Сыктывкарка Нина Алексеевна Овчинникова принадлежит к самому старшему поколению читателей «Веры»: с газетой не расстаётся с начала 90-х. А вживую познакомились мы недавно: Нина Алексеевна позвонила в редакцию, решив передать выпуски за прежние годы – пусть люди читают, чего им лежать-пылиться? И напросились мы к нашей верной читательнице в гости – дорогого стоит послушать рассказы человека, который прожил на Коми земле без малого век.

Нина Алексеевна Овчинникова

Дверь Нина Алексеевна открыла сама – живёт одна. Доброе лицо её, озарённое радостью, показалось очень знакомым. «Где же мы могли видеться?» – пытаюсь вспомнить. А может, так: искренняя улыбка, сияющие глаза говорят о любящем сердце – и человек, в котором бьётся такое сердце, всем становится близким.

На столе под иконами уже лежит свежий выпуск «Веры».

– Вот начала читать. Раньше-то, бывало, за один вечер прочитаю всю газету. А сейчас с передышками: примусь за одно, потом отдохну – и за другое, – словно извиняется хозяйка. – Да и молитвенница из меня теперь плохая. Прости, Господи, говорю, Ты видишь, какая я стала… Шутка ли сказать, девяносто второй год идёт.

Прошу рассказать, как произошло знакомство с «Верой». И Нина Алексеевна припоминает историю про то, как вначале пришлось познакомиться с западными проповедниками. Приближалось празднование Тысячелетия Крещения Руси, стало возможно говорить открыто о вере в Бога, и Нине с подругой Зинаидой захотелось больше узнать о Нём.

– Ведь я, хоть и крещёная, мало что знала. Мама-то у нас молилась, а нам ничего не рассказывала – время такое было. И вот когда в сыктывкарском клубе «Металлист» стали вести занятия протестанты, мы начали к ним ходить. Они что-то пели под гитару, говорили о Христе. Всё это нам было не по душе, но очень уж хотелось получить Евангелие – его дарили тем, кто десять занятий посетил. Новый Завет был напечатан мелким шрифтом на папиросной бумаге, но это была наша первая Святая Книга, оттого и дорога. Полюбили мы с Зиной бывать в храме, а на праздник Казанской Божией Матери ходили в церковь, что в местечке Кочпон. Автобусы туда раньше не ездили – пешочком добирались от Лесозавода. Ну а когда я узнала, что стала у нас в Сыктывкаре выходить газета «Вера», сразу и подписалась!

«Девочка, здесь нельзя кататься!»

Овчинниковы – отец с матерью и несколько ребятишек – жили в самой старой части села Айкино, называемой Нижний Шежам. В Айкино жили и их предки. Про деда по отцу, служившего на флоте боцманом, Нина Алексеевна припомнила интересное семейное предание:

– Дедушка перевозил на лодке царя Николая Второго, тогда ещё наследника, на Соловецкие острова. Плыли, а как раз волны были, и царь сказал: «Боцман, крепче руль!» «У меня чуть вёсла-то не упали!» – рассказывал дед. Служил 25 лет, а приехал с армии – женился, работал лесником. Детей с женой народили, – Нина Алексеевна загибает пальцы: – Анна, Клавдия и Александра – двойняшки, мой папа Алексей и Василий.

Алексей Григорьевич, отец Нины

Дом Алексея и Антонины Овчинниковых стоял рядом с величественным Преображенским храмом, да так близко, что откроешь окно – и слышно каждое слово службы. Но было это до появления на свет младшей Ниночки. В 1931 году, когда она родилась, на дверях церкви уже висел замок. Запертыми стояли и церкви в окрестных сёлах, так что крестить девочку повезли в Никольский храм села Семуково, который власти на ту пору ещё не успели закрыть.

– Мамин брат Филарет запряг лошадь в кошёвку – так назывались у нас лёгкие сани на двух человек, мамина сестра Шура взяла меня на руки, и мы поехали. Проехали с километр – вдруг слышат: под санями кто-то плачет! А это моя десятилетняя сестра Зинаида! Сидит дрожит от холода – оказалось, до того хотела поехать на крестины, что спряталась под кошёвкой, – смеётся Нина Алексеевна.

Крестил Нину Алексеевну священномученик о. Всеволод Потеминский, прославленный Церковью в 2001 году. Именно он с начала века и до 1937 года бессменно служил в храме Святителя Николая. Бесстрашный батюшка не оставил служения, хотя его не раз арестовывали. Вот между первым и вторым его арестом и привезли крестить из дальнего села Айкино младенца Нину. Когда она подросла, познакомилась с дочерью батюшки и его внуком.

– Нина Всеволодовна была моей первой учительницей в Шежамской начальной школе, – рассказывает Нина Алексеевна. – Почему-то она сильно привязалась к моей маме и часто к нам приходила. И сына Юру часто у нас оставляла. Скромный, душевный мальчик, очень любил людей. А меня называл «моя няня» – я любила с ним водиться. Юрий Цубенко тоже стал педагогом, и наши пути часто пересекались.

Когда Ниночке было три года, скоропостижно, в цветущем возрасте, скончался её отец, Алексей Григорьевич. Он был счетоводом в сельсовете. Хоть и тихая работа, а нервная. Мама рассказывала Нине, как отец допоздна засиживался дома над бумагами, пытаясь отыскать какую-нибудь затерявшуюся копейку. «Алексей, да внеси из кармана, и дело с концом», – говорила ему жена. «Тоня, ты не понимаешь, она же по документам числится пропавшей, надо найти ошибку!» С пропавшими копейками, унесёнными с колхозного поля колосками в 30-е годы было строго…

Горе семьи совпало по времени с другой бедой – в груду кирпича превратили великолепный храм Преображения Господня, что почти полтора века простоял в Айкино, крестами доставая до облаков. Нина Алексеевна не помнит этого. Но в памяти запечатлелся такой случай:

– Когда церковь нашу разрушили, посреди улицы долго возвышалась целая гора битых кирпичей, и мы, дети, зимой всё время с неё катались. И однажды мне приснился сон: вышел старик с седой бородой и говорит, показывая на гору: «Девочка, здесь нельзя кататься!» Я маме рассказала, она и говорит: «Ой, Нина, больше туда не ходи! Это Николай Чудотворец тебе так сказал».

Тщетно старались власти извлечь рациональное зерно из разрушения храмов – из церковных камней ничего построить уже не удавалось. В селе Оквад, что находится в том же Усть-Вымском районе, решили направить кирпичи от бывшей Введенской церкви на постройку МТС. Но дальше шести столбов дело не пошло. Так было повсюду. И повсюду народ противился закрытию, а тем более разрушению храмов. Как можно порушить такую красоту? Предки строили храмы, радели о них – и вдруг снести! Представители власти действовали хитро: предлагали сельчанам собраться для обсуждения вопроса о разрушении церкви «для нужд хозяйства страны советов», а когда на собрании люди начинали возмущаться, а то и хватать начальствующих за грудки, их объявляли зачинщиками, а собрание – бунтом (так случилось в том же Окваде), и последствия не заставляли себя ждать.

Судьба айкинского Преображенского храма полна горьких символов. Снесли с лица земли прекрасную церковь – и тотчас на её месте выросли уродливые лагерные бараки. Нина Алексеевна рассказывает:

– Вскоре после разрушения храма в Нижний Шежам пригнали много заключённых, чтобы строить железную дорогу. Барак, где они жили, находился на том самом месте, где прежде стояла церковь. Жилось им очень трудно. Однажды заключённые даже организовали побег – слух прошёл, что они откуда-то достали белый материал и сшили маскхалаты. Но их сразу поймали…

Барак на месте бывшей церкви был рассчитан на 150 человек. А всего, как говорят историки, в разных концах Айкино одновременно было несколько лагерей, где томилось около пятисот человек. Среди местных жителей ходили слухи, что это «сливки» – инженеры, техники, были даже два профессора. Айкинцы, как могли, старались поддерживать заключённых продуктами – посылали к ним детей с передачами.

У «господ»

Соседство с лагерем коснулось и семьи Овчинниковых. Антонине Ивановне с детворой пришлось потесниться – половину их просторного дома отдали под магазин, где отоваривались военные, сотрудники лагеря. А домработница начальника лагеря ходила к ним за молоком – Овчинниковы держали корову. Приглянулась ей улыбчивая и бойкая младшая дочь Антонины. И вот что из этого вышло.

– У начальника лагеря была дочка Алла лет десяти, – вспоминает Нина Алексеевна, – и меня, дошкольницу, взяли к ней «в подружки» – чтобы ей было с кем играть. Каждое утро домработница меня забирала и вела к ним. Жили они в бывшем поповском доме – он до того был крепок, что до наших дней достоял. В школу Алла не ходила, ведь там учили только на коми языке. До меня «в подружках» у неё была другая коми девочка из нашей деревни, но она никак не могла научиться говорить по-русски, и Алла сердилась, даже била её. А я легко на русском заговорила. Правда, дома у нас только по-коми говорили, так что по-русски я с нашей кошкой общалась (смеётся). Меня, деревенскую девочку, удивляло, как много у дочки начальника лагеря было одежды – одних только пальто несколько! А зимой наряжали её в шубу, запрягали в санки большущую собаку, и Алла каталась. Ещё помню, у мамы её на столе всегда было яблоко – настоящее, не муляж. Откуда – непонятно, ведь железной дороги-то ещё не было.

Перед самой войной случилась у Овчинниковых ещё одна беда – не стало коровы-кормилицы. Выпустила её хозяйка в мае на волю пощипать молодой травы, а она поранила о колючую лагерную проволоку вымя. Ветеринарный врач посоветовал маме сдать её на мясо – вымя всё равно, дескать, высохнет.

– Помню этот момент, – вздыхает Нина Алексеевна. – Сели мы за стол, мама принесла молока и говорит: «Ну, детки, покушайте, это последнее молоко. Больше у нас коровы не будет», – и заплакала. Очень трудно было в первые военные годы. Но Бог милостив: когда старший брат получил рабочую профессию и стал зарабатывать, мы смогли вскладчину с тремя односельчанками купить корову – в войну многие так делали; каждая из женщин держала корову по два дня, потом передавала другой, и всех трёх своих хозяек корова признавала.

Сокровенная часовня

– Знаете, все те трудные годы было чувство, что Кто-то нас оберегает, – делится Нина Алексеевна. – Как бы ни было тяжело, обстоятельства складывались так, чтобы маме и нам, четверым детям, было полегче. Наш просторный дом стоял на виду, и одну его половину всё время власти как-то использовали. Про магазин я уже говорила, а в военные годы там был устроен детский садик санаторного типа для детей участников войны. Их привозили из других сёл, и мы жили на чердаке – там у нас печка стояла. Мама в садике ночной няней работала, получала зарплату и питание. А всё потому, наверно, что все трудные годы Матерь Божия в нашем доме пребывала…

И Нина Алексеевна поведала такую историю:

– Когда айкинские мужики рушили храм, они выбрасывали святые образа из окон. И была среди них Казанская икона Божией Матери – старинная, в ризах. А величиной, наверное, со стену этой комнаты! Скинули её из окна на землю – а она не разбилась. Мама рассказывала: «В тот день был какой-то церковный праздник, и мы, женщины, в колхоз работать не пошли, стояли возле храма, чтобы что-то из икон взять себе. Спросили, можно ли Казанскую забрать. Мужики разрешили». Взять-то взяли, а куда поместить такую большую икону? Стали заносить в один дом – не прошла в узкие двери. А кто-то сказал: «Антонина, у тебя же взвоз широкий!» Взялись несколько женщин и принесли икону к нам, поставили в сенях. Но оказалась она возле туалета. Мама ночами не спала, переживала: не подобает Божьей Матери там находиться. Может, на чердак? И во сне мама услышала слова: «Я куда захочу, туда и помещусь». Мама пригласила женщин, и вместе они подняли икону выше, около чердака поставили, прислонив к стене.

«Вот здесь, возле чердака, икона-то и хранилась»

И находилась она там очень долго – лет двадцать, наверно. Я маленькая ещё была, мама пойдёт на работу, даст мне мел и скажет: «Почисти ризы Божьей Матери и Иисуса Христа». И я чистила. Айкинские бабушки знали, где у нас ключ от замка лежал – над дверью. Они заходили, с внутренней стороны закрывались и поднимались к иконе по лестнице. Молились, святой водой её обмывали. А когда церковь в Айкино построили, мама передала икону туда – четверо мужиков её несли. Но не знаю, что с ней было потом: то ли она сгорела, когда пожар был в храме в 1994 году, то ли увезли куда… Так хочется узнать, пока жива. Божия Матерь ведь нас и направляла по верному-то пути, устраивала нашу жизнь, чтобы с голоду не умерли.

Выходя из-за стола, мы всегда говорили так: «Спасибо, мама накормила, Богу спасибо».

Сто километров пешком

Вспоминается Нине Алексеевне ещё одна история из детства. Перед войной приехал из Днепропетровска в отпуск мамин брат Прокопий, служивший в зонах. Посмотрел, как сестра с четырьмя ребятами живёт-мучается, и задумал ей помочь. «Собирай Нину, – говорит, – съездим с ней в гости к Ивану». Их брат Иван в Верхнем Чове тоже охранником работал. Мама отпустила дочку – думала, через несколько дней вернутся. А вернулся Прокопий один – оставил девочку жить у брата. «Ваня, Тоне очень тяжело одной, – сказал брату. – А вы с женой бездетные, я Нину вам оставлю. Тут детей охранников возят в школу, вот пусть она живёт у вас и учится».

– Они согласились меня оставить, и дядя Прокопий уехал. Дядя Ваня с женой и рады были – я чистоту любила, пол мыла по два-три раза в день. Но вместо учёбы снова мне пришлось нянчиться, – рассказывает Нина Алексеевна. – Начальнику Верхнечовского лагеря потребовалась нянька для его полугодовалой дочки, вот я и сгодилась. Помню: чтобы не заснуть, холодную воду себе за шиворот лью… Прожила я в Верхнем Чове несколько месяцев, и тут стали дядю с женой (она тоже в охране служила) отправлять в другое место. А мне куда деваться? Слава Богу, как раз в это время старшая сестра папы, тётя Аня, приехала к своей племяннице, которая в Сыктывкаре работала в пекарне. Она обещала маме меня разыскать и привезти домой. Нашла меня в Чове – и целых сто километров мы должны были до Айкино пройти. Раньше ведь люди в основном пешком ходили. Обувь у меня была – валенки, на голове – несколько платков. За первый день мы из Сыктывкара до Часово дошли, где жили родственники. Утром я встала – а идти не могу, ноги распухли. Тётя Аня говорит: «Я тебя здесь оставлю, не могу дальше вести. Как пароходы пойдут, тебя отправят в Айкино». Я – плакать: «Не останусь! С тобой, тётя, поеду!» Родные за день подлечили, и мы пошли дальше. Уже недалеко село Студенец, а я снова идти не могу, плачу, и тётя плачет. Смотрим – едет подвода. А лошади тогда были огромные, с большими-большими ногами, порода такая. На подводе бочка, рядом идёт женщина. Тётя остановила, просит: «Возьми вот эту девочку, довези до первого домика в Студенце». – «А что дашь?» Тётя заплакала и говорит: «У меня вот буханка хлеба есть. Племянница с пекарни дала». Женщина меня посадила, и подвода двинулась. А тётя пешком побрела. До первого домика возница меня довезла, как было ей сказано, и оставила. Вечер, мороз, я плачу, тётку жду. Наконец она показалась, стала причитать, что же я не постучалась в дом. А я, говорю, боялась – вдруг ты меня потом не найдёшь. Мы зашли, и оказалось, жила там очень хорошая бабушка. Напоила нас чаем, топлёным молоком из печки. Она умела лечить. Дала мне таз и велела на улицу не ходить по малой нужде, а только в таз – это и было лекарство. Тётя потом рассказывала, что эта бабушка меня всю ночь лечила: делала примочки, паклей перевязывала. «Я, – говорила, – сама через это прошла, сиротой росла, по деревням милостыню просила, люди добрые меня и научили». Утром я встала – опухоли как не бывало. Знать бы имя той женщины, которая меня на ноги поставила, поминала бы вечно, – плачет Нина Алексеевна.

– Студенец – это уже наш Усть-Вымский район, – продолжается рассказ. – Оттуда мы дошли до Усть-Выми, где жила тётя Лиза, работавшая швеёй в детдоме. Очень религиозная женщина. Она приходилась нам родственницей – брат её был мужем моей тёти Клавы. Батюшка Владимир Пономарёв, что в Корткеросе служит, – её внук. Когда я выросла и работала в Усть-Выми, зналась с ней. Каждое воскресенье тётя Лиза ходила в больницу, навещала больных.

Отдохнув у тёти Лизы, пошли мы дальше, дошли до села Оквад. А тётя Аня не айкинская, ей в другом направлении остаток пути надо было идти. Она и говорит: «Нина, я тебя здесь оставлю, здесь никто тебя не обидит». И вот я одна, 10-летняя девочка, из Оквада проделала неблизкий путь – больше десяти километров. Дорога была расчищена – сыктывкарские машины по ней ездили. Тыдор прошла, мамину родную деревню, и вдруг вижу, приближаясь к Нижнему Шежаму: идёт поезд! Как я обрадовалась! Плачу: «Это моя родина!» Маме уже сказали, что Нина идёт, и она выбежала меня встречать. Но мы разминулись. Я уже на печке грелась, когда услышала, как мама взбежала по ступенькам крыльца и распахнула дверь: «Где Нина?!» Радости нашей не было конца.

«Учила доброте»

Нину Алексеевну всю жизнь окружали дети. Окончив педучилище, три года проработала пионервожатой. Учила ребят быть добрыми, справедливыми. Вместе трудились – собирали макулатуру, золу.

– Нина Алексеевна, а золу для чего?

– Это отличное удобрение для картофеля, свёклы, ячменя и других культур. Мы брали лошадь, подводу. А на подводе – бочки. Ну и заходим к людям, кто сколько даст. Потом отвозим куда нужно. Сдавали просто так, чтобы помощь совхозу была.

Затем Нина Овчинникова решила на пионервожатых не останавливаться и поступила в Сыктывкарский пединститут. Училась хорошо, общественной работы везла целый воз, так что в числе четырёх лучших студенток своего вуза даже побывала на VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов 1957 года в Москве.

– Что же вам запомнилось в столице? – спрашиваю.

– Помню только, что нас повели на футбол (смеётся) – и я так болела, что была готова выскочить на поле, так что меня держали за руки.

На VI Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москву Сыктывкарский пединститут послал четверых лучших студенток. Нина Овчинникова – одна из них (крайняя слева)

После окончания пединститута способной девушке предложили занять руководящий пост в школе или в детском доме, но она отказалась.

– Никто не хотел ехать в село Пыёлдино, и я вызвалась. То, что дороги туда не было, не испугало – как-то же добираются другие учителя. Отвезли меня туда на тракторе: как раз строили школьную столовую и в Пыёлдино шёл трактор. Три года там проработала учителем русского языка и литературы. Помню, в первый год мои ученики подарили мне маленькую сумочку, так я их подарок всю жизнь хранила. Потом учительствовала в Микуни, затем в родное Айкино переманили – мол, мы тебе квартиру дадим. А я мечтала маму перевезти в благоустроенную квартиру, чтобы ей печку не топить. И пришлось переехать. Но душа разрывалась. Уроки кончаются в Айкино – звонят микуньские ребята: тот получил двойку, этот замечание, этот плохо вёл себя… «Нина Алексеевна, возвращайтесь!» – ревут. Мне потом классная руководительница айкинских учеников рассказывает, что они ей жалуются: «У Нины-то Алексеевны всё время глаза заплаканные. Мы уж так себя хорошо ведём, так уж стараемся отвечать, ничем не огорчаем, а она всё заплаканная». А это я о своих микуньских пятиклашках плакала. Долго они мне звонили.Но в Айкино проработала полгода всего инспектором роно, а потом устроилась в 33-ю сыктывкарскую школу, а после неё взяли меня в Минпрос, там я девять лет проработала. Ребята не хотели отпускать, все плакали. И сама плакала – такая уж я плакса.

Листаю фотоальбом, что коллеги-учителя подарили Нине Алексеевне в 1988 году в честь выхода на заслуженный отдых. С любовью оформленные чёрно-белые фотоснимки, запечатлевшие живые моменты её педагогической деятельности. Вот ученики гоняют мяч, а она дует в судейский свисток. Вот смеётся, увязнув в глубоком сугробе, – это снимок с военно-патриотической игры «Зарница». А вот ученики Нины Алексеевны с гордостью показывают модели парусников, которые смастерили. Их учительница всегда что-то придумывала – «чтобы ребятам было интересно».

– Нина Алексеевна, когда вы школе работали, от вас не требовали говорить, что Бога нет? – задаю вопрос.

– Я никогда не говорила, и от меня никто этого не требовал. Кто носил крестики, не проверяла. Учила доброте. В партию-то меня много раз агитировали – я девка была боевая. И говорят: «Нина Алексеевна, вам пора в партию». Я говорю: «А почему?» – «Как почему? Надо вступать». – «Вы скажите, чем я хуже вас, партийных, чего мне не хватает? Я буду исправляться». И отступали от меня. Когда меня взяли в Министерство просвещения, секретарь парторганизации несколько раз мне говорила: «Нина Алексеевна, у нас нет инспекторов беспартийных». Я говорю: «А я? Я беспартийная. Но если не справляюсь, могу и в школу уйти». Так я и не вступила в партию.

А работы было так много, что даже семью завести некогда было. Замуж я вышла, когда мне уже за сорок было. Но фамилию решила свою оставить. Муж хороший был, фронтовик, прожили в мире и согласии 21 год.

С мужем Василием

– В школе в моё время было хорошо. Сейчас-то нет порядка в школе, – сетует моя собеседница. – Учителя говорят: «Хочешь – учись, хочешь – нет». А у нас ведь не так было. Если ученик отстаёт, мы дополнительно занятия после уроков проводили. Пионерская организация была, она, как ни крути, учила доброму. И комсомол тоже. Например, у нас в 26-й школе комсомольская организация так хорошо работала, что мы горюшка не знали – курильщиков было два-три на школу. Чтобы девчонки курили – такого вообще не было! Не знаю, когда распустили ребят. Что за чудо такое ввели – ЕГЭ? У нас народное просвещение было на отлично поставлено, и знания у ребят были крепкие. А это что: ответить на вопросы? – можно ткнуть и попасть, знаний-то особо и не надо. Но я думаю, что со временем вернётся то, что раньше было. Это всё Америка думала столько лет, как погубить Россию. А Россию нельзя погубить.

Нина Алексеевна так горячо это проговорила, что я поспешила свернуть на более спокойную тему, опасаясь за её больное сердце, – так с шумной улицы, где носятся автомобили, сворачивают в тихий переулок.

– Скажите, если не секрет, а чем вы занялись, когда на пенсию вышли?

– Не секрет, – улыбается она. – Я научилась вязать! Связала четыре костюма, безрукавку мужу и себе, вещи вязала племянницам – они у меня очень хорошие, помогают, навещают. Но показать нечего, кроме своей жилетки, – всё раздарила. Одна знакомая женщина пенсию получает маленькую, живёт скудно, вот я ей и отдала все четыре костюма.

Провожая меня, Нина Алексеевна сказала:

– Господь даёт мне почему-то долгую жизнь. Иногда кажется, устала жить. Здоровье совсем слабое. Но слава Богу, ложку держать могу, перекреститься тоже.

Да. Слава Богу. С благословением священномученика Всеволода Потеминского и под покровом Божией Матери получилось прожить жизнь светло. И светить другим в их пути.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска