Рассказ о жизни Матроны Лучкиной

Сергей ДОВЖЕНКО

Сергей Довженко, автор публикации

Несколько лет назад в нашей газете были опубликованы записки тюремного священника Иосифа Фуделя. В них описывались вера, быт, умонастроения заключённых ушедшей эпохи – оступившихся, но нередко сохранивших живую совесть русских людей. Неожиданно история отца Иосифа получила продолжение. Сегодня мы предлагаем рассказ о судьбе его сына, а также невестки, внуков, но названа документальная повесть Сергея Довженко в честь другого человека – нянечки семьи Фуделей Матроны Лучкиной, монахини Крестовоздвиженского Кылтовского монастыря, главной женской обители Зырянской земли, возрождённой в девяностых годах трудами современных сестёр-подвижниц. Повесть в полном объёме, надеемся, автору удастся опубликовать, здесь же мы предлагаем её редакционную версию. Как в капле воды в истории Мунечки отразились перипетии жизни десятков тысяч других монахинь, выброшенных из своих монастырей в жестокий мир торжествующего безбожия. Гонителям это казалось весьма практичным – они не в силах были понять, что стали частью Промысла Божия, что вокруг изгнанниц сложатся бесчисленные общинки, маленькие тайные обители, сыгравшие громадную роль в истории русского православия. Год за годом мы освещаем их историю, открыв ныне ещё одну страничку.

Семья

Три поколения семьи Фуделей – а наш рассказ во многом о ней – расписались на скрижалях жестокого двадцатого столетия. Старший из Фуделей, Иосиф Иванович (1865–1918), заслуженный, ревностный и любимый простым народом московский протоиерей, много потрудившийся на ниве помощи нуждающимся, умер от испанки на второй год революции.

Сын отца Иосифа, Сергей (1900–1977), более известен как писатель. В течение тридцати лет он прошёл через несколько тюрем и три ссылки за твёрдое стояние в православной вере.

Сергей Иосифович Фудель, 1921 г.

Исследователи порой называют Сергея Иосифовича богословом, хотя это может быть отнесено к нему, пожалуй, меньше всего. Более правы отводящие ему роль проповедника – его воспоминания, письма и многое другое, по большому счёту, исповедь христианской души, свидетельство о Церкви верных.

Писателем стал и сын Сергея Иосифовича, Николай (1924–2002). Его исторические романы изданы под псевдонимом Николай Плотников и отличаются большой степенью проникновения в описываемые автором эпохи Древней Руси.

Сильной и яркой личностью была жена Сергея Иосифовича, Вера Максимовна (1901–1988), урождённная Сытина. Она знала пять языков и поэтому могла зарабатывать переводами.

Вера Максимовна Сытина, 1930 г.

Но был в семье Фуделей, кроме кровных родных, и ещё один человек, сопровождавший семью, подобно ангелу-хранителю, повсюду на протяжении долгих и нелёгких 35 лет. Это их старая няня, монахиня Матрона Лучкина.

Матрона Лучкина. Загорск, 1948 г.

Перечитаем строчки письма Фуделя-старшего к сыну Николаю, написанные 16 ноября 1949 года в ссылке в сибирском селе Большой Улуй – «большом, грязном, но красиво лежащем над большой рекой»:

«…У меня было совершенно такое же чувство сожаления, любви, раскаяния, какое было однажды вечером, 22-23 года тому назад, когда я приехал к тебе, крошечному мальчику, оставленному на целые сутки в пустом доме с Муней в Манихине. Помню дорогу от станции, темноту, лес, огонёк в окне дома, радостные возгласы Муни, отворяющей мне дверь, и невероятную твою радость, которая выразилась в том, что ты начал делать какие-то восторженные круги по обширной кухне, бегом-бегом, вокруг меня и Муни, держащей в руках лампу. Мама тогда была в больнице у дяди Лёвы, которому делали операцию язвы желудка, и она с неделю у него дежурила. Очень, наверное, было тебе скучно, и страшно, и сумрачно в большом, хоть и уютном и тёплом, доме, вдвоём с Муней, которая к тому же, наверное, экономила лампу и всё время засыпала за чаем».

«Пушкин или няня?»

Летом и осенью 1950 года, в последние месяцы третьей из своих ссылок, Сергей Иосифович Фудель, имея непросто доставшийся заработок бухгалтера, тёплую комнату и относительный досуг, пишет сыну Николаю, прошедшему фронтовыми дорогами Великой Отечественной и после этого окончившему пединститут молодому учёному-филологу, обширные «трактатные» письма. Эти отеческие наставления много пережившего человека интересны нам обращением к образу няни, где имя Мунечки не называется, но её присутствие несомненно:

«Ты пишешь об искусстве. И я писал тебе о нём недавно, и я когда-то писал много стихов и рассказов, но поверь мне, всему моему сердцу и опыту, всей моей в ночах проведённой жизни, что дело всё же не в нём, что дело совсем не в нём. Что дело не в том, чтобы написать или не написать стихи или рассказы, а в том, чтобы зародить в себе и сохранить в себе некую творческую тайну, божественное семя созидания и бытия, которое так же, как семя человеческое, зарождаемое в теплоте утробы, зарождается только в теплоте и милосердии духа. Важен не способ обнаружения для людей в тебе воссиявшего чуда, а самый факт его воссияния, который и в совсем неграмотном человеке будет излучаться и просвещать и врачевать мир Богу угодными путями… Поэтому, когда я говорю, что неизвестно, кто выше, кто нужнее – Пушкин или его няня, – я вкладываю в это совершенно реальный, практический смысл. Дай Бог, чтобы было побольше няней! Потому-то и стало так безумно холодно в мире, что многие захотели быть Пушкиными и забыли про нянь и святых» (3 ноября 1950 г.).

Фуделю-младшему в это время 26 лет, он ищет интересную творческую работу по своей специальности филолога и одновременно готовится создать собственную семью. Последняя ссылка отца заканчивается. Устроиться в Москве или где-то рядом бывшему «зэку» нет никакой возможности из-за неизбежных административных «минусов», которыми сталинская власть пожизненно «награждала» отбывших срок. Потому решено было ему с женой и младшей дочкой Варей обосноваться в маленьком уютном («весь в яблоках и тополях») южнорусском городке Усмани, растянувшемся со своими предместьями километров на пять вдоль железной дороги между Воронежем и Липецком.

В письме Сергей Иосифович сообщает сыну: «Итак, мы живём втроём – тесно, трудно, дружно и хорошо» (26 марта 1952 г.).

Незаметный человек

В конце следующего письма к сыну, отправленного Сергеем Иосифовичем, есть приписка рукой десятилетней дочери Вари:

«Пожалуйста, передай привет Ляле, тёте Тамаре, Муне… Целую крепко (Варя)».

С какой нежностью младшая дочка Фуделей упоминает свою старую няню!

Позади годы немыслимо сложного, невозможного быта семьи с тремя детьми, с периодическими переездами из города в город. Отсутствие отца в семье: три ссылки и страшная война – и оба Фуделя, Сергей Иосифович и 18-летний Николай, в действующей армии. И все, все эти годы рядом с Верой Максимовной и детьми добрый и верный человек Муня. Мунечка.

Кто она? Как оказалась в семье Фуделей?

Составить объёмный литературный портрет старой няни Фуделей – задача, надо сказать, едва выполнимая. Воспоминаний о ней немного. И всё же попытаемся воскресить в благодарной памяти уже новых поколений соотечественников образ тихой и малозаметной женщины, казалось бы, без ярких дарований, но «очень и горячо» любимой и спустя десятилетия не забываемой семьёй, когда-то однажды принявшей её под свой кров.

Односельчанка Шаламовых

Мы знакомы уже с несколькими мимолётными упоминаниями Сергея Иосифовича и его дочери Марии о том, что няня семьи Фуделей была в прошлом насельницей какой-то из девичьих обителей огромной Российской империи. Но есть и ещё одно, более подробное, свидетельство. Одна из главок книги воспоминаний Марии о матери так и названа – «Мунин монастырь».

«Мунечка часто рассказывала о своём монастыре. Вдвоём с подругой, обеим по 12 лет, они убежали из дома поступать в монастырь. Вероятно, их не отпускали, поэтому они тайком ночью отправились со своими узелочками путешествовать по зырянским лесам. Всего им надо было пройти около 200 километров (вёрст, как тогда говорили). Последний путь, уже на подходе к монастырю, шёл лесом. Что там за леса, можно представить.

И вот они идут, эти две девочки, а дороги почти не видно, кругом темнота, глушь, безлюдье.

“И вдруг (она произносила это слово, как «друк») впереди двое очутились, откуда, мы не видели, двое путников идут, а на спинах у них белые котымки (котомки). Хорошо нам видно, стало нам не страшно, мы быстрее, никак их не догоним, видеть – видим, а догнать не можем. И всю ночь так мы шли за ними, а они немного впереди. Уже светать стало, подходим мы к монастырю, смотрим – пропали, нету. Они нас и вывели, мы бы заблудились. А так легко было идти, глянем – белеются впереди котымки, путь наш посветлеет”.

В монастыре Муню определили петь на клиросе. Пела она хорошо – как говорила, “третий голос” – и немножко даже гордилась этим. Потом, когда пели стоявшие на службе у отца Серафима (Битюгова) в маленькой комнате загорского дома, он её всегда особо выделял – видимо, ценил монастырский опыт. Она была как бы профессионалом среди любителей.

– Иди сюда, мать, – говорил отец Серафим перед службой, – сюда вот стань.

Она робела перед ним, но ей было приятно его внимание. “Дедушка” всегда звал её “мать”. Пела она, как и все, вполголоса, но слух был абсолютный. Там я и выучила службу и церковные песнопения с её голоса из того далёкого зырянского монастыря».

Согласно данным официальных документов, звали Мунечку Матроной (Матрёной) Петровной Лучкиной. В соответствии с привычными советскими порядками указывается её национальность – зырянка. Годом рождения называется 1881-й, хотя дата спорная. Происходила Матрона Лучкина из старинного, некогда знатного села Вотча на реке Сысола, что в восьмидесяти километрах от тогдашнего Усть-Сысольска. Село это – одно из древнейших поселений народа коми и место проповеди святителя Стефана Пермского. Сегодняшняя Вотча год от года пустеет, как и большинство российских сёл и деревень, но фамилия Лучкиных всё ещё бытует там. В какую же именно обитель убежала из дома с «котымкой» 12-летняя Матрона Лучкина? А может быть, откроется нам и имя её спутницы?

Кылтово

Поиски «Муниного монастыря» на поверку много проще, чем может показаться. Дело в том, что, в отличие от знаменитой соседней Северной Фиваиды – Вологодчины, в Зырянском крае монастырей почти не было. Храмы по сёлам стояли. Но простому местному народу, ещё не столь заражённому распространявшимся в последние времена безверием, одних лишь приходских храмов было мало. Епископ Великоустюжский Иоанникий после поездки по подведомственной ему местности писал: «Обозревая церкви и приходы Яренского уезда, на всём громадном пространстве не встретил ни одного монастыря – ни мужского, ни женского. Между тем населяющий его народ – зыряне – весьма религиозны, искренне набожны и в детской простоте глубоко преданы Церкви. Наглядным свидетельством их религиозности и набожности служат ничем почти не отличающиеся от церквей… часовни, находящиеся в каждой почти деревне».

Женский монастырь в необъятном лесном краю Усть-Сысольска и Вотчи был всего один – основанный в 1894 году Крестовоздвиженский Кылтовский (назван по протекающей рядом малюсенькой речушке Кылтовке) был в 115 верстах от уездного городка Яренска и всего в пятнадцати от богатого села Серёгово на берегу реки Вымь, по которому монастырь порой называли Серёговским. Главный из ктиторов будущей обители, судовладелец и хозяин Серёговского солеваренного завода Афанасий Васильевич Булычёв, советовавшийся насчёт устроения обители с Иоанном Кронштадтским, а также с архимандритом-строителем Ульяновского монастыря Матфеем (Сунцовым), настаивал на том, что «кандидатки-монахини могут быть из любого женского монастыря, но необходимо разузнать через настоятельниц в подробности об их нравственных достоинствах и способностях». Первых насельниц сюда привезли из старинного и благоустроенного Троицкого монастыря в городе Шенкурске, что на древнем тракте из Москвы в Архангельск.

В 1990-е годы журналист, сотрудник православной газеты Севера России «Вера» Анатолий Саков успел записать драгоценные устные воспоминания дожившей до этого времени одной из насельниц дореволюционной Кылтовской обители, Ольги Фатеевой.

«Меня, маленькую, долго на руках таскали, слабенькой принесли в монастырь, – вспоминала она. – Пока крепко на ногах не ходила, то положат около матушки Зосимы, которая свечки продаёт, так у неё под лавочкой и лежу. Всё же под приглядом. А побольше стала – и пошла по мастерским: то соломку вяжу – это для мастериц, которые всякие игрушки делают, то золотошвейкам помогаю, то шерсть мотаю – это в ковроткацкой, то в ризнице – принеси-унеси, на посылках. А как лето, меня, совсем крохотную, на лошадь посадят боронить. Ой как трудно сидеть на солнце-то! А зимой-то, зимой воду надо таскать с речки в бак. А вёдра такие узкие да высокие, а бак уёмистый – бух да бух в него, а потом заглянешь снизу: уж не протекает ли бачище? В пять лет взяли меня на клирос петь. Тут-то уже полегче. Хорошо я пела, клирошанки хвалили: “Быть тебе, Олюшка, регентом”. А я уж стараюсь, соловьём заливаюсь. А вечером самоварчик рясофорные вскипятят, сидят подолгу, на блюдечки дуют. Лампа керосиновая на столе горит, а мы на ящике (ящик в дальнем тёмном углу столовой) с подружками-малолетками шушукаемся. Катя – она ложки с рыбкой на кончике делала – да Поля с Маней. Всё-то и радости: поболтать да посмеяться вечером, пока матушки чай пьют. А зато в праздники – ликование! Крещение. Ой как холодно стоять у проруби-то! И так долго поётся, так служба тянется, закоченеешь вся. А всё равно любила этот праздник. А уж Рождество! Делали такую большую звезду, и шли сиротки по монастырю. Перво идёшь к матушке игуменье, потом к матушке казначейше, потом – к матушке благочинной… И все-то подарками оделяют. Пряник, помню, игуменья дала: большой такой, олень рогатый, а сладки-и-ий!»

ИНОКИНИ-ОДНОГОДКИ

Уже и читателю, должно быть, давно хочется воскликнуть: «Ну вот же, наверняка это он и есть, тот самый Мунин монастырь!»

Как мы уже поминали, от дома Муни до обители было 200 вёрст. Сопоставим это с тем, что скажут нам современные карты, и обнаружим, что между Вотчей и Кылтовским девичьим монастырём по современным, спрямлённым, автодорогам 180 километров – по старинным трактам да просёлкам около 200 вёрст и выходит.

Неутомимая исследовательница из Вологды Нина Михайловна Македонская не так давно проделала громадную работу по систематизации сведений о храмах и монастырях «старой» Вологодской губернии, включавшей и зырянские земли. Благодаря её трудам мы знаем, что в 1912–1914 годах в обители, кроме почти 80-летней матушки-игумении Филареты (Постниковой), жило ещё около 15 мантийных монахинь, около 90 рясофорных инокинь и более 50 послушниц-белиц и работниц. Из более сотни как монахинь, так и послушниц в рясе – почти все из крестьян. Родина послушниц не указывается. Вероятно, в основном здесь были девушки из ближних и отдалённых зырянских деревень и сёл. И вот мы доходим до алфавитного списка всех девяноста трёх рясофорных послушниц Кылтовского монастыря и под номером 48 читаем:

«Матрона Петровна Лучкина, крестьянская девица. Год рождения – 1885. Год поступления в монастырь – 1898. Год облачения в рясофор – 1907. Грамотность, послушание: грамоте училась в монастыре, клиросное, шитьё одежды».

Сёстры-насельницы Кылтовского монастыря. Возможно, среди них запечатлена и Матрона

Сёстры-насельницы Кылтовского монастыря

Есть в этом описании предреволюционного Кылтово и сведения о монастырском пении: «Церковное пение – согласно с древними напевами. Некоторые песнопения с 1911 года пелись всеми сёстрами. Самодеятельным хором управляла Анна Шергина».

Древние напевы были действительно взяты за основу для богослужений обители, но уже переложенные Н.И. Бахметевым для 3- или 4-голосного исполнения, а за воскресными и праздничными службами пение было антифонным, двумя хорами попеременно.

Это почти всё, что известно о той монастырской певческой традиции, которую за два десятилетия жизни в Кылтово впитала обладавшая «третьим голосом» (то есть низким, контральто) и абсолютным слухом молодая инокиня Матрона Лучкина.

А что же вторая девочка из Вотчи, ровесница и спутница маленькой Матроны?

Согласно списку насельниц Кылтовской обители, мы знаем, что в том же 1898 году, кроме Матроны Лучкиной, появились ещё четыре сестры, среди которых – Елена Васильевна Екишева, крестьянская девица. Год рождения – 1885. В 1930 году она была арестована в селе Вотча Сысольского района, а в 1931 году осуждена на три года ссылки в Северный край.

Есть основания полагать, что именно она была подругой Муни. Известна, хоть и «пунктиром», судьба инокини Елены после ссылки. Елена Васильевна Екишева прожила долгую жизнь, трудилась псаломщицей. По окончании ссылки жила в Сыктывкаре. Скончалась в 1976 году.

Разгром «Муниного монастыря»

Кылтовский Крестовоздвиженский монастырь разделил участь практически всех многочисленных русских обителей, возникших в стране перед революцией: он просуществовал меньше 30 лет. В 1918 году был официально упразднён, но насельницам удалось организоваться в так называемую сельскохозяйственную коммуну, и это отсрочило разорение Кылтово ещё на пять лет, до осени 1923 года, когда коммунарки в рясах были выселены из всех монастырских зданий. В Кылтовской обители прописалась сначала детская колония, а с начала 1930-х годов и до 1955-го – «взрослая» тюрьма. Некоторая часть бывших насельниц, как мы уже знаем, вернулась к своим родным в зырянские деревни. Нескольких сестёр приютил не закрывавшийся Казанский храм в селе Кочпон рядом с Усть-Сысольском. Немало монахинь и послушниц поселилось поблизости от своей закрытой обители, по домам в вымских деревнях Серёгово, Ляли и Половники. Они вели монашеский образ жизни, поддерживали связь друг с другом. По сути, это был всё тот же сильно поредевший и уже тайный, катакомбный, монастырь, продержавшийся до 1930-х – до массовой «зачистки» всей округи по «кылтовскому делу». Тогда-то, в 1930–1937 годах, не уцелели и многие из уехавших к родным. «Теперь пространство России как сеть на мелкую рыбу…» – отметил в 1920 году в своём дневнике живший в ту пору в стремительно разорявшейся родной орловской деревне Михаил Пришвин (запись от 8 февраля). Карательная система безбожного государства совершенствовалась, и в безопасности не мог чувствовать себя никто.

И совершенно особая судьба ожидала – да, в 1923-м всё ещё ожидала – рясофорную инокиню Матрону Лучкину.

СОБЕСЕДНИК СВЯТЫХ

«Мунины университеты» 1898–1923 годов в Кылтовской обители нам как будто бы понятны и за отсутствием особых подробностей определимы ёмким словом «послушание». Жизненная стезя Сергея Иосифовича Фуделя была иной и менее обычной. Он появился на свет в квартире штатного священника Бутырской тюрьмы Иосифа Фуделя в последний день XIX столетия. В его нежные годы главными университетами мальчика стали частые паломничества с отцом, а потом и самостоятельно: Зосимова пустынь, Толга, Шамордино и Оптина… Первая мировая война, начало разрушения империи и ни с каким другим не сравнимое время после революции, «жизнь скудости во всём и какой-то великой темноты, среди которой, освещённый своими огнями, плавал свободный корабль Церкви» (из «Воспоминаний» Сергея Иосифовича). Близкое знакомство и дружба с отцом Павлом Флоренским и религиозными философами Самариным, Новосёловым, Розановым, Сергием Булгаковым. В 1922 году, 23 июля, юного, не закончившего ещё учёбу Сергея Фуделя арестовывают в имении Свербеевых – Сытиных под Серпуховом за выступление против «живоцерковников» и доставляют сначала на Лубянку, а затем переводят в те самые Бутырки, где он прожил в квартире первые семь лет своей жизни. Тюрьмы буквально набиты священниками и архиереями. Репрессивная машина только создана, и ещё можно ходить «в гости» в соседние камеры, а самое главное – даже в таких условиях, среди табачного дыма и мата (уголовники и будущие святые содержались вместе), служить литургию и причащаться Христовых Таин. По постановлению, вынесенному комиссией НКВД 25 ноября того же 1922 года, Сергей Фудель приговаривался к ссылке в Зырянский край сроком на три года.

ПУТЬ НАВСТРЕЧУ

Этап начался для С.И. Фуделя 7 декабря. Через месяц было памятное ему празднование Рождества в камере вятской тюрьмы, оставшееся на страницах его «Воспоминаний», а вскоре – путешествие к месту назначения в Усть-Сысольск, центр Зырянского края. Везти ссыльных должны были со станции Мураши в Усть-Сысольск триста километров.

«И вот мы стоим на маленькой станции, – вспоминал Сергей Иосифович, – поезд ушёл, уехали конвойные, с нами только один, да ещё добродушный, провожатый, кругом тишина, снег, солнце, дымки из труб, лес, свобода, свобода… Мы чувствовали себя почти как путешественники XIX века, едущие по каким-то личным и совсем благополучным делам. Путешествие длилось с неделю: ехали не спеша, так как начались большие морозы и мы, замерзая в санях, уговаривали своего проводника делать почаще привалы. Мы были, наверное, одной из первых партий массовой ссылки и уж, несомненно, первой церковной, поэтому на всех остановках и ночлегах к нам в избу сходился удивлённый народ. Зырянский край был тогда ещё совсем глухой, везде по избам пряли пряхи и горела, потрескивая, берёзовая лучина в поставце на железном подносе. Народ удивлялся, конечно, не нам, мирским и обычным, а невиданным фигурам архиереев, да ещё почему-то ссылаемых к ним».

На исходе зимы 1923 года Фудель в составе партии ссыльных добирается до Усть-Сысольска. Для первого ночлега начальство местного отдела ГПУ предоставило всем одну большую комнату. Со временем отыскивается квартира, а потом, хоть и не скоро, работа в том же городе. А весной к Сергею Иосифовичу приезжает из Москвы его невеста – Вера Сытина. Известие об аресте жениха 23 июля 1922 года застало Веру на богомолье в Оптиной. Ровно через год, 23 июля 1923-го, на временной усть-сысольской квартире ссыльного епископа Афанасия (Сахарова) состоялось венчание Сергея и Веры. Сергей Иосифович так пишет о владыке и тех днях:

«Тогда это был ещё совсем молодой архиерей, худой, белокурый, очень живой и весёлый. Жил он в пригороде Усть-Сысольска Искаре со своим келейником и добровольным спутником иеромонахом Дамаскином. Они занимали одну большую светлую комнату. В ней были стол, два небольших диванчика, стоявших за занавеской спинками друг к другу, и в углу у икон небольшой столик, служивший престолом для литургии. Из архиереев тогда были в том же городе: митрополит Казанский Кирилл, архиепископ Владимирский Николай (Добронравов), архиепископ Астраханский Фаддей и кто-то ещё…

Епископ Афанасий (Сахаров)

На богослужении у владыки Афанасия были только свои – ссыльные по делам Церкви. После окончания службы полагалось обильное, по мере возможности конечно, и во всяком случае очень оживлённое и весёлое кормление всех присутствующих… В его же комнате было и моё венчание… “Исаия, ликуй”, – пел нам владыка Фаддей, а напутственное слово сказал, кроме венчавшего нас священника, владыка Николай (Добронравов), причём оно состояло всего из четырёх слов по-латыни: Per crucem ad lucem (“Через крест к свету”)». «После моего венчания, – заканчивает рассказ о том усть-сысольском лете Сергей Иосифович, – я поступил на работу в городе, который отстоял примерно в двух верстах от нашего жилья. Вскоре моя жена заболела и почти весь день должна была проводить одна в ожидании моего возвращения с работы. Единственной её опорой и утешением был Владыка. Он приходил, подметал пол, приготовлял пищу или приносил что-нибудь с собой».

Ради рождения первенца Вере Максимовне пришлось надолго расстаться со своим ссыльным супругом и вернуться в Москву. А в следующем 1924 году Фуделя разлучают и с его новыми друзьями – священниками и архиереями – и переводят ещё дальше на север, в село Княжпогост Усть-Вымского уезда, где Сергею Иосифовичу придётся прожить, работая помощником бухгалтера (эта специальность была освоена в зырянской ссылке и пригодится ещё не раз), до мая 1925-го, когда он будет досрочно освобождён и сможет вернуться – хоть и всего-то на несколько лет, до следующей из трёх своих «посадок», – в московскую квартиру, к молодой жене и «крошечному» сынишке Коле.

Лишь с одним из своих святых друзей по Усть-Сысольску, епископом Афанасием (Сахаровым), Сергею Иосифовичу удастся сохранить тёплую связь на десятилетия и даже проводить его в 1962 году в «путь всея земли».

Биографы Фуделя на этом перелистывают «зырянскую» страницу его жизни и переходят к следующему, до поры благополучному периоду. Но нам это делать рано.

Нам-то ведь нужно понять: как же обстояло дело с няней семьи Фуделей, инокиней Матроной Лучкиной? Не могла же она появиться ниоткуда!

ПРИЗВАНИЕ

В селе Княжпогост Сергей Иосифович был, казалось бы, «надёжно» изолирован не только от литургической жизни гонимой Церкви Христовой, с детских лет по-сыновнему горячо любимой им (большая часть произведений будущего писателя Фуделя будет посвящена ей), но и вообще от какого-либо дружеского общения. «На Севере, – писал он сыну позднее, – грань (в природе) между временным и вечным как бы стирается или (может быть) временное, за смирение своё, становится вечным. Но зимой тяжелы сиреневые (под вечер) снега в зырянском одиночестве» (1 июля 1951 г.).

Но Промыслом (тут нам уже никак не обойтись без этого слова) Сергей Иосифович был, хоть и на короткое время, соединён с братьями по православной вере и в этом глухом углу.

«…Служение в комнате предъявляет духовные требования и к внешности: пышность византийского обряда становится в комнате чем-то громоздким, ненужным и даже досадным. Я особенно почувствовал эту, так сказать, диалектику истории, когда однажды в том же крае, в селе Серёгове, был на богослужении в комнате у епископа Аввакума, Уфимского викария… Он жил в доме, полном монахинь из только что закрытого там Серёговского монастыря, недалеко от Усть-Выми, монахинь, его приютивших и его опекавших. И вот я видел, как он покорно облачался в полное и великолепное архиерейское облачение, точно заполнявшее всю комнату и делавшее её как-то ещё более тесной».

Надо ли добавлять, что впервые увидеть инокиню Матрону Сергей Иосифович мог именно и только в том серёговском доме, скорее всего обычной избе, где тогда ещё совершались регулярные и, надо думать, ежедневные службы. Окрестные храмы, не говоря уж о Кылтовском (Серёговском) монастыре, были либо закрыты, либо захвачены обновленцами.

Теперь мы знаем время и место призвания инокини Матроны Лучкиной на новое Божье послушание. Будет правильным сказать и так: в свой второй монастырь. С этого времени мы видим Матрону Лучкину, живущей в семье Фуделей – сначала в московской квартире в Гагаринском переулке, потом в знакомом уже нам загорском домике у леса – и разделяющей с нею все тяготы и труды… Послушание няни, самой, кажется, обычной, при этом крепко любимой и никогда не забываемой и детьми, и взрослыми, в боголюбивой и уж точно непростой семье. Послушание, которое продлится, как и подобает принявшему иночество, до конца жизни.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска