Лаврентий Георгиевич Кокорин. Портрет написан его праправнучкой Ольгой Четвериковой

На портрете – благообразный старик сидит около стены в храме, вокруг летают обрывки горящих писем, Спаситель со святыми на заднем фоне, а в проёме видны несколько девочек, идущих по пшеничному полю. Я ещё не знал в тот момент, что бредут они в неизвестность, а за спиной – смерть. Одна из девочек – бабушка Ольги Четвериковой. Ольга – жена моего старого друга Олега, талантливого вятского журналиста. Тем вечером, когда я увидел картину ещё недописанной, Олег играл на баяне, вспоминал университетское прошлое. Тогда Ольга и помянула впервые своих предков:

– Нельзя сказать, что нас воспитывали без опоры на какие-то традиции – учили трудиться, уважать старших. Но духовных связей с прошлым не было. На кладбище к своим предкам мы не ходили и о них вообще ничего не знали. Лишь когда я выросла, узнала, что бабушка из раскулаченной семьи. Она скрывала это и даже не знала, где могилы её родителей.

Лаврентий Кокорин

Далёкое прошлое раскрывалось для неё страница за страницей. Сначала, казалось, шла на ощупь, потом картина начала наполняться лицами, красками, письмами.

– О своём роде я узнала, когда сама уже стала многодетной матерью, – говорит Ольга. – И вдруг оказалось, что семья Кокориных была крепкая, настоящая, православная. Жили в селе Верховонданка. Дом – верхний этаж, срубленный из лиственницы, нижний – кирпичный. Прапрадедушка был церковным старостой, имел медаль «За усердие» на Станиславской ленте. Звали его Лаврентий Георгиевич Кокорин. Работящий крестьянин, пожертвовавший в храм, где был старостой, деньги на серебряное паникадило и деисусный ряд иконостаса. Всем дочерям дал образование, с умом использовав трудовые деньги. Одна стала фельдшером, другая – учительницей в мужской гимназии и одна из первых получила в Кирове орден Ленина, третья тоже увлекалась медициной, жила в Петербурге, ухаживала за ранеными в Первую мировую.

А однажды мы открыли для себя письма прапрадеда, которые лежали в бабушкином сундуке, перевязанные когда-то очень давно атласной ленточкой, и никто их много-много лет не трогал. Прочитать их было сложно. Взялись за это лет пять или шесть назад, когда Маша, наша дочь, будучи старшеклассницей, решила написать исследовательскую работу «Речевой портрет провинциала», посвящённую моему прапрадеду. И перед нами открылся реальный мир этого человека, его хозяйственная деятельность. Вот что пишет он дочерям Афанасии и Александре:

«У нас ныне была осень замечательно сухая, однако холода начались с 10-го сентября, по ночам стало пристывать. Из ярового поля только что начали выкладывать овсы, со льном скоро выбрались и околотили его докладывать овса, несколько свежего, и разослали в лежанку, который и улежался хорошо, рано переломали и отрепали его по теплу, теперь, кажется, у всех и очёсан на кудель. Молотьбы мало, молотили овса, кажется, пять овинов, пшеницы овин. И горох измолотили по вёдру, только намолотилось его 7 пудов, пшеницы 8 пудов».

Или: «…По настоящее время холод, снегу мало, лёд встал на малой воде на небывалом размере. Опасаемся, что скоро нечем будет размалывать хлеба, да и в колодцах вода сильно убывает, у нас в новом колодце скоро вся вычерпается, наверное, и прибывать её не будет, земля сильно суха. Мелкого скота и птицы мало убрано, ожидаются оттепели».

Это 1907 год. Спустя несколько лет: «В нашей местности снегов ещё старых немало, ездили на санях до 22-го апреля, да и свежего сегодня утром выпало снегу, все поля и крыши покрыло в один вершок толщиной, это после Пасхи третья отзимица, теперь дороги самые плохие – ни на санях, ни на колёсах. Ныне после Котельнической ярмарки до Пасхи я в обоих домах стены и потолки подбелил, после Пасхи и полы подкрасили, даже в старом доме, и штукатурку заправили, и окна покрасили. В новом доме в одном конце от дороги полы и двери выкрасили, в надворной половине некрасивы, их нужно перебирать летом, как много щелей да имеет движение, нужно будет переделать заново… Алёша и Нина при хорошей погоде с утра до вечера на дворе стряпают, курочек кормят, яйца у них выбирают из гнёзд. Вчера и сегодня более в доме находятся, курица цыплят вывела им 18 штук. Утка пока ещё не садится на гнёзда, яйца продолжает нести. На сей день ночью корова Лебедевна тёлку родила, к лету телят оставлено осенних одна пара, зимних не оставили в лето, были очень мелкие телята плохие. Скот и лошади прозимовали хорошо, кормов будет до свежей травы с остатком в лето».

Он был очень практичный, откуда и его накопления. Выращивал злаки, овощи, ягоды – чего там только не было!

Сказать, что мы обрадовались, – это ничего не сказать. Такое богатство открылось! И сейчас, я уверена, нам идёт какая-то помощь из прошлого. Мы подаём записки за ушедших, они молятся за нас. Одно за другим открываются имена, и всё лучше понимаешь, в каком году кто родился, женился, скончался. Вот письмо. Первая мировая война, февраль 1915 года:

«…Давно ли получали письма от Михаила из действующей армии? Я от него получил от 18-го января, они тогда были в окопах, и жалуется на оттепель, что в окопах появляется вода и стенки окопов отваливаются, много наводят им хлопот, о другом ни о чём не пишет. С того времени тоже дождаться письма не могу, как его Бог милует и спасает».

Михаил – это сын. Следующий год:

«Между тем послезавтра праздник Покрова Б.М. Погода стоит замечательно плохая и ненастная. На прошлой неделе выпадал снег, да и на этой по два утра выпадал снег, который только что вчерась, 28-го, к вечеру стаял. Сегодня с утра до 5 часов пополудни беспрестанно шёл дождь, по Реомюру было тепла 6° и западный сильный ветер, повсюду непролазная грязь и вода. Овсяные суслоны и десятки льна местами стоят в воде, но пашня не подымает человека. Как будем вывозить овёс из поля, придётся ожидать заморозков, чтобы можно было ехать с возом по пашне. Скотину начинаем кормить во дворах, по четыре дня не выпущали на поле. Овцы и телята тоже в хлевах кормятся. Свинья родила тринадцать поросят, одно оказалось мёртвым и троих по неосторожности в первые два дня задавила, осталось в живых девять, которые начинают ести молоко и белую ядрушку. Цыплята и уточки все живы, сровнялись ростом со старыми. У одной овцы есть маленький ягнёнок, бегает бойко в поле. Пока живём, слава Богу, благополучно, и Егор дома, остался от мобилизации пока свободным. Из деревни у нас взяли Ефрема Толстоброва 2-го разряда ратником и двух братьев Никашенков».

Апрель 17-го:

«От Михаила было письмо мной получено 18-го марта, которым он извещает меня о переводе его в инженерные части, в прожекторскую роту, будет заведывать двумя прожекторами, остался в полку здоровым, после этого письма от него не получал».

В конце того же года, после двух революций, ни слова о политике – очевидно, сознание отторгает происходящее, цепляется за старый быт, но 8 января 1918-го всё-таки прорывается:

«Здравствуйте, любезные дети Афанасия и Вера Лаврентьевна! Каково провели Рождественские каникулы в городе и каково ваше здоровье? Мы в деревне провели все праздники и каникулы в полном здоровье и благополучно, пока Бог пасёт, не видели большевиков, только тоже на всё дороговизна, т.е. жизнь в деревне изменилась чуть не хуже городской. В народе не стало ни совести, ни страха Божия, все обратились на мародёрство, не обращая внимания на своих ближних родных и знакомых. Что будет дальше, Бог весть. Пока живём, всё надо делать вовремя, делать некому, людей сострадательных нет, на помощь ближнему нейдут».

В том же году Лаврентия Георгиевича арестовали и несколько месяцев продержали в Котельниче. Когда сын, мой прадед, забрал его оттуда, идти он уже не мог, пришлось везти на саночках. После этого он сильно сдал, хотя и пытался убедить себя, что всё в порядке: «Здоровье моё, слава Богу, прежнее, только работать ничего не могу, силы мало, поясница сильно устаёт и руки дрожат. Если когда придётся расколоть дрова на истопку печки, тогда надо отдыхать». Всё расстраивается и в нём, и в семье, где в Лаврентии Георгиевиче всё меньше видят главу рода. И вокруг: «…церковных припасов: свеч, и вина, и ладана нет. Всё необходимое в жизни людей и потребности их куда-то провалились или исчезли все. Что будет дальше, чем жить будет народ? Наказание каждому, живущему в городах, и в деревнях тоже плохо. Обрабатывать землю нечем, железа и орудий никаких железных нет. Горе, горе живущим на земле. А налоги непомерные, где хочешь возьми и отдай современным хамам».

Последнее письмо датировано 25 августа 1921 года. Рассказывает, что съездил помолиться на могилу к жене и собрал в ульях больше пуда мёду.

Господь уберёг его от худшего. Он не увидел разорения своего большого хозяйства.

Узелочки в руках

– Георгий, мой прадед, – продолжает Ольга, – получил имя в честь своего деда, а мы так назвали своего самого младшего сына. Он ведь родился у нас на Георгия Победоносца.

О его могучей силе и спокойной кротости рассказывали знавшие его – никогда ни с кем не спорил, не ругался. Выслушает, но сделает по-своему. Георгий Лаврентьевич один из всего рода остался в деревне и был раскулачен. С вечера их кто-то предупредил. К счастью, сыновья, пять мальчиков, уже вышли в большую жизнь, а девочки жили с родителями. Бабушке было четырнадцать, младшей – одиннадцать. Родители собрали их, дали узелочки и отправили в соседнюю деревню, где жили монашки или какие-то верующие женщины. Бабушка вспоминала, как они шли большую часть дороги по лесу, молились и плакали, как узнали потом, что из дома вынесли всё до последней сковороды, разместив в нём сельсовет.

Родителей они больше никогда не видели, поэтому так врезался в память тот последний вечер, когда их собирали в путь. Их звали Анна, Нина, Павла и Ольга. За что раскулачили? Прабабушка не могла одна управиться со всеми детьми и хозяйством, поэтому на летнее время брали женщину, которая ей помогала. А это – наёмный труд. Ещё была мельница, на которую смогли скопить деньги, там работал крестьянин, получавший зарплату. Нанимали людей в страду, когда своих рук не хватало.

Михаил, который не раз поминается в письмах Лаврентия Георгиевича, прошёл Первую мировую, стал инженером, а потом его репрессировали. Он строил где-то мосты, позже в качестве заключённого рыл какой-то канал на Юге, пока не умер. Сёстры его не оставили, отправляли посылки, но это не спасло. Семьи у него не было.

Как сложилась судьба четырёх девочек – моих бабушек?

Дочь Лаврентия Георгиевича Нина, бабушка Ольги Четвериковой

По одной взяли на воспитание тёти в Кирове – фельдшер и учительница. Двое жили при храме, по-видимому, у знакомых. Выросли хорошими, трудолюбивыми людьми, но столь жёстко обошлась с ними судьба, что они перечеркнули всё своё прошлое. В церковь не ходили, это осталось в их деревенской жизни. Никогда не говорили о родителях, не делились ни болью, ни переживаниями. Род у нас, правда, вообще очень сдержанный в проявлении чувств, суровые северные люди. Лишь под конец жизни бабушка начала кое-что вспоминать: как её привязывали к работающей лошади, чтобы не свалилась, и как брат Иван, воткнув в землю вилы, как-то крикнул: «Солнышко, посиди у нас на вилах, покуда мы не управимся!»

Из пятерых братьев моих бабушек войну пережили двое. У одного была невеста, которая ждала его с фронта, но он пропал без вести. Николай Георгиевич – ещё один мой двоюродный дед – дошёл до Михаила Ивановича Калинина и добился, чтобы ему разрешили учиться в Москве. Стал крупным партийным деятелем на ГАЗе, его дочери получили хорошее образование, уехали в Америку жить. Одна из них рассказывала, что все свои немаленькие сбережения отец передал в Фонд мира.

Молчаливый диалог

– Всё это открывалось постепенно. Наверное, письма Лаврентия Георгиевича стали тем переломным моментом, когда я начала осознавать, что обретаю свой род, то прошлое, от которого отказалась бабушка.

Осталось несколько фотографий Лаврентия Георгиевича. Когда увидела их, то стала думать, какими глазами он стал бы смотреть на нас. Потомки не сохранили того, во что он вкладывал душу и средства. Наверное, ему было бы больно. И мне захотелось написать его портрет для своих детей, внуков, чтобы они не выросли тоже беспамятными.

Пишешь и чувствуешь, как появляется связь с человеком. Так бывает всегда. Но когда это ещё и твой прапрадед – впечатление, которое не передать.

Вначале на картине я делала пропись лица. И когда оно стало появляться на холсте, когда Лаврентий Георгиевич стал смотреть на меня, начался как бы диалог, когда уже не только ты решаешь, каким будет портрет. Это становится совместным деланием. Я ведь сначала думала, что будет просто интерьер храма, а потом решила сделать открытые стены, прорыв к природе, всё как тогда – земля, поле, луг, трава, небо. А потом ввела фигурки уходящих девочек – его внучек. Уходящая из этого мира семья. Горящие письма Лаврентия Георгиевича, которые на картине превращаются в пепел, – это образ нашей памяти, исчезающей и зыбкой.

Но в то же время нет, наверное, ничего прочнее её, даже если тебе кажется, что всё забыто. Это очень сильно проявилось в судьбе моей мамы, Ирины Даниловны Онохиной.

Мама

– Мне ужасно не хватало её в детстве. Волевая, целеустремлённая, героическая, необыкновенная женщина, посвятившая жизнь журналистике, как и остальные Кокорины, словно пыталась что-то доказать себе или кому-то ещё. На первом месте – общее дело, чувство долга перед страной. Семья, дети – это потом.

Ольга с дедушкой Даниилом Фёдоровичем Онохиным

Но дети выросли, и то, что она создавала всю жизнь, начало рушиться: государство распадалось на части, был утрачен нерв её работы в газете, там начались нелады, как и везде. И мама почувствовала, что этот период её жизни закончился.

Ей было сорок пять, когда она решила найти новое большое дело, чтобы почувствовать себя нужной. Этим делом стала помощь сиротам. Наверно, мама переживала, что многого не смогла дать родным детям из-за работы. А может, у каждой женщины есть свой срок, когда она становится, наконец, готова стать матерью, кого-то растить, воспитывать. Когда начала приводить своих приёмных «гадких утят» в столовую «Кировской правды», это, по-видимому, многим казалось блажью, которая скоро пройдёт. Что такое трудные дети, дети из непростых семей? У одной убили пьющую мать уже в то время, когда девочка жила с ней.

Но появилась цель, а когда у мамы появляется цель, начинают происходить поразительные вещи.

Всё началось 18 октября 1990 года, когда из Нолинского района привезли Наташу Масленникову. Даниил Фёдорович Онохин, мой дедушка, оплатил лечение своей новой внучки. Бабушка, Нина Георгиевна, взялась за штопку детской одежды.

Наташа не знала ни минуты покоя, сводя всех с ума. Однажды, увидев в саду, как жнут серпом, стала его требовать – пришлось прятать, но не помогло. Всё равно добыла и порезала палец. И так месяц за месяцем. Но когда через полгода прибыло пополнение, Наташа спросила: «Мама, неужели я была такая же?» Как-то пригласили детей из государственного детского дома. И они, едва сев за стол, по привычке расхватали выпечку и сладости, и каждый прикрыл свою «порцию» руками. Это было очень наглядно. Мамины давно от такого отвыкли. Она воспитывала их по-крестьянски, патриархально, в труде и в заботе друг о друге, когда старшие и младшие помогают друг другу.

С самого начала мама решила, что нужен дом в деревне, где она могла бы развивать детей по системе Макаренко, Сухомлинского, Католикова. На три месяца летом они туда уезжали, обрабатывали землю, садили, копали. Думаю, родовая память Кокориных сыграла не последнюю роль в том, что мама решила стать многодетной и что её потянуло к земле. Это не мистика, а множество закладок в человеке, программа, которую он либо пытается воплотить, либо сам разрушается. Мама воплотила: начала строить свою жизнь так, как это делали её предки. Первые годы дедушка с ними тоже ездил в деревню, пока хорошо себя чувствовал. Там когда-то уже был большой сад, который хозяева вырубили, чтобы не платить большой налог. Дедушка его восстановил, заложил вишнёвый и яблочный сады, посадил сливы. Урожаи были такие, что сами всё съесть не могли. Нашлись злопыхатели, обвинившие маму в том, что она продаёт овощи и фрукты на рынке, живёт за счёт детей. Подступились с вопросами, куда всё девает. Она ответила: «Помогаем Кировскому дому престарелых». Проверили. Отстали.

Кроме труда в деревне, воспитание строилось на музыке, плавании и хореографии. Так появились в семье пианисты, скрипачи, виолончелисты, аккордеонисты. Кристина, заподозренная в тугоухости, блестяще научилась играть на флейте. А младший Алёша стал барабанщиком. Девочки учились на балерин. Медали за победы в плавании украшают сейчас мамину гостиную. В итоге никто из воспитанников не стал алкоголиком и наркоманом, не бросил своих детей на произвол судьбы, не повторил путь своих родителей.

Я думаю, что маме удалось пробудить и их родовую память тоже. Все её воспитанники были родом из села, кроме одного. Но их родители от крестьянского прошлого отказались наотрез: кто-то из детей был найден в корзине с грязным бельём на железнодорожном полустанке, кого-то нашли на полу деревенского дома, орущим от голода.

За четверть века мама воспитала шестнадцать детей, которых взяла в возрасте от трёх до девяти лет. Последнему мальчику недавно исполнилось восемнадцать лет. На моём портрете Лаврентия Георгиевича не видно ни мамы с её воспитанниками, ни моей семьи, но это не значит, что нас там нет.

Ирина Даниловна Онохина. «Мама вырастила 18 детей. 18 красных ягод на портрете»

Благодаря маме я и с мужем познакомилась. Олег приехал по распределению, работал в областной газете вместе с моей мамой. Она тогда ещё ходила на работу, но уже взяла на воспитание первых детей. А на Олега всё смотрела-смотрела – хороший человек, не пьёт, не курит. Он жил тогда в Оричах, так что добираться в Киров было непросто. И тогда мама поселила его в своей пятикомнатной квартире, где места хватало на всех. Я всё больше удивлялась, глядя, как он с детками в садик ходит, на баяне им играет, песенки разучивает. Олег не был похож ни на кого и в то же время напоминал тех, кто был мне очень дорог.

Возвращение

– Моё воссоединение с прошлым началось с прихода к вере. В семье у нас все были далеки от неё. Но у дедушки был друг, ставший и для меня очень близким человеком, учителем, в доме которого я впервые увидела иконы.

Его звали Николай Николаевич Никулин, многие, наверное, слышали о нём, о его книге «Воспоминания о войне». Война для него не закончилась в 45-м. Я была студенткой, юной совсем, когда начала слушать его рассказы – это были монологи о том, как он ездит по местам боёв, собирает солдатские косточки. Этим он жил. Работал в Эрмитаже, в Академии художеств, был известным специалистом, ездил за рубеж. Но при этом реальной жизнью была для него война.

Когда Николай Николаевич издал книжку, она была проиллюстрирована фотографиями однополчанина – моего дедушки. Общая трагедия войны их объединила, потом меня это вовлекло.

Когда я приехала поступать после художественного училища в Академию Репина, Никулин обрадовался: «Надо же, внучка Онохина!» Огорчился, что дедушка не предупредил и он уже не успевает помочь мне с поступлением: «Сейчас даже рыпаться нечего, но ничего, я за год тебя подготовлю». Жила я во время экзаменов у него. И возьми да и поступи. Я готова была слушать его без конца. Преподавать у нас он начал только на старших курсах, но к тому времени давно уже стал моим учителем.

Так вот, в семье Николая Николаевича все были верующими, как и он сам. Мы это не обсуждали, я просто знала об этом и была поражена, потому что выросла в атеистической семье. Но через общение с этими интересными, глубокими людьми пришло понимание: Бог есть!

Однажды отправила в подарок Николаю Николаевичу образ Серафима Саровского. И он много тогда думал о преподобном. Это было очень важно, потому что Никулин тогда, в 90-е, тяжело переживал то, что происходило со страной, за Академию, здания которой всё больше ветшали, а педагоги уходили, что деревни исчезают, а солдаты так и лежат непогребёнными. Но икона как-то осветила его жизнь, он написал, что это даёт ему надежду, что не хлебом единым жив человек.

Я крестилась, когда мне было 23 года. Потом было постепенное взросление в вере: чтение Нилуса, первые книги, Великорецкий ход… Но чего-то, может, не хватало, когда произошла встреча с отцом Владимиром Шикиным.

Мы приезжали в Дивеево четыре раза и каждый раз попадали к батюшке. Один раз приехала без Олега, но отец Владимир, хотя к нему приходило множество людей – десятки тысяч, помнил даже то, что Олег работает в газете. Это поразительно. Для него люди не были на одно лицо, даже те, кого он видел один-два раза.

Кстати, это благодаря ему у нас получилась многодетная семья. Мама вообще считала, что главное сейчас – помогать сиротам. Зачем рожать своих, если в мире столько несчастных, которым нужно помочь? Мама умеет убеждать, и мы почти согласились. А потом отец Владимир сказал: «Сколько Бог даст своих, пусть столько и будет».

Он умер зимой, а мы узнали об этом в мае. И я стала читать Псалтырь по нему, каждый день молилась. И – просто мурашки по коже – я его увидела физически, уже после смерти. Мы шли рядом и разговаривали. Жила я тогда в Оричах, а работала в Кирове в художественной школе. Однажды бегу, задыхаясь, с тяжёлыми сумками к электричке. Опаздываю, а перрон уже пустой, электричка должна вот-вот тронуться. Вдруг появляется рядом мужчина в белом плаще. Смотрю: это же отец Владимир! Отвожу глаза, смотрю в землю, а у него ботинки в пыли. Как это возможно? Идёт рядом, спрашивает: «Можно я вам помогу?» Берёт сумки, несёт. Пытаюсь идти быстрее, а он спокойно и тихо мне говорит: «Без нас не уйдёт». Зашёл вместе со мной в вагон, поставил сумки, и тут я вздохнула облегчённо: «Успела!» Мысль, что отец Владимир рядом, хотя он умер, я отгоняла, потому что этого не может быть. «Ну, я пошёл», – сказал он. «Спасибо, – говорю, – вам большое». А потом он вышел. Я ринулась за ним, спрашиваю у людей: «Здесь мужчина был в таком белом плаще, не видели?» А мне: «Не было здесь никакого мужчины». И на перроне никого.

Что это было, не знаю. Потом, когда были проблемы с беременностью, я обращалась к святым, в том числе к нему, с просьбой помочь. Хотя он не был святым.

Семья была для меня всегда на первом месте: роды, роды – одни подрастают, рождаются новые. Но однажды один из потомков Лаврентия Георгиевича, Андрей, приехал навестить то место, где обретались когда-то Кокорины. Тогда мы и познакомились. В подарок мне он привёз холсты, краски. И я подумала: «Это, наверное, судьба! Нужно начинать писать».

Я, правда, кое-что рисовала и раньше – маминых воспитанников из её детского дома. А когда Андрей привёз подарок, стала писать и масляными красками – это был как бы воспетый мною доступными средствами подвиг моей мамы. Знакомая из Детского фонда увидела и предложила: «Оля, давай устроим выставку». Выставка объехала область, потом отправилась в Москву, в Совет Федерации. Олег подготовил очень ёмкие, хорошие подписи о каждом ребёнке: этот на скрипке играет, этот ещё чем-то славен. В общем, всё это произвело впечатление. Были и другие работы, пока не появилась в моей жизни картина с этими девочками, уходящими вдаль, с Лаврентием Георгиевичем в храме, с чем-то прощающимся, чего-то ждущим.

← Предыдущая публикация     Следующая публикация →
Оглавление выпуска