Судьба монаха
Игумен Феодосий (Нестеров) устал после поездки. Мне иногда кажется, что он всё время в пути – с недавних пор наместник Антониево-Сийского монастыря, да ещё и благочинный Центрального округа Архангельска. Между этими точками полтораста километров – дорога, хорошо изученная батюшкой.
Окончив Бауманку и имея очень востребованную специальность, он когда-то выбрал монашество. Есть мнение, что в священники идут люди, которым больше некуда деваться. Чаще всё обстоит с точностью до наоборот. Дар веры у таких людей, как правило, сопровождается талантами в других областях. За каждой их историей стоит призыв: Бог выбрал – человек откликнулся.
В своём рассказе отец Феодосий пообещал «вспомнить, что лежит на душе».
Родные люди
– Когда мне было тринадцать, бабушка Валя дала мне тоненькую книжечку, которая называлась «Новый Завет». «Почитай, вот был первый коммунист», – сказала она с доброй иронией. Я ведь верил тогда в коммунизм, что он будет такой, евангельский, все люди станут добрыми. Книжечка показалась мне очень родной – то, что я прочитал там, было созвучно моей душе. Много не прочёл, страниц пятнадцать – это было всё, что смог вместить: боялся потерять то чувство, что приобрёл. После этого поставил Евангелие на полочку – на будущее, когда буду готов.
Бабушка – Валентина Михайловна Сурнина – стала моим проводником в ту неведомую, прежнюю русскую, жизнь, которой мы не застали. Любила поэзию и музыку и совершенно не выносила массовых зрелищ вроде хоккея и футбола. Считала, что это разгул безумных страстей. Как ни странно, убедила в этом и меня.
Именно бабушка Валя настояла на том, чтобы меня научили играть на фортепьяно, с моего, впрочем, согласия. Так как моё здоровье в детстве было не слишком крепкое, в музыкальную школу меня не водили – учительница ходила к нам на дом, за что ей платили двадцать рублей в месяц.
Бабушка учила меня думать, анализировать, а в начале восьмидесятых рассказала о наших репрессированных родственниках и знакомых – решила, что пора. У меня волосы шевелились, когда она говорила о застенках, пытках – ей было многое известно.
Первый муж бабушки сгинул в лагерях в начале тридцатых. Вторым мужем стал мой дед – Александр Фёдорович Нестеров. Работал он в оборонной промышленности, в каком-то министерстве, которое до войны называлось наркоматом. Родом тоже из Царицына, на этой почве они с бабушкой в Москве и познакомились. В 1937-м над ним нависла опасность ареста, но, славу Богу, обошлось.
Не посчастливилось соседям сверху, где жил Янис Германович Озолин – государственный арбитр, латыш по национальности. Его дочка Ира училась на кинооператора в ГИТИСе. Когда отца забирали и дверь квартиры опечатали, ей велели убираться. «Ирочка, иди сюда», – позвала моя бабушка. Другие соседи в ужасе говорят ей: «Валя, это дочь врага народа! Ты с ума сошла?!» Но Валентина Михайловна была непреклонна, при том что прекрасно сознавала всю степень опасности.
После этого Ирина несколько лет жила у нас. Когда родилась мама, тоже Ирина, они, несмотря на разницу в возрасте, стали, можно сказать, сёстрами. Отца Ирины Янисовны расстреляли, возникли какие-то проблемы с учёбой – боль от случившегося осталась с ней на всю жизнь. Но она не сломалась, а стала мастером мотоциклетного спорта международного класса. Лучшая мотоциклистка страны – легенда. Бабушка недоумевала: «Ирочка, ты же девушка, как ты можешь?!» Ирина отвечала: «Я как сажусь на мотоцикл, Валентина Михайловна, то всё забываю». Присматривать за нею во время соревнований за границей приставили молодого лейтенанта КГБ Пашу Баранова. Он влюбился, женился и с позором был изгнан из органов.
Бабушка Валя умерла в начале 80-х. Она боролась со многими болезнями, а когда её увозили на скорой помощи, мама поехала с ней, а меня не взяли. До больницы бабушку не довезли – она умерла в машине, поразив всех тем, что до последней минуты читала стихи русских поэтов, которые помнила ещё с гимназии. Это было такое величие духа! Удивительно!
Ранние годы
Дедушка заведовал поставками вооружения на фронт и сам летал проверять, как новая техника ведёт себя на передовой. После сражения за Москву он решил отправить семью, в том числе мою четырёхлетнюю маму, подальше от фронта. В Сталинград. Там и застало их Сталинградское сражение. Мама хранила письма бабушки, отправленные весной и летом 42-го, вплоть до начала боёв. Каким-то чудом дедушке удалось добиться, чтобы семью вывезли оттуда на самолёте. Мама вспоминала, как они ехали на аэродром среди воронок, как по улицам шли раненые, как низко среди разрывов самолёт летел над горящим городом. Шутила: «Я – участник Сталинградской битвы».
Я родился в Москве, но летние месяцы своего детства проводил в Пятигорске, под горой Машук, где жили мои бабушки – Лидия Михайловна и Мария Михайловна.
Бабушка Маша была старшей из сестёр, но, наверное, самой неприспособленной. После революции вышла замуж за сотрудника наркомата, который позже, в тридцатые годы, был репрессирован, и оставалась очень далёким от советской жизни человеком. Бабушка Лида была её полной противоположностью – членом партии, убеждённой большевичкой. Семью так и не создала, жила для людей, всё время кому-то помогала. Она была строгим человеком, но мне с нею было легко. Она установила границы, за которые мне нельзя было заходить, но при этом никогда не лезла в мою внутреннюю жизнь. В её небольшом домике я спал в коридоре за ширмочкой на старом сундуке – это было моё царство. Днём оно расширялось – в моём распоряжении оказывались сарай и сад, где росли огромный орех и другие деревья.
Рано утром, часов в шесть, бабушка Лида уходила на базар. Выползал из дома и я. В солнечную погоду, когда воздух был прозрачен, хорошо был виден Кавказский хребет. Он словно парил в воздухе, окрашенный розовыми лучами солнца. Я наслаждался этим зрелищем и рисовал – акварелью, маслом, карандашом.
В семь лет меня отвезли в лучшую школу изобразительных искусств в СССР – при Суриковском институте. Там попросили что-нибудь изобразить, и я нарисовал храм Воскресения Христова, стоящий недалеко от нашего дома в Сокольниках. Преподаватели, видимо, были людьми соответствующего духа и закричали: «Это наш мальчик! Одарённый. Берём». Но некому было возить меня туда на метро, и вопрос закрылся сам собой. Однако обычную художку я всё-таки окончил и порой целыми днями пропадал в Третьяковке и Пушкинском музее.
У распутья
– Отношение к вере в то время было такое, что, когда наш сосед в Пятигорске году примерно в 78-м захотел поступить в семинарию, это было горе просто вселенское. Ему кричали: «Лучше бы ты бандитом стал!» Бабушка Лида, как старый партийной работник, отправилась на разведку. Приехала в Москву, а оттуда в Загорск вместе со мной. И когда я с пригорка увидел панораму Троице-Сергиева монастыря, это было потрясение на всю жизнь. Я стоял как заворожённый, любуясь, а потом написал гуашью эту картину. Бабушка Валя сразу же повесила её на стенку – так сказать, придала статус. Что касается Лидии Михайловны, то она выяснила в Лавре, что школьников в семинарию брать запрещено, поступать можно только после армии, и вернулась в Пятигорск – успокоить народ.
Учился я неплохо, ладил с одноклассниками, мешало, правда, заикание, преследовавшее меня в подростковом возрасте. Но самым большим затруднением было то, что не знал, кем хочу стать: не видел себя в будущем ни в одной профессии.
Появлялись мысли стать художником, но и здесь уверенности не было, не говоря уже о том, что отчим – Александр Борисович Николаевский – был в ужасе от этой идеи. «Я очень беспокоился, что ты увлечёшься живописью», – признался он мне много лет спустя. Считал, что это путь, который меня погубит.
Отчим – я его звал папой – был замечательным человеком, полвека они с мамой прожили душа в душу. Происходил из старой московской семьи, к которой заглядывал в гости святой Иоанн Кронштадтский, а потом много лет связанной со святым старцем Никоном Оптинским. В молодости он увлекался живописью, но окончил полиграфический институт, стал высококлассным художественным редактором – его имя знакомо библиофилам.
Он дружил со многими известными художниками. Один Анатолий Зверев чего стоит! Русский гений и бродяга, художник-импрессионист, картины которого можно увидеть в музеях всего мира. Однажды, когда мне было лет четырнадцать, папа взял меня на выставку и там сказал: «Сходи посмотри на Зверева». Звереву тогда с трудом выделили какой-то зальчик, потому что он был неформальным художником, и я с интересом наблюдал, как он ходил в своём обычном экстравагантном виде.
Пытаясь определиться, чем же мне заняться в жизни, я даже записался в геологический кружок при МГУ, где преподавали студенты со старших курсов. На школьные каникулы отправлялись в экспедиции по всему Союзу, так что за два года я побывал на Урале, на Кольском полуострове, в Крыму, на Волыни, в Грузии. Ночевали в спальниках на полу, пели песни у костра под гитару. В пути я делал зарисовочки, а домой привозил рюкзаки, набитые минералами. Через камни мне открывалась красота мира, но стать геологом я не мечтал совершенно. Поступить на геологический всё-таки попытался, но получил двойку по математике – и не сказать, что был огорчён.
Следующий вуз – полиграфический, который окончил когда-то Александр Борисович. Я собирался взять на просмотр только свои работы, но он для пущего эффекта решил дать мне и те, что сделал когда-то в юности. Сказал: «Я с ними поступил, и ты поступишь!» Но если к моим художествам экзаменаторы отнеслись вполне лояльно, то папенькины вызвали глубочайшее возмущение – слишком авангардные, так что меня, можно сказать, просто выгнали.
В результате попал в войска ПВО в Смоленске – мы обслуживали истребительную авиацию. Драться я не умел, но и нужды в этом не было. Там главное – характер показать. Ребята были со всего Союза, и то время я вспоминаю с благодарностью. Но служба и в таких условиях дело трудное. Вот тогда, в армии, я и начал устанавливать отношения с Господом Богом. Случалось, и дома подходил к сокольническому храму, но войти так и не решился. А когда задумался о Боге всерьёз, то спросил у Всевышнего: «Чем же мне заняться в жизни?» И услышал: «Иди по стопам родных».
Как я понял, речь шла о маме. Она окончила Бауманку, имея прекрасные способности к точным наукам, легко всё схватывая, и всю жизнь проработала в оборонке, в так называемых почтовых ящиках. Лишь перед пенсией занялась менее секретной работой в Институте информатики. Они собирали открытую информацию об иностранных вооружениях, переводили, систематизировали. Помню эти огромные бобины с магнитными лентами и машины, занимавшие целые комнаты.
Лишь много позже я понял, что Господь вовсе не желал, чтобы я стал инженером, но позаботился, чтобы время своего воцерковления провёл в здоровой среде. Преподаватели Бауманки – лучшего технического вуза страны – были настоящими людьми. Почти все они, как и дедушка, и мама, были связаны с оборонной промышленностью, и всех их объединяла беззаветная любовь к Родине.
Для учёбы я выбрал кузнечно-штамповочное производство – основу машиностроения. Прекрасный факультет, на любом заводе можно было найти работу: составлять математические модели, работать с уникальными штампами. Практику проходили на ЗИЛе, осваивая листовую штамповку. Дух захватывало от огромной гильотины, которая резала металл.
Тем временем страна быстро менялась. Прошло Тысячелетие Крещения Руси, привезли мощи Серафима Саровского, передали Церкви Данилов монастырь, откуда понеслись дивные звоны. Религией я интересовался всё больше: ходил на протестантские проповеди, на лекции про паранормальные явления, но не слишком увлекаясь. Православие было для меня велико и свято, так что тут-то с выбором вопросов не было.
Потом был август 1991-го, ГКЧП, но никто не понимал в тот момент, что Советский Союз доживает последние месяцы. Помню это щемящее до боли чувство, когда советский флаг, который был над Кремлём, тихо спустили по флагштоку. Мы воспринимали это как немыслимую катастрофу – так были воспитаны. В 93-м произошла лютая бойня. Кого-то сразу убили, потом добивали раненых. Через год я присоединился к погребальной процессии в память о погибших – власти не смогли запретить это шествие. Там были бойцы, приехавшие из Приднестровья, настоящие воины, на машине везли погребальный колокол. Мы молча шли мимо Белого дома, а колокол всё бил и бил.
Слово старца
– С учёбой всё было хорошо, меня даже дотянули до красного диплома. Но всё равно было непонятно, что делать дальше. «Господи, направь, открой, проведи!» – молился я.
Однажды, в 95-м, я увидел в переходе метро двух монахов с чётками в руках. Помысел чётко сказал: «Подойди к ним. Они настоящие». Начался простой такой разговор, а потом один из них сказал мне: «Сынок, через год ты будешь в монастыре».
Меня пригвоздило в стене, в глазах потемнело – так я был ошеломлён! К тому времени читал православные книги, молился, исповедовался и причащался, но о большем не помышлял. Спросил, что мне делать сейчас, и монах ответил: «Подойди к любому батюшке в своём храме и окормляйся у него. А родным пока ничего не говори». Речь шла о моей сокольнической церкви. Дома уселся в папенькино кресло-качалку и задумался. Трубы пели в душе, фанфары звучали. Не было ни малейшего сомнения, что Господь так ответил на мои молитвы. Когда я на следующий день пришёл на то место, где встретил монахов, их там уже не было. И никогда больше я этих людей не видел.
В храме подошёл к отцу Валентину Султану, который ответил мне так: «Я обычный приходский священник и решать – жениться тебе или идти в монастырь – не могу. Но у нас в Церкви есть старцы, в Троице-Сергиевой Лавре. Это отцы Кирилл и Наум. Поговори с ними». Это смутило. Про старцев я, конечно, слышал, но намерений попасть к ним не было, а тут получил прямое указание.
Поехал в Лавру, где не был с детских лет. Архимандрит Кирилл (Павлов), как оказалось, поселился к тому времени в Переделкино, так что выбора не было – нужно к отцу Науму (Байбородину). А очередь на приём к нему – волнующееся людское море. Старец иногда выходил и внимательно смотрел на меня, но к себе не подзывал, невзирая на мои мысленные сигналы.
Работая над дипломом, я примерно раз в месяц шёл пешком от Сокольников до трёх вокзалов на первую – пятичасовую – электричку. Ехал в Лавру и пытался в очередной раз обозначиться. Пару раз старец давал мне послушания: то капусту разгрузить, то ещё что-то сделать. Как объясняли знатоки, это было очень обнадёживающе – значит, скоро примет. Но нет, не принимал. И так, может, восемь, а может, десять раз. Наступило лето 96-го, а я по-прежнему не знал, что делать. Истекал уже год со времени встречи с монахами в метро, нужно было определяться с монастырём, а я по-прежнему пребывал в неведении.
Наконец седьмого августа отец Наум меня всё-таки призвал – напряжённого, взволнованного. Выпаливаю сходу, что хочу в монастырь, но не знаю в какой. Старец на руке нарисовал мне карту, поясняя, что есть в Вологодской области такой городок – Тотьма, где благочинный отец Георгий вознамерился открыть обитель, надо бы помочь.
В Тотьме
– Следовало сообщить родителям о повороте в моей судьбе, но я не знал, как решиться на это. Меня тогда оставляли в аспирантуре Бауманки, и я только головой кивал, соглашаясь. Подъезжаю с мыслью: «Что же сказать?» «Мама, – говорю, – я трудоустроился». Словечко подобрал правильное, ей понравилось. Объяснил, что с молодыми ребятами еду помогать церкви. Родители, к моему удивлению, отнеслись к этому благосклонно: мол, да, поезжай посмотри.
Через месяц-полтора, когда мамочка начала догадываться, что к чему, её накрыли переживания. Но я был уже в славном городе Тотьме. Отвезли меня туда на машине вместе с ещё несколькими чадами отца Наума. Там были иконописец отец Герман и отец Рафаил, оба сейчас подвизаются во Владимирской области – до сих пор общаемся, дружим.
Настоятель тотемской церкви отец Георгий Титов нас уже ждал. Мощи преподобного Феодосия почивали тогда в Троицком храме. Спасо-Суморин монастырь, который мы должны были восстанавливать, основал сам преподобный в шестнадцатом веке. В 1990-х он был не в лучшем состоянии; впрочем, восстановительные работы продолжаются по сей день. Но тогда мы, первопроходцы, были настолько преисполнены оптимизма, что совершенно не представляли себе масштабов работ.
Поселил меня отец Георгий у себя, и первое время я ходил осматривался. Впечатления – словно кино смотрел. Впервые увидел прямо в городе рубленый деревянный дом, поднял во дворе странный агрегат, удивлённо разглядывая, а батюшка засмеялся: «О, москвач приехал. Бензопилы не видал!» Золотое время, наивное, чистое. Установили отношения с местными хулиганами, которые относились к нам с уважением, считая нас настоящими верующими.
Взялись за работу, которую не все из нас выдерживали. Вставали в пять часов, жили по-монастырски, честно. Народ кормил, батюшка денежку давал, чтобы и сами могли что-то купить. Люди менялись: кто-то уезжал, кого-то забирали, чтобы рукоположить и отправить на приход, – на их место прибывали другие. Отец Георгий должен был нас вывести в большую церковную жизнь, это, в общем-то, и происходило. Я учился прислуживать в храме, помогал бабушкам печь просфорки. По утрам открывал дверь в храм, ощущая иногда благоухание, которое исходило от мощей преподобного Феодосия. Сохранность их удивительная – не уверен, что в Вологодской епархии есть ещё такие… Юность духовная, заря моей монашеской жизни, точнее её преддверие.
Учился я не только у отца Георгия, но и ездил в Вологодское духовное училище. К тому же впервые тогда полностью прочитал Библию. Узнав, что нахожусь в послушании у отца Наума, я приятно удивился и стал бывать у него раз в два-три месяца. Послушания он давал такие, что я во всей полноте познал великую внутреннюю немощь, да и физическую тоже. Спрашиваю: «Во сколько мне вставать?» – предполагая, что старец скажет: «Часов в пять», например. «В три часа», – говорит он. Ещё велел, кроме часов, канонов и утрени, читать в течение дня 900 чёток молитв. Скажу честно, из этого мало что вышло. Один раз встанешь в три утра, потом два дня не можешь подняться раньше девяти. Не помню, чтобы хоть раз смог прочесть 900 чёток, в сутках было слишком мало часов – не хватало. Пару раз терял сознание: в глазах темнело и я оказывался на полу.
В общем, жизнь у меня настала удивительная. Проснёшься, бывало: ночь за окном чёрная-пречёрная, нормально топить ленишься, так – понемногу, чтобы совсем не замёрзнуть. Но раз старец благословил, надо стараться. Когда мне напомнили, что пора ехать к старцу, я растерялся: «Как я поеду, если не выполнил ничего?! Стыдно. В подвижники решил записаться, а сам совершенно беспомощный, ленивый человек». Приехал к отцу Науму как побитый пёс, печальный, расстроенный. Стою молчу, а он пальчиком моей головы коснулся. «Раб Божий», – говорит, давая понять, что не осуждает. Объясняет: «Это ничего, что не получается. Старайся, что-то да выйдет».
Между тем дело с монастырём буксовало. Отец Георгий, как строитель, стал терять надежду. В итоге уехали и последние из тех, кого отправил отец Наум в Тотьму, – мы вдвоём с товарищем. Старец, думаю, догадывался, что у нас ничего не выйдет – это было испытание.
Из Москвы – в Верколу
– Ещё несколько недель назад я топил печку в вологодской глубинке, но как всё переменилось! Стою в храме, который находится в трёхстах метрах от Кремля, в Заиконоспасском монастыре. Здесь в семнадцатом веке была открыта первая Духовная академия России – Славяно-греко-латинская.
В конце девяностых я ненадолго стал прихожанином монастырской церкви Спаса Нерукотворного, настоятелем там был отец Александр Афанасьев – тоже чадо отца Наума, мощнейший священник, известный московский духовник. В советское время он возглавлял Московскую государственною филармонию, при том что с детства пел в церковном хоре. Придёт к нему иной, говорит гордо: «Я кандидат наук». А настоятель потом как бы мимоходом, к слову, упомянет, что он профессор консерватории.
На клиросе у него пятнадцать человек, половина из которых имела консерваторское образование, многие были учениками батюшки. Захожу как-то в алтарь, а там мужи с длинными бородами, как минимум доценты. Забегая вперёд, скажу, что вскоре батюшка принял монашество с именем Пётр, стал наместником Заиконоспасской обители и почил в Бозе несколько лет назад в сане архимандрита.
Быть может, старец отправил меня туда, чтоб я пришёл в себя. После Тотьмы я был надломлен – как мне казалось, не выполнил послушание. Говорят, первое благословение – самое сильное, а у меня ничего не вышло. В храм ездил на метро как на работу, каждый день. Но как-то раз передают, что отец Наум меня спрашивает. Еду к нему – и знакомлюсь с отцом Иосифом (Волковым), наместником Артемие-Веркольского монастыря. Старец меня представляет, говорит, что потрудился, как дореволюционный послушник, три года, а это что-то да значит. Я удивился: оказывается, он вовсе не считает, что я не выполнил послушания. А отец Наум продолжает: «Через неделю пострижёте. Назовёте Феодосием, у мощей которого он потрудился».
На этот раз я уезжал из Москвы на поезде – не в Тотьму, а в Архангельск. А на душе совсем худо, и не потому, что не хотел принимать иноческий сан, а наоборот: думалось, что я недостоин, в Москве расслабился, всё потерял, что удалось стяжать у мощей преподобного. Вроде бы радоваться надо, что на монашество благословили, но нет. А ведь меня предупреждали, что перед постригом бывают искушения. И продолжалось это потом не день и не два, а несколько месяцев. Боялся опозорить старца, нарушить заветы.
Приехали в Веркольский монастырь. Просторы северные – это да! Захватили. Постригли на Благовещение, 7 апреля 2000 года. Жили с отцом Иосифом в келье, он присматривался. Устав там был, как отец Наум и заповедовал: в три часа подъём, потом молитва, молитва и дневные труды. Очень тяжело было привыкать, и не только мне, но и всей братии, но мы старались. Шла чеченская война – Родине нужны были наши молитвы.
Недолго там, на Верколе, потрудился. Спустя какое-то время отец Иосиф сказал, загадочно улыбаясь: «В Архангельск поедешь». «Ну, – думаю, – началось что-то интересное, новое».
Синенький домик
– В иеродиаконы меня владыка Тихон рукоположил 9 мая – это был двойной праздник. Оставили в городе, сказав: «Подворье будешь строить». Сунули какой-то чертёжик в руки и передали, что отец Наум благословил. В общем, вперёд и с песней. У меня голова кругом – учился на машиностроителя, а тут новые слова-то какие: «согласование», «отвод земли». Душа цепенеет от страха: с чего начинать, где деньги искать, как их вообще просят?!
Но как-то раз заходит дедушка, представляется. Это был Анатолий Назарович Фомин, глубоко верующий человек, имевший в прошлом строительный опыт. Посмотрел на чертежи наши, планы, говорит: «Что ж, давайте я вам помогу. Займёмся этим делом». У него дома была старая печатная машинка, и он начал печатать на ней письма-прошения на придуманном нами бланке. Назырыч не лишён был литературного дара, а я немного корректировал и подписывал.
Очень сильно помог главный архитектор Архангельска, автор проекта Михаило-Архангельского кафедрального собора Дмитрий Станиславович Яскорский. И землю нам отвёл, как потом выяснилось, очень удачно, далеко вперёд смотрел, и на чертёжик подворья глянул, а после рукой мастера, как маэстро, сделал несколько штрихов карандашом: вот тут полтора метра добавить, здесь изменить. И совсем другое впечатление. Он же и подписал все наши бумаги.
Пришло время приступать к строительству, тем более что на наши письма кое-кто откликнулся, дали немного денег. Приезжаем на участок. Анатолий Назарович его обошёл и говорит: «Тут отсыпать надо». Я не понимал, что такое отсыпать, а потом вижу с ужасом, как потянулись к нам грузовики, вываливая строительный мусор: кирпичи битые, грунт, остатки досок. «Назырыч, что ты делаешь?!» – спрашиваю я не своим голосом. «Батюшка, – отвечает он, – мы всё делаем как надо. Ты успокойся и в сторону отойди, чтобы не ушибло». Царствие ему Небесное, какой был человек! Подняли уровень, потом песочком присыпали, стало хорошо.
Курировал нас московский священник Гурий (Фёдоров) – сейчас он епископ Дальнегорский и Арсеньевский, тоже чадо отца Наума. А ещё раньше он рядом с местом строительства Храма Христа Спасителя в Москве возвёл деревянный храм-часовню во имя образа Державной Божией Матери. Прислал людей, которые помогли возвести стены. Владыка меня похваливает: «Вот иеродиакон Феодосий строит храм». А я про себя думаю: «Строит храм? Да я просто рядом стою».
Вскоре подворье попытались уничтожить. Это случилось 2 ноября, в день святого отрока Артемия Веркольского. Я отправился сдавать сессию в Московскую семинарию, а кто-то поджёг угол строящегося храма – тот, что ближе к реке и не виден с улицы. Крыши ещё не было, только сруб. Возвращаюсь из Лавры и… застаю страх, потрясение, печаль. К счастью, сруб устоял, полтора месяца мы счищали гарь, а потом продолжили строительство.
Служили рядом, в маленьком синеньком домике, который стоит там до сих пор. Как потом выяснилось, это был дом священника Андрея Варфоломеева, в котором он жил со своей семьёй в начале двадцатого века. Деревянная церковь, где он служил, была утрачена, а сам он погиб на Пинеге в тридцатые годы. Район этот называется Варавино-Фактория, а само место – Рыбацкая Слобода. На службу туда набивалось порой человек пятьдесят. Громко читали псалмы, чтобы люди всё понимали. Чтецы появлялись потихонечку из народа. К тому времени меня уже рукоположили в иеромонахи – исповедовал подолгу, до ночи. Отец Наум нас учил людьми не пренебрегать. Сам он мог по полтора часа говорить с человеком, и я старался следовать его примеру. 4 февраля 2007 года владыка Тихон совершил долгожданное освящение нашего нового храма во имя святого князя Александра Невского.
В синеньком домике нашлось место и для меня, и не только для меня. С первых же дней появились неприкаянные люди – мужчины, как мы говорим, в трудной жизненной ситуации. Организовался стихийный приют, который существует по сей день. Как-то попытался вспомнить, жил ли я на подворье хотя бы день в одиночку. Не было такого! Как-то было: часа три, никого, кроме меня, и хожу я рассеянно со странным чувством – что-то не так. А потом смотрю: фигурка вдали показалась, идёт болезный. К нам, наверное. И точно. Сколько их было за эти годы! Порой семь-восемь человек на полу лежали да на лавках. Деваться им было некуда, иногда срывались, пьянствовали, но мы всех принимали, мягко обращались, терпели.
Даже не знаю, что дальше сказать… Поначалу, пока не встанешь прочно на свой путь, много всего происходит, а потом просто служишь и делаешь другие привычные вещи. Наш храм в Варавино казался мне раем на земле, настолько всё было хорошо для меня. Ни одной секунды я не пожалел, что послушался воли Божией, избрав монашеский путь. Уверенность была сильнейшая и никогда не покидала, хотя ни в детстве, ни в молодости я не мечтал стать священником.
«Переживать за себя запрещаю!»
– Родители привыкли, что я всё решаю сам, так меня и воспитывали. Так было и с музыкой, бабушка лишь подала мысль, и с рисованием, и с геологическим кружком. Но маме было тяжело, особенно когда выяснилось, что я принимаю постриг: единственный сынок, так что внуков не будет. Тут Александр Борисович, конечно, очень её поддержал. Он был не слишком воцерковлённым, но очень верующим человеком. Дал понять маме: это дорога нашего сына – не мешай.
Мама и не мешала, но от переживаний слегла в больницу. В другой раз мне уезжать, а у неё чуть ли не обморок. Вышел тогда я из дома в ужасном состоянии. Было мучительно, но я твёрдо знал, что этот путь от Бога и, если сойти с него, будет намного хуже. Отец Наум поддерживал, говорил, что всё будет хорошо. Так и вышло.
В 2009-м мама приехала навестить меня в Архангельске. Так-то я сам бывал у неё при любом удобном случае, но тут она решила посмотреть, как я живу. Исповедалась, причастилась, подружилась с прихожанами. А уж как они её полюбили! Она была человеком тонкой души, с непоказной, но сильной верой, необычайной премудростью и глубиной, так что прихожане прониклись, чтили её. И после этого всё, что ей нужно было знать обо мне, она узнавала от них. Конечно же, её старались не расстраивать, а я ведь то в аварию попаду, то заболею, то ещё что. Но мама знала, как наводящий вопрос задать.
Тем временем они с папенькой старели, и я со страхом думал о том, что они начнут болеть, нуждаться в уходе вдали от меня. «Господи, что же мне тогда делать?» Роковой день настал, когда мама позвонила, растерянная: «Сашу увезли». Инсульт и инфаркт одновременно. А я слышу отчётливо: «Он будет жить». Говорю маме: «Он ещё поживёт».
Из больницы папу забрали. Но что же делать? У меня приход. И тут свершилось чудо доброты. Наши женщины-прихожанки установили череду и каждый месяц ездили в Москву ухаживать за Александром Борисовичем. Вызвались примерно десять человек: кто-то чаще ездил, кто-то реже. Вот это любовь! Я плакал от благодарности. В таких случаях в столице нанимают кого-то, плохо говорящего по-русски, других в Москве было не найти, да и не на что: сорок-пятьдесят тысяч в месяц – деньги, о которых мне было трудно мечтать. И тут свои, православные, вызвались помочь.
Папенька со всеми подружился, спрашивал, кто будет следующей: Таня, или Оля, или Валя. По месяцу дежурили, помогая маме. Ей было 83 года. Конечно, она держалась и ни одного дня не оставалась без помощи, но всё равно напряжение было слишком велико.
Она упала без сознания 15 сентября – в день памяти Феодосия Тотемского, в год, когда началась эпидемия ковида. Поэтому в больницу меня не пустили, ходил рядом, молился, а на Воздвижение мамы не стало. В этот день меня рукоположили в иеромонахи, и, наверное, это было не случайное совпадение. И я услышал не слова её, а что-то неслышимое, но отчётливое: «Феденька, переживать за себя запрещаю!» Так случилось ещё одно чудо. Я отпустил маму очень легко, словно мы расстались совсем ненадолго. Я доверился Господу, доверился маме – всё будет хорошо. Начали искать место для могилки. Нашлось очень милое подмосковное кладбище рядом с дачей – там ёлочки растут, сосенки, берёзки. Провожал вместе с прихожанами, сам отпевал, а на душе было светло – этот свет мама оставила после себя.
Папочка после этого ещё годик пролежал, наши продолжали ездить, ухаживать, а он всё говорил: «Пора меня под ёлку везти». Скончался на Успение, был похоронен рядом с мамой.
Открывая Сию
– Предчувствовал, что будет какое-то изменение в моей жизни, но, когда владыка Даниил решил направить меня в Сийский монастырь, это всё равно застало врасплох.
Не раз там бывал, знал всю братию, и меня все знали – мы давно дружны. Поэтому, когда меня отправили на смену отцу Варлааму – а он был там наместником около десяти лет, я сильно переживал. Но, к счастью, мы сохранили самые добрые отношения, и я ещё раз убедился, что ученики отца Трифона – возобновителя монашеской жизни на Сие – настоящие монахи: служат не себе, а Богу. Такое там было духовное устроение с самого начала, и оно сохраняется.
Святая сийская земля: замечательная братия, трудимся вместе, честно, если что непонятно, собираемся, обсуждаем. Есть такое выражение: «Если что-то работает – не мешай». Вот я и стараюсь не мешать.
Конечно, возобновить монастырское хозяйство в тех масштабах, что было при отце Трифоне, не получится: слишком многое изменилось в стране с девяностых и даже с нулевых. Но что можем, делаем. Снова появилась корова – холмогорка Белозорюшка, у неё родословная побольше, чем у многих людей. Недавно у неё бычок родился, Нордиком назвали, и все его сейчас обихаживают.
Не то чтобы нам не хватало молока, монастырю очень много помогает холдинг «Автодороги», который обслуживает трассы в Архангельской области. Его основатель, Владимир Дмитриевич Беляев, из поморов, глубоко верующий человек. У него есть, помимо всего прочего, большая ферма, так что молочка нам дают. Но хотелось бы как-то и самим прочнее стоять на ногах, иметь своё – это ведь не только доход, человек спасается трудом и молитвой. Есть мысли по поводу монастырского сада – территория позволяет.
Пытаемся привести в достойное состояние все здания монастыря – Сергиевский и Благовещенский храмы, архивную палатку. Баньку новую поставили, пекарня работает, нашёлся замечательный электрик, многое обновил и распутал. Очень непросто с приёмом паломников. Гостиница наша сгорела, остался только фундамент. Заготовили брус, уложили первые венцы. Сейчас нам трудно разместить у себя больше десяти человек, то есть паломников принять не можем.
Прежде я видел и не видел Сию, потому что приезжал послужить, всё в некоторой спешке. Но тут этот уголок земли начал мне открываться, так что наслаждаюсь всей душой. Живу по-прежнему на два дома, второе моё послушание – быть благочинным центральной части Архангельска. Тяжеловато, конечно. Но Сия для меня праздник, где я нахожусь примерно три дня в неделю. Некоторые места я фотографирую и зимой, и весной, и летом, и осенью. Потом сравниваю и вижу: зима ослепительная, осень неимоверно красивая, весна по-своему прекрасна, а летом вообще благодать. Все времена года в этом месте изумительны, и знаете, здесь какие-то другие краски. У меня всё-таки глаз человека, который когда-то занимался живописью, но здесь всё особенное – ярче, глубже, чем везде. Прежде сюда любили приезжать художники, у нас много картин того времени. Сейчас хорошо бы это возобновить.
И у меня самого впервые за несколько десятилетий появился порыв порисовать. С двадцати лет к кистям не прикасался, а тут уже и красочки себе завёл, и робкое желание появилось, какие-то движения в душе ощущаю. Вот примерно так.
← Предыдущая публикация Следующая публикация →
Оглавление выпуска
Добавить комментарий