Весной в газете мы опубликовали воспоминания вятчанина Степана Ермолаевича Мышкина о войне («Кончай работу. Война!», № 849, апрель 2020 г.). Прислала их в редакцию наша читательница, младшая дочь Степана Ермолаевича, Зинаида Ельсукова (Мышкина). Сейчас она трудничает в монастыре в Томской области. Тридцать лет ждала рукопись Степана Ермолаевича своего часа, но даже ту её часть, которая относилась к годам войны, пришлось для газетной публикации весьма сократить.

Степан Ермолаевич Мышкин, автор воспоминаний

Сегодня мы хотим представить вашему вниманию другую часть воспоминаний Степана Мышкина – о жизни деревни в довоенное время. Не ставя такой задачи, автор смог показать, кем был настоящий русский крестьянин, как он жил и благодаря кому же мы победили в страшной войне.

Царствие Небесное рабу Божьему Степану, чистому и честному человеку, воину и труженику. 

Годовой круг

В десяти верстах от села Ивановское стояла наша деревенька Мерзляки, где у отца моего, крестьянина Мышкина Ермолая Ивановича, была полоса земли. Обрабатывали её сохой и бороной деревянной, хлеб убирали серпом, после чего молотили. Траву косили внаклон косами-горбушами. Хлеба не хватало. Материально жили плохо, одежда была своего изготовления: кошуля из овчины, покрытая холстом, и чажелко (кафтан. – Ред.) из холста с поднарядом. На ногах постоянная обувь – лапти из лыка, содранного с молодой липы. Рубашки и штаны – всё было холщовое. Бумажного ничего не было из одежды – всё своего производства.

Перед Великим постом, на Масленку, всю неделю гуляли, устраивали катушки: на столбах горки, шесты. Пожилые устраивали всякие игры, маскарады, ездили в соседние деревни танцевать. Молодёжь плясала только кругом, а ноги не поднимали, особенно девчата и женщины. Это считали за позор. Катались на лошадях – запрягут лошадь в сани и всю её извешают вениками. Последний день Масленицы катались до петухов, т.е. до полуночи, а понедельник после Масленицы назывался «чистый». В Чистый понедельник встаёт хозяйка одна раным-рано к рассвету, истопит баню, и все идут мыться. Помоются, попьют чаю и опять ложатся отдыхать на весь день, даже никто не пройдёт по деревне – все отдыхают.

В пост на столе были картошница, щи из овсяной крупы, капуста, грибы сушёные с круглой картошкой, гороховица, голландка, брюква пареная, облитая суслом, квас с толокном, редька «в тёрку» с квасом, свёкла варёная в своём рассоле, уха из воблы с сухарями, кисель овсяный, кисель гороховый с маслом льняным, т.е. постное, растительное, дежень из толокна с суслом, морковь пареная, пельмени с луком и грибами, огурцы, а помидоры у нас не садили.

В это говение всегда ходили в церковь на исповедь. Сдавал грехи исключительно весь народ, даже дети дошкольного возраста. Уезжаешь утром на обедню в церковь (была за 10 вёрст от нас), обедня пройдёт, все исповедники идут обедать к попам, дьякону. У них все ночуют, а вечером, в 5 часов, все собираются опять в церковь, там бывает опять служба, а после службы сдаём грехи. Принимают по очереди – один за другим. Поп задаёт вопросы шёпотом: не крали ли, матерщиной не ругался ли, не бил ли кого, не ругал ли мать, отца, слушался ли отца и матери, не бранил ли кого, не обижал ли кого, не видал ли чужого тела? Я отвечал на все вопросы как положено по Божьему закону: «Грешен, грешен». Ужинать не разрешалось, сразу спать, на второй день с утра идёшь в церковь и молишься. Всех поведут ко кресту – Евангелие поцелуешь и примешь причастие. Обедня кончится, и все расходятся по домам. Деньги за это не брали, только ходили выборные люди по церкви с тарелками по рядам во время службы, и кто сколько желал положить, клал. Свечки покупали и тут же в церкви ставили на подсвечник перед иконой.

Работали: говением женщины пряли для холста, а мужчины пряли худую куделю на верёвки, плели лапти из коры молодой липы. Они выдерживали две недели, даже меньше – лапти ремонтировали и опять носили. На семью их требовалось за год очень много. Готовились к посевной: изготовляли сохи, делали бороны, на каждую из которых леса уходило столько же, сколько на избу. Брали для этого молодые ёлки не толще 2,5 сантиметра. Из каждой выходил один хлыщ, а их требовалось на борону семьдесят восемь. Хлыщи ложились крест-накрест и свивались молодыми ёлочками на крестах. Их называли «кольцами». Каждое кольцо по две ёлочки. На кольца уходило 72 ёлочки. Зубья делали берёзовые. Их забивали в крестах в кольца. Борона получалась в квадрате 150-160 сантиметров, 36 зубов.

Пасху гуляли два дня, начинался христианский мясоед. До Вознесеньева дня, приходя к соседу, ты должен был перекреститься и сказать: «Христос воскресе», а хозяин отвечал: «Воистину воскресе». А было и такое: после Пасхи многие ходили звонить в колокола на церкви, в том числе и я ходил. Это всем нравилось. И всю неделю слышен звон. Эта неделя называлась «светлой». Если кто помрёт в эту неделю, считали: душа попала в рай, тот человек счастлив.

В седьмое воскресенье после Пасхи была Троица, а в понедельник – Духов день. Оба дня не работали: молодые танцевали, а мужчины играли на лужайке в карты – кто на деньги, кто в «дурака». Женщины сидят по канавкам и смотрят, а мы, пацаны, играем в панки-бабки. В понедельник женщины и мужчины ходили в поле на межу, в рожь – с кашей, с пивом, с пирогом и водочкой. Сидят, поют песни. Брали кашу, так как в этот день считали: земля – именинница.

В Петровский пост всегда возили навоз из дворов – один раз в год, как хорошее удобрение для почвы. У нас была земля слабая, она требовала удобрения, а тогда минерального удобрения не имелось. Поэтому во дворах накапливали навоз толщиной по метру и больше и возили недели по две. Мужчины наваливают, а мы, пацаны, возим в поле, там женщины его разваливают, а мужчины сразу запахивают. И так у одного хозяина вывезут, а на второй день – у следующего.

В это говение всегда ездил поп собирать с крестьян кто сколько даст маслом и яйцом. Осенью тоже приезжал, но только за зерном и льном-волокном, а Великим постом тоже принимал зерном, льном, шерстью. Поп сидит в санях или телеге, а за ним вторая подвода с тем, кто что даст. Кучер в окно стучит: «Наделите батюшку!» – и каждый хозяин выносит.

После этого поста начинался Ильинский мясоед, он длился 5 недель. В него всегда косили и начинали жать рожь серпом внаклон, вязали в снопы и ставили девять рядом, а десятым накрывали. Это называли «бабкой». Две «бабки» – сослон. Снопы стоят в поле неделю и больше, а потом их увозят домой и складывают в копны, а осенью молотят молотилом. С сослона намолачивали, если была хорошая рожь, пуд зерна, а если плохая – 20 фунтов и меньше.

В Ильин день всегда режут барана и везут в церковь – там его оставляют в казну, т.е. в кассу, а потом продают прихожанам. Также и овощи с огорода, и горох возили отпевать (освящать). До Ильина дня в огороде грех рвать овощи. После Ильинского мясоеда наступало Госпожино говение. Оно было всегда две недели. В него всегда жали овёс. Овёс жали очень долго, бывало, по месяцу. Когда сеяли его, выбирали, какая земля похуже. Его сеяли очень много, а рос он очень короткий, даже серпом иной раз забирать невозможно. Спина уставала до невозможности, приходилось вставать на коленки и на коленках жать. Работали и взрослые, и мы, пацаны. Домой приходишь часов в 11–12 ночи, а на следующий день опять чуть свет, до завтрака, надо в поле. Но нас, пацанов, до завтрака не брали. Мы, пацаны, начинали полевые работы – как пошёл в школу, так пошёл и на все полевые работы, т.е. с девяти лет.

Говение Госпожино кончалось – начинался мясоед до Филиппова поста. Работы продолжались эти же: уборка с поля. Овёс выжнут, рвут лён руками опять внаклон. Бывало, пойдут дожди на пашне, не поднимает человек ноги – вязнут в грязи, верёвки у лаптей обрывает, лапти остаются в грязи. Тогда брали доски, по доскам ходили, их с места на место перекладывали. Вывезти ничего нельзя на лошади с пашни, поэтому лён выносили на носилках по бороздам к дороге, а там – на телегу и садили на овине сушить. Ночь сушат, а утром вываливают с овина и колотят валиком деревянным. Разбивают головки, добывают семя. Околоченный лён называют «треста». Тресту складывают в коросты на зиму, а после сенокоса эту тресту расстилают на лугах, и она лежит с месяц. Как вылежится, снимают и связывают в вязанки. Везут домой на поветы или под навесы.

Когда кончаются полевые работы и всё кругом застынет, эту тресту ставят в баню, вязанок по 15–20 за ночь высушат и утром, с фонарём, начинают его мять, ломать, чтобы из него вывалилось всё грубое, т.е. костра. Остаётся лён мягкий, и потом его ещё сушат и трепалами деревянными треплют, выбивают мелкую костру. Потом перевязывают пачками-ручками и продают, а нужное количество для себя на холст чешут. На железных щётках чешут: сначала на редких, а вторично на частых. Остаётся одно волокно. Волокно пряли только на самый тонкий холст, который шёл на праздничную одежду и ходить в церковь. А вторая чёска – куде́ля на холст постоянной носки: рубашки, штаны и женская одежда, а первая чёска – куде́ля на мешки, палатки, портянки, для носки с лаптями, для верхней одежды, кошули, чажолков.

Когда лён вырвут, тогда приступают к копке картошки. Лён весь сделают – начинают молотить зерно: садят снопы на овин, сушат и молотят палками – молотилом. Бывало, до глубокой зимы затягивалась молотьба. Ввиду ранних снегопадов только разгребут гумно от снега – ночью навалит больше того, и так бывало до марта месяца.

Осенью как застынет и выпадет снег, всегда рубили дрова и брёвна на хоромы. Для этого брали билет в лесничестве. Лишние дрова возили в село, продавали по 1 рублю 50 копеек за воз, и эти деньги шли на расходы по хозяйству, на налог и страховку – других налогов не было.

Кончается мясоед – наступает Филиппов пост. Женщины ухаживают за скотом да прядут для холста, а мужчины кормят лошадей да плетут лапти, вьют верёвки. По вечерам сидели с лучиной – керосина не было. Люди, которые имели специальность пимоката, портного или другую, ходили по деревням, зарабатывали.

На Рождество служба в церкви начиналась очень рано, даже с рассветом. Кончалась обедня, и после обедни попы ходили по деревням и служили, т.е. пели молитву про Рождество в каждом доме. От деревни до деревни попов возили на лошади. Люди приезжают из церкви от обедни, позавтракают, все отдыхают до обеда, а с обеда собираются в одну избу. Молодёжь пляшет, а мужики играют в карты. Но только по ночам мы, молодёжь, всю ночь пляшем, а день спим. Так проходит две недели, никто не работает.

Кончается Рождество днём Крещения Иисуса Христа. Это был в селе праздник, большая съездка. Вся взрослая молодёжь ездила на этот праздник. Столько людей! Бывает, ходишь по базару – не сможешь пролезть. И в базар женихи выбирали себе невесту и на спине делали отметку – крест мелом, что занята. И невеста знает, что скоро придут сваты за ней. А особенно в этот мясоед всегда женят молодёжь – время зимнее и свободное. Молодожёны всегда венчались в церкви, свадьба длилась три дня. За невесту платили деньги – прирост. Он был разный: если красивая, богатая, много одежды у богатого отца – 50-80-100 рублей, а за бедную – 3-10 рублей. В семье хозяин был свёкор, отец мужа. Если снохе надо сходить в гости, то спрашивает не мужа, а свёкра. Жили семьями большими до 20 человек, а потом отец отделяет сыновей и что даст, то получат – жаловаться некуда.

Таков был годовой круг.

Революция, двадцатые годы

Наша семья доходила до 15 человек. В 1913 году ещё родилась сестра. Старший брат женился в 1914 году и в том же году ушёл на империалистическую войну, брат второй – Михаил, его убили в 1916 году. Я был последний сын, пошёл в школу в 9 лет, в 1917 году. Все учились по три зимы, т.е. кончали церковно-приходскую школу один за другим – один кончает, другой начинает. Школа была в 10 верстах, в селе. Туда увезут на лошади, а на выходной идём пешком домой. Ходили через две недели.

В школе были внизу, на первом этаже, общежития, на втором – классы, а на чердаке жили учительницы. В общежитиях внизу стояли длинные столы и скамейки, а вверху – полати. Девочки были в другом общежитии. Пищу нам варила сторожиха в русской печи. У каждого свой чугунок. Печь была большая, кирпичная, топили дровами, натапливали очень жарко. После уроков сторожиха вынимала чугунки – бывало, ни капли супа, всё высохнет.

Учили нас очень строго. В классе нас было 35-40 учеников. Когда идёт урок – муха пролетит, было слышно, никто не имел права оглянуться назад. Если кто нарушит порядок, бывало, учительница линейкой ударит, а урок не выучишь – останешься без обеда, вот в классе сидишь и учишь. Писали чернилами с нажимами, плохо напишешь – ставили на колени. Очень требовали красиво писать. Божий закон нам приходил давать поп, рассказывал историю Иисуса Христа, и по книге изучали её. А вечером – вечерние занятия. Учебники, тетради, ручки, карандаши, пёрышки, чернила – в общем, всё было школьное, ничего не покупали. Первую зиму нас гоняли в церковь, а на вторую уже отменили Божий закон и в церковь не гоняли.

Меры учили такие:

МЕРЫ СЫПУЧИХ ТЕЛ: берковец = 10 пудов; пуд = 40 фунтов; фунт = 32 лота; лот = 3 золотника; золотник = 96 долей;

МЕРЫ ДЛИНЫ: миля = 7 вёрст; верста = 500 саженей; сажень = 7 футов; фут = 12 дюймов; дюйм = 10 линий;

МЕРЫ ЖИДКОСТИ: бочка = 40 вёдер; ведро = 10 штофов; штоф = 2 полуштофа; полуштоф = 2 сороковки; сороковка = 2 шкалика.

Весы были только балансовые со скалками. Гири были в пуд, полпуда, 10 фунтов, 5 ф., 3 ф., 2 ф., 1 ф., полфунта, 1/4 ф., 1/8 ф.

Когда началась весной революция, в школе сняли все иконы, но в церкви их не тронули. В деревнях собирались сходки. Выступали ораторы, призывали голосовать за 9-й номер. Тогда были вывешены лозунги: «Граждане, голосуйте за 9-й номер, за Ленина!» Были и лозунги другие: за Керенского призывали. Люди волновались: что делается, за кем пойти, кто справедливый? Слух ходил, что Ленин коммунист безбожный, он против батюшки-царя, а Керенский за царя.

Осенью другая революция, и вскоре в магазинах ничего не стало, даже соли. Стали разбирать кадки, которые были с солью, изрубать их и вываривать, чтобы положить в пищу, а хлеб пекли без соли. Стали ездить по деревням отряды солдат по заготовке зерна. Тогда была продразвёрстка: с кого 10 пудов, с кого 30-40 пудов и сразу отправляли на подводах в волость, т.е. в район. Сахара тоже не стало в продаже. Стали носить по деревням люди сахарин таблетками, а позднее – ледяшками, и меняли на хлеб, на соль, на спички. Огонь добывали огнивом: искра падала на клеп, т.е. на сожжённый холст, и там загоралось, и прикладывали древесный уголь и выдували огонь.

Людей молодых взяли на фронт, в том числе и моего брата Алексея, которого через год убили. Некоторые дезертировали, скрывались, не шли защищать советскую власть. Солдаты их имали (ловили) и отправляли на фронт. Вместо денег были расчётные знаки – малоценные, коробка спичек стоила 1000 рублей. Денег хватало на соль, спички, сахарин, когда они снова появились, да на зерно. А больше в магазинах ничего и не было. Стали организовываться комсомольские ячейки, молодёжь стала в них вступать. Вступит в комсомол, придёт домой, снимет иконы и бросит в печку. С родителями пойдут скандалы, дело доходило до драки и до слёз. Церкви стали закрывать и разрушать, а попов отправлять на лесозаготовки. На них смотрели как на зверей. Я был очевидцем: рядом с нами заготовляли лес два попа; когда они ушли на ночлег в барак, ребята у них отрубили мерки, а когда стали сдавать они лес и оказался брак, их как вредителей куда-то увезли.

Землю разделили по едокам. У нас земли прибавилось. Скота стали держать по 3-4 коровы, 2 лошади. Я кончил школу, стал работать уже как взрослый на всех работах. Стали расчищать сенокосы, вырубать кустарники, а сухие луга распахивать под посевы зерновых. Хлеба стало хватать. Вернулся брат из армии, женили. Когда у братьев родилось по три ребёнка, в одной избе стало тесно. Стали строить в 20-х годах для братьев два дома. По зимам заготовляли лесоматериал, а весной рубили избы и другие хоромы, пилили тёс на крышу. А мы, пацаны, помогали: корили брёвна, драли мох, подбирали щепу, тропили тёс – в общем, без работы ни на минуту. Попросимся, бывало, на речку порыбачить, а отец: «Некогда вам тут с рыбалкой, дела хватит». А перечить отцу никто не мог, даже взрослые сыновья и снохи. Отец был строгий, всегда была вица, т.е. берёзовый пруток, у потолка под матницей. Вот этим и воспитывал, а мать нас очень жалела: если кто провинится, то она говорила, мол, отец вам опять даст. Но её мы слушали. Бывало так – мать всегда уходила последней в поле, и мы с братом забудем её спросить о том, вырвать в огороде дома морковку или галанину-брюкву. Она уйдёт уже далеко, а мы догоняем её и спрашиваем: «Мама, можно ли выдернуть морковку или галанину?» – и тогда только вырвем.

Жизнь стала направляться, товары в магазинах появились, деньга другая пошла – стала дороже. Сделали снова перемер земли и добавили нам 18 аршин. Скота стали держать ещё больше. Построили двум братьям дома и их отделили. У старшего семья была 5 человек, а у второго – 4 человека. Отец им дал одну лошадь на двоих, хорошего мерина. Они его продали и купили двух, и у них стало по лошади.

Хлеба у всех в достатке стало, и холщовое стали носить мало, ведь в магазинах всего полно и на базарах чего только нет, всё купишь. Открылись всякой специальности кустари. Бывало, приедешь на базар – он был всегда в среду и в воскресенье – и там чего только нет: железные хода, кошёвки, сани, всякие корзины, гончарные изделия, из дерева всякой всячины. Хлеб белый – 5 копеек фунт, пшеничный всегда подовый и белый тоже подовый. Сушка, баранка – 7 копеек фунт, пряники всяких сортов – 8-10-12 копеек фунт. А рыбы в магазинах и на санях какой надо: солёной, свежей всех сортов. Продавцы кричат: «У меня возьми!» Дают, т.е. угощают, папиросой, если ты у него что-нибудь купишь. Всё появилось, и всё дёшево. А наша продукция была дорогая. Если продать 1 пуд льна, то можно купить 10-12 пудов хлеба. Сукно было хуторовское, самое тонкое и чистое – 2,5 рубля аршин, ситец – 10-12 копеек аршин. Деньга была дорогая: корову можно было купить за 10-12 рублей. Открылись ТОЗы, можно было купить какую-нибудь машину, жатку, косилку, сеялку. У нас в деревне организованно купили косилку и сеялку в кредит на всю деревню. Сеяли по часам, даже и ночью по два часа. Ты ещё не кончил сеять, а на дороге стоит сосед с лошадью и семенами. На косилки также была очередь, кидали жребий: кому за кем и в какие часы. Урожаи ещё повысились, и уровень жизни крестьян стал хорошим. Жизнью стали довольны. Отец на наряды не тратился, всё стремился поднимать хозяйство, а хочешь что купить – езжай на заработки.

Мне было 17-18 лет, когда поехал в первый раз вместе с соседом поработать на станцию Якшанга, где был лесопильный завод. Нам ответили: «Вставайте на биржу труда, тогда возьмём на работу». И мы с неделю стояли на бирже, а потом нас взяли на работу – на выноску тёса от штабелей к железной дороге для погрузки. Мы работали две недели. Я заработал 15 рублей и кое-что завёл для себя. Так потом всё и продолжалось: лето работали дома на поле, а как кончится полевая работа, нас отец отпускал на заработки для наряда. Весной, помню, раз мы с соседом шли с работы на железной дороге 25 километров домой. Ещё был снег, реки уже разливались, вода холодная, снежище, у нас у обоих лапти растрепались, остались одни верёвки. Верёвками обвили портянки и километров пять шли снегом и холодной водой до дома.

Старший брат, родившийся в 1902 году, из трёх, что ещё оставались в доме, уехал насовсем из деревни в город Омск. В 1929 году женился другой брат, Никифор, но отец не залюбил сноху, и в семье пошёл скандал. Брат решил разделиться, отец ему дал избу, клеть, конюшню, лошадь, корову, овцу, но жили в одной ограде. Как остался я последним из сыновей, отец стал меня ругать: это не так сделал, то – совсем не сделал. На вечера не стал отпущать, а мать начал ругать, зачем ко мне относится хорошо. Маме не велел на меня стирать бельё и даже кормить, так что, бывало, мы оба с мамой плачем. Никакой возможности не стало жить в доме, и я решил уйти из дома навсегда.

Тридцатые годы

Поступил я на железную дорогу работать кондуктором на товарные поезда. После этого отец все обиды на сестре стал вымещать – больше было не на ком. Но это всё длилось недолго. Я ушёл в 1930 году, а в 1931-м, в марте, отец помер, и мне пришлось вернуться обратно домой. Мы тогда ещё не в колхозе были, и в апреле месяце я вернулся на хозяйство, стал его переоборудовать: телеги все сделал новые, купил плуг, землю обрабатывал как положено, по всем агротехническим правилам, навозом стал укладывать весь паровой клин. Хлеб стал расти ещё лучше.

Но обстановка в государстве менялась, начали кустарей обкладывать большим налогом, так что им стало невыгодно что-то делать, и промышленных товаров стало мало. Частных торговцев не стало: им был предложен невыгодный патент и они прекратили торговлю. Пошли очереди за товаром в магазинах. Это было начало первой пятилетки.

Стали раскулачивать, организовались коммуны, куда собирали всё кулацкое имущество и скот, а постройки продавали с торгов. Некоторые кулаки бежали, бросали всё хозяйство. Некоторых забирали и ссылали в тайгу на лесоразработки. Многие там погибли. Коммуны просуществовали мало. По этому вопросу была статья Сталина «Головокружение от успехов». Это сделало большой поворот в жизни, стали организовывать сельхозартели, но некоторые деревни не пошли в артели. К ним стали ездить представители из районов: разъяснять, призывать. Но некоторые совсем отказывались, не шли. Тогда выбирали помощнее хозяйства, обкладывали индивидуальным налогом, твёрдым заданием: столько-то вывезти зерна, льна, льносемени государству. Он выполнит – ему ещё добавят. А он уже не в силах повторный налог выполнить. Назначают торги и продают его имущество.

Некоторые бедняки, две-три семьи на деревню, оставались единоличниками. Их тоже обкладывали налогами. Они не в силах были выплатить, и тогда им на ворота клеили бумагу, похожую на афишу, где большим шрифтом писали: «Фрол, ты являешься срывщиком финплана в сумме 167 рублей», – это то, что я сам видел и запомнил. После всех этих процедур и остальные вступали в колхоз.

Наша деревушка состояла из 32 хозяйств и долго противилась вступлению в колхоз. Тогда к нам приехал уполномоченный из района с пистолетом на боку и собрал собрание. Говорит, что вы не подчиняетесь советской власти, от колхозов отгородились – я приехал к вам организовывать колхоз; если вы сейчас не вступите, то из вас некоторых лиц выберем и с ними расправимся. И тут один по одному стали записываться, и одно только хозяйство не вступило тогда. До весны дожили, стали пахать, а этому хозяйству дали самую истощённую почву, так что и его хозяин сказал: «Пишите и меня в колхоз». Колхоз наш организовался 10 декабря 1932 года, я ездил его регистрировать.

Этой зимой у нас из деревни решили уехать в Сибирь 17 семей. Всё движимое имущество, скот и инвентарь они погрузили в товарные вагоны, уехали в Томскую область. Уехали все, кто позажиточнее, все мастеровитые, остались самые бедные. С землёй управляться не стали: посеем кое-как, да и это полностью не уберём. План хлеба не выполняем и поэтому на трудодни ничего не получаем. Стали голодать.

Машин поначалу никаких не было. В 1933 году пришёл трактор один, «Фордзон». Сколько-то попашет, но больше землю истолчёт. Тут и молодёжь стала уходить в город. Оставались в колхозе семейные с малыми детьми да старики, но и они подумывали о бегстве. Колхоз не отпускал, не давал документов, но люди всякими правдами и неправдами доставали документы и уезжали. Налоги стали увеличиваться, добавились ещё два налога: культсбор и тракторные задатки (они брались на построение машинотракторной станции). Нам разъясняли: «Построим эти станции, они вас будут снабжать тракторами, вам не нужно будет пахать лошадьми».

Так шли у нас дела после коллективизации. Соседние колхозы жили получше нашего: они выполняли план сдачи хлеба государству и что-то получали по трудодням. Почти каждое лето меня гоняли на военные сборы. В 1934 году я женился, в следующем году родился сын, а в 37-м – дочь. В 39-м году меня направили на областные курсы учиться на председателя колхоза, которые я закончил с успехом. Надеялся, что меня отправят в другой колхоз, покрепче, но не отпустили. Людей, можно сказать, совсем не осталось, одни старики. Помучился я один год и в 1940 году осенью уехал всей семьёй в соседний колхоз. Там купил нежилую избу, весной 1941 года перевёз двор с родины и стал направлять, т.е. складывать, двор и направлять нежилую избу. 22 июня, в воскресенье, я позвал соседей бить печь – у нас их бьют из глины. Печь делаем, а тут прибегает председатель в избу и говорит мне: «Степан, кончай работу, война, пойдём на фронт». Успел я только сбить печь да дымоход сделать – всё так и оставил в разрухе – и отправился на фронт.

Использованы снимки вятского фотографа С.А. Лобовикова

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска