(Продолжение. Начало в №№ 838–842, 844–849)

Письмо с того света

Из записок Михаила Сизова: 

– Рассказать, как отцово письмо к Сталину меня от преждевременной смерти спасло? – предлагает нам 85-летний помор.

Как от такого журналист может отказаться:

– Конечно, Александр Порфирьевич!

Я сижу в гостях у моего ворзогорского собеседника уже больше часа, а конца его историям даже не просматривается. Нас внимательно слушает его супруга, Изабелла Ефимовна, готовая в случае необходимости поправить, уточнить что-то. Но память у Александра Слепинина просто удивительно ясная, спустя многие десятки лет помнит такие детали, что диву даёшься.

Изабелла Ефимовна Слепинина

Александр Порфирьевич Слепинин

– В армию меня призвали ещё при Сталине, в октябре 52-го. Прихожу в Онегу на призывной пункт, а военком мне: «Иди обратно, переоденься». На мне была плохонькая фуфайка, поношенная гимнастёрка и вещмешок, сделанный из мешка из-под картошки, с верёвочными лямками. Но не это возмутило полковника Курдышева. На ногах были кожаные американские ботинки – такие в Ворзогорах выдавали бедным семьям – и брюки немецкого офицера. Брюками мне заплатил наш сельчанин-фронтовик, чью корову я, будучи подпаском, пас вместе со стадом личной живности о двадцати головах: «Сашка, у меня сейчас денег нет, возьми фрицевские брюки, они хорошие». Действительно, из хорошего материала, но тонкие были, не по нашему климату. Говорю полковнику: «Так у меня другой одежды нет». – «Ничего не знаю. Жду тебя через неделю». Развернулся я и… обратно домой идти? Неудобно, меня ж там всей деревней в армию проводили. Пошёл в Поньгу и неделю там бичевал, попросившись к одной хозяйке: воду ей таскал, дрова рубил. Во второй раз военком ничего не сказал, посадили нас на поезд и повезли в Сибирь.

Служил я в закрытом городе Челябинск-40, где был химзавод имени Менделеева. Поставили на самый опасный для жизни пост, он назывался «Объект Б». Радиацией там фонило и на улице, и в помещении. Бежать некуда, надо три часа выстоять. Рабочий подаёт мне пропуск в перчатках, а я голой рукой за ним тянусь, он: «Не трогай, так смотри». Каждую смену давали новую одежду – белую курточку, брюки и колпак. Только ремень с пистолетом армейские. После смены руки кладёшь на дозиметр, который на стене висит, – если зашумит и лампочка замигает, то иди мойся в тёплый душ, там грязь эта в основном и уходила. Сами понимаете, три года службы в таком месте – и ранняя смерть.

Сталин умер 5 марта 53-го года, и в это же время приходит телеграмма в мою воинскую часть, где сказано, что мой отец тоже умер. Вызвали в канцелярию, потом месяц перепроверяли, пока не отпустили домой на побывку. Приехал я 1 мая, в праздник. Танцы в деревне уже заканчивались, девки и ребята из клуба высыпали, на меня смотрят. А 4 мая к нам в дом пришёл почтальон Александр Павлович Алексеев и мне, как наследнику, передаёт письмо. Смотрю на обратный адрес: Москва, Кремль. Вскрываю, а там письмо моего отца, нераспечатанное, только штамп канцелярии Сталина стоит. Письмо было адресовано самому Сталину, но оно пришло, когда вождь уже умер, поэтому его обратно и послали. Стою ошарашенный: что это такое?! Не знал я тогда, что это письмо уже умершего отца к уже умершему Сталину фактически спасёт мне жизнь.

Вскрыл я конверт и всех в Ворзогорах оповестил, что буду всем читать отцово письмо. И прочитал. Папа написал всю правду о ворзогорской жизни: что мужики израненные пришли с фронта, а не могут своим коровёнкам накосить сена, даже корзинку нарвать – председатель не разрешает. Был у нас такой председатель, на Гитлера похожий, с усиками. Ну, отгулял я положенные две недели, вернулся в воинскую часть. В казарме перед отбоем позвал солдат моего взвода, они кругом на кроватях расселись, я их маминой выпечкой угостил и говорю: «А теперь, ребята, я вам письмо к Сталину прочитаю». Я и раньше политинформации проводил, командир наш Хотиненко меня так учил: «Ты, Слепинин, в книжки не смотри, а рассказывай от души, как вы там на Севере, у Белого моря, живёте». Читаю, значит, вслух. Глядь, один солдатик отлучился. Думаю: «Да ничего же против советской власти в письме нет, только о том, что люди забыты-заброшены после войны». Сыграли отбой, а мне старшина не очень вежливо и не очень грубо говорит: «Слепинин, пойдём к командиру части». Научил, как обращаться к нему. Пришёл я в штаб. Полковник: «Слепинин, ты чего там воду мутишь?»

Письмо он забрал. Как понял, меня то ли в дисбат, то ли куда ещё отправят. Утром рано мне старшина вручил всё моё имущество – бушлат солдатский зимний и шинель. А гимнастёрка и брюки – это уже на мне. Не помню, были ли трусы…

– Ой, Саша, ну зачем это рассказывать?! – смеётся Изабелла Ефимовна.

– Погоди, Иза. Помню, у пограничников у нас в Ворзогорах трусов точно не было, на пробежке раздевались до кальсон. Бегут к озеру и плавают там, как белые лебеди: кальсоны-то надуются, такой вид. Но девки и бабы в восторге… В общем, думаю, упекут меня куда подальше. Я ведь даже комсомольцем не был – считал, что недостоин этого звания. И в пионеры не удалось вступить. Когда принимали, спросили, почему у меня пионерского галстука нет. Я ответил, что родители не купили. Тут мой дружок шутку отпустил, я ему ответил, как мальчишки обычно отвечают, – меня и не приняли.

Короче говоря, отправили меня в 8-й дивизион, где из ближних воинских подразделений собрали всех непослушных и ненадёжных. Сутки лежим без командиров, кормят нас, поят, ходим в летний кинотеатр. Никому до нас дела нет. Потом поступает команда: «На посадку!» Залезли в какие-то полувагоны с сыпучими грузами. Здесь уже не кормили, ехали мы голодными. Но лето красное за окошком, тепло, хорошо. Проехали столб на границе Азии и Европы.

– Ой, он долго будет рассказывать… – начинает снова переживать за нас хозяйка.

– Иза, это ведь жизнь. Привезли нас в город Миасс Челябинской области. Выгрузились, командир говорит: «Вон, ребята, гора, далёко-далёко гора, а бетонка туда хорошая. Никто вас, ребята, гнать не будет. Идите до этой горы своим ходом как хотите. И там найдёте себе приют». Мы пришли туда. Там ни жилья, ничего, только большой гараж, машин на десять. И полевая кухня рядом – нас дожидается, как в сказке, всё нажарено-напарено. Приказывают заносить кровати в этот гараж. Вот так я спасся от радиации.

– А что там было-то? – спрашиваю.

– Так говорю, гараж. Вечером приходит начальник штаба Фистин Василий Иванович, спрашивает: «Пуговицу пришить сможешь?» Подаёт свою шинель. А у солдата нитка с иголкой всегда с собой. Посмотрел он, как я пришил, говорит: «На офицерской шинели пуговица пришивается не вместе с подкладкой, а только за сукно должна держаться». Я переделал, и он меня к себе домой пригласил, познакомил с женой Анастасией. Говорит: «Что с тобой делать? Ты же злоумышленник». И предлагает на выбор: ехать в школу младших командиров или быть вожатым служебных собак. Думаю: лучше собак дрессировать, чем самому на собачью должность учиться. И отправили меня на заставу, дали четырёх постовых собак и одну розыскную. Отслужил я оставшиеся два года, домой вернулся, женился.

– Саша мне только спустя двадцать лет объяснил, почему так волновался, – говорит его супруга. – Вот ведь выдержка!

– Так ведь дал подписку о неразглашении.

– Слава Богу, вскорости я благополучно забеременела, аж двойню родила, Лену и Марину. Саша такой счастливый был! Потом ещё одна дочка появилась, Валюша. Не успела радиация-то заразить. А друг его армейский, Витя Калинин, который продолжил служить в том «Б», быстро от рака угас. Все быстро ушли, один Саша остался из взвода – благодаря письму «с того света».

Пуд соли

– А как вы познакомились? – спрашиваю супругов, проживших вместе 63 года.

– Он меня запомнил, когда я, шестиклассница, молоко продавала на железнодорожной станции, меня мачеха туда посылала. А я его нет. Но вот он с армии пришёл в 56-м. Был праздник Сталинской конституции, я лекцию в школе читала, гляжу: в заднем ряду сидит красивый парень – в перчаточках, в новенькой фуфайке. После лекции пошли в церковь на танцы, в клубе-то было холодно. Он подходит: «А я у тебя молоко покупал». Мне так стыдно стало, и убежала я с танцев. Он спохватился, в школу прибежал, а она закрыта. Завтра ему в военкомат, и он за один день сбегал туда и обратно. Вечером мы по улицам гуляли, я на гитаре играла.

– Долго ухаживал?

– Так он сразу уехал в Мурманск, работы-то здесь ему не было. Писал первое время.

– Я поступил в Главрыбторг. Торговали мы рыбой по всему Союзу, самая дальняя моя точка была за Уралом. Прошёл год, и вспомнил, что девушка в Ворзогорах осталась, и добился направления в Беломорский рыбокомбинат, начальником рыбпункта в Ворзогорах. Колхозы рыболовецкие тогда были по всему побережью, и вот возят мне беломорскую селёдку на лошадях в больших корзинах, я принимаю, а потом мы её солим. И простым посолом, солью «Экстра», и спецпосолом, с двенадцатью наименованиями специй, даже сахарный песок туда входил. После сёмга идёт, её тоже солим. Отработал я так двенадцать лет и, как говорится, пуд соли съел. Тут оказалось, что некому править колхозом, все вумные, а надо найти было самого глупого, чтобы управлять этим царством. Все орали, полный клуб собрался народу, и не могут найти кандидата на должность – этот пьёт, другой ворует. Подошёл ко мне председатель райисполкома Михаил Захарович Шихин: «Видишь, что делается? Выручи, пожалуйста». Говорю, надо с женой поговорить, схожу в школу. А школа тут рядом. Иза дала согласие: разрешаю возглавить. После собрания я, усталый, пришёл домой, лёг спать – стучатся. Все деревенские пьяницы пришли ко мне на свидание. Говорят, я должен им выделить премию за прошедший год. А я даже имён их не знаю. Привели старшего бухгалтера, он оказался на их стороне. Печать была уже в кармане, пришлось выписать премию. Тут ещё старый председатель ждёт выпивки. Так и началось моё правление.

Кажется, у меня неплохо получалось – не пил, никого не бил, как другие, старался по совести всё делать. Звонят из Онеги: «Встречай пароход с грузом». А груз непонятно какой. Выезжаю на берег с машиной и трактором. На лодке встречаю пароход, у капитана спрашиваю: «Чего привёз?» Гляжу: вся палуба заставлена ящиками с водкой. Говорю капитану: «Ты можешь уехать прямо сейчас?» Он развернул судно и уехал. Все наши колхозники были возмущены. Наутро пароход снова приходит, меня уже никто не спрашивает, надо ли выгружать, мужики стоят по грудь, ящики друг другу передают, будто утопленников спасают, такое рвение. Ни одной бутылки не сломали. Тут меня вызывают в Онегу, в горком партии, хотя я был беспартийный. Объясняют: «Поступок твой хороший, но неправильный. В стране нет денег. Ты понимаешь ведь, что нечем народу платить». Какой это был год? Кажется, 70-й. Уже тогда, задолго до перестройки, что-то в механизме поломалось.

А продолжение было неожиданным. Приезжает ко мне Михаил Захарович с председателем райисполкома: «Ты знаешь, мы тебя решили наградить медалью, хоть ты и не заслужил. Даём награду авансом». Отвечаю: «Раз не заслужил, то и получать не буду. Вот тут соседка через дом живёт, она одна вырастила детей, мужа её репрессировали – она заслуживает больше, чем я». Председатель: «Отведи меня к ней, но сам не заходи». И вручил он медаль какую-то этой женщине.

Колхозом я недолго правил. Дети выросли, перешли учиться в старшие классы в Онегу, Иза за ними туда уехала, потом и я. В Онеге мне дали плотницкую бригаду, и мы деревянные дома разбирали, чтобы на их месте каменные построить. Четверть века я этой бригадой руководил, много чего и разобрали, и построили. Потом я на пенсию вышел и в Ворзогоры вернулся. А Иза не спешила возвращаться, она директором школы в Онеге работала, но куда ей без меня-то, поехала-таки в деревню.

– Приехали мы в 91-м, самом тяжёлом году, – говорит Изабелла Ефимовна. – Купили корову, поросёнка, куриц, чтобы себя загрузить и не переживать. Год прожили, и уже стало нравиться. Мне говорят: «Что ты делаешь в деревне?» Отвечаю: «Живу в раю!» Какие здесь удивительно красивые места! А море! Купались в нём всю жизнь. Ягоды, грибы. Молодые были – на охоту ходили на чучалки: это тряпичную птицу на ветку посадишь и ждёшь глухаря. Саша стрелять меня учил. Первый раз стрельнула – меня отдачей чуть кувырком не перевернуло. Но научилась. Всю жизнь у нас были охотничьи собаки, Саша по ним большой специалист. Что ещё надо?

– Мне вот чего жаль, – вздыхает старый помор. – Раньше косить разрешали, только когда снег пойдёт, да и негде было, покосов не хватало. А сейчас коси – не хочу. Но уже нет сил корову держать. Мы на пенсии пятнадцать лет ей занимались, а потом пришлось отказаться, незамогли. Так жалко было коровёнку… Потом пришлось и в город на зиму переехать. Мы ведь здесь только весной и летом. И вот проблема: если я умру здесь, то надо же везти в Онегу, в морг, чтобы экспертизу сделать, что не убит и не повешен, а потом надо вернуть обратно. А если попаду в распуту, когда лёд по реке будет идти?

– Да не переживай ты, – успокаивает супруга, – дети увезут и привезут.

– Иза, а если лёд не стоит?

– И что? Вон наши ворзогорские из Мурманска бабушку домой хоронить везли, в 90 лет она скончалась. Подождали, когда лёд чуток сомкнётся, и на каракате Онегу перемахнули. Наши все здесь хоронятся. У Саши отец, мать и брат с сестрой, которых также из Мурманска сюда привезли, лежат на Ворзогорском кладбище. Хорошее здесь место и жить, и конца времён дожидаться.

Доски для храма

– Эта икона из церкви? – киваю на старинный образ Казанской Божьей Матери на стене.

– Сын Андрей где-то купил и нам подарил, – отвечает Александр Порфирьевич, – поэтому в горнице её повесили. А какие-то другие наши иконы, возможно, храмовые. Из закрытой церкви-то всё растащили. Помню, я малым был и бегал помогать нашему ворзогорскому трактористу, числился его помощником. Прибегу, а он ходит вокруг трактора и тряпкой всё протирает. А тряпка – кусок священнического одеяния. С материей дефицит был, поэтому церковное на обтирку пустил. Потом он ушёл на войну вместе с трактором и не вернулся.

– О священниках что-нибудь помните?

– До революции служил у нас Василий Климентьевич Шангин. Интересно, что он был уволен из семинарии, не доучился, и псаломщик Григорий Васильевич Глядинский тоже был уволен из первого класса семинарии. У священника хорошая была семья, дочка его в церковно-приходской школе детей учила и зарплату за это не получала. С церковного кружечного сбора получали они какой-то процент, и всё. Поэтому работали как простые крестьяне. Так, наверное, исстари было, потому что сенокосы, не очень богатые, у нас называются «поповскими». И ручей, который по сенокосам протекает, тоже Поповский ручей. И гора здешняя – Попова гора.

– Отец Василий дожил до революции?

– Точно не знаю. Похоронен на нашем кладбище, знаю его могилу. И знаю, где находится памятник ему – в фундаменте одного дома. Жаль, оттуда его никак не достать, чтобы на могилу вернуть.

– А последним кто в церкви служил?

– Последним батюшкой был Алексей Петрович Щетинин, отец восьмерых детей. Его сын Виктор вот эти рамы делал и стеклил, – хозяин показывает на окна своего дома. – Виктор Алексеевич был фронтовиком, после войны женился, много где работал. Когда я был бригадиром плотников, пришёл ко мне: «Александр, возьми меня. Я буду пить, но и работать хорошо». И слово сдержал. И папа его, священник, работящим был человеком и очень смиренным. На какой-то праздник сидели вместе он, мой отец и Пётр Курицын, который от нас через дом жил. Угощались они маленькой бутылочкой, поскольку пьяниц в нашей деревне прежде никогда не было. И что-то этому Петру батюшка не понравился, взял и кинул в него стакан. Стакан попал в голову и, как отец рассказывал, на осколки разлетелся. Батюшка, придя в себя, сказал: «Петро, тебя Бог накажет». Встал и ушёл. Прошло немного времени, и у Петра случилось нарушение кровообращения, гангрена пошла. Отрезали ему сначала одну ногу, потом вторую. У него были две дочки и сын. Дочери не дождались мужей с войны. А внук его отслужил на флоте четыре года, женился, и то же самое с ним произошло – обе ноги отрезали.

– А с самим священником что было?

– Его арестовали, потом видели, как он в Онеге во дворе тюрьмы дрова пилил и колол. Через год отправили в лагеря на три года. Одни говорят, что он там умер, другие – что расстреляли в Чекуево. Ему всего 53 года было, должен бы выжить. Но вот не вернулся. Никаким врагом народа он не был, просто Богу служил.

– У вас в роду, конечно, все верующие были? – спрашиваю помора.

– Верили все, но не напоказ. Помню, бабушка садится за стол и шёпотом молитву читает. Встаёт – тоже шёпотом. Не кичились верой-то.

– А чья была идея Никольскую церковь восстанавливать?

– Так Саша, когда ещё председателем колхоза работал, на свой страх и риск шифером её покрыл, – отвечает Изабелла Ефимовна. – Без крыши-то она рушиться бы начала. Когда был молодой, всё ходил с топором, ступеньки на колокольню ремонтировал, перила делал. Бывало, ночью выйдет, хулиганов с колокольни гонит – они наверх залезут, орут, ломают что под руку попадётся. Ещё костры рядом разжигали. От этого пожар и случился. Саша первый прибежал, потом другие подключились, воду носили. А мальчишки со страху в лес убежали и в избушке там ночевали. Явилась мамаша одного из них: «Если мой сын не вернётся, я вас засужу!» Церковь тогда отстоять удалось, только колокольня чуток погорела.

А когда распался колхоз, то создали ТОС. Стали думать, что первое сделать. И решили колокольню восстановить. Она некрасивой была – крыши нет, обгорелые доски торчат. И не забраться туда, а мы любили сверху на наши красоты смотреть. Заодно решили всю церковь в порядок привести. Собрались мы – заведующая клубом, библиотекарь, муж и жена Козыревы и другие – и стали мусор выносить.

– В 2003 году вы нам рассказывали по телефону, что ваш ТОС возглавила тогда бывший колхозный бригадир Надежда Долматова, – напоминаю Изабелле Ефимовне.

– Предлагали мне, но я не согласилась, чтобы школу не бросать. А потом какая история случилась? На выделенные деньги Надя купила досок, но привезла одних горбылей, а накладные потеряла. Что делать? Денег-то больше нет. Саша взялся эти горбыли остругивать и пазы в них вырезать, чтобы доски сплотить можно было. Вот из этих досок всё он и сделал. Ему помогали Саша, ученик ПТУ, и четверо шестиклассников. На верхотуру их, конечно, мой муж не пустил, сам на крыше орудовал. Работали месяц без выходных. Саше заплатили две тысячи рублей, а мальчишкам выдали по пятьсот. И хорошо ведь сделали, красота! А потом отец Алексий из Москвы приехал и стал помогать. Он и спонсора нашёл, который дал на храм миллион рублей.

– Очень скромный оказался человек, – кивнул Александр Порфирьевич. – Приехал с сумочкой, еду в дорогу взял. Гляжу, а там всё простое, хотя миллионер. И деньги дал безо всяких расписок. С отцом Алексием он познакомился в Москве. У него жена болела, возил её в Италию, но ничего не помогло. А потом какое-то исцеление случилось, подробностей я не знаю. Сам он физик-атомщик, но когда в семье случилась беда, перешёл в коммерцию , чтобы деньги зарабатывать. Приглашал меня в Москву, на машине катал и все достопримечательности показывал, начиная с Воробьёвых гор. Жену мою, когда у неё ноги отказали, в поликлинику доставил, где лечатся депутаты и артисты. Это было десять лет назад, и, слава Богу, Иза до сих пор ходит, почти вылечилась.

Но храм помогали восстанавливать и другие люди. В Поньге мастерская задёшево материал нам давала. Слава Рубцов, бывший офицер-подводник, бесплатно оконные рамы в храм вставлял. Сердце у него было больное, но отец Алексий свозил в Москву на шунтирование, и теперь бодро выглядит. По нашим меркам он ещё молодой, 75 лет ему всего.

Пора нам уходить, но хозяйка останавливает:

– Пока Саша вам свой роман жизни рассказывал, я успела суп сварить. Похлебайте для сил, а то за день находитесь, у нас же в Ворзогорах много интересного.

Вид с колокольни

Самое интересное всегда – люди. Но пройти мимо храмов, которыми славны Ворзогоры, мы, конечно, не могли. Видны они отовсюду. Словно бы в небе парит флотилия из трёх кораблей, отчалившая от бренного брега и устремившаяся в края далёкие-далёкие.

Деревянные тройники – летний и зимний храмы, колокольня – сугубо северная традиция. Осталось их на Русском Севере совсем немного, по пальцам одной руки можно сосчитать: знаменитый храмовый комплекс на острове Кижи, Почезерский погост на территории Кенозерского национального парка, в селе Нёнокса под Архангельском, а также здесь, в Онежском районе: Малошуйке и Ворзогорах. Ещё стоит тройник в Варзуге, в Мурманской области, но колокольня там новодел – восстановлена по фотографиям в 2001 году. Хотелось бы включить сюда и Лядинской погост в Каргопольском районе, который называли жемчужиной деревянного зодчества, но, увы, погорел он в 2013-м от удара молнии. И здесь бы тоже ничего не было, не заметь Слепинин вовремя пожар. Об этом случае он рассказал как бы между прочим, а если вдуматься… все мы под Богом ходим, в мгновение ока всё может измениться.

Получив ключи от смотрительницы, идём сначала в Введенскую зимнюю церковь, где прежде был клуб. Стоит она обезглавленная – новые купола пока ещё рядышком на земле стоят, лемехом не обшитые. Подхожу к маковке поменьше, глажу тёплое дерево: «Здравствуй, давно не виделись!» С этим куполом я «встречался» весной, когда ездил в Москву в мастерскую «Общего дела», и фото его тогда вышло на первой странице нашей газеты. А теперь он уже дома, дожидается освящения Святейшим Патриархом и водружения на законное место.

Что понравилось – не видно признаков штурмовщины накануне приезда Патриарха. На полу Введенской церкви в белых стружках лежит крест, которым увенчают купол. К стене прислонены лемехи, на столе чертёж… Всё сделают без спешки и в срок.

На полу Введенской церкви в белых стружках лежит крест, которым увенчают купол. К стене прислонены лемехи, на столе чертёж…

А в Никольской церкви всё готово к литургии. Прикладываемся к иконам и отправляемся на колокольню. Вид оттуда… не передать словами! Морской простор, поля, леса. Отсюда видно, что деревня фактически находится на острове: с трёх сторон водная гладь, а с четвёртой – огромное шерстистое одеяло зыбучего болота. Кажется, что с колокольни можно дотянуться рукой до куполов Никольского храма. Странно смотрится лесенка, прибитая к уклону крыши и ведущая прямо к куполам – словно лесенка в небо.

На земле – купол, которому ещё только предстоит вознестись на храм. Вдали – бескрайнее болото…

Никольский храм – самый древний из сохранившихся в деревянных тройниках на Русском Севере. Построен он ещё до раскола, в 1636 году. Трудно представить, что здесь, на краю земли, уже было село, когда Россия только начинала обустраиваться. В том же 1636 году на южных рубежах нашего царства был основан Тамбов, чтобы защититься от набегов с Дикого поля, и были основаны Симбирск и Канск – против набегов енисейских кыргызов. Тогда же подьячий Савва Есипов пишет «Сибирскую летопись» – о походе Ермака. А в следующем году в Москве издаётся в русском переводе первый атлас Земли великого картографа Герарда Меркатора, который станет весьма популярным на Руси. Есть там и подробная карта с подписью на латинском: Rvssia. Конечно, Ворзогоры на ней не отмечены, да и вообще в ней много странностей. Например, Ладожское озеро отсутствует как таковое, Сибирь представлена мифической страной, а со стороны Арктики (вот уж удивлялись, наверное, ворзогорские мореходы!) к русскому побережью чуть ли не примыкают огромные острова некоей Гипербореи. Меркатор считал, что эта страна находится на Северном полюсе, а в самой точке полюса высится огромная гора. Между тем, что показательно, контур Белого моря и Онежской губы прорисован, на удивление, точно. Почему? Да потому что здесь проходил бойкий торговый путь. Сейчас мы считаем Русский Север глушью, а тогда только здесь и была у Руси связь с Европой. Иных-то портов не имелось. Знаменитый штурм Азова донскими и запорожскими казаками случился как раз в том 1637-м, когда у нас издали атлас Меркатора. Но ещё десятилетия Беломоре будет оставаться окном в большой мир.

Мы же смотрим с колокольни на живую карту Ворзогор. Вот усадьба Слепининых, там музей-библиотека, а вон дом архангельского литератора Елены Шамильевны Галимовой, куда нам предстоит пойти.

* * *

Из записок Игоря Иванова:

С колокольни в Ворзогорах вся деревня как на ладони. Ветер тащит буруны по морю к берегу, вдали маячит белым пятном судно. У пруда стайка детей: бросив велосипед, паренёк лезет на старую берёзу. Во дворе какого-то дома женщина с коляской, вокруг неё носится счастливый пёс.

С колокольни вся деревня – как на ладони

Вроде пройдёшься по деревне – словно вымерла. А отсюда, с верхотуры, видно, что жизнь-то продолжается. А вон и дом Галимовой в пять окон. Цистерна во дворе – в неё приспособлен сток с крыши. Поленница в три штабеля – к зиме готовы. Впрочем, что я говорю – нынешним холодным летом надо каждый Божий день подтапливать. Кто-то ходит возле машины. Сейчас и мы пойдём туда.

Городской человек в деревне

Елена Шамильевна Галимова – человек в Поморье известный. Наверно, самый авторитетный литературовед, одно время она возглавляла Архангельскую писательскую организацию. Её любимый автор – Борис Шергин, творчеству которого она посвятила множество статей, а ещё в 1988 году написала «Книгу о Шергине». Впрочем, она же автор пособия для изучения в школе творчества Михаила Булгакова.

Заочно редакция знакома с Еленой Шамильевной давно: в 2010-м публиковали с ней интервью о Шергине, выходили у нас и её собственные тексты. А вот познакомиться всё не доводилось. Хоть и нередки у нас командировки в Архангельск, но летом она живёт в далёких Ворзогорах, куда просто-запросто не доберёшься. Так что терять такую возможность нам на сей раз никак нельзя.

Бывают сельские избы деревенские и снаружи, и изнутри, а бывает, что внешне вроде обычный крестьянский дом, а внутри – городской. Хотя и печь на месте, и низкие притолоки, и табуреты древние, а устроено всё как-то иначе. Вот у Елены Галимовой как раз так. Может, наличие кабинета и множества книг сказывается?

Елена Шамильевна Галимова рассказывает о своей деревенской жизни

– Я человек городской, – признаётся она и совсем по-городскому предлагает сварить кофе (соглашаемся, конечно). – Родилась в городе, в деревне почти и не была. Ну там, на рыбалку папа возил, недельку поживём где-нибудь в деревенском доме. Потом мы с мужем Сашей работали в леспромхозе по распределению. Но это ж не то. В общем, я не очень хорошо представляла деревню, хотя очень люблю деревенскую прозу, очень люблю землю, грядки, огурчики и всё такое. Видимо, сказываются крестьянские корни: у меня по маминой линии вологодские крестьяне, да и по отцовской, татарской, тоже крестьяне. Была у меня дача пригородная, потом она развалилась… Но я всё блажила, что хочу дом, чтобы ездить на лето. Объявление дала о покупке. И первой деревней, куда я приехала посмотреть дома, которые мне предлагали, была Ворзогоры. Я посмотрела этот и… больше никуда не поехала. Дом крепкий, место красивое. Потом притащила мужа, он одобрил: цена соответствует. Это был 2008-й. Видите, вроде случайно, а уже 11 лет. Правда, круглый год мы здесь не живём, в основном с весны до осени. Вот и сейчас придётся уехать в октябре – у меня конференция одна по северному тексту, раз в два года провожу. Позанимаюсь я ею, а потом уйду на пенсию, всё!

Я почему-то сильно усомнился. Тот, кто хочет «окончательно и бесповоротно» уйти на «заслуженный отдых», тот и уходит на следующий день после наступления пенсионного возраста – и назад, в прежнюю жизнь, такого не утянешь. А другой тип людей – те, которые хоть и уйдут на пенсию, а через месяц уже ищут и находят работу. Или она их находит. Уж десять лет могла бы Елена Шамильевна отдыхать на пенсии, но нет: в феврале конференция к столетию Фёдора Абрамова, а она её организатор. Кому приходилось всероссийские конференции организовывать, тот знает, какая это головная боль.

– И думаете, здесь удастся бывать чаще? – спрашиваю осторожно.

– Ну, по крайней мере, сама буду решать, – отвечает она тоже осторожно.

– Я к тому: удалось ли вам вписаться в здешний деревенский мир?

Пока Елена Шамильевна то ли раздумывает, то ли внимательно следит за готовящимся кофе, её супруг, Александр, только что вошедший в дом после колки дров, уточняет мой вопрос:

– Тут всё просто: приезжаешь – и если местные приняли, то ты свой и ты растворяешься в этом миру, а если они не приняли, то лучше даже лбом не колотиться, всё равно ничего не получится.

– Думаю, да, смогла вписаться, – продолжает наша собеседница после паузы. – Я вообще человек необщительный, интроверт. Вдобавок совершенно не могу ни играть, ни притворяться, ни приспосабливаться. Просто вписалась, и всё – такая, какая есть. И хорошо тут живётся: такая красота! И люди очень интересные, местные поморы, у которых, бывает, блеснёт в характере такое, что ах вообще!

А с другой стороны – боль непрекращающаяся, даже отчаяние от того, что происходит сейчас с деревней. Не только с северной. Кажется, ничего в ней не происходит, кроме физических трудов, жизнь тихая, монотонная, можно сказать, растительная. А у меня в жизни никогда не было такого эмоционального напряжения, как сейчас. Люди уезжают из деревни, крестьянское хозяйство умерло… В городской суете как-то ровнее воспринимается общий упадок. А тут все противоречия жизни обнажены, от них никуда не спрячешься.

Кофе готов и разлит. Сама Елена Шамильевна пить отказывается: «Дело к вечеру, а если я выпью, то буду до утра “бодра и весела”, а это ни к чему». Она приносит из своего кабинета книгу:

– Вот в ней – обо всём.

Передо мной её «Серебряная рыбина». Я уже видел эту книгу, но с другой обложкой – 2017 года выпуска. Она состоит из рассказов, посвящённых Ворзогорам и его жителям.

– Это второе издание, с изменениями, только что вышло. Давайте подпишу.

– Это, наверно, трудно: писать о деревенских жителях и жить среди них? – спрашиваю я, пока Елена Шалимовна ищет ручку. – Ведь кому-то может не понравиться свой образ, так и врага нажить несложно. Как вы сами оцените, какой процент здесь творческого домысла?

– Тут нет домысла, а есть, скажем так, умолчание, какие-то вещи неприятные я упускала. Пишу больше о том, что радует. Хотя тут есть и социально острые вещи.

– Местные жители прочитали книгу?

– Я привезла пачку на подарки – разобрали сразу. Зашёл во двор к нам Николай, заядлый охотник, я его упоминаю в книге. С Сашей разговаривает. Потом я выхожу, и он мне: «Прочитал “Рыбину”. Понравилось!» – «Спасибо, Коль». Очень трогательно. А он такой, читающий, у него мама стихи писала. Лена Гунина говорит, что ей про царя больше всего понравилось. Нина Алексеевна у меня главная героиня. Она нормально воспринимает, ну да ей вообще всё равно. Я ведь советовалась, не наврала ли. Но во втором издании мне один рассказ пришлось убрать, была такая самоцензура, – про то, как колокольню восстанавливали. Мне народ сказал, что совсем не так всё было, как написано, и я этот рассказ убрала. Если честно, у меня с «Общим делом» сложные отношения.

Знаете, в жизни не думала, что буду какие-то рассказы писать. И вообще художественную прозу писать. Я ведь литературный критик и именно как критик вступала в Союз писателей. Помню, как начала первый рассказ. Однажды утром, как обычно, варю кофе, Саша спит, собака спит – это то утро, которое принадлежит мне. Взяла листочек и начала писать что-то, и вроде рассказ стал получаться. Но у меня и мысли не было, что я это продолжу! Я когда пишу свои научные, умственные литературоведческие книжки – это мучения, это страдания, это я запинываю себя за рабочий стол. Вспоминаю родственницу – зимой ей надо было писать докторскую, отступать некуда. И что она? Среди зимы начала мыть окна. Что угодно, но не садиться и не писать. Смеюсь: и что дальше? – только начать стены красить… Это мучения! А вот рассказы – сплошная радость. Не ожидала, что это так здорово! Я настолько благодарна этой земле – в тебе что-то открывается!

– Думаете, это благодаря земле?

– Этому месту, конечно. Людям. Сидишь здесь осенью: переправы нет, распута, ты оторван от мира и в деревне несколько человек, – и начинаешь немножко понимать отшельников, когда только ты один и… вселенная. При том что никакого духовного опыта нету, это всё равно другая система координат. А вообще, здесь всегда что-то происходит. Саша позовёт: смотри, птичка тащит веточку в гнездо! И целый рассказ можно написать.

– А вы здесь как бы внутренне уменьшаетесь или увеличиваетесь?

– Я же говорю, что у нас каждый человек здесь – вселенная. Каждый дом – космос.

– Но вот книга написана – и что дальше?

– Кто-то, может, и планирует, а мне бесполезно. Только что мы сделали с художником из Питера Максимом Тычковым книгу о Шергине. Он написал о нём как о художнике, а я – новые биографические сведения о нём и о его родословной. Сейчас пишу воспоминания об Абрамове, потому что он был другом папы, а я его помню. Последняя наша встреча была в Русском музее, когда я уже в аспирантуру поступила. Мы выставку делали по народному искусству и его притащили на открытие. Северных мастеров привезли и хор из Мезени. Незадолго до его смерти это было. Бабушкам потом он в буфете музея накрыл стол, открыл шампанское, с ними песни пел. И всё восхищался: надо же, как мои землячки отплясывают! Очень ему это нравилось. Я его таким весёлым никогда не видела. Он всё время был такой, как бы сказать…

– Угрюмый?

– Не угрюмый. Переживал очень за всё. Он был негодующим! Эмоциональный очень. Возмущался, кричал. Видел в основном негатив этот весь. А таким радостным и расслабленным я первый раз его видела.

– А вот из сообщества русских деревенщиков какой писатель вам всего ближе? – спрашивает Михаил.

– Распутин. Он очень нежный, лиричный, добрый. Потрясающе умный! У него дар художественной интуиции – это такой способ постижения мира, сродни прозрению. Есть научное постижение, аналитическое, а есть вот такое, сродни святым, пророкам…

Все замолчали, сидим задумавшись. Кофе выпит.

– Заварить вам ещё? – спрашивает Елена Шамильевна.

Пока я борюсь с деликатностью, она резюмирует:

– Ну а у меня за год вообще не родилось рассказов – ни одного! Из-за чего? Из-за этого Шиеса!

И вот опять эта больная тема всплыла! И ведь неслучайно мы плавно перешли к ней от Валентина Распутина. Многие годы он активно боролся за спасение русской природы. Его вклад в борьбу против катастрофического проекта переброски северных рек на юг сложно переоценить. От творчества – к битве за Отечество. Одно с другим сочетается плохо – может, потому Распутин так мало и написал в последние годы жизни. Но кто-то же должен биться за Россию! И всё же хоть и знаю, что Елена Шамильевна была инициатором и составителем открытого письма поморских писателей к Президенту по поводу могильников с московским мусором на Севере, но не ожидал, что эта тема всплывёт в нашем разговоре. В июне это письмо подписало более полусотни писателей – так это напомнило мне время 80-х и 90-х, когда писатели, безо всякой иронии, были совестью нации и к их голосу прислушивались власть имущие!

«Цинично и грубо затронуто человеческое достоинство северян, – говорилось в обращении, – корневая, не конвертируемая ни в какую валюту система души и духа. И потому сейчас мы уже ничего не просим. Ситуация на нашей северной родине и наше состояние таковы, что просить мы уже не считаем возможным. Мы требуем… Северян, протестующих против насилия над нашей землёй, арестовывают, привлекают к суду, штрафуют, применяют другие меры наказания. Те способы, которыми предпочитают действовать представители правоохранительных органов, областной власти и устроители полигона, заставляют заподозрить сознательное провоцирование протестующих, стремление вызвать у доведённых до отчаяния людей резкие поступки за гранью закона, чтобы можно было прибегнуть к их физическому подавлению».

Письмо было отправлено на «Прямую линию» с Президентом, но, разумеется, ответа не последовало. А до этого было ещё письмо губернатору. Хотели подключиться местные журналисты, но нет, не хватило мужества. А писатели – решились.

И вот теперь о Шиесе, проклятой теме последних двух лет…

(Окончание следует)

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска