Анатолий САКОВ

…А когда-то по всему околотку заливались гармошки. В Песках Иван Коротаев старался, выводил мелодии, подслушанные по радио. От избы, что возле Повалихи, отвечал ему на тальянке Колька Щёкин. В Юрьевской мучил гармонь Кирилл – вдовы Серафимы сынок. А там и Бусырев Санко из Ивасськой вступал, Васька Пешков в Кремлёво заливался на своей хромке, а потом заводили мелодии – еле слышно гармони на холме далёкого Хома. Пиликали в Погоняевской, в Рассадино, в Великой, в Слуде. Да с восточной стороны, из Меевки, Мишка, Сахин сын, разворачивал свою звонкую трёхрядку, да с десяток гармонистов с новостройки в Тарногском Городке… Казалось, вечерний воздух Шевденицкого околотка весь пронизан невидимыми музыкальными нитями, исходящими от многочисленных тальянок, хромок, гармошек…

А частушечницы!

Вот идут на посиделки в Горбуновскую три подружки из Меевки: Шурка Ульяновская и Галинка Щекина, колхозные трактористки, да Ленка Левонихина (Елена Львовна), недавно назначенная бригадиром. Отчаюги-девчонки. Через год судьба разведёт их по разным дорогам. У Шурки парализует мать, и она, уже выйдя замуж и родив первенца (из пяти последующих за ним), возьмёт парализованную в свою семью и будет в купленной для матери избёнке начинать день свой и здесь же заканчивать, в промежутке успевая отдоярить в колхозе, обиходить семью свою. И так без малого десять лет. А Галинка и Ленка сбегут из нищего колхоза на целину, в Павлодарскую область.

А сейчас трактористки смыли с рук своих солярную вонь, вазелином смазали ссадины, вздели дарёные серёжки в ушки под пряди волос, обулись в ловко облегающие сапожки, платочки накинули на плечи, обломали ветки берёзовые – отмахиваться от комарья – и вышли на единственную в Меевке улку, на траву-мураву её, вышли выкликать частушками запаздывающую Ленку:

Я пойду плясать одна,

Вызову товарочку:

Ну-ка, Лена, дорогая,

Выходи на парочку.

А вот и она, пышная красуля, выбегает на крыльцо в новом ситцевом платье, в нетерпении выбивает ногами плясовую дробь:

Дайте круг, дайте круг,

Дайте шире круг-то,

Выхожу на середину,

Выручать подруг-то!

И, взявшись под руки, подруженьки идут мимо конюшни к речке Дуплянке, переходят её, пересыхающую, по камешкам, не замочив праздничных сапожек. Я, возвращаясь из ночного с обротью на плече, пытаюсь увязаться за ними, но они гонят меня домой: «Рано ещё тебе шлындать по вечоркам».

Идут колхозные красавицы по бору по-над речкой Тарногой, и Ленка заводит:

Из окошка выскочу

На железну борону,

Тятя замуж не отдаст –

Выдергаю бороду.

Подхватывает Галя, грустит громко, на всю округу. Всё ей видится-мечтается о яркой счастливой жизни где-то там, далеко. Уедет она от тихоструйной Дуплянки на чужбину. И засохнет совсем речушка, превратится в ручеёк, а там и вовсе исчезнет. Только ложе из мелкой гальки покажет, где струилась Дуплянка. А пока…

Наша реченька мелка,

Не ходят пароходики,

И невесело проходят

Молодые годики.

Едва отзвучала её частушка, как из Горбуновской раздаётся подростковый басок Плетёнка:

Сам играю, сам пою,

Сапоги с дырой ношу,

Погляжу на ножки:

Рваные сапожки.

А вот и со Степушина хутора Лутковна встревает – предлагает такой же юной вдове-солдатке:

Задушевная, оденемся

В платьица с горошками,

Будем мальчиков любить,

Которые с гармошками.

Ей отвечает Плетёнок:

Ты играй, играй, тальяночка,

Серебряны мехи,

Возьму замуж старобрядочку –

Замолит мне грехи.

Какие уж у малолетки грехи?

И тут из самого далёка прилетает еле слышная запевка:

Дайте ходу пароходу,

Распустите паруса,

Пролетела моя молодость,

Увяла и краса.

Это из Песков, за четыре версты от Горбуновской, подаёт свой звонкий голос известная в районе частушечница, неутомимая Лидка Силинская. Видать, она только что вернулась с караванки (сплавщики шли по берегам Кокшеньги, спихивали баграми приставшие к берегу брёвна молевого сплава – это и есть караванка; проходили до сотни километров, бывало, спали на бережку под кустами, ели дымную ушицу из общего котла – в промокшей обуви, в комариных тучах) и, узнав про посиделки, не удержалась, побежала на дальнюю вечорку:

Я девчоночка весёлая,

Так люблю тальяночку,

Тяжело будет забыть

Весёлую гуляночку.

Шурка от Горбуновской (меевские уже подошли туда):

У мня тятя с ума сходит –

На беседу со мной ходит:

Расчесавши бороду,

Сидит в самом переду.

А тятя-то её на самом деле погиб на фронте, когда Шурке было девять лет. Не успел он навестить свою старшую дочь на вечорке.

А Лидка подошла уже, видимо, к Пялосарю и ещё звонче заводит:

Не садись-ко, дроля, рядом,

Ты и сядешь – я уйду,

Я не только к вам в деревню –

Вашим полем не пойду.

Видимо, зазывал её кто-то в чужую деревню. Сельские матери прислушиваются, гадают, с кем это Лидка начинает гулянить.

И опять Лутковна. Она, отчаянная, на весь околоток заявляет:

Сивогривый, конь ретивый

Середи дороги встал.

Я об этом не скучаю,

Слава Богу, что отстал.

Соседки с хуторов судачат:

– Ох и невезучая эта вдова. Опять не сладилось у неё с Ферапонтом Лукичем!

– Сама и виновата: вишь, «седогривый, конь ретивый». За 50 лет мужику – вот голова и побелела. А хозяйство у него какое! И дочек, всех троих, замуж пристроил.

– Вот он, как хочет, и чертит круги возле Мани.

– Ну, рассказывай, знаем про него! Тот ещё жеребец седогривый. А ничего-то не выйдет у него с Маней. Не может она забыть своего рыжего Ванюху.

– Да, война-война, жадная гадина. Молодых забрала, лучших…

– А Ферапонт-то чем хуже Ваньки?

…А Лидка, словно и не было утомительной караванки, опять затевает частушку-дразнилку:

Скоро, скоро Троица,

Все речушки вскроются,

Скоро милого увижу –

Сердце успокоится.

И такая песенная шутливая перепасовка идёт до самого утра на вечорке и по окончании её.

А рано утром в Кремлёво бабы, после того как отвели коров на пастьбу, собираются в кружок – и идёт завистливое обсуждение минувшей ночи.

Одна видела, как возвратилась уже под утро Лидка Силинская из Песков:

– Кралась по деревне тихо, сапожки в руках несла. Ну прямо кошка блудливая!

Другая, призвав товарок сдвинуть головы поближе, шепчет, что видела, как Настюхина Шурка всю-то ночь обнималась с ухажёром из Слуды, а в свою деревню провожать не пустила. Расстались они у Самсонихина ручья…

На фотографиях –пейзажи Тарноги, родные места автора

Бескозырка

 Сказ от Иринарховны

В деревнях ещё до Пер- вой мировой войны существовал обычай. Вот, к примеру, на Слуде собираются девушки на окраине села перед ветхой от старости банькой, которая притулилась в сырой низине близко к перекрёстку дорог на Хом и Кремлёво. Хозяйкой была покойная Лукерья – знахарка, которая недавно отдала душу не то Всевышнему, не то тому самому, что не к ночи будет помянут. И вот стоят девчушки перед банькой, долго стоят, переминаются, решают, кто войдёт в Лукерьино обиталище первой. Вот-вот наступит полночь Ивана Купалы. И уже, судя по тёмному небу, наступила. Наконец решается одна, самая отчаянная – Феклуша. Перекрестясь, толкает скособочившуюся дверь, перешагивает подгнивший порожек, садится на колченогий табурет перед крохотным зеркальцем, зажигает тоненькую свечку.

А подружки её, когда банное оконце зажелтело в темноте, потихоньку (пальцы к губам) отступают к ближней изгороди и дальше её, к лесной дороге на Хом, оставляя отчаюгу в полном одиночестве.

И вот сидит девчушка, трясётся от страха – боится, что из-за спины протянутся цепкие пальцы баннушки (домового, который – это всем известно – живёт под банным полком), но шепчет:

– Суженый мой, ряженый мой… явись мне!

И сопровождает эту просьбу древним заговором, оставленным Лукерьей. Да, как и полагается, трижды его произносит. Вглядывается в зеркало: пусто в нём, только огонёк свечки одиноко стоит в матовом стекле. Разочарованная девушка поближе наклоняется к стеклу. Вдруг видит: чуть заметно отклонилось пламя свечки в сторону, будто кто-то банную дверь отворил. Оборачивается она, раздосадованная, встаёт: кто это смеет мешать гаданию!

– Ой, кто это там?! – она вглядывается в темноту и пятится к столу, задевает табурет и с ходу плюхается на него.

В дверях баньки стоит молодец-солдат в новенькой шинели, в начищенных сапогах, кудрявый чуб вьётся из-под солдатской бескозырки, на красном околыше – царская кокарда, из-под закрученных аккуратных усиков проглядывает золотой зуб. «Цыган, что ли?» – промелькнуло у Феклуши.

– Сразу же и цыган чёрный?.. Какой же я чёрный? Какой же я цыган? Прошу поглядеть – натуральный русый русак. Гвардеец Императорского Семёновского полка.

Он снял бескозырку и наклонил голову:

– Можете и на ощупь проверить, барышня.

– Кто вы такой? – пролепетала Феклуша.

Весельчак-солдат как будто приобиделся от такого вопроса:

– Вот тебе и раз! Сначала вызывает-заклинает, дескать, явись суженый-ряженый, а потом сама же и не признаёт, за цыгана-ловчилу меня держит. Что это такое? Я, Фёкла, тебя спрашиваю: тут гостей званых принимают или как?

Феклуша всплеснула руками:

– Так это вы мой жених? Надо же. Спасибо бабке Лукерье!

– Долго ли мы будем «выкать»? Чать не дворяне…

Солдат шапку с кокардой бросил обочь зеркальца и – вот ведь хват какой! – сгрёб девушку в охапку, приподнял её, а сам уселся на единственный табурет. И Феклушу не выпустил, посадил себе на колени, при этом задел свечку. Та упала и тихо угасла.

И в банной темени ну щекотать девушку своими щегольскими усиками! Феклуша голову потеряла, на поцелуи его страстные отвечает, про стыд девичий забыла – с первым же заезжим молодцем так, не спросив даже имени-отчества. Потом вроде бы очухалась, со смехом спрашивает:

– И откуда же ты такой бойкий? В нашем околотке таких вроде и не было.

А сама по рукам его бьёт, как будто бы шутейно отодвигает их от заветных девичьих мест, а сама боится, что обидится этот ухарь. Солдат-молодчик же сопит, словно чует это, напирает, не подчиняется слабому отказу. Как уж Феклуша выскользнула из-под него, не помнит. Стоит, раскрасневшаяся, сарафан поправляет:

– Вот какой, оказывается, у меня суженый! Охальник!

– Да я же солдат, человек казённый, на службе держу себя в струне, а на побывке расслабился. И понятно: рядом увидел красулю, такую пышную Феклушу – невесту мою.

– Ручки-то спрячь, давай поговорим. Если я в самом деле невеста твоя, а не девка приблудная, то вот батюшка обвенчает нас, и тогда я вся, до донушка, буду твоя.

– Какой батюшка? Какое венчание? – солдата покорёжило при упоминании о венчании. – У нас в Питере давно уж религию отменили, скоро всех попов-батюшек вместе с царём-батюшкой к стенке поставим… А ты хватилась – венчание. Слышала ль, что в Питере про свободную любовь на митингах говорят? Без предрассудков, без дряхлых… этих самых устоев.

И солдат опять пошёл на приступ. Феклуша, уже крепко рассерженная, стукнула крестьянским кулачком по завитому чубу:

– Что ты? Как бес в тебя вселился. Так будем мы венчаться?

Солдат отвалился от тела девушки, поднял голову – золотой зуб блеснул в солнечном утреннем луче, пробившем в затянутом паутиной банном оконце. И встал питерский солдат, и открыл рот, чтоб возразить… Тут и открылись под щегольскими усиками два свинячьих клыка…

В самый тот момент запел на Хому ранний петух. И исчез солдат, испарилось наваждение.

Феклуша сидит за банным столиком, голову положив на локоть, вроде бы проснулась. Заждавшиеся подружки вваливаются в баньку, весело тормошат Феклушу:

– Как не стыдно тебе, соня! Мы её ждём, переживаем: как же гадает – может, с нечистым встретилась? А она тут дрыхнет. Поднимайся, коров пора выгонять! Вот и пастухи показались. А что это за шапка? Солдатская вроде бы?

– Да это покойной Лукерьи бескозырка, – не растерялась Феклуша и спрятала за спину солдатскую бескозырку, подальше от любопытных глаз.

– Странно, новенькая совсем… Бабка умерла вот уже десять лет как, а вещь словно только что из лавки.

– Эх, что там говорить. Всем известно, бабки-знахарки живучие и после смерти бродят по свету и вещам своим не дают стареть.

* * *

Прошёл год. Ранним утром, также на Ивана Купалу, возвратился в Слуду солдат, отслуживший в Питере. Первым делом, уже вечером, пошёл он навестить свою давнюю зазнобу, Феклушу: ждала ли, не забывала ли, хранила ли честь девичью?

Обнимались они в тёмном углу, в сенях на мосту, подальше от любопытных глаз жениховой и невестиной родни, которые собрались в горнице, обсуждали детали будущей свадьбы. Жених так соскучился по Феклуше, что то и дело руки свои клал на невестины плечи, томился. А невеста была сама неприступность. Она пеняла возбуждённому жениху:

– Вот обвенчает батюшка, тогда уж буду вся, до донушка, твоя. Твоя, только твоя и никого больше. А признайся, Санко, в Питере, ходят разговоры, все стали сторонниками свободной любви. И ты тоже? Признавайся.

– Да ты что, Феклуша! Что я, нехристь, что ли? – говорит это, а сам видит: в углу на рундуке солдатская шапка лежит. – Откуда тут она?

Феклуша смутилась, молчит. Санко поднимает бескозырку, отодвигает кокарду и вытаскивает из тайника, ему только известного, иголку с ниткой:

– Поглядим, если нитка шёлковая, лично мною у одного китайца на рынке купленная, то это моя шапка. Вот, точно – китайская нитка! Я ведь потерял эту шапку как раз накануне императорского смотра. За утерю казённого имущества наказали меня: неделю драил я солдатские нужники. А мой унтер так дал по скуле, что зуб выбил. Вот он где был.

И Санко показал под верхней губой чёрный проём в ровном ряду жемчужных зубов. Там, где у прохиндея, солдата прежнего, блестел золотой цыганский зуб.

– Так где же ты нашла мою амуницию, Фёкла Андреевна?

Феклуша что-то залепетала про девичьи шалости с гаданием, про Ивана Купалу, про Лукерью…

– Ах, ты была в баньке этой знахарки! Недаром бают, что родители твои заговоры колдовские от неё заучивали. И ты, выходит, туда же? Прощай, Феклуша. Желаю тебе счастья в свободной любви.

…И накликал ведь: весь девичий век слыла Феклуша жрицей свободной комсомольской любви. Феклуша-веселуша так и не нашла себе мужа. А как в бабий возраст вступила, стала деловой женщиной. В президиумах на всех собраниях восседала она в кумачовой косынке. Женработница. Детьми не обзавелась, мол, работе, строительству социализма эти пискуны мешают.

Избавлялась от плодов свободной любви в знакомой баньке. Помогала ей старшая дочка Лукерьи. Бабка успела передать свои секреты, как и полагается, старшей в роде своём. Потом Фёкла Андреевна внезапно свернула с партийной тропки, ведущей в коммунистический рай. Запила. Да так, что по-чёрному предалась винопитию, что её из партии вычистили, из квартиры за неуплату выселили и она век свой скончала в Лукерьиной баньке.

Работники сельсовета пришли описывать выморочное имение. Ничего ценного из прохудившегося шмотья не нашли. Только обнаружили в углу баньки на гвозде висящую солдатскую шапку. Повертела её в руках сельсоветчица, ковырнула кокарду, укололась о спрятанную там иголку, рассердилась:

– Ей самое место в районном музее. Пусть школьники смотрят, какими нелепыми бескозырками укрывали головы царские солдаты. Вот и простужались в окопах, вот и проигрывали битвы. Пусть учатся школьники на ошибках своих предков.

Долго эта шапка украшала музейную экспозицию. Странный это был экспонат. Заметили музейные работницы, что он как бы одуряюще действует на старшеклассниц – тех из них, которых зовут девчонками-сорвиголова, которые никого не боятся и не слушаются. И обязательно это были девушки невестящиеся, у которых женихи проходили службу в армии. Кругами ходили они вокруг витрины с солдатской шапкой, словно заколдованные.

– Свидание назначают царскому солдатику, – старенькая техничка делилась наблюдениями с недавно принятой на должность экскурсовода молоденькой девушкой-сироткой, приходившейся ей троюродной племянницей. – Тебя-то, надеюсь, не увлечёт этот экспонат? Постой-постой, да у тебя же парень в армии! Ой, гляди, девка.

Но новенькая работница уж не слушает старушку, она, как кролик на удава, смотрит на экспонат-бескозырку, губы её дрожат.

И тогда музейная уборщица взяла грех на душу: уходя с работы как всегда последней, она нарушила экспозицию – утащила со стенда бескозырку, завернула её в свой рабочий платок и опустила в поганое ведро. Вынесла его на пустырь за автопавильоном, сбросила с крутого обрыва в сельскую помойку и пошла к коммунальному крану, тщательно вымыла руки.

А утром шапка обнаружилась на прежнем месте, в музейной экспозиции. И возле неё уже ошивается троюродница. У старушки кровью сердце облилось. И решила она музею, где читались лекции по атеизму, подарить экспонат сельского быта – икону Георгия Победоносца. Её очень уважали неграмотные сельские бабы. Пусть повесят икону в том углу, где царит солдатская шапка. Может, копьё Георгия испугает ту нечисть, спасёт от наваждения троюродную племянницу, горькую сироту.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска