Про Берту Георгиевну я знаю много лет. В июне 2010 года скончался известный петербургский священник – отец Дмитрий Амбарцумов, отец одиннадцати детей, а в ноябре осиротевшая семья лишилась дома во время пожара. Помогали всем миром. Дала объявление и наша газета. Вскоре начали поступать пожертвования, в том числе было довольно крупное – из Няндомы. Его прислала наша читательница Берта Георгиевна Шевелёва, бабушка няндомского священника Романа Овсянникова. Так как письмами в нашей газете заведует моя супруга Елена, завязалась переписка, которая продолжается двенадцать лет.

Берта Георгиевна с супругом Владимиром Александровичем

Жена удивлялась, что, даже когда Берта Георгиевна стала передвигаться на коляске, она продолжала печь пироги. И не только. Однажды прислала рецепт идеальных оладий, которые я с тех пор не раз пробовал. Вкусно.

Берта Георгиевна выглядит в свои девяносто как аристократка. Время от времени колясочка катится в её комнату, где очень много фотографий и икон. На снимках те, за кого она молится по несколько часов в день, наизусть зная великое множество молитв.

В один из таких моментов спросил у её дочери, Ирины Борисовны, откуда взялось это имя – Берта. По-немецки оно значит «светлая», «яркая», насколько я знаю.

– Немецкие имена были тогда в моде, но вышло всё неожиданно для самой бабушки. Врач зашёл к ним в палату, говорит, что нужно записать ребёнка: «Как назовёте?» Почему бабушка сказала Берта, она и сама потом объяснить не могла. Врач записал, после чего отозвать назад вылетевшее имя было уже поздно. А крестили с именем Вера в Архангельске. Там у бабушки сестра жила – Лиденька.

Ирина Борисовна рассказывает семейную легенду, услышанную от бабушки:

– Лиденька очень красивая была. Любила парня такого же бедного, как она. В это же время бабушку полюбил самый богатый жених на деревне, но очень неказистый. Говорил родителям: «Или она, или никто!» Нашли колдунью, дали Лиденьке зелье приворотное, и стала она бегать за неказистым. А под венцом, говорят, пропало заклятье. Лиденька глянула на мужа и опомнилась, но уже поздно было. Отвернулась от него, и все зашептались: «Лидку-то приделали», – к жениху то есть прикрепили не по её воле. Супруги уехали в Архангельск, детей у них не было, муж всё время болел. Умерли довольно молодыми людьми.

Верить или не верить – решайте сами, а случилось это или не случилось в деревне Лядины Каргопольского района, откуда была родом мама Берты Георгиевны.

– Мама росла сиротой, – рассказывает она, – матери не помнила. Когда приехала в Няндому в четырнадцать лет, поступила нянечкой к здешнему настоятелю. Многому в его доме научилась, а потом перешла к его сестре. Всю жизнь она непрестанно молилась, только и слышишь, бывало: «Берточку, Женечку, Лизоньку…» или «Христе, Сыне Божий». Нас молитвам не учила. Уехала из деревни неграмотной, но потом в вечерней школе выучила азбуку. Очень смешно было читать её письма – в одном слове две ошибки.

Берта (справа) с подругой

В двадцать лет её выдали замуж за моего папу, работавшего на железной дороге, а в 32-м году у них родилась я. Мне было девять лет, когда началась война. Папу не взяли – он котлы ремонтировал, их бригада из шести человек почти не выходила из мастерских, работали сутками. Когда заглянет домой, то или буханку хлеба принесёт, или котлетку из столовой – сам не съест, всё нам. А мама шесть раз возила вещи продавать в Вожегу – её на паровоз брали как жену котельщика. Возила посуду, одежду, обувь – всё, что накопили. Меняла на картошку и зерно, которое потом толкли в ступе.

Мы, школьники, ходили по госпиталям, выступали перед ранеными. Пели хором, стихи читали:

Забрал мороз окошко
Серебряным щитком.
В печи стоит картошка
С топлёным молоком…

Берта Георгиевна читает по памяти стихотворение «На печке» Благининой:

…Мы станем есть картошку
С топлёным молоком.
Возьмётся мать за ложку
Да и вздохнёт тайком.
Вздохнёт! А это значит,
Ей горше с каждым днём.
Она так часто плачет
О брате о моём.
О том, который в море
Уже давно в бою –
Воюет на линкоре
За Родину свою,
За наш колхоз, за речку,
За вербу у плетня,
За дом, за эту печку,
За маму, за меня…

– До сих пор помните?! Поразительно.

– Помню с десяти лет.

У Берты Георгиевны, мне кажется, абсолютная память. Уже поминал, что она может часами читать наизусть молитвы.

– Вас угощали в госпиталях? – спрашиваю.

– Нет, да мы бы и не взяли. Раненых плохо кормили. Это мы им помогали. У нас с папой была целая пачка простых карандашей, так я их по одному все в госпиталь унесла, чтобы солдатам было чем письма писать.

А так обычное детство. Зимой прыгали с крыш сараек, а потом сушились на печке. В лапту играли, в прятки. Детей тогда много было в каждой семье, это сейчас на улице два-три ребёночка играет, а нас на одной лестничной площадке было больше. Часто было голодно и холодно. Но ещё хуже стало после войны. Папа умер в тридцать три года из-за врачебной ошибки. Это было 25 мая 1945 года.

Вот тогда и узнали мы, что такое лихо. Мне тогда было четырнадцать. Мама работала где могла: курьером, посудомойкой, мыла полы, косила траву для тех, кто имел коров. Но после войны деньги мало что значили, нужны были карточки, а их у нас однажды украли. И мы, дети, начали умирать. Лежали все трое. Я смогла подняться, кое-как дошла до поликлиники. Стою, о стенку опираюсь, чтобы не упасть, а потом потеряла сознание. Очнулась во взрослой терапии, где меня лечили едой – кормили три раза в день. А братиков Володю и Женю взяли в детское отделение и тоже подняли на ноги. Так мы жили.

Берта Георгиевна умолкает.

– Я слушаю, – говорю.

– Так всё уже рассказала.

– Ну, наверное, не всё.

– Мой брат Женя родился в 37-м. А во время войны мама родила ещё одного мальчика. Папа маме говорит: «Давай Георгием назовём», – его самого так звали. «Да с чего Георгием?» – не поняла мама. «Умру, тебе память останется». – «Нет, не хочу, чтобы его, как тебя, Жоржиком, звали! Придумаешь тоже…» Записали Владимиром, но он через восемь месяцев умер. Следующий ребёнок родился в 43-м, и папа снова назвал его Владимиром. Мама расстроилась: «Нельзя называть детей одним именем дважды». Но брат прожил почти до 1964 года. Мама воспитывала нас троих одна. Ей говорили: «Отдай кого-нибудь в детский дом, легче будет». «Нет, – отвечала она, – какой пальчик ни укусишь, больно будет. Никого не отдам!»

Владимир Александрович

– После школы я была принята учеником счетовода, – продолжает Берта Георгиевна. – Однажды съездила в отпуск в Ленинград, а когда вернулась, оказалось, что меня сократили. Не одну неделю искала работу. Приду к восьми утра в отдел кадров и сижу весь день, пока там не закончат работу. Помог железнодорожный политотдел, где я рассказала, что отца нет, мама одна кормит троих, а я – безработная. Взяли сначала оператором на станцию, потом в расчётный центр.

В двадцать три года вышла замуж, вскоре родилась Ирина, но жизнь с мужем не сложилась. Об этом можно роман написать, но закончилось всё тем, что мы стали жить отдельно, в разных городах. Такая вот жизнь моя жестянка.

А со вторым мужем, Володей, душа в душу прожили пятьдесят семь лет. Но я не сразу распознала, какой хороший человек мне повстречался. У меня комната была двадцать метров, там чистота, порядочек, мебель в кредит куплена. Жили вдвоём с Иринкой. А как-то в гостях у соседей за столом оказался молодой человек. Посидели, поговорили, потом он попросился в гости и я ему комнату показала. «Можно, – спрашивает, – я буду в гости заходить?» «Заходи», – отвечаю, ничего такого не имея в виду.

И два года захаживал, но я цену себе знала. Как с первым мужем разошлись, ни с кем из мужчин не встречалась, пальчиком никто из них меня не коснулся. Так и с Володей себя поставила. Как-то раз он не выдержал, обнять захотел, а я ему: «Вот Бог, а вот порог, мотай домой!» В другой раз ботинки снял и говорит: «Я на диване лягу и останусь, совсем останусь. Давай скажемся и будем вместе жить». «Тогда я уйду», – отвечаю. И пошла к Маше. Она спрашивает: «Что случилось?» «Да Вовка, паразит, не уходит, а что люди подумают». В комнатушке у них тесновато: муж, Дмитрий Петрович, на полатях спит, Маша на печке, парни на диване, дочка Раечка на кровати. Ну и я тут же как-то пристроилась. Когда утром вернулась, Володя уже ушёл, оставив дверь открытой. И снова мы разругались.

Ирина Борисовна вспоминает об этом романтическом периоде:

– Иногда, когда он стучался, я кричала: «Мама, пусти дядю Володю!» Но она была несгибаема. Раз нашла у неё девичий альбом, а там крупно написано: «Не дай поцелуя без любви». У неё такие устои.

– Родом он из наших, каргопольских, – продолжает Берта Георгиевна, – Владимир Александрович Шевелёв. Одно время жил у брата в Киеве, потом в Баку, а в Няндому приехал к сестре – она стрелочницей работала. Как-то раз спать легла, а в дверь стучатся. «Давай открывай», – кричит Дмитрий Петрович. Открываю, а там Вовка с чемоданом. «Я, – говорит, – жениться пришёл». Ничего себе жених! Жениться, видите ли, он пришёл! Пытаюсь дверь закрыть, а он не даёт, говорит жалобно: «Я уже в общежитии сказал, что не вернусь, жениться иду». Ну что тут скажешь! Сестра его ставит бутылку на стол, молока крынку, помидоры и хлеб режет – вот и вроде как свадьба, со свидетелями. Утром говорю на работе: «Девчонки, я замуж вышла!»

Иринка ему сразу стала родной. Возьмёт на руки, буквы с ней учит, а я завтрак готовлю. Из садика заберёт, и идут вместе за книжками в библиотеку. Он вообще очень любил детей. Когда после рождения сына Саши в 1967-м появилась ещё и Танечка, нам дали трёхкомнатную квартиру без удобств. Жили с Владимиром очень хорошо. К деньгам был совершенно безразличен. Смеялся: «Мне даже заначки не сделать», – тогда я в расчётном центре работала и знала, какая у него зарплата. Я, конечно, советовалась: дескать, вот детям надо купить то-то и то-то. «Надо – покупай», – отмахивался он. Никогда не ревновал, только когда в комнату отдыха устроилась, сказал: «Нет, не пойдёшь». – «Почему?» – «Нипочему».

Работал помощником машиниста. Часто лежал в больнице из-за язвы, а как на пенсию вышел, язва больше не тревожила. Оказалось, что болезнь у него была из-за нерегулярного питания.

– Двенадцать часов работал, двенадцать отдыхал, в основном отсыпался, – вспоминает Ирина Борисовна. – Помню либо спящим, либо уходящим в шинели и кирзовых сапогах на смену. Как и все железнодорожники, был трезвенником. У нас только деповские пили, которым не нужно было на поездах ездить, а остальные всё время под вызовом, не до спиртного. Лишь на пенсии смог отдохнуть.

В храм ходил мало, говорил: «Я стою и ничего не слышу». Это профессиональное: все машинисты и помощники машинистов выходили на пенсию глуховатыми. Бывало и хуже, когда из-за постоянной тряски развивалась болезнь Паркинсона. Но читал православные книги или слушал – в наушниках он слышал – Евангелие, Ветхий Завет. Перед причастием непременно правило вычитывал. Потом стал память терять, а мама обезножела, и тогда она стала его головой, а он – её ногами. Мама записочку напишет, папа идёт с нею – счета оплатить, в магазин, в аптеку зайдёт. Правда, под самый конец и про то, что записочка в кармане, не всегда мог вспомнить.

Чтобы ругаться – это никогда. Всем всё прощал. Маму как-то в больницу положили – операция на глазах была. Звонит: «Как ты, миленькая, тебе больно?» Смотрю: слёзы текут, жалеет. Что было, когда он умер, вспоминать тяжело. Думали, что и маму потеряем – такая любовь.

Благодать

Берта Георгиевна:

– Из-за уходов в декрет мне часто приходилось менять работу: и вахтёром работала, и кассиром в клубе на полставочки. Одиннадцать лет в поликлинике, а за четыре года до пенсии меня позвали на фабрику. Получала в поликлинике 85 рублей, а стала и 300, и 350, да ещё и эту вот квартиру с удобствами дали. Дочери вышли замуж, сын женился и уехал в Архангельск.

Думала, что так и буду жить, как живу, но многое вдруг изменилось. Началось всё, наверное, с того, что у мамы была иконочка, одна-единственная. Однажды иду в ванную и вижу, что внук Роман стоит на коленях в той комнате, где была икона, голова вниз опущена. Не понимаю: да что это с ним такое?! А потом догадалась – молится. В медучилище тогда поступал.

Как-то я пришла к соседке, надо было что-то спросить, а она на меня ни за что накричала. Роман заходит, спрашивает: «Что ревёшь?» – «Соседка обидела». – «Прочитай “Отче наш”». – «Какой ещё отченаш?» Шестьдесят лет бабуле, а она «Отче наш» не знает. Привёз Роман из Каргополя молитвослов. Стала его читать – вся уревелась. Только успокоюсь, а начну читать и опять плачу. Так всё на душу ложилось. Стала читать утром и вечером, выучила наизусть.

Берта и Владимир: снимки из молодости

Когда маму похоронили, почему-то забыли про отпев. Звоню нашему настоятелю, отцу Олегу: «Отпеть надо было, но забыли». «Ничего, – отвечает, – съездим отпоём». Ирину попросила найти машину, а пока мы с батюшкой ждали, прошу: «А вы не могли бы нашу квартирку освятить?» – «Могу». Ходил, кадил, освятил. Машина пришла, поехали. Ходил вокруг могилки, отпевал. Когда всё закончилось, сунула ему денежку в карман, а потом думаю: «Мало, ведь он ещё и квартиру освятил». Остановилась машина, и я ещё положила. Батюшка меня благословил, и я хотела пойти домой, но не пошла, а полетела над землёй, словно не касаясь земли, – так мне казалось. Только когда поднялась на крыльцо, это ощущение прошло. «У меня такое тоже было, – сказала Ирина. – Это благодать Божия».

* * *

С Ириной Борисовной сидим на кухне. Она давно знакома с архиепископом Сыктывкарским и Воркутинским Питиримом и как-то раз повезла маму к нему в гости:

– Мама очень просилась… Владыка нас утром повёз в Ульяновский монастырь. Говорит: «Вы идите в храм, где колокольня». Пришли, там дорожка постелена от входа к епископской кафедре, а по обе стороны стоят священники в зелёном, как 33 богатыря. Мама наша сразу устремилась на кафедру. Хор поёт, народ смеётся, а мама уверенно двигается к кафедре. Отец Филипп (Филиппов) машет: нельзя, мол, туда! Немного она не дошла, я едва успела её перехватить. Причастилась, исповедалась…

На кухню входит хорошенькая пёстрая кошка, внимательно нас разглядывая.

– У неё любопытная история, – говорит Ирина Борисовна. – Отец Роман выловил Монечку в реке Бобровке и сильно при этом простудился. Так она появилась в нашей жизни, доставляя много хлопот. Сначала она по ночам сбрасывала иконы, чтобы нас разбудить: скучно ей было, хотелось, чтобы с ней играли. Убрали иконы – стала катать бутылки и банки. А ещё недолюбливает девочек и девушек. Как-то на даче соседская девчушка лет восьми выскочила и Моня зарычала, как собака, – глаза светятся, готова прыгнуть. Это самая безобидная история, несколько закончились куда хуже. Как мы поняли, это последствия каких-то страшных воспоминаний о том, как её мучили и бросили в реку. А с мужчинами ведёт себя совершенно иначе. Особенно любит отца Нектария: ложится на пол, мол, животик почеши. А я руку протяну – убегает. Так вот, единственная женщина на земле, которую она не просто терпит, как меня, а обожает, – моя мама. Что смешно: мама её никогда не кормит, не ласкает, а Монечка и спит у неё, и на коляску к ней забирается. Ляжет на колени, оближет – любит.

Ещё два воспоминания, записанные со слов Ирины: «Мама возила нас по всей стране. В Ленинград, на Юг, в Киеве крестили Сашу во Владимирском соборе, ходили в Лавру. Мама очень удивилась, когда увидела могилу Ильи Муромца, узнала, что он реальный человек, а не выдуманный былинный»; «Мама с бабушкой поют, и я пою, а Роман на баяне играет».

* * *

– Тани не стало 13 июля 2012 года, – тихо говорит Берта Георгиевна. – Мне тогда 80 лет исполнялось. Я была на даче. «Мама, возьми себя в руки», – говорит дочка. «Что случилось?» – «Танечка умерла». Тромб оторвался под коленкой, и всё. «Домой, домой, домой поеду», – говорю Ирине. Плохо соображая, собираю сумку, а сама думаю: «Как деду-то скажу, у него же сердце больное!» Приехала домой. «Я тебе плохую вещь хочу сказать, только ты держись…» Он не заплакал – мужчины не все умеют плакать, – только оцепенел как бы. С тех пор я в коляске, ноги отказали. Это было десять лет назад.

Стараюсь отвлечь Берту Георгиевну от тяжёлых воспоминаний, показываю на очень милую фотографию, где они с Владимиром Александровичем:

– Что на этой фотографии?

– Это мы после венчания. Иринка всё устроила и стол собрала. Но венчаться предложила я. Говорю деду: «Пойдём венчаться». «Я не готов», – отвечает. Но потом уговорили. Когда храм у нас открыли, стала ходить, это было лет тридцать назад. А сейчас меня иногда возят в Шестиозерье, там красивая церковь. Я помогала её строить одной женщине, старосте храма, денюжку давала, и мы подружились. Вот оттуда иногда приезжают, чтобы меня свозить. Пока могла ходить, спускалась с палочкой, потом стали возить на коляске, и дед со мной ездил. Приедем, уревусь вся, но так-то рада-радёхонька.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска