1898 год. На фабриках и заводах проводятся собрания, мятежный дух быстро охватывает молодёжь, распространение листовок с призывами к саботажу стало обычным делом.

Чтобы оградить семинаристов от тлетворного влияния улицы, недавно назначенный ректор Тифлисской семинарии архимандрит Гермоген (Долганёв) лично проводил беседы с учащимися. Он ввёл правило, когда каждый пропуск занятий фиксируется, а потом семинарист подробно излагает в объяснительной причину этого.

Тифлисская духовная семинария. Фото: regnum.ru

Гермоген (Долганёв), на фото – уже в сане епископа. Фото: усовохрам.рф

Вечер. Разбирая заявления, ректор изучает личное дело каждого. Вот перед глазами фамилия братьев Ионишвили – их четверо на разных курсах. Мирашвили – он тоже из бедной многодетной семьи, шёл пешком из родного селения, опоздал и кается, просит пересдать катехизис. На полях объяснительной отец Гермоген выводит: «Разрешаю».

Следующая объяснительная:

«Отец Инспектор! Я не осмелился бы писать Вам письмо, но долг — избавить Вас от недоразумений на щёт неисполнения мною данного Вам слова: возвратиться в семинарию в понедельник — обязывает меня решиться на это. Вот моя история. Я прибыл в Гори в воскресение. Оказывается, умерший завещал похоронить его вместе с отцом в ближайшей деревне — Свенеты. В понедельник перевезли туда умершаго, а во вторник похоронили. Я решился было возвратиться во вторник ночью, но вот обстоятельства, связывающия руки самому сильному в каком бы отношении ни было человеку: так много потерпевшая от холодной судьбы мать умершаго со слезами умоляет меня “быть ея сыном хоть на неделью”. Никак не могу устоять при виде плачущей матери и, надеюсь простете, решился тут остаться, тем более что в среду отпускаете желающих. Воспитан. И. Джугашвили».

Отец архимандрит поморщился и вздохнул, дочитав безграмотно составленный текст – увы, здесь, в Грузии, это не редкость. «Однако нельзя не отметить воспитанность этого Джугашвили, а ведь он сын простого сапожника из Гори…» Ректор откладывает лист бумаги в сторону и берёт следующий: «Так, ещё кто… Илья Сумуния. Вот уж противоположность – громче всех любит кричать. Надо бы над келией Сумунии повесить табличку: “Гордым Бог противится, а смиренным даёт благодать”».

Отец ректор и не заметил, что произнёс это вслух, отчего молча стоявший рядом секретарь встрепенулся:

– Хорошо, накажу плотнику сделать две.

– Зачем две?

– Другую… – секретарь закашлялся, – над келией Джугашвили.

– Джугашвили? Он недавно просился у меня отлучиться на четыре дня в связи с похоронами отца и вот написал весьма учтивое объяснение.

– Да, именно для него.

Отец Гермоген вспомнил этого сухорукого юношу с изрытым оспой лицом – на клиросе он пел красивым высоким дискантом, и это нельзя было не отметить. На первом курсе выяснилось, что под псевдонимом он публикует стихи в местной газете. Оно бы и ладно, кто в молодости не писал стихи, но вот публиковать… Ведь не просто так это запрещено семинарскими правилами, а потому, что вредит духовному росту молодого человека, рождает в нём гордость и тщеславие. Тем более что стихи-то были совсем не на духовные темы – человеку в этих стенах нужно родиться заново, научиться смирению, а не влачить за собой страсти того мира, который он по доброй воле оставил ради служения Господу… Но, впрочем, этот молодой человек, кажется, осознал это и уже на втором курсе перестал писать стихи.

– Так вы считаете, что он гордый? – переспросил отец ректор секретаря.

– Увы… Вы, может быть, помните, что в прошлом 1897 году по докладу помощника инспектора Джугашвили получал от вашего предшественника-ректора строгое предупреждение и даже был заключён в карцер…

– В самом деле? Напомните, за что?

– У него обнаружили очередную книгу из «Дешёвой библиотеки» – «Литературное развитие народных рас» Летурно.

 – Неужели? Это же ужасно скучная толстая книга… У этого французского господина есть пикантные сюжеты, за это молодёжь и любит этого автора… Свойство молодых – стремиться как можно больше узнать, вот только почему они предпочитают пить из грязных колодцев, когда им доступны чистейшие родники святоотеческой мудрости? Не пойму этого я…

– Дело в том, что это был не единственный случай, – осторожно добавил секретарь. – А в тот раз особенно возмутило всех, что делал он это, совершенно не стесняясь, прямо на церковной лестнице, на глазах учеников-первокурсников. А худой пример, как известно, заразителен…

Отец Гермоген задумался:

– Но погодите, у воспитанника горе, смерть отца, да ведь какая страшная – зарезали в драке. Потрясения, какие обычно сие сопровождают… М-да. Как говорится, не судите, да не будете судимы. Он замкнут, стало быть, собран, весь в себе. Самообразовывается, хотя порой нарушает уставные требования. Но сейчас у него сложный период, потому он и не замечает окружающей обстановки. За этой отстранённостью от внешнего может скрываться усердный христианин…

Секретарь счёл за благо промолчать про историю, в которую и самому ему верилось с трудом, однако ж, хоть она и дошла до него через третьи уста, рассказывал её своим одноклассникам сам участник происшествия… А речь о том, что на прошедших каникулах воспитанник Джугашвили отправился  в деревню погостить у Георгия Елисабедашвили, своего младшего товарища, сына священника. Тот попросил семинариста подготовить сына к вступительным экзаменам в семинарию. В деревню они ехали мимо старинного храма, весело зашли в него и по-хулигански залезли на престол, сорвав со стены икону Божией Матери.

Слава Богу, не знал отец секретарь истинных подробностей этой истории. Впоследствии Георгий Елисабедашвили, будучи свидетелем на свадьбе своего старшего товарища-семинариста, уже грузинский чекист, нарком, не без хвастовства вспоминал ту поездку, когда с Джугашвили они ехали в его родную деревню на телеге, а увесистая сумка Сосо была наполнена книгами из «Дешёвой библиотеки» и литературой, которой его снабдили местные ссыльные: «Я слушал Сосо, и в моих взглядах всё старое рухнуло. Изменились даже горы, которые я считал творением Бога, изменились вещи, и люди стали другими, я нёсся в далёкое, неизвестное мне будущее». Когда они зашли в церковь, Джугашвили воскликнул, глядя на икону: «Ого, смотри, и эта кляча здесь!» И тут же подзадорил юного друга: «Что сделать, Георгий?» Богохульник-дурачок вскарабкался на престол, сорвал со стены икону, растоптал ногами, а потом ещё и помочился на неё, изумив даже семинариста, спросившего: «Слушай, не боишься Бога? Что это с тобой?» Георгий захохотал, а Сосо одобрительно похлопал его по плечу и сказал: «Ты прав». Впоследствии Джугашвили всё шутил, когда Георгия срезали на экзамене: «Не эта ли икона помешала тебе?»

– …Какие ещё будут распоряжения? – осведомился секретарь.

– Никаких. Хотя… Позовите-ка сюда Джугашвили… Как его?

– Иосиф.

– О, Иосиф! Как человек с таким добрым именем может быть гордым?

Секретарь смутился, ответив владыке поклоном.

Через какое-то время в кабинет постучали.

– Благословляю, войдите!

– Вызывали?

– Будьте добры, представьтесь.

– Иосиф Джугашвили, – ответил семинарист и вопросительно посмотрел на архимандрита: чего, мол, надо?

Тот с минуту внимательно разглядывал юношу – разница между ним и другими семинаристами была разительной: ни тени смущения или смирения на лице. «Должно быть, совсем очерствел от боли», – подумал архимандрит и продолжил:

– Вы, помнится, голубчик, потеряли отца…

– Да.

– Как звали батюшку?

– Виссарион.

– Помяни, Господи, новопреставленного раба Твоего Виссариона, – ректор перекрестился, глядя на стоящую в углу икону Святой Троицы, а затем взгляд, исполненный отеческой любви, перевёл на семинариста: – Вы можете в нашем соборе заказать сорокоуст о своём дорогом отце безкоштовно, я вам сейчас записку напишу. Подадите требнику, и он внесёт имя вашего родителя, чтобы сорок дней о нём беспрестанно наша Святая Церковь воссылала молитвы. Ну и я, грешный, стану его в утренних молитвах поминать…

Ректор с особым вниманием посмотрел на семинариста – тот глядел открыто, почти с вызовом.

– Кроме того, – продолжил владыка, – вам будет предоставлена неделя, чтобы вы могли в уединении почитать Псалтирь, хорошо бы с чередованием канона мученику Уару, да Евангелие по главе в день. Ваша душа сейчас пребывает в смятении, ей нужна тишина. И запомните мой совет: всегда избегайте сумятицы, будьте со всеми ровны, тихи.

– Хорошо.

«Боже мой, – подумал архимандрит, – он даже не умеет благодарить по-христиански. В нём совсем нет благочестия. Как же этот юноша будет служить Господу?»

Семинарист ушёл, а у ректора разболелась голова. Он снова вызвал секретаря и попросил личное дело Джугашвили. Открыл: в нём оказалось свидетельство о получении среднего образования, заявление, ходатайство местного иерея, которое ещё зачем-то подписал дьякон. Зачем? Зная грузинские порядки, ректор подумал: «Должно быть, ему заплатили на всякий случай». Заявление матери: «Прошу принять моего сына Джугашвили Иосифа Виссарионовича, 18 декабря 1878 года рождения, уроженца Гори Шида-Картли, в Тифлисскую духовную семинарию… Екатерина Георгиевна Джугашвили». Подписано неразборчиво внизу…

Семинаристы. Иосиф Джугашвили – в верхнем ряду, второй слева. Фото: ridero.ru

За дверью послышались шаги и раздалась негромкая молитва. Архимандрит ответил:

– Аминь.

На пороге стоял келейник:

– Отец архимандрит, ваше прошение требнику о чтении безкоштовного сорокоуста за новопреставленного раба Божьего Виссариона Джугашвили порвал…

Пелена расстелилась перед глазами архимандрита. В левом подреберье сделалось горячо, он выдохнул. Тут же за дверью снова раздалось привычное: «Молитвами святых отец наших…»

– Ох-охо-ох, – вздохнул отец Гермоген и снова произнёс: – Аминь!

Дверь быстро открылась, на пороге стоял уже секретарь с толстой книгой в руках:

– Вот посмотрите, владыко. Дежурный нашёл это запрятанным в нужнике у семинаристов, да ещё надёжно скрытым и в тряпицу обёрнутым. Видать, дорожат… – он протянул книгу в добротном переплёте, на обложке с золотым теснением стояло имя автора – Карл Маркс.

– О Господи, – перекрестился ректор, – этого нам только не хватало, мятежа! Ступайте оба. Мне нужно побыть одному.

– Понимаю.

– Идите и постарайтесь неприятный инцидент забыть.

До глубокой ночи архимандрит читал книгу, где говорилось о человеке труда, поднимались вопросы цены (на всё!) и арендной платы, как бы исподволь, ненавязчиво, а местами, напротив, назойливо проводилась мысль о новой форме государственности, где господствовать станет капитал – он, как бес в капище, начнёт увеличиваться за счёт рынка и захватит весь мир. Утром ректор снова посмотрел на книгу, взял её, взглянул на тираж и оторопел: там стояла цифра – сто тысяч.

«Сто тысяч книг? – повторил про себя. – Это, выходит, пошлют во все губернии, люди будут читать, конспектировать, а затем, не приведи Господи, устраивать обсуждения с чаепитиями… Хотя чаепитий, думается, не будет, ибо сама марксистская мысль исключает в корне какую бы то ни было душевную приятность».

За дверью привычно послышалось: «Молитвами святых отец наших…»

– Батюшки-светы! – воскликнул секретарь, увидев своего руководителя в постели. – На вас лица нет. Сейчас же бегу за доктором… – его взгляд упал на книгу. – О, так вы её читали? Чуяло моё сердце, лжеучение посеет смуту в вашей боголюбивой душе. Дайте же мне её, я сейчас же самолично сожгу.

– Нет, – спокойно произнёс ректор, – жечь книгу я не дозволяю, а, напротив, отнесите её в мой кабинет и положите рядом с другими. Я должен всё хорошенько обдумать… В связи с этим у меня вопрос к вам…

– Слушаю вас.

– Ответьте мне… Я понимаю, подозревать нехорошо… Сам вас в этом упрекал не раз, о чём в сей момент прошу прощения… Но всё ж полюбопытствую: как вы думаете, кто из семинаристов мог спрятать сие творение?

– Право же, ума не приложу. У нас обычные юноши, правда несколько вольные, но так время нынче такое… Заранее извиняюсь, ибо не хочу брать грех на душу, но думаю, что мог бы Згиди…

– Тенгиз?

– Да, Тенгиз. Я припоминаю, как он спорил с историком относительно мусульманства. А уж про иноверцев сколько знает! Как начнёт выкладывать, да с цифрами-примерами, а сколько имён память его содержит! Помнится, когда на испытании его спрашивали про фараона египетского, так он не только про него рассказал, но и даже назвал имена его детей и всего окружения…

– Я знаю Тенгиза, – покачал головой ректор, – его дядя по матери афонский монах, Тенгиз полукровка, он не только способный, но и весьма строптивый, теоретически мог бы читать Маркса. Но… думаю, это не он. Уж если б читал, то открыто. Сие чадо не из тех, кто будет скрывать увлечения.

– Да, отче, вы правы, Тенгиз весь как на ладони, из него мог бы выйти добрый миссионер, к тому же четыре языка знает. Достойное чадо Церкви Христовой. Тогда… Ну, теоретически это мог бы быть семинарист выпускного курса Мулания. Он, как бы это выразиться, весь в себе…

– Вахтанг?

– Да, Вахтанг Мулания.

– Может быть, голубчик, здесь вы правы. Он ходит как тень, всё время смотрит под ноги, одному Богу ведомо, что у него на уме. А откуда он родом?

– Здешний. Родители живут в городе, отец держит овец и продаёт сыр.

– Это он жертвовал творожные куличи на Пасху?

– Да. Он и в больницы их отдаёт, и в тюрьмы.

– Отец лавочник, а сын – семинарист?

– Согласен с вами во всей полноте, это выглядит непривычно по нынешним меркам, но только одному Господу ведомо, что на сердце у человека.

– Вы правы, – согласился ректор. – Трудно представить, чтобы в семье, где читают Маркса, жертвовали бы творог в больницы или тюрьмы. А кто ещё?

– Мог быть кто угодно… Хотя бы тот же Джугашвили. Правда, в приверженности к идеям Маркса его не замечали. Пока. А, как говорится, не пойман – не вор.

– Вы правы… – снова задумчиво произнёс отец архимандрит.

– Думаю, владыка, вам сейчас нужно осмотреться у доктора. Я сейчас же приглашу его сюда…

– Нет-нет, – не без раздражения буркнул отец Гермоген, отучить своих подчинённых называть его «владыкой» никак не получалось. – Ступайте, голубчик. С Богом!

Архимандрит перевёл дух, посмотрел на улицу: возле кухни стояла лошадь в упряжке, дежурные по кухне разгружали с подводы мешки с мукой. Один из носильщиков брал на плечи сразу два мешка и, не чуя тяжести, будто плыл с ними. «Эка силище в нём», – невольно подумал архимандрит. Он не успел рассмотреть богатыря, как за дверью послышалось: «Молитвами святых отец наших…» Как обычно, несмело вошёл келейник и, глядя в пол, тихо проговорил:

– Простите, отец Гермоген, я видел свет в вашей келье до утра, потому не решался вас будить, но меня, как я вижу, опередил секретарь. Совсем он вас не бережёт, ни тени заботы не проявляет. Да разве так можно?

Архимандрит, словно не слыша его, жестом подозвал к окну.

– Кто это? – показал он на великана.

– Григорий Чахчадзе. Он не выдержал испытания и устроился помощником пекаря. Жаждет поступить в семинарию, но, думается, мечте его не суждено сбыться – совсем неграмотный. Впрочем, на всё Божья воля. Вон апостол Пётр рыбаком был…

– Отчего же неграмотный?

– Он учился в отдалённом горном селении, родственники пользовались его даровой силой и с юности заставляли работать. Документ об образовании он всё же получил, у него даже есть прошение от местного архиерея, но испытания у нас он не прошёл. Вернее, прошёл устную часть, ибо Евангелие наизусть знает, но как дело коснулось письма, то оказалось, что он без ошибок не может даже собственное имя написать.

– Евангелие наизусть знает? – переспросил ректор. – Зовите его сюда. Немедля!

Келейник вышел, архимандрит присел. Но в воспоминания углубиться ему не удалось – уже через минуту за дверями раздалось басовитое: «Молитвами святых отец наших…»

– Благословляю, войдите! – ректор взглянул на дверь. Та легко, будто картонная, отворилась, и в келью на коленях, с опущенной головой вполз богатырь в выцветшей льняной рубахе.

– Что вы, голубчик, поднимитесь немедленно! Я хочу побеседовать с вами о важном, и, боюсь, вам на коленях будет не совсем удобно. Вот, пожалуйста, стул. Будьте добры, присядьте.

Великан покачал головой:

– Не смэю, вах, не смэю, кто я такой, чтобы наравне с самим архимандритом…

– Благословляю, встаньте, ну или тогда я тоже упаду на колени!

– Нэт-нэт! – великан приподнялся, но ненадолго, тут же снова упал к ногам ректора и попросил: – Не выгоняйте меня, прашу! Я ночами занимаюсь словесностья, в следующэм гаду выдержу испытания. Матушка Царица Небесная сжалится над мной, бестолковым, и мине паможет. У меня великое уважение к грамота да книгам, а паче всего к свету Христовой веры, можете праверить, я что Псалтирь, что Писания знаю наизусть. От Матфея, от Марка, от Луки и от Иоанна.

– Хорошо, проверим. Мы соберём комиссию, в том числе из тех, кто знает ваш родной язык, и если это действительно так, то вы будете зачислены вольным слушателем уже в этом месяце.

– А таки разве можна?

– Сделаем в порядке исключения…

– Вай, какое счастье! Благодарю тебя, святая Нино! Я так и знал, что ты устроишь многогрешнаго раба Божьего Григория! И вот ты меня услышала, о святая! Самая тёмная ночь, говорят мудрецы, бывает перед рассветом. Хорошо, что я не паслушал этого Джюгашвили и не уехал отсюда с братом.

– Это какой Джугашвили, уж не наш ли семинарист Иосиф?

– Да, сын сапожника из Гори. Говорил мне: паслушай, Григорий, то, чито ты так усердна ищешь, здесь не найдёшь, пока молод и силён, можешь послужить настоящему делу. Не нравица он мне, хоть и грамоту знает, и разбирал со мной сложный слова, в русском язык всё обёртывается, надо гаворит он, она, оно… Пачему Иосиф или Григорий – это «он», Эка – «она», а счастье или несчастье – «оно»? Это я никак не могу запомнит… Почему счастье или несчастье – не он? Мне об этом Нино ничего не говорила.

– Нино, должно быть, ваша учительница?

– Нэт, зачем ей это нада, Нино – келейница нашего схимника Илия, сама из Зугдиди. Он был слаб, он уже и глаз не всегда аткрывал, она читала ему вслух, я повторял за ней, так и выучил.

– Это хорошо. Но вы же знаете, что мало знать наизусть, важно понять смысл сказанного.

– Нино со мной разбирала смысл Писания, хатите, я вам расскажу…

– Нет, про Нино мы поговорим позже, на испытаниях…

– На испытаниях вы будете испрашивать про Нино? О святая покровительница всех Нино! Твой голос всё громче звучит в маей жизни, и я уже не стану ничего бояца. И в самом деле, если Бог со мной, то кто против миня?

– Послушайте, голубчик, – вежливо продолжил ректор, – ответьте мне как на духу. Вы хорошо знаете Джугашвили?

Великан смутился, он не понял выражения «на духу» – подумал, что ректор призывает Святого Духа на помощь, а значит, хочет услышать важное. Он напрягся и сказал:

– Я вас внимателно слюшаю.

– Что вы знаете о Джугашвили? – повторил отец архимандрит.

– Джюгашвили, он читать уметь, писать уметь. Он мог быть учителем, он очень панятна объясняет! И дети его магли любить, барашка бы на день раждения дарили, как мы сваим учителям, и было бы у него сваё стада, дэнги, – великан волновался и с трудом подбирал слова, – но здесь иму неинтересна! Он не вэрит, а кагда гуляет в городе, никогда рядом с церква не крестица. Эка гаварила, нету пачитания радитель у иво. Бедная Эка.

– Кто такая Эка?

– Эка – иво мать. Это она хатела, чтоб сын учился здэсь. Тагда бы грех всех вымолил, всево рода.

– А он сам? – архимандрит заметно волновался. – Вы наверняка об этом знаете.

– Он хател усем свабода, как в этой книге написано, – Чахчадзе указал на лежащий на столе том Маркса. – Чтоб ткачиха хотит на работу – идёт, не хотит – не идёт, хатит в Петербург, у всех работа, вкусный ида, одинакова овэц, одинакова волов, одинакова ишак…

– Значит, вы её уже видели, – вздохнул ректор. – Любопытная книга…

– Да, иё придумал нэмэц Карэл Маркс.

– Кто?

– Карэл Маркс, Джюгашвили иво пачитает. Книгу бумагой обёртыват.

Горячая волна окатила ректора с головы до ног. Он попросил Чахчадзе выйти и позвонил в колокольчик: чтоб келейник позвал лекаря. Впервые в жизни ректору стало худо. Он сел в кресло, перед глазами всё поплыло… Отец Гермоген закрыл глаза – сердце защемило от острого предчувствия того, что ждёт впереди и его самого, и православие в маленькой Грузии, и великую Россию, точно на полотне перед ним проявились картины грядущего во мраке…

* * *

В том же 1898 году Иосиф Джугашвили начнёт руководить марксистским рабочим кружком в Тифлисе и скоро перейдёт на нелегальное положение, став революционером-подпольщиком. Вспоминая годы в семинарии, он, смеясь, будет рассказывать, как, надеясь воспитать из него «попа», ему давали несколько шансов сдать экзамены: продлевали каникулы, снимали с дежурств, дополнительно занимались. И тогда он просто перестал ходить на учёбу…

Пройдёт десять лет, и 28 мая 1908 года Экзарх Грузии Высокопреосвященный Никон будет смертельно ранен выстрелами из пистолета на лестнице Грузино-Имеретинской синодальной конторы – он скончается спустя полчаса со словами: «О Боже, прости». На убийцах были рясы священников. Они скроются с места преступления, и их так и не найдут.

Пройдёт двадцать лет, и епископ Тобольский и Сибирский Гермоген (Долганёв) примет мученическую кончину от рук красноармейцев: ему привяжут на шею гранитный камень и сбросят с теплохода в воду.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска