шастать. Бывало, пацанами сидим скучаем, кто-то говорит: «Поехали на Украину?» Садимся на мотоциклы, сигаем за переправу, десяток километров по грунтовке – и на танцы в клуб, кадрим украинских дивчин. Конечно, и драки были. Но не на национальной почве, мы друг друга-то не различали. Многие переженились с той и этой стороны. Границы вообще не было, да и после развала Союза тоже – отсюда через Украину в Гомель ездили, так было короче. До 2013 года я всю Украину на своей машине объездил без каких-либо проблем. А после мои украинские друзья, с которыми я в советское время в военном училище учился, сказали: «Лучше не приезжай, целее будешь». Один из них сейчас руководит теробороной Луцка. Это административный центр Волынской области, от нас всего в 116 километрах.

За переправой начинается погранзона с Украиной

– На берегу канала мы окопы видели, – говорю. – Как думаешь, Белоруссия тогда, в феврале прошлого года, могла включиться в военную спецоперацию?

– Со своими войсками? Вряд ли. Как сообщал наш начальник генерального штаба, в белорусской армии всего 56 тысяч военнослужащих. Из них наступательные действия может вести не более 15 тысяч. При этом слаженных подразделений, полностью боеготовых, наберётся всего тысяч 6-7. Для сравнения: даже в армии ЛНДР в двух корпусах около 50 тысяч обстрелянных бойцов…

– Но даже небоеготовые части могли бы на блокпостах стоять, держать тылы, – возражаю.

– Это политика, я тут не силён, – махнул рукой Виктор, и застолье продолжилось.

Тему территориальных претензий, которые касаются его родного Полесья, я уж не стал затрагивать – видно, что тема военного противостояния его сильно раздражает. Хотя вопрос жизненный. Нынче на Украине в учебниках по истории публикуют карты Украинской Народной Республики времён Гражданской войны, и на ней Берестейщина – территория современной Брестской области Белоруссии – обозначена как украинские этнические земли. Также Украине пририсовано и остальное белорусское Полесье, включая Пинск и Гомель. В свою очередь многие политологи в Белоруссии своим считают Украинское Полесье – значительную часть Волынской, Ровненской, Житомирской, Киевской, Черниговской и Сумской областей, – исторически и этнически тесно связанную с Полесьем Белорусским. Интересно, что даже историк Костомаров – один из основателей украинского политического движения в Российской империи – отделял «полещуков» от «украинцев». Мол, украинцы – это потомки племени полян, а полещуки – древлян. Административные центры древлян, города Искоростень и Овруч, ныне находятся на территории Украины, поэтому там всё древлянское считают своим. Но не все с этим согласны, и после 2014 года белорусский политолог Пётр Петровский писал, что Беларусь могла бы «взять под гуманитарную и политическую защиту и опеку жителей Украинского Полесья, Волыни и Подолья», с которыми «связывает общая история и ментальность». Разгорится ли всерьёз спор между потомками полян и древлян с кривичами, к которым относятся белорусы? Ответ один, и Виктор уже озвучил его: «Это политика».

Братская свеча

– Бедно или богато ваша Глина живёт? – спрашивает Игорь. – Уж простите, называю деревню по старинке, как на предвоенных картах РККА.

– Да нормально. Живут здесь в основном своим хозяйством. А кто работает, то получает скромно. Средняя зарплата в нашей Брестской области – 39 тысяч рублей, если в переводе на российские деньги. Минимальная – 10 тысяч.

– Деревня старинная?

– Первое письменное упоминание было 580 лет назад. И церковь здесь стояла древняя. В 1660 году её разрушило войско польское, о чём есть запись в «Словнике Берестейщини». Потом её возобновляли. Последняя деревянная простояла 240 лет, пока в 1961-м её не снесли.

– Православная, не униатская?

– Униатов и католиков здесь отродясь не было. У нас православие таким мощным клином идёт отсюда через Слуцк до самого Почаева. Кстати, Лавра недалеко, в ста тридцати километрах, часто туда ездил. Здесь всё рядом, не то что у вас на северах.

– И традиции здесь сохранились?

– Сюда цивилизация вообще поздно докатилась. При поляках до 1939-го не было ни электричества, ни машин каких-либо. Всё на конях и вручную, как тысячу лет назад. После войны из-за утраты моста оказались мы в тихом месте, жили себе помаленьку своим укладом. Вот сейчас мы засиделись за полночь, а это в нашей деревне – скандал. Я, бывает, до часу ночи не сплю, и днём сосед подходит: «Витя, а чого у тэбе у двенадцать часов горил свет?» Отвечаю, что с документами сидел. На следующий день: «Витя, а чого у тэбе на кухне в два часа ночи горил свет?»

Народ здесь домостроевский, поэтому многое из старого сохранилось. И ещё такая особенность. Тут, понимаешь, люди всегда были на своём месте, никуда не двигались. Вот почему в России так, а в Белоруссии иначе? Потому что в Белоруссии мононарод, не разбавленный извне.

Разгорелся спор за столом о культурном разнообразии, но вскоре сошлись на том, что у многонационального общества свои достоинства, у мононационального – свои.

– На характер народа ещё климат влияет, почвы. Например, земля здесь мягкая, картошку можно руками копать.

– А мы у Белого моря, – говорю, – перед посадкой картошки с поля всегда камешки собирали. Выросла картошка, выкопали – и снова собираем камешки. Каждый год они из земли вылезали.

– А то ж! У нас-то земля силу даёт. Подходит ко мне сосед, 85 лет ему, просит семенной картошки. Говорю, мол, зачем вам сажать, я со своего урожая выделю несколько мешков. Он: «Нет, Витя, сажать надо. Оторвусь от земли – умру». Это как Микула Селянинович – он припадал к земле и силушки набирался.

– При этом былина была записана не у вас в Белоруссии, а у нас на Севере, – парирую. – Но к земле у нас и вправду не припадёшь: часик на земле полежишь и заболеешь. Потому что под тонким слоем почвы сплошная скала, которая всё тепло вытягивает. Так что нам за силой приходится обращаться не к земле, а к небу.

– Эка красиво завернул! – восхитился бывший военный. – Но и мы тоже не только в земле копаемся, народ у нас верующий. В деревне у нас никогда не работают в церковные дни. Не пилят, не строгают вплоть до 12 часов, пока в храме служба идёт. И в праздники, например на Покров, никакого алкоголя. Даже завзятые пьяницы воздерживаются.

– Боятся общественного осуждения?

– Да никого они не боятся! Здесь у них святое, понимаешь? Грешат по жизни, но есть у них страх Божий… Вот что интересно: в детстве меня никто в церковь не тянул, о православии не рассказывал. Как же я православным-то стал? А оно, незаметное, кругом было. Ты этого не замечаешь, пока с чем-то похожим, но другим не столкнёшься. Вот историю расскажу.

Когда бабушка наша совсем состарилась, Жанна забрала её к себе в Гродно, где в ту пору жила. И ходила бабушка молиться в тамошнюю Коложскую церковь. Прошли годы, захожу я в эту церковь – и чувствую, что она родная. Внутри совсем простая, одни стены голые. Но что-то они ведь впитали, раз я это чувствую? На следующий день Жанна повела меня в католический костёл орган послушать. Орган-то я люблю, когда в 80-х учился в Минске, то постоянно на выходные в Вильнюс ездил, чтоб его небесное звучание послушать. Входим, а там месса католическая, причём не на польском, а на белорусском языке, что редко у них бывает. Посидели мы там полчаса, пока служба шла. Ну, замечательно всё. Орган, пение ангельское, убранство вокруг торжественное, золото, скульптуры. Очень впечатлился. Выходим, и Жанна говорит: «Давай и в наш собор зайдём?» Если бы на следующий день туда пошли, я бы, может, и не заметил. А тут сразу, по контрасту. Как бы это выразить… чтобы понять, что такое чистота, надо сначала зайти в грязь. Или иначе: чтобы ощутить сытость, нужно быть голодным. Вошли мы в православный собор, я и говорю: «Какая теплота!» Помнишь, Жанна? А ты говоришь: «А запах, а благоухание какое!»

– Да, словно в родной дом вошли, – подтверждает Жанна. – Это и понятно. Там, в Гродно, была у меня на работе девушка, 28 лет, католичка. В костёл она ходила регулярно, истая прихожанка. И вот такую вещь мне сказала: «Знаете, я после службы в костёле иду в соседний православный храм, чтобы свечи поставить. У нас ведь свечей нет, вместо них электрические лампочки зажигаются. И вообще в православном мне хорошо».

– И тогда я вот что понял, – продолжает Виктор. – Если вера у тебя внутри, ты её впитал с детства, то всегда возвращаешься в свой дом, когда заходишь в церковь. Точно такое же ощущение, когда в родительский дом входишь. В доме жили мой дед, прадед – это я чувствую. И то же самое в храме, только они там не «жили», а продолжают жить, ведь у Бога мёртвых нет.

– А здесь вы в какую церковь ходите?

– В храм Параскевы Пятницы, что в соседней деревне Гневчицы. Там отец Алексий служит. Их приход, кстати, поддерживает местную традицию, которой четыреста лет: прихожане приносят воск, лепят из неё большую братскую свечу и та неугасимо горит 365 дней.

Что интересно, у нас в Ивановском благочинии есть ещё церковь Преподобной Параскевы Сербской. Почему Параскева здесь так почитается? И ведь на Русском Севере то же самое, много храмов в её честь. Пытался разобраться я и вычитал у этнографов, что на Параскеву Пятницу были перенесены некоторые признаки главного женского персонажа славянской мифологии – Мокоши, образ которой связан с прядением, шитьём, деторождением и так далее. И пишут, что Мокоша, или Мокошь, – это единственное женское божество восточнославянского пантеона, чьё имя точно известно. И что же получается? Даже когда мы жили разными племенами, у нас был общий пантеон. А теперь, объединённые одной верой, многовековой историей единого государства, будем как-то делиться? Абсурд!

В четырнадцати километрах от нас, в Осовцах, есть ещё Михайло-Архангельский храм, где служил отец Виктор Сорока. Сам он родился рядом здесь – в деревне Адамово. И говорил: «Я умру в 90 лет на своей родине за престолом». Так и случилось: в 2018 году, когда он отошёл ко Господу во время службы, ему было 90 лет. Все ездили к нему за духовным советом, хотя образованием батюшка не блистал: в 1939 году окончил пять классов польской школы, затем вёл крестьянское хозяйство вместо отца. К Богу он пришёл через болезнь. Когда сильно заболел, его дедушка, который был связным в партизанском отряде, вызвал партизанского доктора. Тот дал лекарство, и мальчик заснул. Мать увидела, что он не дышит, и заголосила. Доктор пытался её успокоить, мол, пройдёт кризис и подросток проснётся. Мать не поверила, встала на колени и стала молиться Богу. Неизвестно, какой она обет дала, но когда мальчик проснулся, то сразу пошёл в церковь. Стал помогать псаломщику, сам стал читать на службах. Спустя годы, в 1975-м, он окончил два класса Московской духовной семинарии. И это всё его образование.

Знаете, он был как бы наизнанку вывернутый к людям – ничего своего, думы и переживания только за ближних. Удивительный пастырь! И каждый, кто к нему приходил, становился сыном или дочерью – всех за родных считал. А ехали к нему за духовным советом со всех сторон света. Был даже космонавт, Герой России Олег Новицкий, со своим каким-то делом. Батюшка подарил ему икону. Что интересно, служил он по-старинке, при свечах – только после его смерти в храм электричество провели.

– Наверное, его сейчас почитают?

– Всем миром собирали средства, чтобы устроить над его могилой у храма каплицу – из кованого металла в виде виноградной лозы с крышей. Ну и просят молитв его. Жаль, сейчас вживую нельзя спросить у него, что будет, что видит он в обозримом будущем. А вопросов-то много накопилось.

Самое счастливое время

Утром Виктор пригласил «на интервью» местного старожила. Николаю Алексеевичу Климовичу 91 год, но память ясная, глаза весёлые.

– Вы из России? – спрашивает. – Был я там, аккурат после войны срочную служил в Чите. Когда отец мой умер, мне отпуск дали, так я на похороны не успел – пять суток на поездах добирался.

– В вашем роду много долгожителей? – интересуется Игорь.

– Да не жалуюсь. Но отец рано умер. У него случались эпилептические припадки, и когда на берегу канала рыбу ловил, то из-за этого в воду упал, в канале и утонул.

– Как жили до войны?

– При Польше-то? Техники никакой не было. Рожь сеяли и зерно мололи вручную. Опосля тесто заготавливали на зиму. В бочечке запаривали муку, мать руками мяла, затем куски теста в дубовые листья заворачивала – и к потолку вешала сушиться. Из них потом хлеб пекла. А картошку тёрли на железной пластинке, гвоздём побитой. Получалась масса, из которой драники пекли. Ещё просо, гречка – из них блины делали. Часов и тем более радио ни у кого не было, поэтому время по солнцу определяли. Жили мы средне, имели лошадь, двух коров да овец. Детей нас было пятеро, что не так много – у других и по одиннадцать детишек росло.

Виктор демонстрирует нам домашнюю маслобойку

– В церковь куда ходили?

– К нам сам священник приходил из Невчицы. Семь километров шёл пешком, поскольку лошади не имел. Был он в рызе – так церковный халат называется. Спрашивал: «У кого дети есть крестити?» Находились такие дети, а крёстных нет, потому что все люди в поле. И батюшка обычно на меня показывал: «Ну вот, Николай будет крёстным». И со временем у меня набралось много крестников.

Жил тут поляк, работал на гидроузле здесь, на канале. И женился на местной женщине. После войны решил он ехать в Польшу. А у них был ребёночек маленький. Повёл я этого поляка к батюшке, чтобы ребёночка крестить. А поляк не хотел, говорил, что он католик. Всё равно крестили, и я крёстным у них стал.

– Крёстный должен молитвам учить, подарки дарить, – замечает Игорь.

– Да какие тогда подарки! Беднота кругом. На день рождения подаришь варёное яйцо – и тому рады. Ну и на Пасху, само собой.

– Как её отмечали?

– На Пасху всегда мясо было. У дома стол ставили и семьёй пировали. А общего стола на деревню не было, да так и до сих пор. Живём своим хозяйством.

– А вы с каких лет работать начали?

– У нас говорят: як начал ходити, так начал робити. По-настоящему – с 15 лет. После окончил училище на ветеринара. Колхоза ещё не было, и меня звали к частным коровам. Обычно животные ночью рожают, и вот бегал принимать отёл. В сарае темно, стоит старушка с керосиновой лампой, а я телёнка вытягиваю из коровы. Там послед, так нужно внутрь проникнуть и в двенадцати местах его отсечь, чтобы вынуть наружу. Под утро прихожу домой весь замазанный. Ну, работа такая.

– Помните, как война началась?

– Добре помню. Немцы сюда пришли уже 24 июня 41-го. Стояли они в Глинно пару дней. Пошли по домам, выбирая получше, где остановиться. Переводчик приказывал хозяевам уходить. И вот кого выгнали, те собрались в одной хате, на глиняном полу спали. Но немцы никого не трогали. Попросил меня один сбегать с котелком к полевой кухне. Прихожу, становлюсь в очередь, и в котелок мне немцы положили каши с мясом. А рядом пустые железные банки валялись – кажется, из-под капусты. Взял банку, дужечку отвернул – и снова в очередь. Солдаты меня не прогнали, трое впереди стояло. Ростика я был маленького, тяну эту банку вверх – и повар навалил целых три черпака. Бегу до хаты – там уже и бабы, и мамы, их угощаю. А потом котелок немцу отнёс. Один раз такое было. Праздник!

– Бои здесь были?

– Партизаны мост взорвали, по которому мы за канал на сенокосы ездили. И на той стороне дзот зробили. Видел я его: яма выкопана, брёвнами обложена и бойницы на разные стороны. Немецкий танк приехал на берег канала и три раза прямой наводкой стрельнул. В дзоте восемь человек было. Но они ещё раньше побачили, что танк в деревне появился, и ночью окоп вырыли, пулемёт поставили, там схоронились. Но всё равно одного убило. Из наших кого я помню? В партизанах был Лазарь Дилун – он живой остался, так и не женился, жил с сестрой в конце села. Ещё был Бородич, по прозвищу Бук.

– Партизанили здесь конкретно, – добавляет Виктор. – И была своя Хатынь. За каналом есть деревня Баландичи, вот там согнали в сарай семьдесят человек и сожгли. Отомстили за партизан. А в Снитово был лагерь-пересылка. Там людей собирали и в Германию угоняли. Кого в концлагерь, кого просто на работы.

– А власть немецкая в деревне была?

– Назначили старосту и полицая, – продолжает Николай Алексеевич. – А в самом начале немцы расстрел учинили. Вот жили у нас богатые люди, Калошук их фамилия. У них было много земли. А когда в 39-м пришла советская власть, их начали раскулачивать. Потом появились немцы – и они в гестапо обратились, сказали, кто их кулачил. Немцы деревню окружили, всех на площадь согнали. Там и отец мой был. По списку стали мужиков вызывать. Семь фамилий назвали. Остальным крикнули: «Бегом до хаты!» А я в это время коров пас возле деревни за леском, в километре. И слышу: «Тр-р-р!» Автоматные очереди. Этих семерых и расстреляли. А после стрельбы слышу: песня на немецком языке. Чего-то они спивали. Подумал: «Может, отпевают убитых?» Потом немцы иногда приезжали: стрельнут, кого вычислят, и уберутся. Так продолжалось до 44-го года, когда наши пришли. Немцы-то по каналу свою оборону сделали, но она не пригодилась – наши стороной их обогнули, и они, чтобы в окружение не попасть, просто убежали.

– Когда беднее было? При буржуазной Польше или в советское время?

– При колхозах. В 49-м году его здесь организовали, землю и живность забрали, а за трудодни ничего не давали.

– После войны везде голодали, не только у нас, – поясняет Виктор. – Но здесь в чём сложность: в Восточной Белоруссии колхозы появились ещё в 30-е годы и там успели наладить производственный цикл, появилась техника, общие фермы построили. И после войны там оставалось только возобновить работу. А в Западной Белоруссии ничего этого не было, начинали с нуля – в послевоенные, голодные годы. Представьте, каково крестьянам пришлось.

Николай Алексеевич вспоминает голодные годы

– Спасало то, что можно было уехать на заработки в Россию, – продолжает Николай Алексеевич. – Вот собралось нас шесть человек, и отправились мы в Оренбургскую область. Тамошний председатель колхоза Петро Андреевич спрашивает: «У вас есть свой колхоз, а приехали до нашего почему?» Ну, поставил нас саманные кирпичи делать из глины. Поработали сезон, и нам заплатили: шесть тонн пшеницы. Довезли их на поезде до Пинска, а туда наш колхоз машину прислал, кое-как доставили. Вот было радости в деревне! Поделили зерно, я свою часть в скрыню ссыпал – это домашнее зернохранилище из толстых досок, крышей плотно закрыл, чтобы не добрались мыши и пацуки, крысы то есть. В доме хлеб появился, блины.

– Что самое счастливое в жизни вспоминается?

– Когда свой дом построил. Женился я в 25 лет на местной семнадцатилетней девушке. До этого три года дружили, аккуратненько, сидели на скамеечке возле хаты каждый вечер. А после – свадьба. Веночек сделали над её головой с тюлевой занавеской аж до земли. И платье беленькое длинное. Красиво.

Это был 1957 год, когда жизнь вокруг наладилась. Прошли с председателем сельсовета по деревне. Он: «Ну, Николай, выбирай, где жить будете». Я с краю выбрал, где пахотной земли побольше, аж до самого канала. Построил дом. Брёвна – из лесу, крыша – с поля, крыли ведь соломой, шифера-то не было. На земле рожь сеял, а жёнка потом тесто готовила, в дубовые листья заворачивала. Она в колхозе не работала, дома сидела. Родила трёх сыновей и дочь. Старший сын сейчас на заводе «БелАЗ» работает. Ну а я был ветеринаром, потом поставили заведующим фермой. После пенсии работал ещё завклубом. Награждён орденами Трудовой славы, много и медалей трудовых.

– Лексеич и сейчас работает, в 91 год, – улыбается Виктор. – Огородом занимается.

– Ну да, огурцы сажаю. Вот сегодня буду пахать. Не сам, трактор нанял.

Беседа наша прервалась появлением старушки с клюкой: «Доброго вам дня. Заглянула на огонёк». Николай Алексеевич фыркнул: «Явилась! Да я уж всё рассказал, что женщине добавить?» И засобирался домой. Прощаемся. Виктория Ивановна Скрипчук подхватывает эстафету воспоминаний.

– Кем я работала? Трактористом. У нас курсы открылись, и трое нас, подруг, решили туда пойти. Долго работала, потом в ПМК перешла. Там тоже предложили на трактор сесть, да отказалась, тяжело это. Ещё и мешки с картошкой в прицепную тележку закидывать. Вот с палками теперь хожу, спина не разгибается. Потом ещё на ферме работала.

– Вот мы Николая Алексеевича спрашивали и вас спросим: что было самое счастливое в жизни?

– Это когда внучек родился.

– А как замуж вышли, не вспоминается?

– В 68-м вышла, почему же, помню. Любила его. Но мы мало пожили, шесть лет всего. Повёз он дрова одному, там выпили и драка случилась, и его нечаянно убили. У него даже картошку в горле нашли, когда вскрытие делали: не успел проглотить. За столом всё произошло. У меня потом второй муж был, больше сорока лет с ним прожила, он три месяца назад помер. Рыбак он был, с речки не вылазил… Вспоминаю я жизнь хорошо, слава Богу. И дай Бог, чтобы так и было.

– Не боитесь, что и до вас война докатится?

– Боюсь.

– Все боятся, – подтверждает Виктор.

– Мне-то не страшно, пожила, а деток, правнучков жалко. Правнучка моя планы строила: «Бабуль, я буду программистом, стану много получать и вам по 200-300 рублей буду ложить». Говорю: «Ой, Настенька, пока ты вырастешь да выучишься, мы с дедом уж уйдём. То и сможешь для нас сделать, что на могилки приходить, не забывать». А правнучка моя упрямая: «Ну тогда я тебе сто рублей на могилу положу». А правнук малой, тот, наоборот, по телефону из Могилёва мне говорит: «Баба Вика, если я приеду к тебе, ты мне сто рублей дашь?» Ну, я за всех молюсь. Правда, реже в церкви-то бываю, стоять трудно. Мне говорят: «Да ты присядь». А как же я сидеть буду перед Богом?

Виктория Ивановна: «Ну, я за всех молюсь»

А про войну что родители рассказывали? Беженцы с запада приезжали, несколько семей у нас жило. Никого не гнали, принимали к себе. А сейчас сосед до соседа мало ходит. Зайдёшь, так надо разуваться.

– А раньше не разувались?

– Раньше был глиняный пол, не крашеный ничего. А теперь и ковры стелют.

– Как думаете, большая война будет? С Польшей, со всей Европой?

– В Гневчицах в церкви одна сказала: если не будет до осени, то не будет вообще. Такое пророчество. Даст Бог, всё хорошо закончится.

Кресты Полесья

Из заметок Игоря Иванова:

Простившись с Виктором и Жанной, которая испекла нам в дорогу вкусных драников, мы покидаем деревню и вновь по грунтовке едем в сторону шоссе Минск – Брест. Дорога идёт вдоль Днепровско-Бугского канала, снова мимо пограничного поста, нарытых рядом окопов и уложенных горкой мешков с песком. Отсюда до Украины всего десять километров – и долгие десятилетия это не играло никакой роли. А вот поди ж ты, теперь приходится с этим считаться, блиндажи строить. Похоже, что канал теперь белорусскими военными рассматривается как естественное препятствие для сдерживания врага, наподобие того, каким во время нынешней военной операции для русских войск служит Днепр. Несколько селений за каналом противник захватит без труда, а здесь его остановить реально – паромную переправу можно быстро свернуть, а мост был взорван ещё во время Великой Отечественной. Снова в Белоруссии пахнет порохом – и запахом этим тянет из-за границы.

Весной 1944-го здесь шли жестокие бои партизан с регулярными частями вермахта. На самом ответственном участке сражались партизаны, которыми командовал совсем ещё мальчишка – 23-летний Михаил Герасимов. Вскоре командование представило Герасимова к званию Героя Советского Союза. В представлении говорилось: «Бригадой т. Герасимова проделано следующее: выведен из строя Днепровско-Бугский канал (уничтожено 6 шлюзов), пущено под откос 127 эшелонов врага. Уничтожено 150 вражеских автомашин, убито и ранено свыше 10 тысяч гитлеровцев. Тов. Герасимов в боях проявил себя как волевой, знающий партизанскую тактику командир, показал исключительную отвагу и геройство. Достоин присвоения звания Героя Советского Союза». Но Звезду Героя молодому командиру не дали. На наградном листе карандашом помечено, что Герасимов «был в плену и из семьи раскулаченного». Это, видно, и стало причиной отказа.

Когда едешь по Белоруссии, вдоль дорог постоянно встречаются мемориалы: танки на постаментах, скульптуры воинов, огороженные братские могилы с обелисками. Мне даже, грешным делом, в голову пришла мысль о том, что если уж солдату в Отечественную войну суждено было погибнуть за Родину, то лучше всего это случилось бы на территории Белоруссии – вон как здесь помнят и чтят павших. Не то что в Прибалтике какой-нибудь.

Ещё вдоль дорог стоят всюду кресты: у въезда и выезда из сёл, на перекрёстках. Так теперь и в России повсеместно, но у нас они обычно «голые». А тут русские туристы частенько принимают поклонные кресты за могилы. Кресты в Полесье украшают лентами, искусственными цветами, рушниками – так что и впрямь походят они на отдельно стоящие захоронения, заботливо обихаживаемые родственниками. И мемориалы воинов часто так же украшают. Скидываются жители ближайшей деревни по десять рублей на ленты и платки, меняют испортившиеся за зиму – сами приходят и с любовью украшают. Трогательная народная традиция. Что-то подобное – вот удивительно! – я видел на Мезени (да мы и рассказывали об этом), а ведь это самый труднодоступный Русский Север. Таким же труднодоступным было весь двадцатый век и Полесье – может, глухомань-то и помогала сохранить особую душевность в людях? Хотя, в общем-то, исторически это тоже можно объяснить: в пору, когда храмы были закрыты да порушены, женщины приходили к этим крестам молиться и просить Господа о помощи.

Пока ехали до шоссе, я несколько раз останавливался, чтоб сфотографировать украшенные кресты. А в Воронцевичах так просто изумился – там на перекрёстке стоит настоящее резное Распятие в два человеческих роста, такое не каждый храм может себе позволить. И тоже: ленточки, цветы…

Что ещё радует глаз в пути, так это приземистые, распластавшиеся на земле коровники. Что ни деревня – то животноводческий комплекс за околицей, некоторые походят на настоящие заводы. А вот пасущихся коров я не приметил – здесь животноводство промышленное, коровы всю жизнь на привязи, разве что выпускают их время от времени размяться на прогулке в ограде – как в тюрьме, в общем. Так удои, конечно, больше. Рядом с гигантскими коровниками высятся бурты скатанного сена, огромные, похожие на морские кругосветные лайнеры. Не голодает, в общем, скотинка. Но разве сравнишь вкус молока от коровы, питающейся комбикормами да сеном, с тем, что даёт наша северная бурёнка после живого выпаса на траве-мураве!

За каменной стеной

Из заметок Михаила Сизова:

Какой контраст – из глухой полесской деревеньки попасть в этакий небесный град со множеством куполов! Свято-Успенский Жировичский ставропигиальный мужской монастырь – духовный центр Белоруссии, святыня, подобная Троице-Сергиевой Лавре в России. Впрочем, встретил монастырь нас не ангельским пением, а стуком кувалды по металлической конструкции и надсадным гудением моторов. Внутри вовсю шли строительные работы.

Благочинный монастыря в гиды нам определил игумена Евстафия (Халиманкова), и тот сразу объяснил:

– Реконструкция у нас. Её должны были начать ещё раньше, чтобы успеть к юбилею – в 2020 году монастырю исполнялось 500 лет. Но ковид помешал. Ждали, что на юбилей приедет Лукашенко, грандиозные планы строились, но, к счастью братии, всё прошло тихо.

– Реконструкция ведётся за счёт государства? – уточняю.

– Да, ведь все постройки до сих пор в государственной собственности. Это у вас Сергиева Лавра полностью Церкви передана, а у нас бессрочная аренда. Что, впрочем, лучше, чем на Украине: там Киево-Печерская лавра вынуждена постоянно срок аренды продлевать и власти вполне могут монахов выселить. Но пойдёмте в семинарию, там поговорим, а то здесь шумно…

Проходим мимо стены, которую рабочие краном разбирают.

– Эту стену построили в советское время, когда в главном монастырском здании, куда мы идём, власти разместили сельскохозяйственный техникум, – по пути продолжает рассказ игумен. – Стена должна была отделить студентов от монахов во избежание религиозного влияния. Сейчас её разберут, и будет у нас большой красивый двор.

– И что же, конфликтов между техникумом и обителью не было? Стена удержала?

– На открытый конфликт никто не шёл, но по мелочи пакостили постоянно. Тут вот рядом стадион есть, тоже от техникума остался, и в каждый церковный праздник там устраивались танцы – молодёжь выпивала, кричала всякие непристойности. А то вешали на стену динамик, и в сторону собора, где шла праздничная служба, гремели эстрадные песни.

– И долго это продолжалось?

– Были разные периоды. Жёстче всего прессовали при Хрущёве, когда монашествующим даже хлеб не продавали. Сами пекли, и паломники покупали, перебрасывали через стену. Но были и спокойные времена, когда власть как бы не замечала монастыря. Следили только, чтобы сюда не поступали новые люди, и прописку не давали. Впрочем, если у тебя была справка, что ты, к примеру, психбольной, тогда пожалуйста. Но выйдешь за монастырские стены, может остановить участковый и протокол составить. Здесь ведь село фактически, и каждое новое лицо внимание привлекало. Прекратилось это лишь к началу 80-х годов.

– А вы сами с какого года в Жировичах?

– В начале нулевых поступил сюда в семинарию. В ту пору был большой конкурс, абитуриентов много приезжало, в том числе из России, Украины, Прибалтики, даже из Польши, где наш монастырь очень почитается. Каждый год на Успение из Польши сюда шёл крестный ход – из города Белостока. Там живут, вообще-то, этнические белорусы в своём большинстве. Зачем Сталин отдал полякам Белосток, который издревле принадлежал Берестейской земле, а в девятнадцатом веке был уездным городом Гродненской губернии, это загадка. Наверное, как и половину Восточной Пруссии – нынешней Калининградской области, передал полякам взамен Западной Украины. Белорусы там стараются держаться своих корней, и православие у них такое народное, сильное. Нам бы у них поучиться.

– Когда вы поступили сюда учиться, в Жировичах ещё подвизались известные тогда столпы благочестия?

– Да, и это были совсем другие люди, не то что мы. Прошедшие лагеря, исповедники веры. Старец Митрофан… Но я о них расскажу, когда посетим монастырский погост.

Идём по гулкому коридору со множеством дверей в учебные классы. На стене коллективные портреты разных выпусков. Остановился перед одним: какие одухотворённые, красивые лица у семинаристов! На фото всего 11 выпускников, указан год – 1961-й. Это когда «Гагарин в космос полетел и Бога там не видел», а в Белоруссии был запрещён колокольный звон.

Выпускники семинарии начала космической эры

– И был тогда всего один действующий монастырь, наш. Ведь Белоруссию объявили «первой атеистической республикой», – комментирует игумен Евстафий. – Наш настоятель часто говорит, что самое большое чудо, которое случилось здесь в двадцатом веке, – это то, что Божия Матерь не допустила закрытия Своей обители. Большое чудо, которое состоит из маленьких, обыденных событий. Например, выехала комиссия из Минска, чтобы решить участь монастыря. В пути машина заглохла. Проверили двигатель – всё нормально, но не заводится. Вручную развернули машину обратно, с толкача завели – и поехала. Водитель вырулил в сторону Жирович – снова заглохла. Это рассказывал сам участник поездки. Видите, Господь как действует! Только на Него и уповаем…

Стена в монастыре, время которой закончилось

(Продолжение следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска